***
Четыре года назад в долину спустился зефирно-белый, плотный туман. Волки не могли упустить возможность стянуть у пастуха под вполне надежной завесой несколько овец. В этот раз даже волчица оставила своих сонных волчат, чтобы поразмяться. Задушить здорового курдючного барана в ее планы не входило, – разве что легкий ягненок не помешал бы ей подняться к родному логову, побаловать пискунов запахом молодого мяса и крови. А когда началась пальба, крики, Анубис вдруг изменил ей – она постыдно потеряла голову, столкнувшись в суматохе с молодым чабаном, ошарашенным массовой вылазкой хищников. Человек и волчица-мать несколько долгих мгновений смотрели друг другу в глаза, пока ее не отрезвил знакомый запах, идущий от чего-то, выпавшего из лап человека и теперь своим писком на земле, у её лап, требовавшего внимания. И волчица, едва человек несмело протянул руки перед собой к этому попискиванию, подхватила существо, знакомо-пахнущее-молоком, и что было силы бросилась вон из беснующегося ада…
Та ошибка стала для волчицы вечным, как она думала, проклятием. Облезлая бестолочь имела над самкой необъяснимую власть: забирала себе, почти всецело, материнское внимание, пищала ночью и днём от вечного голода, нехватки тепла, опустошало жадно сосцы, лишая других братьев и сестёр молока… За бесконечную зиму из шестерых волчат выжило только двое.
Как только запах весны начал перебивать запах снега, и полулысая земля, редко покрытая травой, заставляла то и дело лапы скользить, родители приняли решение расстаться с детьми. Те, кроме куцего, были уже достаточно приспособленными к самостоятельной жизни и несколько раз ходили с отцом на охоту.
В этот раз, мать с отцом оставив своих детей терзать последнюю, убитую совместно косулю, удалялись для новой свободной жизни. Два юнца и Облезлый (шерсть со сшитого человеком детского овечьего тулупчика за зиму совершенно исчезла) отвлеклись от пиршества и последовали было за родителями, но те грозно, не по-родительски зло, зарычали, давая понять, что теперь молодые волки должны сами позаботиться о себе. Самочка и ее брат поняли и остановились; а упрямый Облезлый шел за взрослыми, не желая слышать угроз в голосе отца и словно не чувствуя сердитых покусываний возвращающейся волчицы…
Так и прошло три мучительных года: она – Облезлый – муж. Облезлый стоял между ними, мешая быстро передвигаться ночью, мешая на охоте, мешая зимой выбраться из логова, ибо долго не мог находиться один в стынущей норе – мешал во всём. Но мать защищала его пред свирепым отцом, не умеющим переносить голод после сорвавшейся охоты; зализывала облезлому раны от зубов, приносила лечебную траву; согревала в холодные ночи и дни, вытягиваясь в струну, чтобы обогреть всего; приносила, будучи сама голодной, зайца, тушканчика, мышей и терпеливо ждала, пока куцый не помучает свежий кусок своими слабыми мелкими клыками. Все терпела. Ради одного ощущения счастья, когда облезлый ложился рядом и охватывал её своими гибкими лапами. Он, несмышлёный и неловкий в охоте, сразу понял, что мать урчит от удовольствия, когда он чешет ей шерсть, уши, – и бесстыдно этим пользовался, чтобы в очередной раз доказать ей свою власть.
Других волчат, похожих на нее и мужа, больше не было: они не выживали. Как же можно было прокормить их, если рядом был такой, большой и беспомощный? И мать сама поедала новорожденных пискунов. Не делясь. Это было её право выбирать, кто будет жить.
Муж-волк, впрочем, не смог дождаться того дня, когда вечно голодный Облезлый покинет их. Поэтому на самой последней своей охоте он, изголодавшийся, не набравший лоску и жира для предстоящей зимы, обречённо бросился на стадо днем, чувствуя присутствие человека и его железной палки, а так же запах двух огромных, намного более упитанных, чем он, собак.
Жена-волчица стояла на макушке холма и видела все. Видела, а может, скорее, чувствовала, как он врезался в гущу отары; напугал дерзостью и сцепился с одним тайганом; а прежде, чем примчался второй, сумел вырваться, настиг несчастную медлительную овцу и вцепился жадными клыками в её шерсть, кожу, плоть, пока не почувствовал, как свежая и горячая кровь касается голодного языка. Самка видела, как от белой куполообразной норы бежит человек. Потом останавливается. Вскидывает железную палку. И страшный грохот, пронесшийся по вершинам гор, окутывает дымом худое тело ещё не совсем старого волка, подбрасывает в воздух тощие задние лапы…
Второй звук был глухим и уже не родил после себя эхо. Мгновения тишины. Облезлый тоже видел это, вцепившись в шерсть матери лапами. А когда она завыла, забыв о непреложном правиле животного – выжить во что бы то ни стало, этот не совсем волчонок попытался поддержать ее своим воем, тонким и витиеватым, как дым от костра человека. И мать опомнилась. Снизу, в их сторону, бежали собаки.
Инстинкт сработал, но прежде, чем волки преодолели другой холм, человек приказал псам вернуться и долго, очень долго не убирал ладони от лица, обращенного в сторону воя, пытаясь разглядеть странное существо, которое бьющие в глаза лучи заходящего солнца не давали рассмотреть…
… Она устала. Матерая волчица хотела одного – просто уснуть на сухой и теплой траве, как спала когда-то, шесть лет назад, будучи неразумным щенком у брюха мудрой и сильной матери. Просто отдохнуть, забыть о голоде, потере мужа, возне Облезлого рядом… Просто отдохнуть. Но этот не смог долго лежать рядом. Через минуты Облезлый уже игриво подпрыгивал, то убегая, то опять возвращаясь и теребя зубами шерсть ворчащей матери.
И все же именно он первым почувствовал опасность.
Снизу поднималось два всадника и те знакомые псы. Бесхвостый заскулил и прижался к мохнатому боку – мать поняла, вскочила и даже не услышала, скорее, почувствовала приближение. Травы ядовито и остро пахли, а воздух на мгновения затаил своё дыхание, не позволяя обнаружить направление опасности… И она побежала вверх, по холму, сначала неспешно, оглядываясь на нерасторопное дитя; потом ускорила темп, но позже поняла: Облезлый выдыхается. А мчащиеся снизу уже увидели их, и человек, убивший её мужа, снова вскинул на плечо свою смертоносную железную палку.
Волчица остановилась и зарычала на Облезлого, как три года назад, когда пыталась прогнать его. Прочь, прочь!
Никто не может так смотреть в глаза, как это делает волк. И облезлый видел этот сужающийся зрачок, а глаза цвета увядшей полыни темнели и наливались гневом. Он, неразумный, стоял недоумевая и, только содрогнувшись от звука выстрела, побежал напролом через заросли трав, почти не чувствуя уколов злого горного шиповника.
Ещё звук.
Звук страха, несущий страшный запах. Облезлый чувствует, чувствует этот дымок смерти, хотя находится далеко…
Волчонок долго не решался покинуть тень укрывшего его куста. А когда солнце ушло за гору, пополз вниз, к матери, пытаясь слиться с движущейся по траве ночной тенью. Волчица ждала его с открытым сухо-матовым взглядом и этим нестерпимым острым холодным запахом небытия. Почувствовав еще на расстоянии нескольких прыжков, что мать больше не пахнет, как обычно, Облезлый остановился. И завыл долго и протяжно, захлебываясь страхом одиночества. Он выл сначала, как воют неразумные волчата, пробующие голос на первую полную луну, срываясь на поскуливания и чтобы перевести дух, но, почувствовав, что где-то под сердцем становится легче и его дух одинокого волка крепнет, – осмелел и завыл протяжнее и увереннее. Внизу, там, где был убит отец, собаки сходили с ума, брехали до хрипоты в ответ, но Он не умолкал, ибо теперь вечно будет один, а одиночество – он знал – это страх перед холодной и пустой волчьей норой.
Возле тела матери пронзительно воняло человеком, едким запахом лошадиного навоза и чем-то ещё отвратительным, но этот последний запах был Облезлому незнаком. Волчонок нерешительно положил лапу на холодный мех матери, и вдруг что-то сверху упало, – с визгом попытался развернуться, но еще больше запутался в сети и повалился обездвиженный на землю, рядом с окаменевшим холодным телом.
Сообщение отредактировал Yuliya Eff: 25 Январь 2014 - 16:39