Под кроватью

Под кроватью

Любителям сюрреализма посвящаю...

Кого только нет под моей кроватью. В стеклянном дворце застыл Гогоша – безрукий, безногий. Он хороший, жил тихо и с аппетитом кушал. А теперь внимательно смотрит из застеколья, пьет янтарную жидкость, отдающую собственным телом, и проклинает судьбу. Бедный Гогоша, что ты видел? Миг, а после пыльная тишина, нарушаемая только шушуканьем подкроватных обитателей.

Рядом с Гогошей, подложив под черную голову осколок месяца, лежит змей. Каждую ночь он выползает из стены и заглядывает мне в глаза, чтобы унести на вершины разноцветных гор, где бродят чужие тени и восьмилапая собака. Зыбок этот мир: горы исчезают, и появляется пасть – огромная, ненасытная, преследующая. И сердце мое дрожит, и страх затекает в горло и душит, душит… Но смеется проклятый василиск, тащит дальше: в пучину, под землю, в незнакомую сказку, в змеиное царство.

Под кроватью сидит, зло прищурившись, Николай Афанасьевич – хмурый, неприветливый, жадный. Здесь все его: копеечные алюминиевые ложки, охромевший от долгой жизни буфет, плешивый палас, мутноглазая люстра. И так хочется это выкинуть, вышвырнуть в зимнюю ночь, на растерзание старым ветрам, но крепко вцепится Николай Афанасьевич в истлевшее барахло, грозит пальцем, шлет проклятия – не дает. И после долго бродит по комнате, шуршит занавесками, вздыхает.

Под кроватью поселилось мое отнятое временем детство, притащило в бархатный склеп и первую любовь, и одноклассников, и ребят со двора. Лежат они, придавленные друг другом и мною, некоторые заботливо пригвожденные, а иные вповалку, как в братской могиле, и трогают их руками годы, оставляя желтые следы и стирая имена. Уже не помнит их голоса телефон, и лестницы забыли их шаги, все реже покидают они подкроватное кладбище, и только Николай Афанасьевич так, от нечего делать, листает мое прошлое и спрашивает: «Это кто? А это?»

Много лет назад под кровать шагнул бог, взмахнул треугольным красным флагом, посмотрел умными глазами и замер, окаменев навечно. Закончилось его лето, отзвучала музыка, осыпались наземь его слова. И пыль, покрывающая бронзовую голову, похожа на прах. Не любит его Николай Афанасьевич, не жалует: ворует на кухне орехи и изо всех сил стучит по ним бывшим богом. Трак. Трак. Трак. Уймись, поставь, где был, третий час, какие орехи?!

В самом дальнем углу завернутый в кокон паутины, заваленный длинноногими, пахнущими быстрой городской жизнью девицами томится Брюсов. Лишь изредка выходят из его бумажной груди Рената с Рупрехтом, и вылетает огненнокрылый ангел, да и то всего на пару бессонных ночей, а после снова в угол, в сетчатый саван, под тяжесть другого века.

Под кроватью вечная война. В смертельной схватке сошлись храбрые солдаты, вздыбились могучие слоны, бьют копытом кони, рвутся вперед. Шепчет смелый план на ухо своему повелителю хитрый визирь. И льется жертвенная кровь, и близится долгожданный миг, кажется, вот-вот и победа, но через минуту хватается за голову визирь, прикрывая дрожащего главнокомандующего, и ищет новую стратегию. Мешают войска Николаю Афанасьевичу – некуда ноги вытянуть, выталкивает он и победителей, и побежденных из привычной темноты на свет, и лежат они недвижимые, являя кожаное исподнее, – конец славе, конец отваге.

Под кроватью кружит несбывшаяся мечта, примеряет пуанты, накладывает грим и танцует, танцует. А потом рвет на части приговор, выданный человеком в белом халате, режет снимок раздробленного колена и диким голосом воет, заставляя посреди ночи вскакивать и тоже выть: громко, надрывно, безысходно.

Скрыты за плотным покрывалом и перевязаны бечевкой былые праздники, былые новости, былые горести. Знакомый почерк, знакомый адрес, по которому уже давно живут другие люди. «4 кг, 57 сантиметров, назвали Верочкой… дорогую внученьку с Новым Годом… похороны дедушки 15 сентября», – бормочет Николай Афанасьевич, вытаскивая из пачки отдельные истории. Не надо, не надо, замолчи, – уже плакали, уже радовались, прошло…

Когда-нибудь я наведу здесь порядок, отправлю кого на антресоли, кого на полку, кого в подвал. Зачем мне варенье из червивых яблок, шахматы, в которые не с кем играть, и бюст Ильича? Разберу письма и фотографии, подарю пуанты соседской девочке и снова перечитаю «Огненного ангела». А после вымету страшные сны и пустые журналы, вот же порадуется Николай Афанасьевич – столько места освободилось! Ворчливый, конечно, старик, хмурый, жадный. И всегда, говорят, таким был. Жил он в этой квартире давным-давно. Пусть и дальше под кроватью сидит. Мне не жалко.

Непонятно, завораживающе, но красиво! ^_^

теперь внимательно смотрит из застеколья, пьет янтарную жидкость, отдающую собственным телом, и проклинает судьбу.

В этом бреде есть логика и своя ясность. Аллегория, точно (спасибо, Светлана, забыла, как это называется

Когда-нибудь я наведу здесь порядок, отправлю кого на антресоли, кого на полку, кого в подвал. Зачем мне варенье из червивых яблок, шахматы, в которые не с кем играть, и бюст Ильича? Разберу письма и фотографии, подарю пуанты соседской девочке и снова перечитаю «Огненного ангела». А после вымету страшные сны и пустые журналы, вот же порадуется Николай Афанасьевич – столько места освободилось! Ворчливый, конечно, старик, хмурый, жадный. И всегда, говорят, таким был. Жил он в этой квартире давным-давно. Пусть и дальше под кроватью сидит. Мне не жалко.

Наверное, никогда, это надо одним махом всё выметать.))
Кстати, стиль чем-то похож на Брюсовский: немного тяжеловесный, но искусно-витиеватый, узорами. Хотя нет.. Брюсова читать невозможно, не отвлекаясь на легкомысленные штучки.)

Вообще, нравится мне этот автор: есть чему поучиться.)

#1 Елена Маючая

#2 Antimat

#3 Елена Маючая

#4 fotka

#5 Antimat

#6 fotka

#7 Елена Маючая

Количество пользователей, читающих эту тему: 0