Перейти к содержимому

Theme© by Fisana
 



Фотография

Дети на войне


  • Авторизуйтесь для ответа в теме
В теме одно сообщение

#1 Fertes

Fertes

    Калякамаляка

  • Модераторы
  • 4 562 сообщений

Отправлено 09 Май 2015 - 10:38

Хочу поделиться с вами двумя замечательными рассказами о детях на войне. С авторами познакомилась на весеннем конкурсе от издательства "Настя и Никита". Если авторы будут против перепоста, я удалю данные работы. Поэтому читайте, пока есть.))

 

Arunkus@yandex.ru

  Гафурова А., Гафурова И. Последний день в Саласпилсе   

  Рассказ написан по воспоминаниям Елены Ивановны Миловзоровой, бывшей узницы фашистского концентрационного лагеря Саласпилс.      oblozhka-kopija.jpg      

 

Февральский день уныло сыпал мокрым снегом, который настырно лип к губам и ресницам. Смахнув с лица капельки растаявших снежинок, я посмотрела на часы - полдень, а у меня крошки с утра во рту не было.

 

 Сырой ветерок донёс сытный запах свежеиспечённых пирожков. "Поесть!" - пронеслось в голове. Хлебный дух, порхая и маня, гладил по лицу, дразнил, уговаривал остановиться. Услышав его зов, знакомая с детства боль расправила коготки и остро царапнула по желудку.

 

Подчинившись её приказу, я огляделась по сторонам и увидела маленькое кафе, манившее ароматом сдобы и кофе. Крепко держась за перила, поднялась по скользким гранитным лесенкам.   Внутри было тепло и по-домашнему уютно. Несколько посетителей сидели за круглыми столиками, тихонечко переговариваясь. За прилавком сновала молодая женщина, одетая в белый накрахмаленный передник. Увидев меня, она приветливо улыбнулась:  

 - Проходите, бабушка!  

 

 Кивнув, я подошла к небольшой очереди у кассы:

  - Вы крайний?  

 

 Паренёк в чёрной кожаной куртке, к которому я обратилась, досадливо дёрнул локтем. Вся его поза говорила о том, что он занят важным делом. Немного помешкав, я тихонечко заглянула ему через плечо. Сосредоточенно водя пальцем по планшету, мой сосед напряжённо всматривался в экран, на котором дрались два крепких солдата. Один из них послушно следовал движениям паренька. Поняв, что игроку не до старушки, я молча встала в очередь.   Звякнул колокольчик над дверью, в зал вошли две подружки. Толкаясь и хихикая встали за мной в очередь.  

 - Ты видела, в какой сегодня юбке Тоська припёрлась? - сказала одна из них, доставая из сумочки пёстрый журнал.

  - Конечно, эту "красоту" её бабушка, наверное, ещё во вторую мировую носила, - ответила вторая.   

 

Давясь от смеха, они начали изображать отсталую от современных веяний Тоську и её дремучую юбку. Потом раскрыли журнал и увлечённо принялись обсуждать последние новости моды.   Переступив с ноги на ногу, я опёрлась о прилавок - стоять становилось всё тяжелее. Стараясь унять головокружение, я вцепилась в прилавок, а хищный зверёк, проснувшийся внутри, уже вонзил зубки в мой желудок: "Есть!"   

 

Откуда-то сбоку послышался мальчишеский смех:

  - Шурка, говорил тебе - возьми пирожное, а ты - шарики, шарики! Ну, разве можно есть эту сырную гадость? Да ещё и жареную? Да ещё и с тмином?  

 

 За столиком справа сидели два мальчика. Один из них, весь перепачканный кремом, ел пирожное, а другой с отвращением катал по тарелке поджаристые шарики.   Мальчик, евший пирожное, перестал жевать, взял ложку:   

- Не пропадать же добру! - он положил на неё один из шариков, и запустил им в салфетницу, стоявшую на соседнем столе. Снаряд угодил точно в цель.

- В яблочко! - стрелок горделиво посмотрел на друга. - А тебе слабо?  

 

Его сосед схватил ложку, положил на неё шарик, прицелился и выстрелил. Но снаряд сорвался и полетел не вперёд, а влево, в очередь.

 

Парень с планшетом, стоявший передо мной, поднял голову, развернулся и сердито погрозил мальчишкам кулаком. Прямо посреди экрана лежал жирный поджаристый комок. Хозяин планшета пружинистым щелчком сбил его. Запахло сыром и тмином.  

 

 - Ну вот, из-за этих балбесов меня прикончили! - проворчал он недовольным баском.   

 

С планшета неслись дикие вопли и стоны. Увидев кровь, лившуюся рекой на экране, я отвернулась. Голова налилась тяжестью, всё вокруг завертелось и поплыло...      

 

Протяжный звон колоколов разносился над Саласпилсом(1). Вырвав меня из привычного полубреда, заставил подняться с нар. Тусклый свет уныло падал из маленьких окошек, едва освещая длинный барак. Нары, стоявшие по обе стороны узкого коридора, опустели. Каждый, кто мог ходить, уже был на улице. Несколько тел лежали, вытянувшись на грубых досках. Спят? Умерли? Стараясь не смотреть на них, я укрыла братика, впавшего в забытье, полусгнившей тряпкой, доставшейся мне после смерти соседки Оленьки, и торопливо заковыляла по серому коридору.

 

  - Идут, идут! - раздался снаружи детский крик.   Навалившись на ворота барака всем телом, я с трудом выскользнула наружу. Холодный дождь августовского утра помог немного прийти в себя. Крупные капли тяжело шлёпали по лицу, губам, помогая прогнать дурноту, ставшую постоянным спутником за последние полтора года.

 

Хромая на левую ногу, я заспешила к лагерной ограде. Бежать не получалось - где уж, дойти бы! Стиснув зубы, я волокла больную ногу по лужам, уговаривая и проклиная её, на чём свет стоит.   У колючки(2) уже собралась целая толпа детей. Тощие оборвыши в полосатых пижамах стояли, толкаясь, у ограды из проволоки, и напряжённо всматривались вдаль. Найдя просвет, я ввинтилась в плотный ряд детских тел, и приросла к ограде. На раскисшей от сырости дороге показались латышские женщины, идущие в костёл.  

 

 - Тётеньки, хлебушка, - закричали мы на разные голоса.   Те остановились и замерли. Увидев их нерешительность, мы снова стали умолять бросить хотя бы корку. Женщины испуганно оглядывались на вышки, на фрицев, несущих караул. Увидев, что те в благостном настроении, принялись торопливо развязывать узелки.

 

"Господи, хотя бы крошечку хлеба, для братика!" - пронеслось в голове. Внутри проснулся хищный зверёк, который вонзил свои зубы мне в желудок: "Есть!"   

 

Первый же кусок хлеба схватила чья-то костлявая рука. Толпа исхудалых детей набросилась на счастливчика. Послышались крики, звуки ударов. Через ограду полетело ещё несколько корок. Дети стали метаться из стороны в сторону, пытаясь поймать хотя бы крошку. Трое мальчишек сцепились, повалив в лужу четвёртого, чтобы разжать его руку, крепко зажавшую в кулачке хлебный мякиш. Немножко поодаль стоял толстый фриц, и смеялся. Его сытое довольное лицо кривилось от хохота, он веселился, наблюдая за стайкой полуживых ребятишек, сражавшихся за крохотную надежду на выживание. Одна корка упала в грязь у ног надзирателя. Дети, забыв страх и осторожность, кинулись за ней.

 

Я зажмурилась от страха - сейчас он сдёрнет с плеча автомат, и!.. Но немец решил ещё поразвлечься, и откинул горбушку, точно футбольный мяч, далеко в сторону. Толпа ринулась следом.   Женщины, стоявшие за оградой, горестно наблюдали за нами. Одна, не выдержав зрелища, заплакала, и кинулась прочь. Я с мольбой смотрела на остальных. Старушка, находившаяся ближе всех к ограде, кивнула, и бросила маленький комок в мою сторону. Схватив шарик, я торопливо сунула его в рот. Тут же цепкие мальчишеские руки схватили меня, сдавили голову, стали разжимать зубы, старясь выдрать нежданную добычу. Из последних сил я рванула прочь.

 

Я бежала, приволакивая больную ногу, а в голове стучало: "Витя! Витя!! Витя!!!"   Ворвавшись в барак, я кинулась к нарам - пусто! Сердце отчаянно заколотилось: "Неужели всё?!" С утра у брата снова брали кровь. Ненавистные люди в белых халатах, разговаривающие на чужом, леденящем душу языке! Неужели младший братишка не выдержал?! Нагибаясь, я искала его под нарами, заглядывала в самые тёмные уголки: "Витя!!!"

 

Из противоположного угла раздался слабый стон. Брат лежал в дальнем углу нар. Маленький, исхудавший, он занимал так мало места на грубых досках! Я положила ему в рот сырный шарик, брошенный женщиной:  

 - Ешь скорей, пока не отобрали!   

 

Он судорожно проглотил комок. Слабая тень пробежала по лицу. Открыв глаза, Витя вздохнул и всхлипнул каким странным страшным звуком. По впалым щекам медленно покатились слёзы.  

 - Ты подавился? Тебе больно? - я торопливо приподняла его на нарах.  

 - Даже вкуса не почувствовал! - прошептал он.   

 

Щекам вдруг стало мокро, защекотало в носу. Было обидно и жалко - так хотелось обрадовать брата, а получилось... Привкус сыра и тмина, оставшийся во рту, дразнил желудок. Он грыз меня как голодный зверёк: "Есть!"

 

В барак возвращались ребята. Кому-то посчастливилось урвать кусочек, кто-то плакал от обиды, бессилия и голода. Другие равнодушно укладывались на грубые доски, готовясь впасть в спасительное забытьё. Мы с Витей сидели на нарах, обнявшись, и плакали. Я гладила брата по голове и шептала ему, что скоро придёт мама - надо только верить. Я говорила о том, чем сильнее мы будем её ждать, тем скорей она придёт и заберёт нас из этого ада. Ада по имени Саласпилс.   

 

Убаюканные воспоминаниями о родном человеке, мы уснули, тесно прижавшись, друг к другу. Мне снилось родное Красово, небольшой дом, стоявший у озера, грушевый сад, мама. Она держала Витю на руках, а папа тряс ствол грушевого дерева. С гулким стуком груши падали на землю, я собирала их в подол платья и смеялась. Вдруг одна из груш сорвалась с ветки и с диким воем ринулась вниз. Я в ужасе закрыла голову руками, закричала и!.. проснулась.   

 

Вокруг царила странная суматоха. Дети метались по бараку, возбуждённо перешёптываясь. В это время с улицы донесся вой падающего снаряда. Секунда. Две. Три. Взрыв! Осторожно приблизившись к воротам, я припала к щели между створками. Снаружи царила странная суматоха. В сгущавшемся сумраке я увидела, мечущихся из стороны в сторону надзирателей, костры, ворохи бумаг.

 

Толстый фриц, забавлявшийся над детьми днём, что-то бешено прокричал, тыча пальцем в наш барак. Два надзирателя ринулись к воротам. Почувствовав неладное, я испуганно метнулась к брату. Схватив измученное тельце, затолкала его как можно дальше под нары: "Сиди тихо!" Сама спрятаться не успела. С грохотом открылись ворота.

 

Ворвавшийся надсмотрщик, схватил меня за руку и поволок на улицу. Швырнув в большую толпу детей, согнанных из других бараков, кинулся обратно.   Снова послышался вой падающего снаряда.

 

"Наши идут, наши!" - закричал Боря. Застрочил автомат надзирателя, Боря, охнув, согнулся пополам. Словно во сне я видела, как он удивлённо поднимает к глазам руку, смотрит на падающие с неё алые капли, медленно пускается на землю. Захлебнувшись от рвущегося наружу крика, я сжалась в комок. Удар сапога швырнул меня вперёд.  

 

 - Schnell(3), - прорычал надзиратель.  

 

 Я с отчаянием рванулась назад, к бараку:

  - Витя! - новый удар сапога откинул меня прочь.   

 

Фашисты погнали нас к зданию, стоявшему поодаль. Его мрачные бетонные стены без окон давно были известны всем детям Саласпилса - душегубка. Злобные овчарки с рычанием бросались, хватали за ноги, заставляя идти быстрей.

 

"А-а-а!" - полетел детский крик. "А-а-а", - понеслось в чёрное небо Саласпилса, моля о пощаде и жизни...  

 

 - Schnell, ihr!(4) - торопили немцы.   

 

Всё ближе были слышны звуки канонады. "Наши, наши, наши!" - стучало в голове.  

 

 - Hier rein!(5) - гаркнул толстый фриц.   Затолкав нас в глухое помещение, надзиратели с грохотом закрыли снаружи дверь на засов. Почувствовав, что сейчас случится страшное, мы с ужасом заметались в темноте. Десятки ручонок застучали по двери. Крики, плач, стоны - всё было напрасно - дверь не открывалась. Внезапно стало трудно дышать. Я хватала ртом воздух - его всё равно не хватало. Казалось, чьи-то цепкие руки сдавливают горло, пытаясь задушить. Сквозь уплывающее сознание я отчаянно закричала: "Мама!"   

 

Откуда-то издалека донёсся звук открывающегося дверного засова, послышалась русская речь. Кто-то взял меня на руки и понёс...      Сквозь рассеивающийся туман доносились чьи-то голоса:  

 - Скорую вызывайте! - волновалась незнакомая женщина.

 

  - Да вызвали уже, - пророкотал над ухом знакомый басок.   Открыв глаза, я увидела склонившихся надо мной людей:   

- Мы ещё в Саласпилсе?  

- Что вы, бабушка, мы в кафе! - ответил девичий голос.  

 - Кафе? - я с удивлением смотрела на женщину в белом переднике, державшую стакан с водой. Рядом топтались два мальчика, перепачканных пирожным. Они испуганно смотрели на происходящее. Сбоку стояли две девушки и взволнованно обмахивали меня пёстрым журналом.  

 - Вам лучше? - раздался басок. Надо мной склонился давешний парень с планшетом.  

 - Намного, - кивнула я.

  - А что такое Саласпилс? - спросил один из мальчиков.

  Парень в кожаной куртке поводил пальцем по планшету, пошевелил губами и ошарашенно посмотрел на меня:  

 - Вы там были? - Он повернул экран к посетителям кафе. Те с ужасом смотрели на то, что он им показывал.  

 

 Я пила воду, и с наслаждением чувствовала, как жизнь медленно возвращается ко мне. С каждым глотком воды уносилось вдаль украденное Саласпилсом детство.

 

  Женщина в белом переднике оторвалась от экрана и удивлённо всплеснула руками:  

 

 - Это же концлагерь!

  - Сколько вам было, когда вы туда попали? - вытерла слезу одна из девушек.  

 - Девять лет, - покачала я головой.   Звякнул колокольчик над дверью, вошли люди в белых халатах. Вздрогнув при взгляде на них, я в который раз с грустью поняла, что Саласпилс будет рядом каждый раз, когда ко мне приблизится доктор.   

 

Пока врач спрашивал о моём самочувствии, измерял давление, кафе понемногу успокоилось.

 

Женщина в переднике вернулась к своим обязанностям, и разносила кофе для посетителей. Мои собеседники собрались за одним столом, и что-то горячо обсуждали. Паренёк в кожанке спросил у доктора:  

 

 - В какую больницу вы отвезёте бабушку? Мы хотим навестить её.   

Врач, убирающий стетоскоп в коробочку, удивился:  

- В больницу? Я думаю не надо. Немножко чая, еды, и с вашей знакомой всё будет в порядке.   

Парень снова наклонился ко мне:   

- Садитесь к нам за стол, бабушка. Что вам заказать?  

 Я посмотрела на него и слабо улыбнулась:   - Сырные шарики. С тмином.      

 

  Февраль 2015г.         1. Саласпилс - фашистский концлагерь для малолетних заключённых, во время Второй Мировой Войны  

 2. "Колючка" - колючая проволока, пропущенная поверх ограды.   

3. "Schnell" - быстрее.   

4. "Schnell, ihr!" - быстрее, вы!  

5. "Hier rein!" - сюда, быстро!


Сообщение отредактировал Yuliya Eff: 09 Май 2015 - 11:03


#2 Fertes

Fertes

    Калякамаляка

  • Модераторы
  • 4 562 сообщений

Отправлено 09 Май 2015 - 11:07

Эта работа получила приз зрительских симпатий. :)

 

 

neo-alt@yandex.ru

 

 

 

 

У Лёки большие щеки

 

I

 Когда Лёка только-только родился и разбудил мир своим громким возмущенным криком (как, дескать, смели меня потревожить?), врач высоко поднял его и поздравил Лёкину маму:

 - Ну и богатырь у вас! Щекан!

 Действительно, Лёкины щеки - персиковые, пухлые, ярко-красные - были просто изумительными!

 Лека рос, а щечки не теряли своей очаровательной пухлости.

 Никто, ну никто не мог спокойно пройти мимо Лёкиных щек!

 Так хотелось поцеловать, потрогать, ухватить, легко ущипнуть, потрепать ласково. Больше всего к щекам приставала мамочка.

 - Ах вы, щечки мои расписные! И что это малыш у меня такой щекастый? И что это он щеки свои развесил, не пройти, не проехать? - смеясь говорила мама.

 А папа даже сочинил стихотворение:

 У Лёки большие щеки.

 И ямки на них - глубоки.

 Наш Лёка - розовощекий.

 Спелые щеки у Лёки.

 Вообще-то папа никогда стихов не писал, другого склада человек был. А тут - вот, нате, пожалуйста! Щеки вдохновили.

 Из-за щек Лёка не умел обижаться. Только он надуется, разозленный, выпятит нижнюю губу, а щеки от обиды еще больше станут! Стоит такой Лёка нахмуренный, губы - алым бантиком, и щеки, щеки!

 Поневоле все хохотать начинают!

 А Лёка сердиться перестает - ну стоит ли дуться, раз кругом все хохочут? Да и зачем такому хорошенькому мальчику сердиться? Кудри светлые, как у девочки, глаза - тоже светлые, как мамино вкусное какао.

 - Эх, Лёка, Лёка, будешь ты у нас актером! - говорила частенько тетя Маша, забегавшая в гости к Лёкиным родителям. - Актеры всегда такие: красивые, белокурые, розовощекие!

 Лёка тогда еще значения слова "актер" не понимал, но приношения тети Машины - петушков на палочках - принимал благосклонно, авансом.

 Засунув золотистого петуха или белку за щеку, Лёка становился похожим на хомяка с запасом зерна в известном месте.

 - Хомячок, а с мамой поделишься? - спрашивала мама, присаживаясь на корточки перед сыном.

 - На! - великодушно отзывался Лёка, протягивая леденец.

 - А с папой? А с тетей Машей?

 Лёка делился со всеми.

 Лёка - это вообще-то Артем. Хотя, конечно, имя Лёка больше похоже на Алексея, или Александра, или даже Леонида. Но тут дело в самом Лёке: пока сын не умел говорить, "Темочка, Тема", - повторяла мама часто.

 - Ёка, - повторил за ней сын. - Лёка.

 Вот так все узнали, что он именно Лёка.

 

 ...Иногда к Лёке приходила невеста. Это была дочка тети Шуры из соседней квартиры - Иришка. Она важно и неторопливо ступала крепкими, толстыми ножками в черных ботинках и всегда молча усаживалась на Лёкин резной стульчик с нарисованными вишнями. Жених от избытка чувств высыпал перед ней все свои игрушки, а Иришка смотрела на них синими колокольчиковыми глазами довольно равнодушно - мол, меня так просто не задобрить.

 Она была младше Лёки на два года. Иришкины короткие тугие косички, такие маленькие, светленькие косички, всегда смешно торчали в разные стороны внизу пушистого затылка. Их, как и Лекины щеки, любили потрогать.

 Это были их детские сокровища, которые как магнит притягивали взрослые руки.

 

II

 Когда началась война, Лёке исполнилось пять лет.

 Он скакал по квартире, размахивая саблей, целился из окна из воображаемого пулемета и не понимал, отчего мама так плачет, провожая папу на войну. Это же так интересно - воевать! - думал он.

 ...Бу-бу-ух! - кричала первое время Иришка довольно восторженно, когда немцы бомбили Ленинград, и не понимала, отчего мамы - ее и Лёкина - мечутся по квартире (ночевали женщины теперь вдвоем, чтобы было не так страшно), спешно закутывают детей и бегут по темным лестницам в бомбоубежище, сырое и холодное.

 Вскоре Иришка перестала так весело кричать. Все дети вообще быстро повзрослели, особенно когда такой родной, такой мирный город оказался в кольце.

 Лёкина и Иришкина мама не покинули города. Их общая подруга с детьми, пытаясь выбраться в жизнь по Дороге жизни - искристому льду Ладожского озера - настойчиво звала их с собой. Сомневались. Побоялись. В грузовик с Клавой и тремя ее детьми попала бомба - и все ушли под лед потревоженного озера. И Лёкина мама решила не рисковать.

 - Ничего, Шурочка, проживем как-нибудь. Много людей осталось, будем помогать друг другу, - твердо сквозь слезы шептала Лёкина мама.

 Много осталось людей в Ленинграде. Слишком много. А чем больше людей - тем больше нужно для них еды...

 Оттого и хоронили на Пискаревском кладбище целыми школами и детскими садами.

 Лёка быстро понял, что к чему, то есть что хлеба просить не надо, если не хочешь огорчить маму, а вот Иришка долго, нудно и жалобно плакала, выпрашивая что-нибудь покушать.

 Много раз они вместе с Лёкой обшаривали буфет, где, казалось, еще остался хлебный дух, зачем-то рылись в пустой кладовке, гремели пустыми кастрюлями. Жила волшебная надежда - а вдруг? Вдруг что-нибудь? Нашла же Аня Мартынова с первого этажа под диваном целый и невредимый грецкий орех, когда диван разобрали на растопку.

 Она скорлупу от этого ореха показывала Лёке и Иришке - мол, надо верить, надо искать.

 Они верили и искали. Но ничего не находили.

 - Скоро это закончится, маленький, потерпи, - уговаривала мама Лёку, деля на крохотные кусочки хлеб, полученный по карточкам и уже не пахнувший хлебом.

 Но это продлилось долгих-долгих 900 дней и 900 ночей.

 

 Иногда приходила тетя Маша, приносила в узелке мяту или зверобой - заваривать чай; у нее дома хранились запасы сушеных лекарственных трав. Добрая соседка как-то поделилась с Лекой и Иришкой осколками жженого сахара - она его наковыряла в земле у сгоревших Бадаевских складов.

 Тетя Шура и Лёкина мама по очереди ходили за водой на Неву и варили жидкий темный суп из столярного клея и кусочков кожаной сумки. А как-то раз тетя Маша принесла детям скрюченную, кривую (но настоящую!) - морковку. У Иришки к тому времени выпали почти все молочные зубы - от голода, у Лёки зубы сильно шатались, но пока держались в распухших деснах.

 Морковку разрезали на кусочки и давали сосать детям каждый день, на ночь. Ночи были особенно тяжелы.

 И больше никто не говорил: "У Лёки большие щеки". Лёкины щеки впали, а лицо заострилось и побледнело.

 А потом Иришка с Лёкой располнели на глазах - лица стали круглыми и отечными.

 Лёка, как-то проснувшись утром, увидел перед собой странную завесу темноты с еле пробивавшейся полосой света.

 - Мама, мама, что это? Ночь, что ли? Почему темно?

 Мама прикоснулась к его глазам своими пальцами - и брызнул свет.

 - Мама, что это? - Лёка очень испугался.

 - Ручки подними, вот так подержи глазки... Чтобы не закрывались, - у мамы дрожал голос, дрожали распухшие обветренные руки.

 Это от голода припухали веки и закрывали глаза всей своей массой.

 Смутно Лёка помнил, как мама, укутав детей с ног до головы, тащила их в звенящую колкую метель, как Иришка плакала, отказываясь идти на негнущихся, отечных ногах, просилась на ручки или в саночки.

 Лёкина мама уговаривала ее, упрашивала, умоляла идти, тащила за рукав шубы, но в санки не сажала - во-первых, оттого, что нагружены они были узлами и баулами, а во-вторых, оттого, что суеверно боялась посадить туда живого ребенка - всего два дня назад она отвезла на этих санках на кладбище тетю Шуру. Вообще саночки были легкие, длинные, удобные, и у мамы их часто одалживали соседи, чтобы отвозить умерших родственников.

 Теперь же Лёкина мама с детьми перебиралась в квартиру к тете Маше - вдвоем ведь не так страшно в городе, который стал ловушкой.

 Печку давно топили книгами.

 Иришка уже не просила есть и все время мерзла, даже когда на ощупь была горячей. Лёка, чтобы развеселить девочку, стал распухшими в суставах пальцами выводить угольком на страницах книг каракули. Стал пробовать рисовать. Нарисовал домик, потом кошку, потом яблоко.

 Увидев яблоко, Иришка словно очнулась - затрясла большой головой на тонкой шее и потребовала: "Дай!"

 Ох, и досталось же тогда Лёке за нарисованное яблоко! Да и не только за яблоко. Мама запретила рисовать в книгах.

 - Книги - это книги, а не тетрадки. Надо относиться к ним с уважением, - отчитывала сына мама.

 - Мы же их в печке жжем, - возразил Лёка.

 - Это - другое, - отрезала мама.

 С ней не поспоришь. Даже в такие страшные дни мама пыталась с ним заниматься - учить буквы, например. Еще мама читала Лёке и Иришке стихи, но только те, в которых не было ничего про еду.

 Однажды утром Иришка не проснулась. Дома никого из взрослых не было, и Лёка долго будил ее, но Ира никак не открывала опухшие глазки.

 Пришла мама с водой, хотела сварить суп - еще оставалось немножко клейстера и крахмала для супа.

 - Мама, мамочка! Надо Иришке супа дать - она не хочет вставать, она совсем заболела, мам! - бросился к ней Лёка.

 Лёкина мама стояла усталая, в больших валенках, вся обмотанная тряпьем поверх полушубка, и, сняв заледенелые варежки, дышала на красные отечные руки. Она немного согрелась и, подойдя к Иришке, стала зачем-то надевать на нее шубу, повязывать голову пуховым платком.

 Иришка так и не проснулась - головка ее свесилась на грудь, и на лицо упали светлые пряди - раньше из них плели смешные косички.

 Мама вынесла Иришку на улицу. На санки.

 Лёка сразу все понял.

 - Мам, Иришка спит, потому что умерла? - спросил он, когда мама вернулась за забытыми рукавицами.

 - Да, сыночек.

 - И ты ее увезешь?

 - Да, Лёка.

 - Я с тобой пойду!

 - Не надо, Лёка, милый, - мама погладила его по голове. - Ты лучше иди, попрощайся с ней.

 Иришка лежала в санках укутанная, и цвет лица у нее был какой-то ненастоящий - голубой.

 Внизу они столкнулись с тетей Машей. Она тоже посмотрела на санки. С минуту женщины молчали. Тетя Маша смотрела в сторону.

 - Ох, ну зачем ты все на нее напялила! Ей же все равно, а Лёке бы шубенка осталась! - неожиданно отругала маму тетя Маша и забрала из ее рук веревку от санок.

 - Идите домой! Сама отвезу! - Мама с Лёкой ее послушались - попробуй не послушаться такую строгую тетю Машу. Лека помнил, что мама только просила тетю Машу, чтобы Иришку похоронили не в общей могиле, а рядом с мамой, и предлагала для этого отдать могильщикам хлебные карточки Иришки.

 

 - ...Ничего, Лёка, выдержим. Победит наш папа фашистов, весна наступит, ручейки побегут, птички запоют. И будет все как раньше. Папа вернется с войны, - шептала мама, лежа рядом с Лёкой, обняв его одной рукой.

 А Лёке не верилось, что все будет как прежде, и казалось, что вся еда осталась в другом, мирном Ленинграде, где нет сигналов воздушной тревоги и надписей на щитах: "Граждане! Во время артобстрела эта сторона улицы наиболее опасна!", где не отвозят людей на саночках на кладбище. В этот мирный город ушли, взявшись за руки, веселая Иришка и пухлощекий Лёка.

 И другой, новый, голодный Лёка никак не мог отыскать эту заветную тропинку к прежнему сытому Ленинграду.

 Лёкина мама верила в счастливый исход войны и жила этой верой.

 

 Иногда Лёка сквозь тяжелую дремоту (голодный сон - самый тяжелый, отупляющий, словно отнимающий последние силы) слышал, как мама, наклонившись над ним, тихо шептала-причитала:

 - Только живи, Лёка, милый. Дыши, живи! Потерпи, мальчик мой сладкий... Папа вернется с войны... Тепло будет... Сытно.

 И в полудреме, под монотонный стук метронома (радио никогда не выключали) Лёка представлял, как война закончилась, все фашисты убиты, и все-все папы возвращаются к себе домой веселые, красивые. И Лёка еще подумал: вот вернется Иришкин папа с войны, а Иришки-то нет, и тети Шуры нет. Что он будет делать тогда?

 Лёкина мама слегла в начале марта - все пыталась скинуть непослушные закутанные ноги с кровати и никак не могла. Нет, один раз у нее это получилось. Стала вставать на ноги и упала на пол.

 Лёка пытался маму поднять, но так и не смог - пришлось ждать возвращения тети Маши.

 Тетя Маша почти всегда что-нибудь приносила из еды. Хоть капельку, хоть чуть-чуть, но приносила.

 На этот раз она принесла немного хлеба из опилок.

 Тетя Маша разделила сухие, крошащиеся корочки, дала Лёке; а Лёкина мама стала отказываться.

 - Не буду, Марья. Все равно меня это уже не спасет. Вам с Лёкой больше достанется. Сбереги его, ради Бога, - слабо шептала мама, а тетя Маша ругалась:

 - А тебя не спрашивают! Рот открой! И вот тебе хлеб!

 - Боже мой, только Лёка пусть живет... Господи, только не оставь Лёку, - шелестели мамины губы.

 Тетя Маша расслышала и покачала головой.

 - В этом аду Бога нет. Его вообще нет.

 - Именно в этом аду - Бог есть, - тихо отвечала Лёкина мама, а когда тетя Маша вновь отлучилась из дома, подозвала к себе сына и вытащила из своего рта длинный кусок корки.

 - Ешь, Лёка, ешь, милый. Силы тебе нужны, - и, несмотря на его слабые протесты, запихивала Лёке корку.

 

 

 

III

 Прошло уже много лет, а Лёка, вернее, отец Артемий, ясно помнит те продуваемые, просветлевшие от мартовского холодного солнца улочки, по которым они с тетей Машей везли маму на санках.

 Лёка все время оглядывался на санки и поправлял мужскую шапку-ушанку на маминой голове. Ему казалось, что маме холодно.

 В опустевшей мерзлой квартире Лёка заплакал. Впервые за всю блокаду.
А потом тетя Маша навалила на него кучу одежды и тряпья - так, что тяжело стало дышать, но Лёка все равно никак не мог согреться.

 - Тетя Маша, а я тоже когда умру - то усну, да?

 - Да, Лёка. Спи.

 - И вы меня тоже на саночках отвезете?

 - Спи, Лёка, не думай ни о чем...

 - А мертвые всегда в земле спят, никогда не просыпаются?

 - Не знаю, Лёка... Спи!

 ...И это действительно было пробуждение из мертвых - настоящим первым, главным чудом, ознаменовавшим начало всех других чудес, - когда Лёку на руках вынесли из мертвого дома чужие люди, и Лёкино сердце непонятно каким образом еще выстукивало мгновения жизни. Лёку отнесли в какой-то детский дом или больницу, он не знал. Запомнилась одна большая комната, в которой Лека долго, целую вечность лежал, - сдвинутые кровати с такими же, как он, детьми-дистрофиками, окна с опущенными светомаскировочными шторами и время от времени - грохот снарядов где-то совсем рядом, при прицельном обстреле. Он теперь уже не вставал, все время тихо лежал, просыпаясь, только когда его губ касалась ложечка с мучным жидким супом. Однажды Лёка разлепил тяжелые веки и увидел, как тетя в белом халате держит маленькое зеркальце у рта мальчика или девочки, лежащей на соседней кровати. Леке это так и врезалось в память - зачем в такое время в зеркало смотреться? Потом этого ребенка унесли и на его место положили другого. Лека запомнил унесённого - волосы у него были рыжие, солнечные. Вскоре Лека понял, что уносят умерших. А потом неожиданно кормить стали все чаще и чаще, и однажды выдали всем детям по ломтику настоящего, пахнущего хлебом ХЛЕБА!

 Лёку выходили, спасли, и блокада была прорвана, а потом была настоящая еда, которую можно было есть, и Победа в разноцветных огнях салюта, и приход с войны закопченного, постаревшего Лёкиного отца - без ноги. Это отец отыскал сына в детдоме, запрыгнул на костылях в столовую, где Лёка золотушными прозрачными руками ел картошку в мундире, прямо с очистками, и, улыбнувшись, сказал: "Ну, здравствуй, Лёка - большие щеки!" Правда, у Лёки щек теперь и в помине не было, одни острые скулы.

 ...Отец Артемий всегда называет хлеб - хлебушком.

 - Купили хлебушка?

 - Тебе белый хлебушек или нет?

 - Ну, доедай хлебушек, Танечка.

 Отец Артемий никогда не называет хлеб черным. Для него есть белый хлеб, а есть - не белый, другой: ржаной, с отрубями или "Бородинский". Еще отцу Артемию всегда холодно. Даже жарким летом. Его жена, матушка Ольга, всегда сама шьет ему теплые подрясники, на подкладке.

 Отец Артемий довольно часто, ну раз в неделю точно, выбирается на Пискаревское кладбище, чтобы отслужить панихиду.

 Где-то здесь (он точно места не помнит) лежит его мама - 25-летняя молодая мама, здесь лежат тетя Шура с Иришкой, тетя Маша и тот рыжеволосый ребенок, из блокадной больницы, здесь много, много народа лежит. Много детей - нераскрывшихся маленьких жизней.

 А в храм на канон отец Артемий всегда приносит свежие ароматные белые булочки с изюмом. Для мамы. Лёкина мама их очень любила.

 У отца Артемия четверо детей, четверо внуков и три внучки. И когда отец Артемий со всей своей семьей, со всеми внуками и внучками приезжает в храм, то кажется странным, что ничего этого могло не быть: не было бы этих людей, если б тогда, много лет назад, в остывшем блокадном городе мамина молитва не сохранила маленького мальчика по имени Лёка.

 Отец Артемий будет помнить об этом спасении до конца своей земной жизни. И благодарить Бога. И благодарить маму. Мама! Милая, любимая, родная мама, спасибо тебе!

 Самая старшая внучка, Танечка, как-то ко Дню Победы написала дедушке стихотворение:

 

 На Пискаревском в этот день - народу...

 Рядами толпы взрослых и детей.

 И все-таки усопших очень много,

 Гораздо больше, чем живых людей.

 

 Война закончилась... И это нам в наследство:

 Кресты безмолвные - страна могил.

 И в голоде измученное детство,

 И шепот: "Хлеба!" - из последних сил.

 

 Встал на колени парень молодой,

 Лицо уткнул в могильный рыхлый холм,

 Он выжил. Он не умер. Он живой...

 "Ты слышишь, мама? Я твой сын Артем!"

 

 Дрожащими руками положил

 Он на могилу пышную буханку,

 И на кресте листочек прикрепил

 И зарыдал - отчаянно и жалко.

 

 А на бумаге - через много лет -

 Слова такие, что острей кинжала:

 "Родная мама! Возвращаю хлеб,

 Который ты всегда мне отдавала".

 

neo-alt@yandex.ru


Сообщение отредактировал Yuliya Eff: 09 Май 2015 - 11:09





Количество пользователей, читающих эту тему: 0

0 пользователей, 0 гостей, 0 анонимных


Фэнтези и фантастика. Рецензии и форум

Copyright © 2024 Litmotiv.com.kg