Сообщений в теме: 6

[Лестада]

Итак, фандомная битва, в которой я принимала участие, подошла к концу. По итогам команда Хемлок Гроув заняла 21-ое место из 133-х. В прошлом году удалось подняться только до 111-го места. Но тогда с ними не было меня А вообще было здорово. И фанфики писать - это тоже ого-го какой труд. Мои, кстати, не самые прекрасные. Есть у нас в фандоме автор Уйка, вот она пишет такие вещи, что я каждый раз влюбляюсь в её стиль, фантазию и в неё саму. Ну, погнали с выкладкой моих скромных опусов.

 

Автор арта: Vitce 

 

Название: Чем питаются упыри

Размер: мини (2 137)

Пейринг/Персонажи: Роман Годфри /Хиалани Калакакуи, Белла Свон, Эдвард Каллен, Елена Гилберт, Бонни Беннет, Деймон и Стефан Сальваторе

Категория: джен, гет

Жанр: ангст, юмор

Рейтинг: R

Краткое содержание: Роман Годфри сбегает из Хемлок Гроув в поисках ответов на два насущных вопроса: можно ли что-то сделать с его проклятием, и как заткнуть голод, жрущий его изнутри.

Примечание/Предупреждения: таймлайн после первого сезона, нецензурная лексика, кроссовер с «Дневники вампира», «Сумерки», «Настоящая кровь».

 

 

Уроды. Так бы и сожрал их всех. Но вместо этого Роману Годфри приходится делать вид, что он такой же мажор и самодовольный, беспечный мудила, каким его привыкли считать эти напыщенные индюки. Настало время порядком их встряхнуть.

 

— Кто-нибудь был на Мауи? Что, никто не был на Мауи? — он обводит взглядом зал заседаний, но собравшиеся предпочитают либо прятать глаза, либо застывать беспристрастными масками. — Я только что оттуда. Там еще краше, чем говорят. Знакомьтесь, это — Хиалани Калакакуи…

 

Презентация последних достижений ученых Белой Башни сменяется фотографиями красивой девушки в бикини.

 

— Я ее трахал. Я ее много трахал, — комментирует Роман. — Можно здесь говорить такое?

 

9 месяцев назад…

 

Девушка опустилась на четвереньки. Худосочная и угловатая она точно была не во вкусе Романа. Еще и темненькая. Невыразительные глаза, отвисшая нижняя губа и явная лопоухость, угадывающаяся даже будучи спрятанной за сальными и лохматыми прядями волос. Странная девица тем временем повела носом, будто принюхиваясь, потом удовлетворенно кивнула и, растянув тонкие губы в зверином оскале, с нечеловеческой скоростью кинулась куда-то в чащу леса.

 

— Что за нах*й вообще? — потрясенно выдохнул Роман, так и не шелохнувшись. А когда он все же решил выйти из укрытия, куда отправился, чтобы отлить, то столкнулся нос к носу с еще одним странным типом. Золотистые линзы, злоупотребление пудрой и нервное трепетание крыльев носа.

 

"Фрик какой-то обдолбанный", — подумал Роман и молча уставился в глаза напротив. Спустя минуту игра в гляделки ему надоела.

 

— Ты вообще, бл*ть, кто такой? Тип смущенно улыбнулся, показав клыки.

— Ну, привет, родственничек, — ухмыльнулся в ответ Роман, — покажешь, где здесь пожрать можно?

 

***

В этом городе Роман Годфри не задержался. Сбежал сразу же с семейного ужина златоглазых укурков. Назвать иначе кровососов-вегетарианцев, с упоением втиравших ему идеи о мире во всем мире, всепрощении, глобальной любви и неебической гармонии, у Романа просто язык не поворачивался. Нет, сначала он честно пытался вместе со всеми насытиться сырым мясом лани, пойманной той странной девицей, но излишне заботливые взгляды напугали его не по-детски. Глюки в виде мускулистых мачо-менов, на лету перекидывающихся в волков, заставили предположить, что либо в мясо что-то не то добавили, либо вонючие якобы буддистские палочки дымились в углах гостиной не просто так.

 

— Сектанты какие-то. И оборотни у них ненастоящие, — бурчал голодный Роман, направляя свой «Ягуар» дальше по плутавшей меж деревьями дороге.

 

***

 

С тех пор, как чердак особняка Годфри оказался залит его кровью, а сам Роман Годфри вырвал язык своей болтливой мамаше и почти окончательно отправил ее на тот свет (отправил бы, не будь она сверхъестественным-сука-созданием), прошло не так уж много времени. Но для восемнадцатилетнего парня, еще вчера бывшего учеником старшей школы, а сегодня ставшего уже единственным наследником многомиллионной корпорации Железного Годфри, каждый ебаный день в проклятом городишке превращался в бесконечную пресную жвачку, выплюнуть которую можно было бы только перебив все население. Роман сам не понимал, что с ним творится. И никого не было рядом, чтобы объяснить, почему секс и вещества перестали быть решением всех проблем; почему ему больше хочется сожрать миловидную деваху, призывно ерзающую на его вставшем члене, чем хорошенько трахнуть ее; почему каждый видится ему не обыкновенным мудилой, как прежде, а аппетитной пищей, под кожей которой шумно бежит горячая кровь и влажно хлюпает сочная, ароматная плоть. И мальчик, с детства мечтавший стать воином, бежал из Хемлок Гроув, поджав хвост. Подобно гребаному Питеру-мать-его-Руманчеку, кинувшему его в самый критический, переломный момент жизни. Или смерти. Они оба бежали от того, что до поры до времени таилось в Романе и после его перерождения вырвавшегося на свободу. Попытавшегося вырваться. Ибо Годфри не привык сдаваться. Мысленно вооружившись фамильной секирой, постаравшись засунуть в одно место не менее фамильную гордость, он отправился на поиски таких же, как он. Не за помощью. И не, прости Господи, советом. Он желал понять — можно ли что-то сделать с его проклятием, и как заткнуть голод, жрущий его изнутри.

 

***

 

Очередные "родственнички" нашлись в городке с говорящим названием Мистик Фоллс. Вообще, Роман уже понял, что если хочешь нехуёвых таких, трешовых каникул, то надо валить не в крупные города, а в населенные пункты помельче. Сверхъестественные мудилы почему-то чувствуют себя там вольготнее, полиция сквозь пальцы смотрит на кровь-кишки-мясо, оказывающиеся где ни попадя, а люди, как и положено послушному стаду, сопротивляются своей незавидной участи разве что приличия ради.

 

— Ты кто такой? — женский голос бесцеремонно прервал уединение Романа со стаканом виски. Не то чтобы Годфри пытался напиться — он уже давно понял всю тщетность такой затеи, поскольку с некоторых пор алкоголь на него тоже мало действовал, — просто именно с бара ему вздумалось начать свои поиски. Вдруг бы кто сболтнул чего лишнего. Кое-кто и сболтнул — невысокая темнокожая девица, чем-то напомнившая ему почившую Клементину Шассо; та тоже избегала смотреть прямо в глаза, предпочитая разглядывать исподлобья.

 

Роман только вопросительно изогнул брови и выпустил густую струю дыма в лицо отчаянной незнакомки.

 

— Я вижу в тебе тьму. Смерть позади и впереди тебя, — выкатив белки глаз, зашептала она. — Так что, вали отсюда. И поскорей.

 

— Не могу, — покачал головой Роман, — я, видишь ли, кое-кого ищу здесь. А плохо прикопанный в лесу обескровленный труп подсказал мне, что я на верном пути. Так что, кончай ебать мне мозг и будь добра, намекни, где я могу найти подобных мне. И Роман позволил свету заходящего солнца блеснуть на кончиках его неторопливо вытягивающихся клыков.

 

— Твою ж мать.

 

— Именно.

 

 

***

 

Родня оказалась, что называется, седьмой водой на киселе. Мало того, что без заколдованных той темнокожей девицей колец они не могли находиться на солнце («Сгораем как щепки, приятель», — поведал ему за бутылкой бурбона новый знакомый Деймон, самый крутой и отвязный чувак в этом захолустье, насколько понял Роман), так еще и утолять голод предлагалось донорской кровью из пакетов, наворованных в местной же больнице («Можно бы и прям из горла, но ты бы знал, как меня задолбали бесконечные нотации этих моралистов», — Деймон махнул бутылкой в сторону притихших Елены Гилберт и Стефана Сальваторе). Роман честно попытался оценить всю прелесть четвёртой положительной, но голод не утихал, а только разрастался все больше. Кроме того, холодная субстанция скорее наводила его на мысли о том, что он употребляет в пищу нечто крайне неполезное и несъедобное, нежели единственно возможное средство против того, чтобы не начать убивать в огромных количествах. Деймон, похоже, заметил это по напряженному виду Годфри.

 

— Ну, пойдем, что ли, повеселимся? — лукаво подмигнув, он плавно поднялся и потянулся как после долго сна.

 

— Деймон! — синхронно одернули его Елена и Стефан.

 

— Да что такое? — притворно изумился тот.

 

— Мы подождем, пока придет Бонни и скажет, что ОН такое, — с нажимом сказал Стефан.

 

Роману этот тип сразу не понравился. Девчонка еще ничего, симпатичная, а этот… слишком правильный. Неправдоподобно правильный. Таким дай волю — первые полезут отрывать всем головы, а потом начнут причитать и винить в своих грехах кого угодно, только не самих себя.

 

***

 

Жрать трупы. Разрывать могилы и жрать гребаные трупы. Вот что эта недоведьма посоветовала Роману для утоления голода. Это вампиры, говорила она, могут обойтись лишь кровью, иным видам сгодится и остывшая донорская кровь. Другое дело упыри, к коим Бонни определила и Романа. Славянский тип неупокоенных, продлевающих свое существование за счет поедания крови и плоти людей — как живых, так и мертвых. И если Годфри не желал становиться еще и убийцей, то вполне мог поселиться где-нибудь на кладбище, с уже готовыми припасами вокруг. Жри — не хочу.

 

Память услужливо подкинула образ ополовиненной Лизы Уиллоуби, чей труп они с Питером потрошили как-то ночью в поиске нужных ответов на очень важные вопросы. Роман согнулся, сжав руками живот и едва сдержался, чтобы не выблевать весь свой нехитрый ужин на шикарный ковер в гостиной дома братьев Сальваторе. Деймон сочувственно похлопал Годфри по спине и молча протянул недопитый пакет с кровью. Роман так же в безмолвии отрицательно мотнул головой. Ни пить донорскую кровь, ни жрать трупы он не собирался. А это значит, оставался лишь один путь. Либо можно попытать счастья еще в одном городишке.

 

— Где, ты говоришь, этот бар находится? — севшим голосом спросил Роман Деймона.

 

— «Кровоброжение»? В Шривпорте, штат Луизиана, — ответил тот, — только на мой взгляд, даже донорская кровь вкуснее этой синтетической бурды будет. Хотя что то, что это не идет ни в какое сравнение с горячей живой кровью.

 

***

 

До Шривпорта Роман так и не доехал. Собственно, он и до Луизианы не добрался. Свернул, даже не преодолев и тысячной доли пути. Голод, спазмами скручивавший его нутро, яснее ясного дал понять: сбежать не получится. Можно сколько угодно рыскать по всей стране, устав поражаться тому факту, что старая и ни хуя не добрая Америка кишит вампирами, словно придорожные мотели тараканами, но так и не найти ни себе подобных от и до, ни ответа, который бы его удовлетворил. Ответ был. Но он-то как раз категорически не устраивал Романа. Однако спорить с голодом сил уже почти не оставалось.

 

Он едва пересиливал себя, чтобы в редкие остановки не бросаться на заправщиков в выцветшей на солнце форме, на потных мужиков, продающих ему сигареты в небольших магазинчиках и на не менее потных и пыльных проституток, щербато улыбающихся ему и предлагающих себя со всеми потрохами. То есть, вечно голодный демон внутри Роман страстно хотел бы, чтобы проститутки были согласны продать не только все свои дырки, но и все свои внутренности вместе с кровью, только это было не так. И сам Роман пока еще понимал это.

 

Красная пелена мешала не только связно думать, но и вести машину. Поэтому, едва дотянув до более-менее крупного города, Роман сдал свой столь нежно любимый «Ягуар» на платную стоянку, пообещав и ему и себе в скором времени вернуться за ним. А у кассы в аэропорте, не глядя на табло прилетов и отлетов, попросил билет на ближайший рейс.

 

— Ближайший вылет на Мауи, — сверившись с данными на компьютере, сухо проинформировала девушка и вернула на лицо дежурную улыбку.

 

— Мауи так Мауи. Ни разу там не был, — ответил Роман, пристально разглядывая шею кассирши, выглядывающую из накрахмаленного ворота рубашки. Прикрыв глаза, он явственно представил, как погружает клыки в податливую плоть, как та рвется со смачным хлюпом, и уже его рубашку заливает фонтанирующей кровью. Пассажиры в очереди вопят и бросаются врассыпную, сбивая друг друга с ног, а Роман, забывшись в экстазе, отрывает целые куски плоти и жадно, торопливо, почти не жуя, глотает их. Он вгрызается в тонкую девичью шею, чиркает клыками по позвоночнику, и к звукам оглушительно потрясающей паники, царящей вокруг, примешивается жалобный хруст костей, сминаемых под пальцами Романа.

 

— Молодой человек, вы в порядке? — чужой голос вырвал его из кровавых грез.

 

— О, не волнуйтесь за меня, — встряхнув головой и, мягко улыбнувшись, произнес он вслух, а про себя подумал: «Волнуйтесь лучше за себя». — Так, когда там вылет? Жутко не терпится побывать на Мауи и попробовать местную кухню.

 

***

 

Будь он обычным человеком, ему бы, скорее всего, удалось забыть обо всех проблемах в столь дивном месте, как гавайские Мауи. Будь он вообще человеком. Но он перестал быть любимым твореньем Божьим в ту ночь, когда едва не съел свою новорожденную дочь; в ту ночь, когда Оливия открыла ему глаза на природу его девиаций и на то, что он сотворил с Литой; в ту ночь, когда он вскрыл себе вены и почти убил мать. Почти.

 

Обволакивающее тепло солнечных лучей, ласкающих кожу. Шелест прибрежных волн. Умелые движения очередной случайно встреченной хорошенькой девицы с трудно запоминаемым и непроизносимым именем.

 

— Как, ты говоришь, тебя зовут? — спросил Роман, опустив взгляд на ритмично покачивающуюся голову с рассыпавшимися по загорелой спине волосами.

 

— Хиалани Калакакуи, — облизнувшись, ответила девица.

 

— Скажи, у тебя есть семья?

 

Неожиданно серьезный тон, похоже, смутил девушку. Но Роману было не до чужих душевных терзаний. Незаживающие раны от когтей и зубов собственных демонов беспокоили его куда сильнее. И голод. Непрекращающийся-сука-голод.

 

— Им плевать на меня, а мне на них, — наконец ответила Хиалани-как-ее-там.

 

— А смерть? Ты боишься смерти?

 

— О, глупый Питер, — звонко рассмеялась девица, — что за мрачные мысли в такой чудный день, в таком чудном месте, да еще и в компании со мной?

 

— Заткнись и отвечай, — голос Романа обрел сталь, которой прежде так не доставало его сердцу, — если бы тебе предложили на выбор: питаться сырой курицей или сдохшей неделю назад и прикопанной на заднем дворе, то что бы ты выбрала?

 

— Сырую, — прозвучал механический ответ.

 

— Сырую, значит? Ладно, иди сюда.

 

***

 

Он ее трахал. Он ее много трахал. Бесконечно долго вылизывал сначала шею, особенно задерживаясь на пульсирующей жилке, изо всех сил борясь с желанием не выхватить из несчастной девицы сразу цельный кусок мяса; спускался ниже, ловя языком темные бусины сосков, слегка прикусывая их, пока сердце Хиалани стремительно стучало, словно моля, чтобы он поскорее вырвал его и сожрал — такое жаркое, сочное, живое. Но Роман держался. Пока держался. Балансируя на грани, он любовно, почти трепетно зацеловывал вены в паху, едва видные под загорелой кожей; проталкивался языком внутрь горячего лона и даже с закрытыми глазами отчетливо видел, осязал, как там все алеет в ожидании его, как приливает кровь. Роман сходил с ума от мускусного аромата женского тела и почти ощущал в себе жизнь, сбивчиво танцующую под тонкой преградой, которую так легко преодолеть, достаточно только…

 

— Питер?! Что ты делаешь?! Питер! Прекрати! Помогите! Кто-нибудь! Пожа...

[Лестада]

Название: Finger fetish
Размер: мини (1 030)
Пейринг/Персонажи: Роман Годфри/Питер Руманчек
Категория: преслэш
Жанр: повседневность
Рейтинг: PG-13
Краткое содержание: Если долго смотреть на руки своего школьного приятеля...

 

Пальцы. Вот что поразило Романа в этом цыгане с самого начала. Не вечно взлохмаченные волосы, вряд ли хоть раз знававшие руку профессионального стилиста. Не пренебрежение бритвой (хотя и в этой неаккуратной щетине тоже что-то было). Не выцветшие вещи — явно купленные хорошо если в секонд-хэнде. Роман подозревал, что цыган не чурался и периодически подворовывать, совершенно не страдая при этом от мук совести. Вообще, весь Питер напоминал ему эдакую дворнягу, привыкшую выживать и вполне сносно научившуюся становиться незаметной, когда этого требовал случай.

Но остаться незамеченным для Романа у Питера не вышло. Уж слишком выбивался цыган из общей массы. Слишком отличался от привычного окружения Годфри-младшего, известного мажора в небольшом городишке. Роман и сам не знал, чем его так впечатлили пальцы Питера. Не короткие, но и не длинные. Не болезненно тонкие, но и не грубые. Руки у этого проклятого цыгана можно было бы считать почти идеальными. Даже слишком идеальными для представителя вороватого, кочевого народа. Многочисленные массивные кольца, будто стянутые с чужих рук — более взрослых, либо перешедшие по наследству, лишь подчёркивали несоответствие пальцев Питера всему его облику. Держал ли он сигарету, взмахивал ли ими в воздухе, имитируя пассы заезжего фокусника, оглаживал ли руль Ягуара своего друга, — взгляд Романа неизменно цеплялся за эти странные пальцы с неровными, чересчур длинными для мужчины, желтоватыми ногтями.

У отпрыска едва ли не самой богатой семьи в Хемлок Гроув никак не укладывалось в голове, как можно ходить с такими ногтями. Ведь сам Роман не пропускал ни одного похода на маникюр, куда исправно записывала его сначала Оливия, а потом и он лично. Ровные, отполированные почти до зеркального блеска, аккуратные светлые ногти на столь же ухоженных белых руках, не знавших ни тяжёлой работы, ни даже мытья посуды. Оливия порой придавала больше внимания внешнему облику Романа, чем он сам. И если он вдруг забывал заехать в салон, чтобы подкрасить отросшие корни, Оливия непременно напоминала ему и пилила до тех пор, пока сын не приведёт себя в идеальный вид. Уже много позднее Роман понял, почему мать так пеклась о том, чтобы он всегда и в любых условиях выглядел так, словно только что сошёл с обложки модного журнала. Красота — тоже оружие. Одно из самых мощных. И едва ли не самое главное в арсенале их вида. Приманка для жертвы, чтобы та подошла ближе, ещё ближе, как можно ближе для того, чтобы посмотреть в глаза, сияющая тьма в которых лишит её последней возможности к спасению, лишит самой воли. Подобно невидимым нитям паутины, бережно укутывающим в плотный кокон, из которого уже не вырваться.

Но Питер не относился к их виду. И всё равно сбивал с толку. Ни у кого прежде Роман не видел таких ногтей. Да, у девчонок они чаще всего были длинными. И даже со следами облупившегося лака (от вида таких экземпляров Романа неизменно передёргивало). Но Питер не был девчонкой. И ногти не красил. Да и если бы красил, Роман подозревал, что и в этом случае, разноцветные островки вызвали бы дополнительный интерес, но никак не отвращение. Нечто вроде этого Роман поначалу испытывал к ногтям Питера. Но лишь поначалу. И то, сам бы Годфри не называл это отвращением. Непониманием? Глухим раздражением? Другой крайностью повышенного интереса? Потаённым желанием прикоснуться, провести по неровным краям ногтей, чтобы почувствовать, проверить — оцарапают ли? А если посильнее вдавить их в свою кожу, так ли легко они её рассекут, как это делает любимая бритва, всегда заботливо припрятанная в заднем кармане брюк в тонкой жестяной коробочке вместе с пакетиком волшебной пыльцы? А если Питер злится и стискивает кулаки, остаются ли на ладонях лунки, быстро набухающие алым?

Но Питер вообще редко злился. Казалось, что больше всего на свете этот цыган боялся потерять контроль над собой. Он не стискивал кулаки в минуты высочайшего напряжения и споров с Романом и, что хуже всего, не царапал его — мягкие руки, почти невесомые пальцы. Дружески взъерошивал волосы, хлопал по плечу, успокаивающе поглаживал — и тогда на доли мгновения Роман чувствовал исходящее от его рук тепло, впитывал, силясь ничем не выдать своего волнения.

Однако выкинуть из головы воспоминания о проклятых ногтях Питера Роману не удавалось. Порой они преследовали его и во сне — то вытягивались и превращались в острые копья, покрытые словно ржавчиной пятнами от застарелой крови, то подмигивали чеширскими улыбками на чернильном небе. А иногда и вовсе снился сам Питер — покачивающийся в гамаке возле своего трейлера и лениво-задумчиво обгрызающий ногти, сплёвывая частички их в высокую, уже пожухшую, траву. Они падали с тонким звоном, чтобы затем взойти, подобно семенам. И спустя миг вокруг Питера вырастал забор из толстых, роговых кольев, уходящих желтеющими верхушками далеко в небо. Роману только и оставалось, что нервно прохаживаться из стороны в сторону в тщетной попытке найти хоть какую-либо брешь в этой защите, чтобы добраться до Питера, который никак не поймёт, что ходить с такими ногтями, чудовищно прекрасными, отвратительно притягательными, чертовски опасно для него же самого.

Даже если он цыган. И даже если каждая полная луна выгоняет его волка прочь из хрупкой человеческой оболочки, лопающейся с гулким чавком под натиском рвущегося на волю хищника, а на смену ногтям — желтоватым и неухоженным — приходят не менее жёлтые, но куда более крепкие и длинные волчьи когти. И тогда-то Питер уже не кажется таким несуразным. Назвать его дворнягой у Годфри не поворачивается язык. Большой, красивый зверь, чья шерсть слегка серебрится и, кажется, почти сияет в неверном свете луны, пробивающимся сквозь сцепившиеся наверху ветви. Янтарные глаза, практически не мигая, смотрят на застывшего Романа, а тот не может пошевелить и пальцем, оказавшись весь во власти этого гипнотизирующего взгляда. Нет, он может сбросить оцепенение. Может. Наверное. Но как же ему не хочется этого. Подойти ближе, ещё ближе, как можно ближе; склониться к самой морде предупредительно ощерившегося волка, почувствовать на своём лице жаркое дыхание и бросить полушутливо-полукомандно совершенно чужим, враз охрипшим голосом: «Дай лапу», — вот чего хочется Годфри больше всего.

Ровные, гладкие и, должно быть, острые когти на сильных волчьих лапах, один взмах которых — и на груди, на лице появятся глубокие кровавые борозды. Роман почти ощущает на кончике языка столь упоительный вкус этой живительной влаги — терпко-солоноватый, отдающий железом, действующий на него похлеще чудесных таблеток и не менее чудесных порошков. В обычное время такие странные желания сбивают его с толку, пугают, заставляя острее осознавать своё отличие от других, свою неправильность.

Но не рядом с Питером, не рядом с его волком. Весь он — от кончика пушистого чёрного хвоста до кончиков желтоватых когтей на огромных лапах — видится ему идеальным, правильным и… близким?

[Лестада]

Название: Сигналы Клементины Шассо
Размер: мини (1 606)
Пейринг/Персонажи: Оливия Годфри/Клементина Шассо
Категория: фемслэш
Жанр: даркфик
Рейтинг: R
Краткое содержание: Провидение посылает сигналы Клементине Шассо одно за другим, но уже слишком поздно сворачивать с выбранного пути
Предупреждения: насилие, смерть персонажа
Задание: Сигналы

 

Жалящие поцелуи холодных губ в развороченные русла открытых ран, сочащихся багровыми водами. Быстрые укусы — пока лишь слабые уколы в горящую кожу обездвиженного чужой волей тела. И глухой, рокочущий от вожделения, голос:

— Ах, мышка. Маленькая глупая мышка. Ты попалась, мышшшка…

Каждый хоть раз думал о том, как умрет. В красках представлял свою смерть, плачущих близких или отсутствие оных. Воображение услужливо рисовало мрачные картины трагической кончины: на больничной ли койке, под колесами ли грузовика, в остывающей ли ванной, наполненной уходящей по капле жизнью; а то и вовсе на асфальте под окном своего же дома — с непременными вывернутыми под неестественным углом конечностями, лужами крови и желтоватой кашей мозгов.

Клементине Шассо не было нужды представлять свою смерть. Она знала, что та пожалует за ней скорее рано, чем поздно и точно не будет легкой. И рядом не будет близких людей, чтобы оплакивать ее безвременную кончину. Несмотря на наличие брата-близнеца. Каким-то сверхъестественным чутьем он часто понимал, что сестра попала в очередную переделку. Но, как правило, был слишком далеко, чтобы успеть спасти ее.

Влажный длинный язык неторопливо собирает вместе с каплями пота кровь, толчками выходящую из разорванной аорты. А там, где кровь уже застыла, острые зубы без лишних церемоний сдирают корочку вместе с частицами кожи. И кажется, что большей боли уже не может быть. Что вот он — предел, за которым наступит спасительное забытье, но в ответ на полузадушенные хрипы рядом с ухом рассыпается мягкий, полный превосходства, смех.

— Рано, мышка. Рано. Мы только начали…

«Бог не хочет, чтобы ты была счастливой. Он хочет, чтобы ты была сильной», — фраза, услышанная еще в детстве от монахини в приюте, куда Клементина и Майкл Шассо попали после смерти родителей, дала ясно понять: подарков от жизни Клементине ждать не придется. Любой кусок нужно будет вырывать с боем — истина, усвоенная в том же приюте, не раз выручала осиротевших близнецов, освобождала их от необходимости проливать слезы там, где нужно было действовать.

Щеки стягивает уже не только от запекшейся крови, но и от остывающих слез, прочертивших дорожки из уголков закрытых глаз. Ментальный приказ сработал быстрее, чем Клементина успела что-либо предпринять. И теперь она только и может, что лежать на холодном полу заброшенного сталелитейного завода Годфри, смиренно принимая смертоносные ласки исчадия зла.

Тело, лишенное возможности двигаться, не потеряло чувствительности, и Клементина со стыдом и ужасом ощутила, как внизу живота разгорается жаркое пламя, рожденное слишком откровенными пальцами, порхающими над ней и, словно бы одновременно в ней, подобно мотылькам. Хищным мотылькам. Умеющими быть как нежными, дарящими сладостную истому, так и отрезвлять сумасшедшей болью.

— Тебе нравится так, мышка? Шепни хоть слово? Ах, да, ты же не можешь, — тихий смех сменяется горячим шепотом.

Ей не везло в любви. Катастрофически. Все, с кем она пыталась построить отношения, погибали. Иной раз Клементине казалось, что сама Судьба ставит на ее пути запрещающие сигналы «Обрыв», «Тупик». Словно Клементина была рождена лишь для того, чтобы сыграть определенную роль и исчезнуть, не оставив после себя ничего и никого.

Она сознательно старалась отдалиться от брата, чтобы не подвергать его возможной опасности. И когда на нее вышел Орден Дракона, а прежде добродушный священнослужитель, бывший ей крестным отцом, завербовал в ряды убийц сверхъестественных тварей, Клементина с горестью констатировала, что все сигнала, посылаемые свыше, она распознавала правильно.

Рано или поздно она погибнет. Ее смерть не будет легкой. И упаси Бог Клементину пытаться хотя бы отдаленно представить, как это будет.

Боль. Слишком много боли. Острые клыки впиваются в уже разодранное предплечье, руку прошивает тысячами незримых иголок, а на закрытые веки капает что-то теплое. Клементина силится закричать, стряхнуть оцепенение, но горло повреждено, а гипноз держит ее не хуже клетки.

Мягкие губы исследуют ее тело в поисках еще не поврежденных участков. Сильные зубы наносят новые раны и легко вырывают куски еще живой плоти, заливая все вокруг кровью: та дробно орошает грязный пол, заливает лицо. И когда Клементине начинает уже казаться, что она погибнет, захлебнувшись в собственной крови, чужие губы накрывают ее рот — целуют так страстно, словно их обладатель одновременно желает и вынуть всю душу из почти сдавшейся жертвы, и вознаградить. Отвечать тому, кто сжирает заживо, было бы безумием, но Клементина Шассо никогда не отличалась здравомыслием в делах такого рода. С жалобным всхлипом она сначала принимает жадные поцелуи, не задумываясь об их металлическом привкусе, а потом сплетается своим языком с другим.

Вязкий туман, сотканный из мириада сигналов организма, возвещающих о скором конце, окутывает сознание, и Шассо уже не знает, явь ли это или очередной кошмар.

Серия чудовищных убийств в небольшом городке Пенсильвании — Хемлок Гроув. Разодранные, ополовиненные тела несчастных девушек, которым не повезло приглянуться монстру. А в том, что в Хемлок Гроув орудует именно монстр, а не какой-нибудь обычный хищный зверь, Шассо была более чем уверена. Осталось только найти преступника и наказать его.

Недюжинных трудов стоит Клементине пересилить себя, свой страх, чтобы согласиться на задание, спущенное тем же заботливым святым отцом, хотя больше всего на свете в тот момент ей хотелось послать преподобного в саму Преисподнюю.

Это должно было быть ее последним заданием. Нервы все чаще начали сдавать. Видит Бог, Клементина желала смириться с уготованной ей участью, но не могла. Отрубленные головы, сломанные хребты, жалобно поскуливающие дети и женщины, после смерти возвращающиеся в человеческую форму — все это преследовало Клементину не только ночами, в часы недолгого сна, но и днем, пробравшись в пьяное забытье. Порой ей чудилось, что это она оказывается там, на полу в клетке — неспособная не то что сбежать, но и пошевелиться. Пригвожденная к месту массивной секирой с причудливой вязью вдоль лезвия и рукояти. Все, на что ей хватает силы в таких кошмарах, это чуть скосить глаза, чтобы увидеть, как неспешно к ней приближается некто в белом одеянии до пят, обагренном кровью.

— Посмотри на меня, мышка. Посмотри. Я хочу видеть, как жизнь уходит из твоих глаз, — прозвучал мягкий приказ, и противиться ему не было ни сил, ни желания. Подчиняться, не думая, всегда было проще всего. Проблемы начинались, если Клементина впускала в сердце свое сомнение.

Но сейчас никакого сомнения в том, что этот приказ станет последним в ее жизни, не было никаких. Совершенное лицо напротив, в обрамлении длинных темных волос, струящихся по плечам подобно змеям. Тлеющие угли огромных глаз, затягивающих в Бездну Оливии Годфри, в чьей Тьме, видимо, и суждено ей сгинуть.

— Ты поступила неосмотрительно, мышка, — губы, вымазанные в крови, растягиваются в неискренней улыбке, — ты вела себя слишком шумно в чужих владениях. А ведь я тебя предупреждала. Помнишь, мышка? Тебя всё предупреждало…

В Хемлок Гроув бывший морской пехотинец, а ныне доктор службы охраны рыболовства и диких животных, Клементина Шассо въезжала уже за полночь. Свет фар выхватил придорожный знак, и отчаянно храбрившаяся женщина внезапно почувствовала, как ее словно окатило ледяной водой: одна буква, всего одна буква почти стерлась (под воздействием дождей, частых в этих краях, или же времени, одинаково безжалостного в любой части света), и теперь надпись на выцветшем зеленом знаке настойчиво приглашала Клементину умереть, и сделать это нужно было желательно тихо, сопротивляться не имело смысла.

«Оставь надежду всяк сюда входящий», — словно предупреждал город, затерявшийся в густых лесах, наверняка кишащих всевозможными тварями — одна кровожаднее другой. Инстинкт самосохранения сигнализировал о грозящей опасности, но Клементина, переборов сиюминутный приступ паники, упрямо вела машину вперед.

Брат опять был далеко. Она даже не знала, где именно он сейчас. И это тоже могло бы стать сигналом к постыдному, но спасительному бегству, будь у Клементины другой характер.

«Это нервы. Всего лишь нервы», — успокаивала она себя. Хотя куда больше с нервами помогла бы ей справиться небольшая фляга в бардачке, припрятанная там на крайний случай. А таковой пока не наступил. Пока.

Небольшой городишко и впрямь был забит сверхъестественными существами под завязку. Мальчишка-оборотень, в полнолуние сжирающий свою же плоть, ошметками разлетающуюся с его обновленной волчьей шкуры. Его дружок упырь, пока не вступивший в права наследства, но уже познавший вкус человеческой крови. Огромная сестрица упыря, местный аналог создания безумного доктора Франкенштейна. Впрочем, безумный доктор тут тоже был. И что-то подсказывало Клементине, что занимался он в своих лабораториях далеко не самыми безобидными исследованиями.

Но безотчетный страх у нее вызвала только одна тварь — мать упыря, Оливия Годфри в своих неизменных кипенно-белых нарядах. Утонченная, горделиво возвышающаяся над всеми, словно Белая башня корпорации Годфри над Хемлок Гроув. Что хуже всего, Оливия ей нравилась. Только ценной недюжинных усилий Шассо удавалось совладать с дрожью в голосе при разговоре с этой женщиной, чей голос обволакивал, лишал самой способности думать. Клементина едва не поддалась чарам и не посмотрела ей в глаза, чтобы совсем потерять себя, но сдержалась.

Сейчас сдерживаться уже было поздно. Клементина сама желала, чтобы Оливия одним взглядом забрала всю боль как из ее тела, так и из души. Но Оливии нравилось играть. Не отрывая горящих вожделением глаз от жертвы, она вновь и вновь припадала к ней, и той уже казалось, что именно гипноз не дает погрузиться в спасительное забвение.

Оливия смаковала каждую каплю, а Клементина любовалась ею. Никогда прежде она не видела столь дьявольски красивой женщины. А когда та начала плыть красно-белыми пятнами, храбрая доктор Шассо поняла, что больше она ничего не сможет ей дать.

Видит Бог, Клементина желала довести порученное ей задание до конца — раскрыть преступления и разобраться с тварью. Но ради того, чтобы самой остаться в живых, она готова была пойти и на некоторую сделку со своей совестью.

Мальчишка-оборотень. Чего проще повесить все убийства несчастных девушек на него? Даже если сейчас он не виновен, в будущем темная сторона его души, звериная сущность возьмет верх над разумом и утопит все вокруг в крови, боли и страданиях. Так лучше сейчас избавить и его, и себя от лишних терзаний.

Она убьет этого оборотня, а там, возможно, за ней пожалует и более крупная, более опасная тварь, привлеченная запахом чужой смерти.

Сияющая тьма в глазах еще не переродившегося молодого упыря должна была бы стать предостережением: даже не сметь пробовать забирать игрушки у того, за чьей спиной возвышается такая Белая башня как Оливия Годфри. Но Клементина слишком хотела быстрее убраться из Хемлок Гроув, чтобы обращать внимание на еще один сигнал.

[Лестада]

Название: Заткнись и поцелуй меня
Размер: миди (4 301)
Пейринг/Персонажи: Роман Годфри/Питер Руманчек
Категория: слэш 
Жанр: ангст
Рейтинг: R
Краткое содержание: Романа Годфри настигают последствия отказа от лечения по уничтожению клеток упыризма. Голод сводит его с ума, и в какой-то момент всё выходит из-под контроля. А Питер рядом. Питер всегда рядом.
Примечание/Предупреждения: нецензурная лексика, насилие, кровь, упоминание горизонтального инцеста
Задание: Сигналы

 

Кровь. Горячая, толчками выходящая из разорванной грудной клетки, фонтанирующая из артерий, окрашивающая всё вокруг в цвета жизни и смерти. Роман бредил кровью. И с трудом контролировал голод, пожиравший его изнутри. Ему всё чаще казалось, что либо он сожрёт кого-нибудь, либо жрать придётся самого себя.

Со времени последней кормёжки прошла всего неделя, а Роман уже был готов лезть на стену от голосов, засевших у него в голове и жадно шептавших, просивших, моливших принести уже кого-нибудь им в жертву. «Это всё голод, — твердил Годфри, — гребаный голод». Каким-то шестым чувством он понимал, что это часть его природы, передавшейся от сучки-матери. Многоликая жажда то канючила, словно маленький, неразумный, избалованный ребёнок, то требовала, с удивительной точностью копируя властные интонации самого Романа. И с каждым днём отказывать ей, не подчиняться её приказам становилось всё труднее.

Даже Прайс ничем не мог помочь.

— Я предупреждал, Роман. Последствия отказа от процедур по очищению твоей крови от клеток упыризма могут быть непредсказуемыми, — с обычной холодностью ответил он, когда Годфри в очередной раз стошнило после попыток утолить голод остатками неудачных экспериментов Прайса. Где-то в этой бочке, растворившись в общей массе, плавали частички сумасшедшей русской профессорши Галины Как-Её-Там. Роман никогда не старался запомнить эту жуткую фамилию, сколь бы тщательно Прайс ни выговаривал её каждый раз. Тем более, она его раздражала. Настолько сильно, что Роман даже не испытывал ни малейших угрызений совести по поводу её убийства. Роман вообще подозревал, что если дело пойдёт таким образом, то очень скоро он в принципе забудет о таком атавизме как совесть. Потому что иначе он сойдёт с ума, когда тормоза всё же сорвёт.

— Сделай же что-нибудь, мать твою, гребаный ублюдок! — вскричал Роман, но в ту же минуту плечи его поникли, а сам он опустился на колени, бессильно ткнувшись головой в пол, у ног Прайса, — я прошу тебя, — едва слышно взмолился Роман, — помоги мне. Я не могу так больше. Ты… ты столько сделал для нашей семьи. Ты придумал даже этот чёртов комбикорм! Но сейчас мой организм отказывается его принимать! Так сделай же что-нибудь… Я не хочу убивать. Я не хочу становиться монстром… не хочу быть таким, как она. Пожалуйста…

— Извини, Роман, но ты сам сделал этот выбор, — начал было Прайс, когда Роман стремительно вскочил и, схватив Прайса за шею, приблизил к себе.

— У меня не было выбора, ты, самодовольный мудила! — зло зашипел Роман, — у меня никогда не было выбора! Так что кончай лечить мне мозг и займись реальным делом! Иначе ты будешь первым, кого я сожру. О, у меня уже чешутся дёсны. Я слышу, как бьётся твоё сердце. Такой рваный, быстрый ритм. Оно бьётся и гоняет кровь по твоему телу. Знаешь, как мне хочется погрузить свои зубы в твою плоть? — Роман ощерился, и Прайс с ужасом увидел, как обычные человеческие клыки удлиняются. А в следующее мгновение Годфри разжал пальцы, и Прайс кулем свалился на пол.
 

***

Всё было плохо. Хуже некуда. Яма, полная дерьма, и конца-края не видно. Питер догадывался, что происходит с Романом — голодный блеск в его глазах не заметил бы разве что слепой. Ди тоже это видела. И переживала. Она настойчиво предлагала Питеру перебраться к ней, от греха подальше. «Однажды он не справится и выпустит своих демонов наружу. И тогда хуже всего придётся тем, кто оказался рядом. Кто не успел сбежать», — говорила она.

«Я не сбегу больше», — мысленно отвечал ей Питер. Вслух он просто вежливо отказывался и неизменно возвращался в бетонную коробку, которую Годфри по недоразумению называл домом. Ди была права. Волк внутри с ней соглашался. Инстинкты стучали во все молоточки и вопили во всё горло. Внешне это никак не проявлялось. Внешне Питер оставался всё таким же спокойным, как и прежде, только несуществующая шерсть на загривке поднималась каждый раз по возвращении Годфри из Белой башни. Скулы обозначились острее, глаза светились лихорадочным огнём, а полные яркие губы сильнее выделялись на фоне совсем уж бледной кожи. Теперь принадлежность Романа к определённому виду существ проступала так явственно, что даже Питера прошибал холодный пот, а во рту становилось сухо, когда Роман смотрел на него долгим, изучающим взглядом, словно что-то прикидывая. Питеру не нравилось чувствовать себя кроликом, жертвой, оказавшейся в поле зрения хищника — куда более беспощадного, чем он сам, но поделать с этим Питер ничего не мог. А Роман смотрел. Смотрел до тех пор, пока Питер, обезумевший от свихнувшегося инстинкта самосохранения, не бросал хрипло:

— Годфри, ты меня с девкой часом не перепутал? Кончай так взглядом пожирать, кофе стынет.

Тогда Роман озадаченно моргал, чертыхался, посылая Питера куда подальше, и спрашивал уже заученное:

— Ди нашла что-нибудь?

— Нет. А твои сыщики?

— Нет.

— Мы найдём её, Роман. Мы найдём дочь Литы.

В такие моменты Питер набирался смелости, подходил вплотную к Роману и ободряюще поглаживал того по плечу. Роман же, вопреки ожиданиям Питера, не расслаблялся, а, наоборот, напрягался ещё больше, со свистом втягивал воздух сквозь стиснутые зубы, прикрывал глаза и, мрачно усмехнувшись, отправлялся к себе, оставляя Питера одного посреди чужой гостиной.

Каждый вечер Роман пытался искать Надю в зеркалах, точно так же, как раньше Шелли. Питер знал это, ведь иногда их ритуальный обмен репликами претерпевал некоторые изменения. Роман не мог целиком полагаться только на цыганскую ведьму и людей. Не мог сидеть, сложа руки. И Питер понимал его. Он сам в последнее полнолуние обежал все окрестности, будучи в волчьем обличье, теша себя надеждой, что девочка найдётся где-нибудь в лесу, что грёбаный доктор Спивак не утащил её слишком далеко, что всё ещё можно исправить. Но окрестности были полны каких угодно запахов, только не нужных ему, не нужных им.
 

***

Спустя неделю и трое суток после пропажи дочери Роман сорвался. Прайс понял это сразу, как только тот вошёл к нему в кабинет плавной, расслабленной походкой сытого хищника. И хотя в глубине его зелёных глаз затаилось раскаяние, Прайс подозревал, что Роман продолжит убивать. Он осознал это ещё в прошлый раз, когда Роман, виноватый и насупленный, заявился к нему после убийства Галины и целой толпы религиозных фанатиков. «Они напали на мой дом», — оправдывался Роман, и Прайс верил ему. Старался верить, потому что видел — сам мальчишка изо всех сил пытается убедить, в первую очередь себя, в том, что поступил верно, что ему не нравилось убивать, держать на своём языке чужую жизнь.

Теперь Роман совсем не походил на того упыря, каким выглядел совсем недавно. Кожа отливала матовой, тёплой, молочной белизной, а не холодным алебастром, губы утратили пунцовую, манящую яркость.

— Полагаю, ты больше не испытываешь необходимости в продолжении моих экспериментов, на которых настаивал ещё совсем недавно? — подчёркнуто вежливо осведомился Прайс.

— Полагаю, теперь ты, напротив, ускоришься, чтобы мой ночной кошмар не повторился, — процедил Роман, награждая доктора презрительным взглядом. «Ну точно, мамочка», — подумал Прайс. Вслух говорить об усиливающемся сходства Романа с Оливией он не решился. Жить ещё хотелось.

— Да, кстати, я там материал на органы привёз. Ну, или ещё на что сгодятся. Разберись, — сообщил Роман, прежде чем скрыться за дверью.
 

***

Кровавая мешанина из сваленных в кучу тел. Разодранные грудные клетки. Остовами кораблей торчащие рёбра. Слипшиеся от почерневшей запекшейся крови, волосы. Вывернутые под неестественным углом конечности. Наполовину вывалившиеся трахеи. И не разобрать, сколько именно тел здесь. Какие из них принадлежали мужчинам, а какие женщинам. Лица либо покрылись омертвевшей уже кровавой маской, либо обезображены до неузнаваемости.

— Господи, Роман, — потрясённо выдохнул Прайс и едва подавил подступившую рвоту. Его, не раз копавшегося в человеческих внутренностях, проводившего сложнейшие операции, свыкшегося, казалось, со всем отвратительным, что только может возникнуть в профессии медика, чуть не стошнило от вида того, что сделал Роман. Тот самый Роман, который так хотел быть воином. И которого так страшила своя сущность. Страшила настолько, что он готов был пройти даже сквозь нечеловеческую боль, не будучи до конца уверенным в эффективности такого лечения.
 

***

Роман сорвался. Питер понял это сразу, как только тот вернулся домой после суток отсутствия, к тому моменту, когда Питер весь уже извёлся. Роман не отвечал на звонки. Его не было в Башне, он не появлялся у Ди. Учитывая нестабильное состояние Годфри, Питер имел все основания переживать и подозревать худшее.

Когда же Роман перешагнул порог, Питер едва сдержал вздох облегчения. Бросив короткое «привет», Роман направился в свою комнату. И когда он проходил мимо Питера, тот почувствовал, как все волоски на его коже встают дыбом от едва уловимого, тошнотворно-сладкого запаха крови, смешавшегося с ядреным духом алкоголя и впитавшегося в каждую клетку Романа Годфри.

— Ты сделал это, — одними губами произнёс Питер, но Роман услышал его и резко обернулся, сузив глаза.

— Сделал что? — выдохнул он и плавным, текучим движением переместился вплотную к Питеру. Теперь они стояли в опасной близости друг от друга. Питер, задрав голову, и Роман, опустив её.

— Кто были эти люди? — спросил Питер.

— Какая разница? — Роман удивлённо изогнул брови, но выглядел при этом нашкодившим, отчаянно храбрящимся ребёнком.

— Роман, мать твою, разница есть! — вспылил Питер и тут же понизил голос до шепота, — ты, бл*ть, совсем ебанулся? Одно дело убивать фанатиков, защищаясь от них, защищая свой дом, и совсем другое убивать ни в чём не повинных людей, которые не сделали тебе ровным счётом ничего! А если тебя найдут? Если узнают, кто это сделал?!

— Не узнают, — глухо бросил Роман, всё также буравя взглядом Питера, — я не оставляю следов. Отходы пускаю на переработку.

— Что ты намерен делать теперь?

— Ничего, — Годфри пожал плечами, — буду жить как жил. А там, глядишь, Прайс изобретёт новую волшебную бочку с комбикормом для меня. И всем в этом чёртовом городишке сразу станет проще. Только не мне, Питер. Только не мне. Потому что, знаешь ли, мне понравилось. И я хочу ещё. Я хочу погружать пальцы в тёплую, живую плоть. Я хочу слышать, как кричит, ещё живая, жертва. Я хочу чувствовать, с какой лёгкостью ломаются под моими пальцами шейные позвонки. 

— Ты спятил. Роман, это не можешь быть ты. Ведь ты не такой, — Питера уже ощутимо трясло. Будь он в волчьем обличье сейчас, то немедля ни секунды либо набросился бы на друга, в отчаянной попытке силясь достать до горла, перегрызть, покончить с бешенством, тлевшим в зелёных глазах Романа; либо, поджав хвост, бросился бы прочь.

— Нет, Питер. Я не спятил. Я — монстр. Урод, которого нельзя полюбить. И сам я это знал всегда. А теперь пусти.

 

***

Тёмные, мутные воды. И пульсирующие алые нити, пунктирами обозначающие путь. К чему? Роман шагает в это странное море, раскинувшееся до самого горизонта. Прибрежные волны смыкаются вокруг его лодыжек — сначала тёплыми, поглаживающими касаниями, а потом и горячими, раскалёнными тисками. Роман теряет равновесие и падает в воду, которая тут же смыкается над ним, с гулким хлюпом втягивая его в себя. А сам Роман с наслаждением втягивает упоительный, самый сладостный аромат — крови. 

Всё то море, что так манило к себе чернеющей бездной вод, оказывается бескрайним морем крови. И Роман устремляется ниже, глубже, чувствуя во всём теле необычайную лёгкость и, впервые за долгое время, насыщение, как вдруг его чуткого слуха достигает детский плач. Он идёт откуда-то с поверхности, уже едва слышный, приглушаемый толщей багровых вод.

Роман пытается выплыть, но каждое движение наверх даётся ему с огромным трудом. Что-то словно тянет его вниз. Вокруг щиколоток обвились жалящие путы. Роман вскрикивает, и тут же захлёбывается некогда столь желанной кровью, хлынувшей в рот, ноздри. Глаза застилает мутная, красная пелена, и Роман уже готов покориться, остаться, когда новый взрыв плача заставляет его утроить усилия.

Сквозь слипшиеся веки он видит слабое сияние. Скорее наугад, чем наверняка, Роман старается ухватить это, поймать. Запястья прошивает тянущей болью, но в следующее мгновение он уже выныривает, а в лёгкие врывается спасительный воздух. Роман наконец может открыть глаза и чуть снова не уходит под воду, когда видит, что происходит с его руками.

Вены — те самые вены, что он когда-то вскрыл в тщетной попытке уйти — источают мерный, красноватый свет. Пульсирующими алыми линиями он выходит из запястий и прокладывает путь над волнующимся морем, куда-то за линию горизонта, откуда до Романа доносится детский плач. Надин плач.
 

***

Питер ворочался во сне. Ему опять снилась какая-то хрень.

Он видел, как Роман тонет, но ничего не мог с этим поделать. Ноги приросли к берегу, а тело задеревенело. Кричать тоже не получалось. Рот просто раззевался, как у рыбы, вытащенной на берег, но звуки из него выходить упорно не желали. Это место ему категорически не нравилось. Назвать водой дрянь, в которой скрылся Роман, у Питера не поворачивался язык. Это было чем угодно, но не водой. Питеру даже показалось, что море — живое. И пахнет совсем не так, как должно.

Когда Роман нырнул, Питер чуть не сошёл с ума. Попробовал перекинуться, но не вышло. От отчаяния и бессильной злости он взвыл. Безмолвно. И едва не поперхнулся, когда увидел, как Роман выбирается из воды, держась за собственные же вены — из рассечённых каналов хлестала чёрная кровь, сплетаясь в причудливые узоры, уходящие вдаль.

А потом Питер проснулся. Над ним возвышался Роман. Живой и невредимый. В домашних брюках и кофте с закатанными рукавами.
Питер порывисто схватил Романа за запястья и притянул к себе. Провёл пальцами сначала по венам одной руки, потом второй, машинально отмечая сбившееся сердцебиение Романа.

— Ты чего творишь? — хрипло спросил Роман.

— Да так, дерьмо приснилось, — глупо улыбнулся Питер.

— Какого сорта? — напрягся Роман, так и не выпустив руки из пальцев Питера.

— Да… Море какое-то странное. Ты в нём тонул. А потом не тонул. Из твоих вен хлестала кровь и…

— … указывала путь, — продолжил за него Роман. — Питер, кажется, я знаю, как найти Надю.

— Знаешь? Но как?

— Я не уверен, но… мне нужна твоя сестра. Собирайся.
 

***

— Что ты знаешь о поиске по крови? Такое вообще возможно? — с порога спросил Роман, едва Ди успела открыть им дверь.

— Ну, я могу попробовать создать маячок, но для этого нужен кровный родственник, — неуверенно начала Ди, когда Роман вошёл, а Питер неслышной тенью скользнул следом. «Я ни черта не понимаю, что здесь творится», — говорил весь его вид.

— У тебя есть я, — безапелляционно заявил Роман цыганке, — Лита была моей сестрой, а Надя — её дочь.

— Ты не понимаешь, Роман, — запротестовала Ди, — этого недостаточно. Маяк сработает, если будет завязан на крови прямого родственника, то есть, непосредственно, отца или матери. А отца у Нади нет, насколько я знаю. Я правда хочу помочь, но…

— Ты можешь помочь, — Роман шагнул ближе и, стараясь не смотреть на Питера, выпалил: — Надя — моя дочь, кровь от крови, плоть от плоти.

— Роман? — позвал его Питер, но тот не шелохнулся, а смотрел прямо в глаза Ди. — Годфри, мать твою?! Ты… Как это вообще возможно?! Роман, я тебя спрашиваю, сукин ты сын?!

— Помоги мне… нам найти её, Дестени. Пожалуйста, — сказал Роман и протянул руку. Ди понимающе кивнула и отправилась на кухню. Спустя пару мгновений вернувшись оттуда с ножом и какой-то склянкой, она провела лезвием по запястью Романа. Рана тут же набухла и, собравшаяся в устье, густая, тёмно-красная кровь закапала в подставленную склянку. Роман напрягся. Зрачки расширились, заполнив почти всю радужку. Ди поёжилась и отвела взгляд. Казалось, из чёрных провалов глаз Романа на творимую ею магию смотрит сама Тьма. И в интересах же Ди было не ссориться с ней — права на ошибку у цыганской ведьмы просто не было.

— Три дня, — пытаясь совладать с дрогнувшим голосом, произнесла Ди, — думаю, у меня получится сделать маяк через три дня. Он укажет путь к… твоей дочери.
 

***

В ту ночь Питер трусливо остался у сестры. Возвращаться с Романом в здание, более похожее на склеп, нежели на обитаемый дом, не хотелось. Даже смотреть на проклятого упыря Питер сейчас не мог. Боль, поселившаяся в его душе после смерти Литы, всколыхнулась с новой силой, и затопить её можно было только алкоголем. Хотя Питер и догадывался, что это вряд ли поможет.

Странно, но он почти не помнил её. Только слабый, размытый образ, словно на старой, изъеденной временем фотографии. Гораздо ярче перед мысленным взором проступали другие черты. Не мягкие, податливые губы Литы, едва тронутые блеском, а сочные, полнокровные, растягивающиеся в многообещающей улыбке.

Питер осознал, что проспал добрую половину ночи, только когда проснулся. Небольшую квартирку Ди окутывал полумрак. Света фонарей, льющегося из окна, едва хватало, чтобы обрисовать контуры мебели. Питер на ощупь нашарил свою одежду и засобирался к выходу. Ему предстояло важное и ответственное дело: необходимо было надраться как следует. Только в таком состоянии, далёком от обычного адекватного, с притупившимися инстинктами, он мог заявиться к Годфри для душевного разговора.
 

***

Дома Романа, несмотря на предрассветный час, не оказалось, чему Питер несказанно удивился. В том состоянии, в котором он находился сейчас, Питер удивлялся даже тому, что вообще всё ещё сохраняет способность стоять на ногах.

Палец ныл от непрестанного нажатия на кнопку звонка. Ноги болели, устав пинать двери. С запозданием Питер вспомнил, что у него есть ключи. Но исследование склепа не принесло результатов.

— Гребаный упырь, — процедил Питер, выходя на улицу с твёрдым намерением дождаться Романа там. Но «сукин сын Годфри», похоже, домой не торопился. Питер же решил потратить образовавшееся время с пользой — придумать, что он будет говорить. В баре он ещё помнил это. И по дороге сюда тоже. Но сейчас, как ни пытался, не мог собрать воедино ускользавшие мысли. Прыткие и юркие они разбегались, оставляя лишь непонятные обрывки и сплошную нецензурщину.

— Твою ж мать, Годфри, — Питер сполз на пол и привалился спиной к двери, — ублюдок напыщенный. Я любил её, хотел с ней съехаться, стать отцом её ребёнка, а ты… Ты… Блять, чёртов придурок! Я доверял тебе. Ты был моим единственным другом. Ты был мне больше, чем другом, а ты… ты трахал её!

— Ты тоже её трахал, хотя и был мне другом. Больше, чем другом, — спокойный голос рядом заставил Питера встрепенуться. Упырь вернулся в склеп. И выглядел подобающе: на подбородке застыли дорожки запёкшейся крови, а над застёгнутым воротом пальто виднелся край рубашки, пропитавшийся чем-то бурым. И Питер догадывался чем именно.

— Но она не была моей сестрой! — вскричал Питер.

— Послушай, — Роман поморщился, — зачем ворошить прошлое? Пора уже смириться, что мы трахаем одних и тех же девок, а потом они сдыхают.

— Это не ты сейчас говоришь. Ты не можешь так говорить. Откуда в тебе столько дерьма?

— От матери, полагаю, — Роман пожал плечами.

— Если бы я знал, во что ты превратишься…

— Заткнись и поцелуй меня, — приказал Роман. Уставившись в глаза Питера, он медленно растянул губы в улыбке. Лучи всходившего солнца мазнули алым по его клыкам, когда он прокусил губы и, сомкнув их пару раз, окрасил, словно помадой, кровью.

Питер с ужасом осознал, что не может пошевелить и пальцем. Как в проклятом сне. И вынужден только наблюдать за тем, как Роман подходит ближе, как поднимает его с пола и, словно послушную своей воле куклу, проводит в дом. Дверь, с тихим щелчком вернувшаяся в пазы, отрезает последние пути к бегству.

А Роман хмурится. Он озадачен тем, что его приказ действует на Питера лишь наполовину. Он пьян. В нём слишком много крови и алкоголя. Но с каждой новой жертвой голод только усиливается.

Вот и сейчас он с шумом втягивает воздух сквозь сжатые зубы, стараясь успокоиться, обуздать желания, но почти зрительно осязает живой, дразнящий запах Питера. Его крови, бегущей по жилам.

— Я только чуть-чуть. Только попробую, и всё, — оправдываясь, он убирает взлохмаченные волосы Питера, открывая шею и мучительно сглатывает, видя, как пульсирует кровь под тонкой, хрупкой защитой кожи. Питер напряжён. Питер боится. Роман чувствует это, и горячая волна наслаждения дрожью пробегает по его телу — в предвкушении. Где-то на задворках сознания пытается воззвать к разуму прежний Роман. Тот Роман, который никогда бы не причинил боль Питеру. Но и этот Роман не желает зла другу. Он хочет всего лишь узнать, какова на вкус его кровь. Он почти уверен, что ничего вкуснее раньше не пробовал. Эта кровь наверняка похлеще всякой дури. Завтра… уже завтра Прайс найдёт решение, придумает, как спасти прежнего Романа, а нынешний больше всего хочет получить давно желаемое.

Только сейчас, находясь на краю кровавой бездны, Роман неожиданно остро понимает природу своих противоречивых чувств к Питеру. Раньше он и не думал это анализировать: почему его так бесило, что Лита, его сестрёнка, связалась с цыганом… Нет, не так… Его ужасно бесило, что именно Лита заполучила цыгана, его цыгана. Что это с ней Питер становился единым целым, а не с тем, кто заслуживал, кто желал этого больше, потому что подходил ему больше.

И Миранда. Которую вначале Роман хотел сожрать, но отчего-то пожалел. Как оказалось зря. Единственный плюс от существования Миранды заключался в том, что ей удалось, пусть и всего на одну ночь, открыть глаза Роману и Питеру, иначе взглянуть на их дружбу. Воспоминания о той ночи периодически возвращались к Роману, но он гнал их. Было не до того.

Но сегодня хлынувшая, затопившая его разум кровь, прояснила сознание, и Роман понял. Демоны. Их обоих разрывают изнутри демоны. Просто Питер научился лучше их контролировать, но и Роман научится. Когда-нибудь. Со временем. Наверное.

— Не бойся меня, Питер. Я не причиню тебе вреда. Только не тебе, — шепчет Роман, пробегаясь пальцами по бьющейся жилке на шее, лаская её. Питер дрожит. То ли от холода, то ли от страха, то ли ещё от чего. Длинные ресницы крыльями вспуганной бабочки трепещут на расширившихся глазах, в которых сменяются сотни эмоций, и Роман не может понять, какая же главенствует сейчас. Он сходит с ума в этой мешанине звуков, ощущений, запахов. А затем припадает к шее Питера, замирает на томительно долгие секунды и, выпуская клыки, вонзает их в податливую кожу, едва слышно рвущуюся в месте укуса.

О, он оказался прав. Кровь Питера настолько чудесна, что хочется углубить смертельный поцелуй, вгрызться в самое основание его черепа; раздирая рёбра, добраться до бешено стучащего сердца, с каждой потерей живительной жидкости становящегося всё тише и тише. Рваный ритм бабочки-однодневки, чья короткая жизнь близится к закату.

Снова и снова она взмахивает крыльями, сбрасывая серебристую пыльцу. Умирающее солнце растекается по поляне алыми реками, в чьих водах тонут и исчезают закрывающиеся цветы. Бабочка порхает. Она не хочет уходить за цветами. Но скоро настанет и её черёд.

В последнем усилии взмахивает она крыльями и, не способная больше сопротивляться неизбежному, падает вниз — на вздыбленную, смоляную шерсть агонизирующего волка.

— Питер! Очнись! Питер! Очнись же, ну! Пожалуйста, Питер…

Этот скулёж раздражает. Хочется взять и прихлопнуть, чтобы не мешал. В висках стучит. В голове гулкая пустота, а тело будто набито ватой под завязкой.

— Пииииитер, — новый всхлип.

— Роман, заткнись ради Бога, — сипло шепчет Питер. Ему всё же удаётся разлепить сначала один глаз, потом другой, о чём он тут же жалеет — даже рассеянный электрический свет мучительно неприятен. Но, хвала небесам, уже в следующее мгновение что-то перекрывает свет, заслоняет его, приближается вплотную. Зрение никак не желает фокусироваться, выдавая вместо нормальной, чёткой картинки стаю мельтешащих чёрных мушек.

— Ты живой, — облегчённо выдыхает это кто-то. «Роман», — мысленно констатирует Питер, а вслух интересуется:

— Какого хуя?

Ему наконец удалось сфокусироваться, после чего Питер непроизвольно снова выругался. Существо, склонившееся над ним, пугало. Да, это был Роман. Но какой-то чересчур бледный, с испуганными глазами на пол-лица и чуть ли ни весь перемазанный кровью: в красных разводах были щёки, шеи, лоб, даже волосы слиплись от крови. И Питер вдруг яснее ясного представил картину: как он сам уходит в отключку, а Роман, всплескивая руками, кудахчет возле его бездыханного тела, рвёт на себе волосы, хлюпает носом, размазывает кровь вперемешку со слезами по лицу и беспрестанно причитает, коря себя, вгоняя осиновые колья самобичевания в сердце по самое не могу.

Обезумевшими глазами — от страха за него, от отвращения к себе — Роман, практически не мигая, смотрит на Питера и раскачивается словно в трансе, бормоча невнятные слова извинения.

— Ну, ты и придурок, — пытается рассмеяться Питер, но вместо смеха горло выдаёт только подобие лающего кашля.

— Я… я сейчас позвоню Ди… Попрошу, чтобы она забрала тебя. Я… я опасен. Мне лучше быть подальше от всех… Пусть Прайс запрёт меня в Башне. Мне… такому монстру, как… мне там самое место…

— Тшш, успокойся. Роман. — Питер поднимает невероятно тяжёлую руку и укладывает её на плечо Романа. На то, чтобы ободряюще похлопать, уже не остаётся сил.

— Почему ты не злишься на меня? После моего признания в том, что я отец Нади, ты хотел мне морду набить, а теперь, когда я чуть не убил тебя, утешаешь?

— Я же сказал, заткнись, — Питер цепляется дрожащими пальцами за ворот пальто Романа и притягивает к себе. Тот настолько удивлён, что не в состоянии даже сопротивляться. «Что ты делаешь? Зачем?» — словно спрашивают его глаза. Питер ухмыляется. Бледные губы раскрываются, и Роман, всхлипнув, приникает к ним несмелым поцелуем.

Ему никогда не доводилось целовать бородатых мужчин. Да что там, ему никогда не доводилось целовать просто мужчин. Даже когда они оказались в одной постели с Мирандой, такого не было. Мимолётные касания, как будто случайные поцелуи в скулу, шею, ключицы, поясницу. Но не в губы. Хотя уже тогда их непреодолимо тянуло друг к другу. Оба видели желание, шальным огнём плескавшееся в их глазах. Но рискнуть шагнуть в затягивающую бездну было страшно. И тогда Миранда выступила в роли своеобразного моста — хлипкого, шаткого, но такого необходимого. Она первая поняла настоящую природу их чувств, увидела то, что никак не желал видеть никто из них двоих прежде.

Но сейчас Миранды рядом не было. Ни моста, ни условностей. Поэтому Питер, уже не скрываясь, слизывал успевшую застыть кровь с подбородка Романа, временами, словно играючи, попадая своим юрким языком в его рот, и Роман тут же затягивал его в жаркий плен; постанывая, посасывал язык Питера, чтобы затем припасть к его разодранной шее и начать покрывать поцелуями ещё не затянувшиеся толком раны.

Питер шипел, но не отталкивал. Напротив, стараясь притянуть Романа как можно ближе, впечатать его в себя. Боль, смешанная с наслаждением, захлёстывала его тело, подступала к границам разума и, взметнувшись волной, прошивала каждую клеточку его тела безумным желанием.

А Роман, чтобы не сорваться, прикусывал собственные губы, щедро орошая уже своей кровью раскинувшегося под ним парня — помечая его. Одежда, наспех стянутая, полетела на пол. И теперь Роман любовался бледным, крепким телом в алых дорожках, смазанными пунктирами ведущими вниз.

— Питер, — хрипло позвал он друга. Тот вскинул затуманенные вожделением и предвкушением глаза и опустил ресницы, разрешая… приглашая.

Завтрашний день, возможно, подарит ответы на самый главный вопрос — где искать маленькую девочку с самыми удивительными голубыми глазами, способную быть как очень милой, так и убивать одним взглядом — плоть от плоти Романа Годфри, кровь от его крови. Это будет завтра. А ответ на другой, не менее важный вопрос, пусть и не высказанный ни разу, Роман Годфри получит сегодня, слившись воедино с тем, кто подходил ему больше всего на свете.

[Fertes]

И почему ты не фанат Поттера? ((((
Прям жалко, столько энергии и труда ушло на вампиров.

[Лестада]

, потому что))) У Поттера свои фанаты, ему хватит и без меня.

[Fertes]

Недавно, когда прорекламировала тебе в который раз "Чёрное зеркало", прочитала вот это твое, что после "Хемлока" ничего другого смотреть не можешь, и подумала, а смотрела ли я вообще его. Что-то знакомое. В общем, в ближайшем будущем постараюсь посмотреть серии 3. Если не затянет или что выбесит, напишу обязательно.