Действующие лица:
Боярин Лозовский Никина Семенович, новгородский тысяцкий, глава заговорщиков
Федор Приемыш, приемный сын боярина Лозовского
Даниил, ближний дворянин боярина Лозовского, он же царевич Георгий, старший брат Ивана Грозного
Василий, дядька, воспитатель Даниила
Роман Лозовский, родной сын Никиты Семеновича
Михаил Копылов, наш современник-"попаданец"
Ветка, Буран - лошади))
Чудесным образом превратившись в боярина Лозовского, Федор Приемыш с поразительной легкостью освоился с новым своим положением. Ни осанка, ни речь, ни умение носить дорогое платье — ничего боле не выдавало в нем низкого его происхождения. А и гонору оказалось будь здоров: уже на второй день повстречав ближнего дворянина приемного отца своего, бывший кметь искренне подивился, отчего тот не кланяется.
— Кто служит моему батюшке, служит так же и мне, — без всякой злобы, но по-отечески строго молвил Приемыш.
Даниил не шелохнулся: сызнова накатившее бешенство, сделало его на время недвижимым.
— Что ж, придется малость поучить, — подождав, будто с сожалением вздохнул Федор и лениво потянул из ножен, шпагу*.
Ровно обсыпанные каменьями, оправленные в серебро ножны, разноцветными огнями сверкнув на солнце, ударили в глаза Даниилу.
«Ишь, дорвался до чужого-то добра… — подумал он, презрительно глянув на «молодого боярина».
И тут же кстати припомнилось из Писания: «Кто почитает себя чем-либо, будучи ничем, тот обольщает сам себя». Вслух не сказал того, правда. Федор тоже смолчал — за него ответил придвинувшийся почти к самому лицу посмевшего насмехаться противника длинный обоюдоострый клинок.
— Добро, — почуяв, что наконец отступила сызнова пытавшаяся овладеть им неведомая сила, обнажил саблю и Даниил. Сподручно было хоронить злобу да ярость вместе с каждым движением лопаты на кладбище — рубиться же пристало спокойно, с холодной и ясной головой.
Направленная на него шпага отодвинулось, но уже в следующий миг острие вновь скользнуло всего в вершке от щеки.
«Шрам… вот оттуда у него и шрам…»
Опять. Токмо каким-то чудом Даниил успел отворотиться. Лишь на третий раз удалось остановить летевшую навстречу шпагу, и оказавшееся вблизи лицо Приемыша, его золотисто-карие, в аккурат такие, как и у покойного Романа Никитича, глаза на мгновение могильным холодом ожгли душу…
Даниил резко оттолкнул его от себя — Федор упал, но немыслимым образом перекувырнувшись, сызнова пошел вперед и непонятно как достал плечо… Опосля другое… еще… еще…
«И где так наловчился…» — пропуская один за другим едва ощутимые, но досадные прикосновения, дивился Даниил. Не бывало еще такого, чтоб чувствовал он себя столь беспомощным.
Вскорости фиолетовый с серебряным кружевом кафтан был уже изрезан сразу в нескольких местах, и токмо по милости Господа хозяин его покамест еще держался на ногах.
— Не сметь!
Повинуясь властному окрику, противники немедля опустили клинки. Ровно еще не веря, что все прекратилось, Никита Семенович от греха встал промеж них.
«Должно, из челяди кто увидал да донес…» — равнодушно помыслил измученный Даниил. И не ошибся: из-за угла как раз выглянула вечно сонная физиономия Андрона.
Лозовский меж тем коротко оглядел обоих.
— Эх, Данила Митрич… — заметив, в сколь плачевном виде находился его ближний дворянин, то ли с сожалением, то ли с укором покачал головой тысяцкий. — Даниил молча поклонился.
— А ты, Федор, иди за мной.
— Да, батюшка.
Токмо дождавшись, когда оба, пройдя по двору, скрылись в доме, Даниил медленно поплелся к себе. Со стороны, верно, смотрелся он ужасно, но на самом деле не все было так уж плохо: никогда еще не получалось справиться столь быстро, как нынче, с являвшимся по временам бешенством.
— Господи Всемилостивец! — увидав его, закрестился Василий. — Федька? — Для старого боярского кметя, проведшего на дворе Лозовского поболе двадцати лет, никакого Федора Никитича покамест так и не народилось.
Даниил лишь кивнул: пред его внутренним взором так и стояли смешливые золотисто-карие глаза. Нет, это тебе не Ромка — тот бы не посмел: всегда, ровно чуял неладное, стороной обходил ближнего дворянина отца своего. И сызнова припомнилась ночь та, разрытая могила, скрежет, несущийся из-под земли.
«Навестить бы надо могилку-то…» — подумал так и ровно легче стало.
— Сымай!
Боле дядька не прибавил и словечка — даже когда обмывал многочисленные порезы, токмо досадливо кряхтел да качал головой. Да и что тут скажешь, коли и так ясно: забавлялся боярский приемыш, и ничего поделать с тем его, Василия, ученик не смог.
Не смог Даниил, не смог бы и сам Василий. Ибо сколь ни глядел, не «видал» он никак мужа сего.
Всякий ратник, берясь за оружие — это решил Василий еще мальцом, когда слушал сказки, — обязательно набрасывал на себя какую-нибудь личину. Один, к примеру, становился огромным, поросшим мхом каменным утесом. Не дай Господь, угодить под длань такого — потому, чистая смерть; неминучая. Тяжелого неповоротливо воина надо исхитриться обойти… Другой, токмо сжав рукоять, оборачивался змеей, черной, гибкой, скользкой и блестящей. Не та в ем сила, зато ловок шибко: супротив его стой и наблюдай, да смотри не пропусти удара-то…
Как в сказках, так оказалось и в яви: «воин-скала», «воин-змея», «воин-лисица», «воин-заяц», «воин-медведь»… «Воин-смерть» опять же — супротив коего, значит, нет защиты. Ентот у каждого свой… Особливо же хорош такой, что разным становиться умеет. Хорош, да опасен безмерно… И токмо Федор, сколь не приглядывался к нему бывалый кметь, был никаким… Не ясен он был — не ясен Василию, не ясен видать и царевичу: ишь, изрезал-то как его окаянный приемыш всего…
***
Несколько раз вдохнув и выдохнув, Михаил подошел к уже оседланной Ветке. Взобрался в седло. Не взлетел птицей и даже не вскочил — именно взобрался. Или взгромоздился. Впрочем, взгромоздился так взгромоздился — уже неплохо. Главное, что сам. Ветка же… Нет, просто чудо какое-то: и когда он возился, прилаживая седло, и сейчас стояла, как вкопанная, а стоило тронуть поводья, побежала ровнехонько — так что удержался бы любой, пусть даже он, вообще, в первый раз оказался в седле. Это после всего-то!
Деревня очень скоро осталась позади — едва различимая тропка да по обеим сторонам сплошной стеной лес. Тишина… Михаил плюнул — ясно, что он вспомнил: «А вдоль дороги мертвые с косами стоят… И тишина…» Покамест, правда, ни мертвые, ни живые не показывались, зато когда тропинка вывела на езженную дорогу, навстречу стали попадаться люди. В основном это были крестьянские повозки; пару раз проехали такие же, как и он, одинокие всадники.
«Ну, надо же… — запоздало вдруг дошло до Копылова: он, верхом на самой настоящей лошади, едет по самому настоящему лесу… и, похоже, видит самых настоящих разбойников!»
Заслышав за спиной конский топот, Михаил оглянулся и… должно быть, вид ехавших позади настолько ему не поправился, что непроизвольно дернулся. Или затрясся от страха, и это немедленно передалось кобыле, потому что Ветка, которая до этого шла с довольно средней скоростью, вдруг резко взвинтила темп. Судя по звуку — проверять было явно лишним, — сзади сделали то же самое.
Копылов изо всех сил вцепился в поводья. Он знал, чувствовал, что сидит неловко, отчего в любую минуту рисковал свалиться, знал, что своей неловкостью и неуклюжестью мешает Ветке, а в голове хладнокровно, будто речь шла о ком-то другом, рождалось объяснение происходящему. Добротная одежда, дорогая лошадь, сабля — вот и соблазнились молодцы. Но если ни кафтан, ни сабля удирать не умели, то строптивая кобыла, видать, не собиравшаяся менять хозяина - летела точно по воздуху, и вдруг… Это было какое-то озарение — момент истины, когда Михаил вдруг почувствовал, что он и Ветка сейчас заодно. Нет, гораздо больше — составляли единое целое! И ощущение, дивное по силе и красоте, сопоставимое разве что… хотя к чему сопоставлять — это было великолепно, и, забыв о всякой опасности, упиваясь своим неожиданным счастьем, Копылов летел по обрамленной с двух сторон сплошным лесом дороге…
Однако так случилось, что переживание сие стало не последним, ибо навстречу уже мчались двое других всадников, которые, завидев Михаила, почти одновременно освободили из ножен сабли. Именно освободили, потому что мягко покинувшие узкие ножны клинки, точно ожили — так радостно сверкнули они на солнце. Копылов проскочил между ними, после чего проход закрылся.
«Даниил и… Василий…» — остановившись в нескольких шагах, Михаил развернулся, чтобы испытать третье и, увы, не последнее на сегодня потрясение.
Каждое движение рубившихся воинов, которое потенциально несло боль или даже смерть, было исполнено страшной и вместе с тем удивительной красоты и изящества. Впрочем, осознать какое-либо отдельное движение было немыслимо: они сливались, перекрещивались, составляя замысловатый танец, ритм которого то и дело менялся, но все же существовал. И Копылов, подчиняясь этому могучему зовущему ритму, впервые в жизни потянулся за саблей и встретил удар…
— Молодца! — Василий, как ему верно мнилось легонько, хлопнул «иноземца» по плечу, опосля чего повернулся к Даниилу и, немедля посерьезнев, спросил: — Разбередил?
— Пустое, — отмахнулся было тот, да токмо спорить с дядькой — все одно, что об стенку горох молотить.
— А ну, покажь! — свирепо приказал Василий.
Не имея сил сопротивляться, Данииил расстегнул верхние пуговицы кафтана.
«Так вот, почему он столько времени не приезжал…» — увидев испещренную кровавыми метками белую рубаху, понял Михаил.
***
По чести, думать нынче получалось токмо об одном: бежать. Бежать, покамест Приемыш не опомнился. Но тут уж, как говорится… Постой-ка! А ведь оставался еще должок один: сбирался ведь Ромку, Романа Никитича, давеча навестить. Тем паче, что и недалече.
— Доброе дело, — согласился Василий.
Проехав еще немного, они сошли с дороги и углубились в лес. Как и тогда, токмо было тогда темно, да тепло, да дождик меленький такой моросил — нынче, хотя и холоднее, да светило солнце. Кажись, теперича влево свернуть было надо. Даниил слегка поворотил жеребца. Все верно: вскоре открылась та самая полянка. Холмик. Над ним шелестели уже взявшиеся желтизной березки. Даниил спешился. Подошел ближе.
Надо было непременно что-то сказать, но слов, как на грех, не находилось. Оно и понятно: и при жизни-то ни одним, верно, не обмолвились, а тут сколь всего сотворилось. Да и давно не было уже, прежнего Ромки. Казалось, будто старше он стал, да повидал немало.
— Ты прости, — наконец, молвил Даниил. — Видит Бог, не со зла я. Кабы не она, так и рука бы не поднялась потревожить, и помыслить-то не посмел бы. А я навещать тебя стану, да молиться, чтоб снялись с тебя грехи-то твои поскорее.
Василий не мешал: лишь издали смотрел на своего воспитанника — сам же подходить не стал. Не тянуло вовсе. Видать, не тот день был. Али еще чего…
— Поехали.
В ответ дядька токмо кивнул. И сам не понимал, но тяжело ему сделалось с чего-то. Хотя как это с чего-то, ежели с боярином у Данилушки не все ладно. Не говорит ничего, да по нему же самому видать. Опять же на Ладогу ехать… Не хотелось Василию ехать на Ладогу. Да никуда не хотелось, к тому ж… Едрена вошь, чуть не забыл ведь!
— Данила Митрич, едва не позабыл совсем. Пигалица эта… как же ее? Ну, со двора боярина Дробилина!
— Любаша, что ль?
— Она самая! — хлопнув себя по лбу, обрадовался дядька. — Забегала. Вот… Боярышню ейную, сказывала, просватали.
— За кого? — чувствуя, как сызнова будто петля затягивается вкруг шеи, спросил Даниил.
— За Федьку. За кого ж… Куды?!
Даниил уже разворачивал злобно хрипевшего Бурана.
— Кабы знал, так… Тьфу! — тоже развернув лошадь, Василий пустился следом.
Поднятая ими же пыль еще не успела осесть и забивалась в нос, застилала глаза.
«Ну, шальной! Не загнал бы жеребца-то…» — беспрестанно кашляя, сокрушался про себя дядька. Однако кори себя не кори, а дело было сделано: сказал уж — значит, никуды теперича не денешься. Слово, как говорится, не воробей, вылетит — не поймаешь.
Как и мчавшийся немного впереди Даниил, старый кметь не приметил ехавшего навстречу одинокого всадника, который, едва завидя их, немедля съехал с дороги и схоронился в лесу. Когда же из-за поворота показалось уже поболе десятка оружных воинов, оба, и господин и дядька его, привычно потянулись к ножнам.
Первый кинувшийся на Василия ратник оказался на редкость неловок — налетел прямо на подставленный клинок. От удара другого дядька просто отклонился, опосля чего обрушил наруч на шею качнувшемуся вперед противнику — тот вывалился из седла.
«Ой, неумехи, и кто токмо обучал-то их! Так ведь нет же, надо — не надо, лезут под руку…»
Никогда не радовался бывалый кметь легким победам. Завсегда настроение от этого портилось: навроде убийства получалось. А не остановишь — сам жизни лишишься. Вот и приходится выбирать.
«Ровно дети, ей Богу. Ну, куды ж ты, едрена вошь, лезешь-то, окаянный, нешто ослеп…» — еще один, схватившись за горло, вывалился из седла.
— Федька? — Василий тревожно глянул кругом. Дорога была столь узкой, что разойтись на ней могло не боле трех всадников — по краям густющий малинник. В раз не обойдешь. Да и, к слову сказать, оттого что частенько езживали они здесь вдвоем с Данилой, имелись у них кой-какие секреты. Однако ж супротив Федора — Василий понял это немедля, едва скрестились клинки их — все было напрасны.
«Эх, боярин-батюшка Никита Семенович! Чутье ли подвело тебя? Любовь ли слепая? Что оплошал-то ты — змею на шее пригрел!»
Видывал Василий и «скалу», и «медведя», и «волка», а вот смерть свою, супротив коей ни умение, ни опыт не властны, ибо руку ту завсегда направляет Господь, видать не приходилось… Али напротив — защиты своей лишает. За грехи за разные… А все ж таки обидно: хотя иной бы кто — не Федька…
Василий глянул в блеснувшие из-под полки шлема до боли знакомые глаза, и ровно холодом окатило его всего от затылка до пяток. Вот он грех-то не замоленный! Роман Никитич… Не след было тревожить покойного сынка-то боярского, пущай бы уж оставался на погосте, в освященной-то земле; теперича же… И сызнова почуял старый кметь мертвящий холод:
«Царевич! Данила Митрич… Данилушко… Господи Милосердный, Господи Всемилостивый, коли слышишь, не оставь милостью своей царевича! А то мой грех! Мой токмо — я молодого боярина из могилки-то… потревожил, значит! Мне одному и ответ держать…»
Не успел Василий окончить молитву, как уж принял ее Господь: сталью блеснул пронзительный взор его, болью ожег мгновенной; опосля разом исчезли и боль, и холод, и страх…
— Не-е-ет!
Бросив и противника, и саблю, забыв обо всем на свете, соскочил Даниил на землю и подхватил начавшего сползать дядьку…
— Василий… Василий!
Точно сон худой: что ж это за клинок-то такой, что, ровно бумагу, прорезал насквозь добротный, червленой стали куяк? Торчала лишь рукоять… Даниил глянул на Федора — тот стоял отворотив очи, - опосля сызнова перевел взор на недвижимого дядьку и невольно отшатнулся: лежащий на земле человек уже боле не был Василием.
«Царствие Небесное… — перекрестившись, Даниил медленно поднялся на ноги. За спиной предупреждающе заржал — подобно реву потревоженного в спячке медведя — его аргамак. Крик, ругань… — Должно, за узду кто спробовал взять…»
Еще раз предупреждающе заревев на посмевших к нему приблизиться, жеребец пошел напролом.
— Держи!
— Да нешто такого удержишь? Ну, чистый зверь, прости Господи…
«И Василий, и Никита Семенович, теперича вот и Буран еще …» — слушая топот удаляющихся копыт, помыслил покинутый всеми царевич.
_________
* Федор много путешествовал - оттуда и "заморское" оружие.
Сообщение отредактировал fotka: 16 Декабрь 2014 - 16:06