Посох Тенгре
Повесть
Раздел: ???
I
Лет ей было много. Лицо походило на скорлупу сушёного грецкого ореха. Во рту сидел единственный уцелевший зуб, длинный и жёлтый. Катаракта выела цвет глаз, сделала их блеклыми, почти бесцветными и совершенно незрячими. Время въелось в тело её, изувечило, иссушило суставы, но не коснулось осанки, не согнуло в дугу позвоночник. Одежда на ней была проста и просторна. Батистовый кулмэк* куполом спускался до щиколоток. Из-под нижнего края одеяния торчали льняные шальвары*. Голову покрывал платок, два соседних угла его соединялись под подбородком, полотнище, распущенное по спине, облегало костистые плечи старухи мягкими складками. Это была величественная старуха. Звали её Багия.
Слепая сидела на дощатой кровати, как изваяние и, беззвучно шевеля губами, перебирала четки. Над ее головой на стене висел шамаиль* с изречением Корана: «Прибегаю к Господу рассвета, который наступает после ухода ночи, прося у него защиты от зла ночи, когда её темнота становится мрачной».
Было раннее утро. Неприкрытая плафоном лампочка свисала с потолка на проводе и весело разбрызгивала свет во все стороны. Центр комнаты занимал массивный обеденный стол. Простенок между окнами – кованый с двумя ручками по бокам сундук, набитый платьями одного покроя. Из дорогих «китайчатых» тканей были когда-то сшиты они. В противоположном от кровати углу стоял буфет. У печи сверкали медные тазы, до блеска начищенные заботливыми руками Ханифы. Всё хозяйство держалось на ней. Сама она держалась на вере в справедливость Аллаха, неугасаемом жизнелюбии и на всё ещё крепких, для ее почтенного возраста, ногах, носивших безотказно статное тело.
Ханифа – дочь Багии – просыпалась до петухов и первым делом шла доить козу. Коза была молочной, но очень своенравной: нет-нет, да и взбрыкнет, опрокинет наполненную кружку. Вот и в это утро случилось такое. Белая лужица таяла, уменьшалась на глазах и бесследно исчезла в земляном полу сарая. Ханифа привязала веревку к рогам козы и повела на пастбище, всю дорогу совестила питомицу.
– Эх, и безголовая ты, Бяля!* И чего тебе не хватает?! Ешь и пьешь вволюшку. А, ну, как перестану дергать тебя? Что будет? Сама подумай! Ведь это ж надо характер какой! Прямо не знаю, что с тобой делать. Отдам на живодерню, присмиреешь.
Бяля беззаботно покачивала пустым выменем и цокотила за хозяйкой. Возвратясь домой, Ханифа раздула в самоваре угли, поставила казанок с картошкой в печь: будет, что клевать курам. Наступил час молитвы. Ханифа расстелила на полу намазлык* и, поворотясь лицом в сторону Каабы*, раскрыла перед собой ладони. В эти минуты гром греми, весь мир лети в тартарары, богомолица не поднимется с колен, пока не завершит молитву.
– Бисмиллах ирра хман иррахим.* Аминь. (Во имя Аллаха милосердного и милостивого.)
Забурлила вода в самоваре. Ханифа, прижимая к груди кругляк белого хлеба, нарезала большими ломтями, достала из погреба корт*и сливочное масло, которое тут же покрылось испариной. Две старухи принялись за еду. Ханифа поддернула широкие рукава платья.
– Молока к чаю нет. Бяля опрокинула. Наверно, шайтан* в неё вселился. Может, продать? Руки у меня болят, так и ломит – дождь будет.
Багия вкушала молча, перекатывала во рту хлебный мякиш, орудовала единственным зубом. Щёки её раздувались, сдувались, а на кончике носа повисла прозрачная капля. Ханифа подлила в пиалу заварку.
– Хоть бы внучка приехала. Всю зиму не виделись. Подруги её все тут. Молчишь? Слышишь ли меня? О чём думаешь? Помнишь ли чего?
Багия осушила нос краем подола, пересела на перину, взяла в руки чётки и снова погрузилась в свои мысли. Что ещё остаётся человеку, когда и молодость, и судьба, и даже старость его – всё в прошлом…
Издалека подбирается степь к пологому берегу реки Мялля*, переступив ее, вздымается вверх, встает на дыбы, словно стремится быть ближе к небу, взбирается на округлые, лобастые холмы, где воздух, приправленный ярким запахом чабреца, витает над разнотравьем и земляничником. Встречающиеся на пути пашни и сквозные рощицы не могут изменить вольного характера степи, её открытости и беззащитности. Она простирается далеко на восток и разбивается о каменный хребет Урала.
Татарская деревня Алькеево, теснимая грядой холмов и руслом реки Мялля, растянулась между ними, раскинулась на три сотни дворов вдоль единственной улицы, замкнутой с двух сторон полевыми воротами – басу капка. У северных ворот расположились мельница, общественные хлебные амбары, у южных – баня, в центре – байская усадьба и дома зажиточных крестьян, каменный лабаз и, как сахар, белая мечеть с одним куполом и двумя башнями-минаретами. Выше, за обширным двором мечети, в неглубокой лощине виднелась выкрашенная в голубой цвет ограда кладбища.
Оживление царило в ауле. Апайки* толпились возле колодца, будто у всех разом закончились запасы воды. Неутомимо скрипел колодезный ворот, крутился вперед-назад, бадья ныряла вниз-вверх. Чуть не до дна был вычерпан источник. Конечно, богатые свадьбы справлялись и раньше, но эта обещала быть не такой как те, другие. Приглушенный говор обрывался возгласом:
– И-ех-тый!
Сам Кашафф Марджани выдавал замуж единственную дочь. И то сказать – староста аула, бай-землевладелец, дающий работу многим. Народ кивал в сторону его усадьбы, укрытой от любопытных глаз сплошным глухим забором, над которым торчали макушки садовых деревьев и передняя часть четырехскатной кровли дома. Резная невиданная птица, украшавшая створы ворот, питала зависть простых селян.
– В золотой клетке держит Марджани свою дочь.
– Жар-птицу!
– Сироту!
– При матери больше бы видела света?!
– С байских детей спросу больше.
– Кто посватался к наследнице?
– Говорят, сын Исхака Муслимова!
– И-ех-тый!
– Деньги к деньгам липнут!
– У него всё в дом – и в дверь, и в щель.
Судили-рядили о Кашаффе Марджани, перетряхивали события его жизни. Был он к себе строг, воздержан в еде и питье, соблюдал посты, следил за чистотой мыслей и тела и потому до старости сохранил статность фигуры и гладкость кожи. Кипенно-белая борода обрамляла благородное лицо. Две жены его, дружные меж собой, как сёстры – старшую звали Бонат, младшую Зайнаб, – словно сговорившись, рожали недоношенных мёртвых сыновей. И вот, испросив разрешения у обеих, семидесятилетний глава семейства взял третью жену. Энжюда подарила ему дочь и вскоре умерла от послеродовой горячки. Девочку нарекли Багией, нашли для неё кормилицу. Не успел Кашафф Марджани оплакать молодую, как новое горе постигло его: Бонат и Зайнаб дружно сошли в мир иной.
За короткий срок овдовев трижды, Кашафф Марджани заботой окружил дочь. Со временем обучил счёту, письму, языкам: арабскому, турецкому. Когда ей исполнилось двенадцать лет, отец решил, что она достаточно образованна, и нанял к ней мастериц. Они учили прясть, ткать, шить, вышивать, а также, исподволь, – женским тайнам, готовили к самому главному делу добропорядочной мусульманки, – выйдя замуж за достойного человека, рожать детей и воспитывать их. Багия начала собирать приданое. Минуло четыре года.
Сообщение отредактировал Yuliya Eff: 10 Март 2015 - 11:51
