решил помочь читателю и свел все части воедино )
В багрянце
Темный, пахнущий тленом коридор затягивал в омут сгущающегося мрака, не оставляя ни малейшей иллюзии выбора. Предопределенность угнетала, но вернуться назад я не мог. Что-то или кто-то преследовало меня, бесшумно двигаясь по пятам - след в след, тень в тень. Я чувствовал чужое присутствие загривком, над которым стоял дыбом колтун волос. Страх – верный индикатор иной реальности. Бездумный животный страх - пещерный атавизм, примитивный, но безотказный даже у горизонта событий.
Нащупав в кармане спички, я высек пламя и обернулся, но не разглядел ничего, кроме клубящейся вокруг мглы. Дрожащий слабый огонек окрасил ее в багрянец, вызвав неприятные ассоциации с утробой огромного зверя, и я пожалел, что под рукой не оказалось фонарика. Узкий пучок белого света позволил бы раздвинуть границы сферы наблюдения. Каждый Иона прячет в темноте свои страхи, и больше всего боится их найти.
- Вижу тебя насквозь, - притворно вздохнуло нечто. Оно было невидимо, но одновременно впереди и сзади, сверху и под ногами. Мгла растворяла чужака, не позволяя поймать его глазами, а может и сама была чужаком. Багряный туман медленно переваривал меня и привычную реальность, приглушая звуки и скрадывая очертания.
- Кто ты? – спросил я, пытаясь справится с внезапно подступившей тошнотой.
- Ты? - выдохнуло нечто, и на миг его голос, приглушенный и полный скорби, показался знакомым. Из темноты проступило лицо, но мгла размыла черты, пахнУло смрадом, и трепетный светлячок, уже лизавший кончики пальцев, с шипением угас. Я выронил сгоревшую спичку.
– Читаю твои мысли, - прошептал чужак в самое ухо, заставив резко развернуться, чтобы не увидеть ничего. Сукин сын играл со мной, как кот с мышкой. Это разозлило, и я заорал.
- Кто ты, мать твою!
Крик, приглушенный туманом, вызвал движение впереди. Я чиркнул новой спичкой, но не успел вспыхнуть огонек, как темнота вдруг стала прозрачной и что-то, подхватив, швырнуло меня вперед.
Мимо проносились бусины светил и кружева туманностей, грозовые фронты газовых облаков и бриллиантовые россыпи скоплений. Я чувствовал горячее дыхание белых гигантов, покалывание далеких пульсаров, вдыхал планетные системы, кишащие паразитирующими цивилизациями, расшвыривал в стороны медузы черных дыр, поджидавших неосторожных странников. Подлые пиявки высасывали жертв досуха.
Обдуваемый звездными ветрами, я несся к центру галактики, откуда тянул ко мне щупальца темный властелин. Сверхмассивная черная дыра встречала меня, облачившись в сверкающую мантию квазара, усыпанную драгоценностями мириада поглощенных звезд. Королева хищников жадно лизнула мои ноги, и я ощутил нестерпимое жжение. Она растворяла мою плоть, стачивала оголяющиеся кости, перемалывала в фарш из элементарных частиц.
- Ведаю твои страхи, - проскрежетало рядом нечто. Квазар исчез, я обнаружил себя в тесном сыром зиндане. Далеко вверху серел поделенный на квадратики неправильный овал неба. Пахло экскрементами и гниющей плотью. На руках и ногах тяжело лязгали цепи, покрытые налетом ржи.
Я сделал шаг, но оковы стали вдруг свинцовыми, заставив меня опуститься в зловонную жижу под ногами. Цепи превратились в огромных скользких гадов, обвили конечности, поползли по телу, стягиваясь в колдовской клубок на груди. Одна из змей коснулась язычком моего лица.
- Кто ты? – застонал я.
- Я – это ты, - промурлыкал чужак. – Ты, но с другой стороны, сотканный из материи, которую всегда называл черной. В твоем мире мы вряд ли смогли бы увидеть друг друга. Но это ложная слепота. Мы – одно целое, и нам нужно воссоединиться.
В грудную клетку вонзились сотни ледяных спиц. Холодные пальцы схватились за ребра и раздвинули их с хрустом, чтобы впустить внутрь что-то большее. Тьма проникла внутрь, растеклась чернилами по венам, заставляя конечности неметь, и вот уже сжимает сердце, которое бьется перепуганной на смерть птицей. Черные черви под кожей окрасили ее в мертвенный оттенок, заполнили белки глаз. Я пытался кричать, но издавал только натужное сипение. Мрак пожирал меня изнутри. Тьма кислотой растворяла в себе без остатка, и место боли занял холод.
Под ногами развернулась бездна, и я рухнул, увлекая за собой липкие сгустки мрака. Мгла бросила меня на пики башен огромного города. Далеко внизу раскинулся вполне обычный, на первый взгляд, современный полис – с депрессивными окраинами и центром, выдержанном в лучших традициях урбана. Но по улочкам не журчали транспортные ручьи, не текли полноводные реки проспектов, не горела елочная мишура иллюминации. Я видел не привычный мир, а его копию в негативе. Светлое здесь было темным, иссиня черное – ослепительно белым. Так пугающе, и так, увы, формально знакомо.
Большинство людей, срывавшихся с высоты, умирали в воздухе из-за разрыва сердца. Не без протекции альтер-эго я попал в мизерный процент тех, кто проходит последний аттракцион до конца. Разогнанная пращой гравитации, бомба с разрушительным зарядом антиматерии в моем обличье неслась с воем к светлым бетонным плитам внизу.
На земле суматошно метались черные фигурки, но пара антиподов, напротив, замерла, глядя наверх. Они испуганно жались друг к другу, на гудронных лицах застыл ужас. Я несся прямо на них, чтобы пометить поверхность глубокой оплавленной воронкой. Все ближе и ближе, пока антимирок не сотряс мощный удар, от которого белесая земля задрожала на многие километры от эпицентра.
«Эй, болван! – горячо зашептало нечто в ухо. - Тебе конец, а ты до сих пор не помолился, не вывалил на судейские весы скелеты из потайных шкафов и горстку благих заслуг».
Оборвав сюжет на пафосной ноте, капризный Морфей поддал мне хорошего пинка и громко захлопнул двери. Я не проснулся, а, скорее, очнулся, от подземного толчка силой в три-четыре балла, который подсознание метафорично связало с кинетическим ударом взрыва. Земля истерично колотилась в припадке, заставляя дрожать даже пылевую взвесь, наполнившую комнату. Кроме меня в ней находилось еще двое, и их присутствие было хуже кошмара.
Тот, что ближе, сидит напротив меня, глазками блестит, да ножичком по бруску водит. Ножичек большой, разделочный, и потому пыхтит бедняга, потеет, каска набок съехала. Чумазый, тощий, камуфляж грязный мешком на плечах болтается – не солдат уже, пугало. Но блеск в его глазах мне не нравился: голодный, злой. Он на меня как на свинью смотрел. На длинную свинью, если вы не понимаете.
Второй – такой же замызганный и тощий, но с капральскими нашивками, - нервно курил у окна, забранного решеткой. Сквозь прутья и остатки грязного стекла проглядывал участок широкого проспекта, когда-то людного, светлого, шумного. Теперь ветер гонял по мостовой мусор, шарил в провалах разбитых витрин, врывался порывами в комнату, и тогда до меня доносился тяжелый душок махры.
- На недельку мы его растянем, - произносит капрал и жадно затягивается.
– А потом что?
- Других отловим, - отвечает капрал, а солдат тем временем на меня косится, на ногу мою. Он меня, зараза, мысленно уже освежевал и на окорок нацелился. Жутко мне. За последние недели я про зверства дезертиров много историй слышал – одна другой мерзостней. На любую гнусность способны.
- Гражданские – особи социальные, - рассуждает капрал, спокойно, как на уроке биологии, будто и не о людях говорит, а о фауне травоядной. – Нашел одного, ищи рядом еще. Стадный инстинкт.
Солдат согласно кивает, так точно, мол, господин капрал, истина ваша, на гражданских охотиться, как по грибы ходить, а тот ко мне обращается с деловым предложением. Так и сказал. Ну, думаю, коль слово дать решили, не все потеряно. «С каким предложением?», - любопытствую. Голос у меня сиплый. Водицы в горле сутки как не было. Попить бы, но ведь не дадут, ироды.
- Бартер, - выдыхает махрой капрал. – Услуга за услугу.
Будущее мое провидец в погонах сулил удручающее, и жизнь сохранить не обещал, да я бы и не поверил! Предлагал капрал великодушно пулю в затылок - смерть мгновенную, чтобы не мучился. Но выкупить лот милосердия я мог только за откровение. Капрал решил потянуть за грибницу.
- Умрешь легко – быстро и без мучений, - увещевает он. Поразмысли пока, дескать, над перспективой, но недолго. Время ограниченно.
- Что вы хотите от меня услышать? - спрашиваю.
- Куда шел, да откуда, - милостиво подсказывает капрал. – Где достал снаряжение, ствол, консервы.
- Консервы! – вдруг срывается на крик солдат. - Откуда, мразь?! Кон-сер-вы! А мы своих жрали! Слышишь, ты?! Жетоны снимали и жрали!
Он вскакивает, размахивая ножичком, но капрал его осаживает. Хрен ли, мол, орешь, сейчас вся дрянь сюда слетится. Солдатик замолкает и глаза прячет. Чую, тошно ему. Негоже человеку человека есть, не по-человечески, каннибализм в сапиенсе более-менее цивилизованном чувство ужаса вызывает и омерзения, потому что вид твой либо богу подобен, либо пище, третьего не дано. Как только ты разглядишь в соседе скотину бездушную, сам станешь таким же.
Что скрывать? Я ведь и сам на мертвечину оглядывался, когда совсем скрутило. Чутка еще, и умом тронулся, когда б на бойцов самообороны не набрел. Они большой продуктовый склад обнаружили под разрушенным торговым центром, и в нем забаррикадировались. Детишки с ними были, бабы: все, кого нашли, или кто сам на них вышел. В убежище никому не отказывали, кроме головорезов, сколотивших шайки каннибалов. Военных бы приняли, кабы не оказались служивые не на той стороне, и ведать им об убежище потому теперь никак нельзя. Погибать мне, братцы, но грех на душу не брать. Все одно – сожрут, не сейчас, так позже.
Я, бойцы, говорю, по делам шел, по личным. Каким? А выжить – вот и вся задача. Других дел, говорю, как Сдвиг случился, и нет. Ферштейн? По подвалам ныкаюсь, по квартирам брошенным шукаю – не завалялось ли что на зуб можно. А вы, должно быть, склады ищете? Так нет их: что после Сдвига уцелели - разграбили, но вы меня все равно не ешьте. Костляв я и вонюч. Жрать меня, воины, тошнотворно и противно, а живым и сгодиться могу. Я ведь до двадцатого километра доходил, тропки безопасные знаю, и если господам военным любопытно, вывести смогу.
Уверенно вещаю, и не вру, ведь, а так – недоговариваю. И про убежище недоговариваю, и про поход наш на край мира. Из экспедиционной группы один ведь я остался. Остальные либо по пути, либо в пограничном мареве безвестно канули. За двадцатым километром сумерки сгущались в багряный туман, в котором перед собой и на десять шагов ни черта не видно, а позади, сколько б не шагал, темнели призрачные тени косых изб безымянной деревушки. Я, когда остальных растерял, несколько часов в треклятой мгле брел, но не двигался, словно, а на месте топтался.
Отчаяние, помню, душой овладело, как в день, когда какая-то чудовищная, неведомая, непостижимая сила вышвырнула тысячи незнакомых друг другу людей за границы привычного, уютного мира. Почему? За какие грехи? Поди пойми. Но в одно мгновение исчезли электричество, замолчала связь, обезлюдели улицы, яркий день сменился красноватыми сумерками, очертания зданий в которых истончались и таяли зыбким мороком. На месте целых кварталов серели заболоченные пустыри, над которыми кружили полчища мелкого злобного комарья. На всем вокруг – домах, брошенных машинах, оставленных вещах лежала печать унылой пыльной ветхости.
Я назвал произошедшее Сдвигом. Именно так – с большой буквы. Сумеречный мир стоял на полноги в прошлом, отклонившись от нормы по линейной шкале времени совсем чуть-чуть, но и этого было достаточно, чтобы поблекли краски, увяла листва.
Жизнь стала тенью, тень – жизнью, и уж непонятно было, призрак ты или теплокровный, существует ли осязаемая реальность за пределами восприятия или ее место заняла иллюзия, рожденная перепуганным мозгом. Сознание упорно цеплялось за хрупкую надежду проснуться, и ждало, когда раздастся спасительная трель будильника. Это ощущение преследовало меня с первых минут после того, как чья-то рука ссыпала город с предместьями в скороварку багряной мглы.
Меня сдвинуло по дороге домой. Я выскочил из гипермаркета, закурил, когда ощутимо тряхнуло. По стенам зданий побежали трещины, загудели машины, взвыли сирены, за спиной, совсем близко, возник и оборвался внезапно на высокой ноте женский крик. Я обернулся, и не увидел никого. Лишь у входа в магазин медленно по инерции катилась продуктовая коляска, которую, помню – ведь только что видел! – катила улыбчивая девочка. Но ни ее, ни сотен людей вокруг, ни гвалта, ни грома. Уши заложило ватой, и я не сразу понял, что не оглох, а стоит вокруг давящая пустотой мрачная тяжелая тишина.
Мобильник был мертв, и оставшийся путь до дома я бежал, боясь остановиться. Тот, и последующие дни, я метался по городу, пытаясь найти родных и знакомых, изредка натыкаясь на других людей, которые подобно мне изводили себя бесплодными поисками. Знать бы тогда, что стоило искать на самом деле.
Довольно скоро выяснилось, что в городе и предместьях практически не осталось продовольствия. Большинство уцелевших складов и магазинов были заброшенными, пустыми. Полки, некогда ломившиеся товарами, покрывала пыль - красноватая, как сумерки, сменившие привычный цикл дня-ночи, плотная, как тальк, в который время неумолимо стирала грани ушедшего бытия.
В другом – солнечном и живом, ярком мире осталось все, что наполняло существование смыслом. Надежду вернуть его окончательно я потерял в багряном тумане, дал слабину, и развернулся. Военные сцапали меня на обратном пути, до своих не дошел немного – с пяток кварталов до убежища оставалось. Но каннибалам я излагал другую легенду, изображая перемыку горемычного, окрестности до двадцатого километра исходившего.
Вояки слушают меня, как шляхта Сусанина - внимательно, с недоверием. Но двадцатый километр за души задел. Там, за городом, километре на восемнадцатом, часть большая стояла, с танками и бронетранспортерами. На броне не грех и с нечистью повоевать, что после Сдвига полезла. Танк, если прямой наводкой, пожалуй, даже бетонного тролля возьмет, а бесов помельче в клочья рвать будет.
Бесами мы в самообороне муть окрестили, что после Сдвига наружу полезла. Сам я так кумекаю: мерзота всегда здесь обитала, в сумерках этих багровых, в страхах наших перед темнотой. Мы тут были чужими, а не она, потому хлебосольно нас не встречала. Видовую конкуренцию «царь природы» продувал бесам вчистую. Пищевая пирамида, и ничего личного.
- И что там на двадцатом? – спрашивает капрал. Мину он при этом равнодушной сделал, но про окно забыл, самокрутка у самих пальцев тлеет.
- Брошено все, безлюдно, - говорю и честные глаза делаю. Мне б время оттянуть, а там, глядишь, кривая выведет. Нельзя мне на шампуре вертеться, не в этом миссии моей апофеоз. Поэтому крещусь неистово: как есть, разрази меня гром, не вру, и хоть сейчас могу дорогу показать.
- Врет, сука, - заключает солдат. Ему пожрать бы, а не в прорыв на двадцатый ходить. Капрал цыкает на него строго. Врет коль, дескать, на двадцатом и прирежем. На том они и порешили. Капрал из комнаты вышел – остальным о проводнике рассказать. Вояк в здании с человек двадцать укрывалось. Рядовой брусок нехотя отложил, ножичек убрал и, проверив автомат, скользнул к окну. То, что могло появиться за решеткой, беспокоило его больше пленника, прикованного к холодной батарее.
По городу медленно ползли щупальца сумерек. Стрелки на часах солдата показывали половину десятого. Где-то совсем близко забрехал автомат, его поддержал второй, потом к дуэту присоединился пулемет. Он остервенело лаял, пока его не заглушил протяжный вопль, переходящий в ультразвук. В стену здания врезалось и упало, подняв пыль, крупное, со взрослого мужчину, уродливое безволосое существо с кожистыми крыльями, изодранными горячим металлом. По штукатурке побежали трещины.
Пулеметчик сбил на подлете горгулью – крылатого беса. Дело принимало скверный оборот. Летающие твари были самыми опасными хищниками сумеречного мира. Они охотились стаями и, в отличие от других бестий, которых прятала багровая хмарь, обладали зачатками интеллекта. Я слышал, как они пересвистывались между собой, загоняя добычу, и человек не был в их меню единственным блюдом. Я видел, как стая, одуревшая от запаха крови, разорвала бетонного тролля, а ведь его только гранатометом и возьмешь. Легкое стрелковое оружие городскому голему что укол иглой – болезненно, но не критично.
В небе над городом горгульи закрепили полное превосходство почти сразу после Сдвига. Над площадью, где первые дни собирались попаданцы (а как еще называть тех, кто остался после Сдвига?), они атаковали десантный вертолет: в первые дни армия еще представляла собой боеспособную организацию, не кормилась крайне поредевшим населением, а пыталась его спасти. Пару военных бесы сожрали в воздухе, остальных размазало по земле, когда геликоптер, потеряв управление, рухнул во дворах. Но и от горгулий можно отбиться, если действовать сообща. Homo наш Sapiens обучился этому еще в Африке.
- Слышь, служивый, - окликаю солдата. – Освободи! Лишним в обороне не буду.
- Щас, - огрызается он, не оборачиваясь. – И автомат тебе дам.
Горгулья появилась за окном внезапно, словно из ниоткуда. Она вцепилась в солдата сквозь решетку и, рванув на себя, с силой ударила о стальные прутья. Тот безвольно обмяк и выронил автомат, откатилась в сторону окровавленная каска со страшной вмятиной в лобовой части. Хищница еще несколько раз влепила добычей в металлическое кружево, дробя кости и брызгая кровью, а потом увидела меня.
Нет, я не узрел в ее желтых глазах ни смерть, ни огненную геенну. К чему высокий слог? В них не было ничего, кроме азарта. Приз удвоился, и горгулья задумала его взять. Она отшвырнула тело моего охранника, раздвинула прутья, сложила крылья на спине и протиснулась внутрь. Не сводя с меня глаз, высунула тонкий раздвоенный язык, провела по изуродованному лицу солдата, слизывая кровь.
Я впервые видел горгулью настолько близко. Нас разделяла пара метров и миллионы лет разных эволюций.
Крылья, язык и уродливые шишки на черепе делали горгулью похожей на демона, но предки хищника, неспешно ковылявшего ко мне, вряд ли имели отношение к земной мифологии. Больше всего тварь напоминала безобразного грызуна-переростка, над которым в тайных лабораториях проводили безжалостные эксперименты. Мышь вырос, выпустил на спине крылья, обзавелся лишней парой мощных передних конечностей и вырвал ими свободу. Теперь, видимо, мстил роду человеческому за поруганное детство. Так ведь рассуждают специалисты по психопатам? Или я что-то путаю?
Ха, да я стал бы неплохим зоопсихологом, если бы наши эволюционные пути пересеклись раньше, и не так, как сейчас. Если бы... Если бы не гребаный Сдвиг, пересечься мы вообще не были должны. Ни мне нет места в его мире, ни ему. С другой стороны, если человек так легко вписался в пищевую цепочку, у нас с горгульями и прочим мракобесием много общего. На молекулярном уровне. Да и кровь у них тоже красная.
Сижу я, значит, рассуждаю про себя, рассматривая приближающуюся горгулью, и задним умом понимаю, что это не конец. Не может смертушка вот так за мной прийти и соплю перед этим не вышибить по бессмысленно прожитым летам. Есть ведь общепринятый и понятный трафарет: коль мертвая коса не срубает стебелек нежданно, а предупреждает о своем приближении, расшибись, но в последние мгновения всю жизнь вспомни, осознай и (особо впечатлительным!) пересмотри. Те, кто помер, правду рубануть о последних мгновениях конечно не способны (или мы в к посмертию глухи?), но так думать удобней.
Послышался низкий гул, пол задрожал, с потолка посыпался мусор. Тварь резко остановилась, словно что-то взвешивая, потом бросилась к окну, но выскочить не успела. Здание резко осело, сминая этажи гармошкой, и я в компании горгульи и служивого мертвяка ухнул вниз, вспоминая дурной сон и бесконечное падение на чужой город в образе живого боеприпаса.
Когда пыль осела, я был все еще жив. Перекрытие надо мной сложилось крышей, а то, что подо мной, растрескалось, но сохранило вид относительно целостный. Приземлился мягко, насколько возможно, и батарею вместе с частью цепей срезало, а спутникам моим горемычным не повезло - на них упала толстая железобетонная плита. Труп солдатский просто размазало, а горгулью, погребло почти полностью – каменный саван покрыл ее по шею. Из-под плиты торчала наружу только шишковатая голова.
Горгулья была еще жива, и все еще смотрела на меня, так же пристально, но уже не внушая трепета. Она жалобно пискнула.
Я почувствовал жалость. Черт, к твари, которая меня чуть не сожрала, которая, наверняка, закусила не одним человеком, я испытывал настоящую жалость! Немыслимо, но это было так. Чтобы сбросить наваждение, я поднялся на четвереньки, звякнув обрывками цепей, медленно подполз к горгулье и положил ладонь на ее покрытую уродливыми шишками голову. Она вздрогнула, закрыла глаза, и вновь тоненько запищала, словно жалуясь.
Ветер сознания подхватил ворох чужих воспоминаний. Вот маленькая девочка в ползунках млеет на груди матери, и уж чуть постарше кружится на карусели, а потом вытянувшись, но сохранив румяные кругленькие щечки, шагает в школу, поминутно поправляя ранец за спиной. Рюшечки, оборочки, кружевчики, сандалики, туфельки, сапожки. А потом все вдруг обрывается, и нет больше уютного запаха ванили, теплого одеяльца, ласковых родительских рук. Нет ничего, кроме бессмысленного пламени войны и бескрайней ненависти, во всполохах которой сгорела маленькая беззащитная девочка с бантиками.
Я отдернул руку. Ментальное вторжение захлебнулось и чужое присутствие испарилось, оставив в моем внутреннем пространстве запах гари и багрового тумана, в котором я давеча блуждал. Горгулья судорожно вздохнула, будто всхлипнула, и затихла, а я еще несколько минут сидел рядом, боясь отчего-то шелохнуться, чтобы не потревожить вечный покой монстра, умершего на моих глазах. Монстром ли он был или той самой девочкой, но перерожденной в жутком обличье?
В завале стояла тишина, ни злых очередей, ни голодного визга горгулий, и только где-то наверху скрипел еле слышно багровой пылью ветер. Там наверняка был выход наружу, и туда я и пополз, откопав из щебенки, в которую раскрошился бетон, автомат. Машинка хоть и грязная от крови и налипшей на нее пыли, но целая - я проверил и даже затвором щелкнул. Мне подозрительно везло. Госпожа судьба, если таковая на этом свете существует, готовила для меня другой финал. С фанфарами, поди, да фейерверком.
Застыв у бойницы выхода из завала, я долго вслушивался и всматривался в сумерки. Ничего и никого. Служивых, видимо, накрыло всех (а вместе с ними и мой тощий рюкзачок с нехитрым скарбом, который в руинах я даже искать не стал), а горгульи не солоно хлебавши рванули проверить гнездовья на предмет сейсмоустойчивости. Тряхануло-то неслабо. Новый мир перемалывал урбан в прах. Лет эдак через пять, и вместо города будет сереть огромный пустырь, заросший чахлой травой.
Небо над головой тускло светилось. Может быть за взвесью встала луна, а может не опускалось солнце. Тут даже смены времен года не чувствовалось. На календаре ноябрь, а ртутный столбик сковало на 22 градусах по Цельсию. Хоть в этом позитивчик, а в остальном, прекрасная маркиза, нехорошо, не-хо-ро-шо!
Здание, занятое вояками, теперь представляло собой холм из бетонной и кирпичной крошки, из которой торчали спицы согнутых балок, обломанные зубы колонн, с бахромой кладки. Я скользнул по насыпи вниз, не забывая при этом вертеть головой по сторонам. Тишина может быть обманчивой, а обманываться нам очень нежелательно. В край нежелательно, я бы сказал.
Холм теперь занимает полдороги. Что удивительно, остальные здания относительно целы, хоть кое-где и чернеют провалы. Я ныряю в ближайший проулок, чтобы дворами пробраться тихой неприметной молью к убежищу, но в ближайшем же перистиле останавливаюсь. Пространство занято побитой, помятой техникой, щедро присыпанной стеклом из разбитых окон сверху, щебнем обвалившихся стен, щепами рам и мебели, осколками посуды и неопознанной утвари с балконов, осыпавшихся от толчков.
Стена противоположного от меня здания осела, вскрыв нутро брошенного человеческого жилья. Судя по интерьерам, дворовые аборигены относились к зажиточному классу, пластику предпочитали дерево, алюминию – бронзу или сталь. Теперь часть великолепия разлагалась внизу, прямо на бедолаге, оказавшимся не в то время не в том месте. Из нерукотворного могильного кургана, увенчанного массивной двуспальной кроватью, торчат наружу две ноги, обутые в крепкие импортные армейские ботинки. Не чета моим кроссовкам, рассыпающимся как старая штукатурка.
Размерчик был мой, и я взялся расшнуровывать обувку, потянул ногу мертвеца на себя, но тот, как заправский зомбак, решил меня лягнуть. Жив, чертяка!
Разгребаю живчика из завала, карму свою улучшаю, и думаю, что родился мой найденыш под счастливой звездой. Сдвиг из реальности его не стер, под грудой мусора он не задохнулся, с гуманистом опять же судьба свела. Каннибал или бес не заморачиваться бы спасательной операцией, а отделил от бедняги копытце на холодец, да дальше пошел. Но найденыш за спасение не очень и благодарен. Социопат, не иначе. Я на его месте из штанов бы выпрыгивал от радости, помереть ведь мог в каменном мешке, а он ни мерси тебе, ни поцелуев в маковку. Угрюмо ощупывает себя, шипит, когда до левой ноги дотрагивается, осоловелыми от боли глазками водит, а сфокусировать зенки не получается.
Раскопал я крепкого гражданского лет тридцати или около того, и сам не рад был обретению. Типичный одиночка, открытая спина! Видал я таких индивидуалистов, стадо презирающих. До Сдвига каждый второй свое эго холил, а в первые же недели после половина уникальных личностей обратилась в лоно коллективизации, остальные, по большей части, вымерли, став легкой добычей хищников, включая двуногих. Вымерли, да не все. Этот уникум как-то выжил.
Ни оружия при нем, ни продуктов, нога сломана – штанину задрал, кость чуть не наружу торчит. На кой он мне, обуза калечная? На трех ногах далеко не уйдем, а убираться надо срочно. За углом только что упокоились с два десятка служивых, и запах крови разнесся, полагаю, далеко по округе. Зверье как очухается, пировать сворой полезет.
Ты, говорю, извини, что разуть тебя хотел, не со зла же. Думал, что мертвее мертвого, а мертвякам, сам посуди, обувка не нужна. Он молча кивает, а когда пытаюсь его поднять («Идти нам надо, родной!»), отталкивает. Мне бы возмутиться, но насильно мил не будешь: пожимаю плечами и откланиваюсь. Помог, чем мог, в друзья не напрашиваюсь. Homo homini lupus est - аксиома.
- Подожди, - слышу за спиной. Очухался, видать, прозрел. Прогресс!
- Мне нужна помощь, - нехотя выдавливает он.
А то бы я не догадался. Но сударь Очевидность все же удивляет. Он не просит тащить его с собой на горбу или остаться с ним на правах санитарки. Ему нужно подняться на четвертый этаж здания с обвалившейся стеной, а самостоятельно карабкаться наверх он не в состоянии. Нехотя соглашаюсь, понимая, что совершаю сделку с совестью. Знаю ведь, что не выжить ему в одиночку, но бросить придется, так хоть последнее желание человека исполню. Я не фея, поэтому чем могу.
Мы убираемся с открытого пространства вовремя. Едва затащил мрачуна в подъезд, слышится гул, стяжка под ногами дрожит, да так, что поджилки трясутся. С улицы выруливает во двор серая туша метров шести в холке и тонн пять весом, покрытая массивными, похожими на валуны ороговевшими кожными наростами, водит широкими ноздрями по ветру, от нетерпения причмокивает. Потом она разбрасывает в стороны автомобили, запускает руки в пролом совсем рядом с нами, выуживает что-то и довольно чавкает, удовлетворенно урча на низких частотах.
Где-то сверху дребезжит и лопается стекло, осколки сыплются на ступени лестничного пролета. Там, где хоть раз кормился бетонный тролль, нет ни одного целого окна. Мощная зверюга, которой кирпичную стену проломить, за которой мы флюиды трепета изо всех щелей выпускаем, что картонку – легко и непринужденно. Посему сидим тихо, надеясь всячески, что нечисть всеядная нас, не приметив, минует. Тролль - жуткий тугодум. Теория о связи интеллекта с соотношением объема мозга к массе тела здесь верна на сто процентов, да и физиогномика тоже.
Рыло троллье широкое и недалекое. Узкий лоб едва вмещает пару глубоких морщин над козырьком пудовых надбровных дуг. Маленькие глазки под ними все время по сторонам шарят - ищут, что пожрать. Эффективная утилизационная машина. Серая туша с превеликим удовольствием поедает не только живую органику, но и дерево, пластик, резину, тряпки, старательно засовывает в пасть гардину с ошметками штор.
Товарищ мой нечаянный, тем временем, пребывает в пограничном состоянии: то со мной угрюмо переглядывается, то проваливается в забытье. А гад ненасытный за стеной столуется долго, около часа: брюхо большое, а глаза завидущие. Подъев, наконец, доступное меню, тролль обиженно рычит и, громко топая, удаляется. Привожу покалеченного в чувство, тот стонет и ругается почем зря, но мне не до реверансов - час попусту потерял. Взваливаю хромоножку на горб и боевым верблюдом штурмую высоту. Наездник хоть и костляв, но тяжел, и по мере подъема над уровнем моря силы гравитации стимулируют фантазию. Я к слову «ступеньки» синонимов триста подобрал, жаль в приличной компании похвастать полнотой подобного лексикона нельзя.
Сизиф из меня получился знатный, злой и потный. Пока аборигена до апартаментов дотащил, взмок, ноги отнялись и спину разогнуть не могу. Клюку мне, клюку! И краюшку хлеба бы не помешало. Желудок о себе уже давно напоминает - до покорения лестницы с грузом на горбу я его позывы еще держал под контролем, но энергозапас совсем истощился. Чем, интересно, найденыш питается? Путниками случайными? А ну как в холку вцепится или яремную вену перекусит?
Квартира усыпана пустыми упаковками от сухой детской смеси. Картонки шуршат под ногами, сыплются в провал. В уцелевшем углу затаился модерновый, но засаленный диван, под потолком ветер качает дизайнерскую люстру, которую чудом удерживает от падения тонкая проводка. Обои дорогущие измазаны чем-то, под упаковками поскрипывает паркет. Вид апартаменты сейчас имеют не ахти, но до Сдвига, похоже, жили здесь припеваючи, не нуждаясь и ни в чем себе не отказывая.
- Здесь у нас был зал, - сипит в ухо наездник. В голосе слышится сожаление. – Нам по коридору налево. Там - спальня, а чуть дальше - детские.
- Детские? – кряхчу я.
- У меня был сын, - угрюмо отвечает он. - Пять лет. И дочь. Ей полгода. Семейный я был.
Он замолкает, стоически терпит, когда сгружаю его на вычурную кровать, служившую, очевидно, некогда брачным ложем. Без сил опускаюсь рядом. На стене напротив висит зеркало, и сквозь слой пыли вижу грязную посеревшую небритую физиономию с синяками под глазами.
- Семейный был, - повторяю эхом, только затем, чтобы забить чем-то паузу. Неуютно мне тут, неприятно, и мужик этот в моих глазах уже мертвец. Не выживет он со сломанной ногой.
- Не страшно тебе здесь одному?
- Это мой дом, - говорит он и, помедлив, добавляет: - Тут среди своих мне легче. Чувствую я их, поверишь, нет? Родное присутствие чувствую.
Я опускаю глаза. Ощущение, о котором говорит этот мрачный мужик, очень знакомо. Оно меня чуть с ума не свело, когда я в первые дни после Сдвига ночевал дома, не представляя еще, что делать и куда податься. Иногда до меня доносился голос матери из кухни, говорок младшей сестры в спальне, слышался аромат кофе или ванили. Я вскакивал и бежал на звук, распахивал двери, методично обшаривал комнаты. И ничего, кроме стойкого и необъяснимого чувства присутствия людей, за возвращение к которым отдал бы все, что попросили.
Потом появились тени. Они возникали из ниоткуда и таинственным образом исчезали, двигались по стенам, шептались обо мне неразборчиво в коридоре. Одна из них однажды неспешно проследовала мимо меня, и я, почувствовав движение воздуха и легкий флер знакомого парфюма, похолодел, но поспешно списал это на игру фантазии, а чуть позже заметил, что во время моих отлучек кто-то или что-то передвигает предметы в комнатах. Дом, опустевший после Сдвига, продолжал жить своей жизнью, и мне в ней не находилось места.
- Спасибо, что дотащил, - говорит мужик, выдирая меня из трясины липких воспоминаний. - Чем мне тебя отблагодарить?
- Мне бы подкрепиться плотно, - язвлю я, но мужик не обижается и показывает на купейный шкаф. Послушно открываю, а в нем («Япона мама, дайте две!») половина полок забита коробками молочной смеси для малышни. Спасеныш мой никак детский сад обнес, а я его на горбу тащил.
- На первом этаже магазинчик был детский, - поясняет мужик, верно истолковав выражение моего вытянутого лица. Протягиваю ему пачку. Он отворачивается – видеть, мол, уже не могу, а я торопливо вскрываю упаковку и давлюсь смесью, откашливаясь, когда с непривычки мелкий как тальк порошок попадает со вдохом не в то горло. Найденыш все это время лежит молча и смотрит в потолок, не мигая, и кажется, что пока я набиваю пузо, он дал дуба, но грудь страдальца мерно вздымается.
Когда слюна заканчивается и разбавлять питательный порошок во рту не чем, тщательно запаковываю упаковку и прячу за пазуху. Коробочка больше чем наполовину полна, я же сыт (забытое ощущение, однако!), за что полон искренней благодарности.
- Мне пора, - говорю. Мужик переводит с потолка невидящий взгляд. Он словно и забыл обо мне, пока я голос не подал.
- Мне пора, - повторяю. Тон у меня, будто не в известность его ставлю, а извиняюсь за что-то. – Обороняться есть чем?
Калечный шарит рукой под подушкой и вытаскивает на свет солидных размеров пистолет. То ли Дезерт Игл, то ли Маузер или что-то схожее – в подобных тонкостях не разбираюсь, но калибр внушает уважение.
- Я за тобой вернусь, - обещаю. – Людей приведу, перенесем тебя.
Он отрешенно машет рукой. Я закрываю дверь квартиры и спускаюсь по лестнице. На уровне второго этажа слышу выстрел. Возвращаться не за кем, а я ведь даже не спросил, как его зовут. На секунду замираю, размышляя, не забрать ли пистолет. Лишний ствол помехой не будет, но, полагаю, лучше срочно уносить ноги. Ба-бах, прокатившись громко по двору, обязательно привлечет чье-либо внимание и, чую, интерес к источнику шума вызван будет не простым любопытством.
Слетев по лестнице в лучших традициях слалома, сканирую двор, готовясь пальнуть в любую неприятность. Путь свободен, и я, святая простота, выбираюсь наружу, чтобы дать стрекача, но из-за угла слышится «грум-м-м, грум-м-м, грум-м-м-м». Навстречу выкатывается давешний тролль и видит перед собой растерянного от неожиданной смены обстоятельств мелкого идиота с пукалкой в руках. Идиот с перепугу всаживает в годзиллу полобоймы, а потом мечется, вереща, в ограниченном пространстве в поисках убежища.
Будь я троллем, живот со смеху бы надорвал. Но я не тролль, и мне отнюдь не весело. Бежать бессмысленно – толстяк меня нагонит. Единственное мое преимущество – маневренность, поскольку противник неповоротлив. Вопрос в том, насколько быстро тролль сможет загнать меня в угол. Радует пока только одно: бесы пошустрее и помельче соседства тролля сторонятся, поскольку прожорливому дуралею все равно, что в пасть бросать. Она у него с вагон, и уж если в нее попал, пробивай билет в одно направление.
Тролль, впрочем, бросается за мной не сразу. Понимает, гад, что деваться мне некуда, и потому не торопится. Рот вожделенно раскрыл, слюна капает, но времени у него – вечность. Горгульи, слетающиеся на развалины военного лагеря неподалеку, за одну тушку связываться с гигантом не станут.
Пячусь и, споткнувшись, сажусь на чугунную крышку канализационного люка, едва выступающую над асфальтом. Резкая боль в копчике – неплохой стимулятор, а главное – верный указатель направления эвакуации. Подо мной – подземный туннель, в который верзила не поместится. Слава муниципалитету!
Открывайся, зараза! Крышка подается, когда тролль совсем близко, и чувствуется исходящая от него вонь, против которой миазмы канализации, куда ныряю солдатиком, кажутся досадной, но не раздражающей мелочью. Гигант ревет, рвет и мечет над открытым люком, с трудом просовывает лапу в вертикальную шахту, выдирает с корнями металлическую лестницу, по которой я съехал вниз, но сам протиснуться в дыру не может. Остался дуболом неповоротливый без десерта, так ему и надо. На блюдечко с голубой каемочкой меня за здорово живешь не возложишь. Ищи, козел, другую закусь.
Экстаз быстро сходит на нет вместе с адреналином. Единственный источник света в тоннеле, куда я на радостях плюхнулся, - только открытый люк. Ни спичек, ни фонаря у меня нет. Передвигаться придется наощупь, ведя рукой по влажной холодной стене, пока не наткнусь на лестницу наверх. Если повезет, мне не придется блуждать вечно. Вечность в кромешной тьме страшнее тролля сверху. Мой кошмар продолжает преследовать меня наяву.
Выбрав сторону, которая уводит от развалины с братской могилой вояк, я зашлепал по зловонному ручейку с твердым намерением выбраться отсюда в ближайшем же квартале. Канализация, нетрудно догадаться, вовсе не предел мечтаний, и место, следует полагать, не самое безопасное. Ребята в убежище рассказывали, что после Сдвига сеть подземных переходов и туннелей разрослась гораздо дальше прежних границ, в ней открылись новые штольни и появились новые формы жизни, и духом не догадывающиеся о вегетарианстве. Рассказчики любят сильно преувеличивать, но оптимизма эта истина не прибавляла. Чтобы отвлечься и хоть как-то сориентироваться в пространстве, я стал считать шаги.
Средняя длина шага взрослого мужчины - восемьдесят сантиметров, а в хоть-глаз-выколи – значительно меньше. Не думаю, что я переставлял ноги дальше, чем на полметра. Десять шагов – пять метров, двадцать шагов – десять. Мне нужно удалиться от люка с громилой шагов на триста: этого будет достаточно для компромисса между инстинктом самосохранения, заставившим сигануть в канализацию, и драгоценным психическим здоровьем.
Пятка-носок, пятка-носок, шлеп-шлеп-шлеп. Триста шагов пройдены, но где же лестница! Где эта чертова лестница?! Когда приступ паники едва не разворачивает назад, пальцы цепляют металл, ощупывают рифленую арматуру ступенек, шершавые от ржи уголки. Выход! Там наверху ждет свет, который смоет с меня грязные сгустки мрака, налипшего в темном, черном, мрачном тоннеле! Лезу вверх и едва не кричу от радости, когда в глазах взрываются праздничным салютом искры – я на полном ходу бодаю макушкой крышку люка.
Почему я не сделал так в давешнем сне, чтобы уйти от преследования нечто, выдававшего себя за меня? Или я до сих пор сплю, и весь этот кошмар – не реален? Эй! Хоть кто-нибудь, потрясите за плечо! Разбудите меня! Пожалуйста! Я хочу проснуться, слышите?! Я хочу проснуться!
Вота как мона так писать? А? Вам собратьев по перу не жалко?
и не завидуйте ) у вас свой приятный и сочный язык ) 
А Вы его магическим ключом, мечом и страшным словом!
будем считать, что это конец первой главы. Написано очень здорово, увлекательно и вкусно. И лично мне этот постапокалипсис или постсдвиг нравится куда больше всяких бластеров и космолётов.
