Авангард
Сегодня на рассвете, когда солнце золотистыми лучами ослепляло не дающих спать птиц, выжигая их сетчатки до последней клетки и оставляя их абсолютно беспомощными перед агрессивной городской средой, едва дающей им достаточно пищи для насвистывания песен отвратительнее завывания самого бездарного барда под гитару, сохранившую струн ещё меньше, чем её хозяин — зубов в своём шепелявом рту, никакие достоверные суеверия и правдивые предсказания, безусловно, компетентных и авторитетных астрологов не предвещали никаких дрязг и потрясений — как локальных, так и глобальных. Частички носимой обещающим непогоду ветром пыли оседали сероватым калейдоскопом рутины на поросших белыми пятнышками небольших колоний грибков контактных линзах, а всё ещё зелёные листья растений, изрешечённые вчерашним дождём оставляли на лице едва заметные шрамы. Заляпанное потными и жирными пальцами зеркало, висящее в тёмном, оформляющем аморфные потоки мыслей своей прямоугольностью и квадратностью коридоре, как будто хотело предупредить о своей изобличающей и оттого разочаровывающей натуре, но в силу своей неодушевлённости и неподвижности просто висело на стене там, где я уже не должен был оказаться.
Мой путь пролегал через футбольное поле — небольшую асфальтированную пустыню, где при должной температуре появлялись миражи, не отмеченные ни на одной карте; из стороны в сторону летал мяч, издавая тяжёлый органный гул вместо привычного свиста пули, пролетевшей около уха. Было необыкновенно тихо: невыносимый писк тишины и хлюпанье сердца заглушали только редкие отдалённые похрустывания ног, имевших несчастье соприкоснуться с пушечным ядром мяча и крики, побуждающие запнуть, наконец, его туда, откуда оно выпало — за ширму редких полупрозрачных облаков, как будто их лёгкая шёлковая материя могла выдержать груз сколько-нибудь тяжелее спички. В мои мысли начало закрадываться сомнение: а не тот ли это шар, который ещё пару часов назад разбрасывал свои ядовитые корпускулы там, где в них не было надобности, оставляя лишь тёмные силуэты в том месте, где лежит стрелка часов? Нет, это определённо не могло быть правдой, даже не смотря на тёмные пятна: слишком маленькими были петли, торчащие из разорванного мяча.
Джунгли бурелома за каменисто-смолянистой пустошью вызывали отвращение и страх. Вырванные с корнем деревья и сломанные ветви, замостившие поле зрения своей зелёной мозаикой, напоминали больного с маской нестерпимой агонии, всё ещё живого, но уже необратимо ушедшего. Стоило лишь перешагнуть первое поросшее мхом бревно, в носу уже был смешан и готов к употреблению коктейль, состоящий из запаха сока жизни с едва угадывающимися в нём нотками предсказанного разложения — зелёные лёгкие планеты были заражены гангреной и повреждены чрезмерным давлением налетающего со звериной яростью ветра. То и дело отовсюду доносился стук колуна и треск разошедшихся волокон сухого дерева, под ногами хрустели хлебные крошки с едва угадывающейся на них сахарной плёнкой: должно быть, Гензель и Гретель могли себе позволить уже не чёрствые и, порой, плесневелые корки ржаного хлеба, смешанного с отрубями, но сладкие булки, выпекаемые местной пекарней где-то неподалёку от сгинувшей рощи. Где-то здесь, за толщей сочащейся соком и смолой древесины, приютился пряничный домик с чугунной печкой внутри — отзвук холокоста, тихий, а потому и не столь заметный и трагичный.
Яркие блики от подвешенного на нервных волокнах солнца освещали втиснутую в медвежьи объятия бетонных колоссов остановку. Козырёк над потёртыми скамейками должен был защищать нас от надвигающегося дождя, в предчувствии которого мы то и дело поддавались суматохе и панике, но истинное его предназначение всё же было иным: гофрированные жестяные листы должны были заслонить собой покачивающиеся на деревянных спичках высокие дома, чтобы те не пугали своим видом и без того нервных обитателей этого дурдома; только все, кто это замечал, прекрасно понимали, что ноги этого Атланта слишком тонки, а груз — слишком тяжёл для смертного, пусть даже и бывшего когда-то титаном.
Машины проносились мимо, лязгая своей дышащей на ладан сбруей на каждой трещинке видавшего виды асфальта; все они едва слушались руля, и водителям приходилось напрягать каждую мышцу, чтобы удержать их в колее; на их лицах от напряжения проступали жилки. Всё было наполнено движением — хаотичным и беспощадным, вряд ли даже одной молекуле из многих тысяч пришло бы в голову рассуждать о векторе своего движения и рациональности своего перемещения в пространстве. Со звериным рыком отчаяния и мольбы мимо пронёсся одинокий локомотив — вечный пленник одного измерения, новый титан, самый сильный, а оттого и закованный прочнее всех остальных. Поблескивая продырявленным светом телом, к нашему хрупкому убежищу неспешно подполз троллейбус. Его нутро, уже давно дублёное и высушенное уже приспособили и обжили, пустили по нему ток, будто ему было мало унижения. Неужели это сделали мы, такие маленькие, хрупкие и пугливые?
В моих ушах звучала песня о летнем ветре. Лето покинуло нас совсем недавно, возможно, всего несколько часов назад, но уже хотелось весны, до которой было ещё очень далеко, настолько далеко, что даже чучело троллейбуса, даже выпотрошенные тушки самолётов не могли бы догнать то самое наше лето. Жалеть было уже поздно и бессмысленно.
За музыкой в наушниках не было слышно разговоров, впрочем, не было бы их слышно и без неё. Разговоры для дураков, а тот, кто заговорит первым — проиграл. Никто не знает цены проигрыша, это и пугает. А ещё никто не знает об условиях победы, что тоже не вселяет никаких надежд. Мы просто смотрим друг на друга — иногда сочувственно, иногда улыбаясь, хотя эти искренние в своём коварстве улыбки — средство искушения, а не сострадания. Старушка, сидящая около меня, полезла в карман и достала оттуда мобильный телефон. Что же ты творишь, старая? Ты же уже глухая, как тетерев, зачем тебе телефон? Но я этого не произнёс, раскусив уловку коварных воспитателей, прививавших мне вирус альтруизма — иммунитет. Старость не прибавила ей ума, сама виновата.
Над землёй поднимались клубы пара, должно быть эти же капли и прольются обратно через несколько часов, когда грянет гром. В окружении уже не было ничего необычного и волнительного, не было и никакой романтики панорамного полёта, захватывающей дух: надо было всего лишь подойти к зеркалу, чтобы увидеть на своём лице мириады чёрных точек и масляные пятна веснушек, покрытых тонким, но от этого не менее отвратительным слоем сала.
За поворотом троллейбус будто набрался сил и поспешил вперёд, всё сильнее сотрясаясь на рваном полотне раздолбаной дороги. Всё происходит именно так: безжизненная кукла поверженного гиганта выпивает соки из дорожного полотна и отдаёт её нам — своим победителям и создателям. Кого же поглощает дорога? Теперь, стоя на двух кривых сплошной линии, которые обязательно пересекутся, я начинаю понимать, что видел в окно троллейбуса, когда налетевший поток ветра унёс меня в открытую форточку.
Это было моё тело, раскатанное сотнями колёс и сохранившее на себе не менее десятки различных узоров протекторов. Толщиной с лист бумаги, оно прилипло к горячему полотну раздолбаной дороги. Ещё десяток колёс — и оно треснуло, такое хрупкое, но такое гибкое. Из грудной клетки вырвалась вязкая горячая жидкость, красная и жёлтая, как кислотные всполохи огня на закате. Это была не кровь, а раскалённая лава. Не успевшие остановиться машины расплёскивали мою кровь лопнувшими шинами, водители в панике выскакивали из них и падали туда же — в раскалённую лаву, и всё это в абсолютной тишине: никто не смел ничего сказать. Лава застывала, затекая во все мельчайшие щели потрескавшегося асфальта.
Сегодня утром, когда сквозь галлюциногенную дрёму я увидел едва уловимый призрачный свет, сочащийся из разбитой ночной бомбёжкой стены одного из бетонных колоссов, никакая монетка с решкой на обеих сторонах, никакой совершенно точный и безусловный вывод не могли мне указывать на то, что несколькими часами позже я паду не первой и не последней жертвой сминающей и перемалывающей мощи Нового Авангарда.
Сообщение отредактировал Teslic: 21 Октябрь 2016 - 21:56
Есть еще один момент - вы начали пробовать себя в миниатюрах, что просто здорово, ведь учиться лучше на коротких произведениях, а большие потом корректировать очень сложно, да и чаще лень, проще переписать заново.
