Перейти к содержимому

Theme© by Fisana
 



Фотография
- - - - -

Не благими намерениями


  • Авторизуйтесь для ответа в теме
Сообщений в теме: 6

#1 Лестада

Лестада
  • Модераторы
  • 1 960 сообщений

Отправлено 23 Апрель 2021 - 18:16

Не благими намерениями

 

Хоть бы сдох поскорее. Не “когда наконец сдохнет”, а “хоть бы сдох”. И как можно скорее. Иначе уже никак, не вывозит, думал Максат, пиная бордюр у школы. Бордюр был сколотым, носок кеда стоптанным, настроение убитым. Собственные мысли давно не пугали, лишь зудели и раздражали. Он не хотел быть таким, не хотел думать так, не хотел желать этого своему отцу, но мысли не спрашивали разрешения - они просто появлялись, сначала неясными очертаниями, смутными образами, от которых сжимало горло и холодели пальцы, немел язык и щипало в глазах, потом осторожно проползали ядовитыми отростками - сочными, яркими, и вот уже облекались в слова - простые и от того страшные.

 

Это в первый раз стрёмно думать о таком. Да и во второй, чего уж там, стрёмно. Раз на десятый Максат не только думал, но и сказал, глядя в запитое обвисшее лицо: “Хочу, чтобы ты сдох”. Лицо ничего не ответило. Лицо сопело в асфальт и пускало слюни. Лицо было в таких же бороздах и трещинах, что и дорожка, на которой оно лежало. И такое же серое и грязное. Ненавистное лицо. Максату было противно стоять рядом, не то что касаться. Но по лестнице из двора вышли любопытные соседи, посмотрели сочувственно, и Максат саданул кедом по колену того, кто почему-то был его отцом.

 

Как так вообще получилось? Почему это его отец? За что так не повезло? За плохие мысли? Ну так плохие мысли появились позже, появились благодаря ему, а в детстве никаких плохих мыслей не было, в детстве он радовался, когда отец приходил домой пьяным. Мама плакала и ругалась, он веселился, потому что трезвый папа - злой папа, пьяный папа - добрый папа. Пьяный папа подкидывал его под потолок, и мама замирала в дверях, одной рукой ухватившись за халат на груди, другой за дверной косяк; пьяный папа вставал на четвереньки, сажал маленького Максата на спину и рысачил по квартире как личный пони. Папа трезвый кричал на маму, рычал на Максата и лупил по стенам, а пару раз зарядил и Максату, когда тот просто крался на кухню, чтобы попить воды. Потом папа и пьяным перестал быть добрым. Они ругались с мамой, бросались в друг друга обидными словами - чаще он, чем она, она больше всхлипывала и уговаривала, получая в ответ “ты не понимаешь”. В родительской спальне что-то грохотало, стукало, мама вскрикивала, Максат, запертый в своей комнате, стучал в дверь и просил выпустить, рвался на помощь. Устав, затихал, обкладывался игрушками и крушил маленькими машинками другие - те, что побольше, шмыгал носом, растирал противное по лицу, дёргал губой, морщился от стянутой кожи и отдирал у больших машин колёса с мясом, вдавливал их потной ладошкой в ковёр и улыбался, глядя на изувеченные джипы и тракторы. Вот они были грозными и непобедимыми, и вот они лежат днищем кверху, поверженные маленькой синей гоночной машинкой. Вот вам, вот вам, получайте, сдохните, сдохните!

 

Таким, сосредоточенно пыхтевшим над автомобильными битвами, его и находила мама - уже умывшаяся, старательно причёсанная, с налившейся бордовым нижней губой и грустными глазами. “Как ты”, - спрашивала и тянулась к волосам, он отклонялся и с громким “пууу” крушил уже раскуроченную машину. “Играешь? - дрожала неуверенной улыбкой мама, - вот и хорошо, вот и молодец. Ты - моё счастье, балам”. А если я твоё счастье, зачем ты живёшь с папой, почему мы не уйдём от него, думал Максат, откладывал игрушку, оплетал маму руками и ногами, утыкался в неё такую тёплую и родную и позволял себя гладить по спине, старался не слушать и не слышать, как за стенкой храпит папа, старался представить, что папы нет, есть только он - Максат - и мама. И никого больше. Потому что никого им не надо. Хорошо бы вот так съесть пятилепесточный цветок сирени, загадать желание, и оно бы сбылось. Или ночью проследить, как звезда заваливается за крышу соседнего дома и тоже загадать. И ждать, когда сбудется.

 

Но всё это враньё про падающие звёзды и пятилепесточники. Первое не звёзды совсем, а второе вообще мутация, и в целом это чушь полная - чушь полная верить в такое и надеяться на то, что подействует, понял Максат позже, когда немного подрос и перестал крушить игрушки. Он просто вдевал наушники, включал музыку погромче и, отбивая пяткой ритм, занимался своими делами - решал уравнения, разбирался в метафорах и метонимиях, пестиках и тычинках. А ещё рисовал всякое в скетчбуке - такое, что и не покажешь никому, потому что самому жутко.

 

В пятом классе он ударил девочку на уроке математики. Она сидела за первой партой, он - за второй. Она повернулась и сказала тихо:

 

-- А я видела твоего отца пьяным.

 

Он не ответил, продолжив списывать примеры с доски. Девочка поёрзала, качнулась на стуле ближе.

 

-- Твой отец валялся в арыке. Сначала обнимался с бомжами, а потом валялся в арыке.

 

Он стиснул крепче ручку, пальцы съехали к самому кончику, тройка в примере наклонилась не в ту сторону и, кажется, двоилась. Да и не только она - цифры расплывались, прыгали и вытягивались. Поморгал, фокусируясь. Учительница что-то вещала у доски, но слова доходили через раз, проваливаясь по пути в невидимые ямы. Девочка опёрлась ладошкой о его парту и придвинулась, прищурилась нехорошо, втянула слюну и всё же капнула ядом.

 

-- И как твоя мать с ним живёт? Тоже бухает? Или дерёт её хорошо?

 

Как это произошло, он не понял. Вот вроде сидел и смотрел, как под стержнем растекается чернильное пятно, и вот уже алое пятно растекается по щеке одноклассницы, жар - по его ладони, под потолком жужжит муха, все уставились на него, а он сверху вниз на сжавшуюся на стуле девочку, в глазах которой испуг и, показалось ему или нет, но как будто чуть-чуть довольства.

 

Учительница опомнилась первой - наорала, выставила из класса, пригрозила вызвать родителей, да так и не вызвала. Он до конца урока колупал засохшую краску в подоконнике и сгорал от ненависти к себе. Девочек бить нельзя. Мама всегда так говорила. Он и не собирался. Точно не собирался. Он бы никогда не, но вот это произошло. Ударил девочку. Залепил ей пощёчину. И пусть она тысячу раз была неправа, пусть наказал вроде как за дело, но разве его это оправдывает? Нет, сказал себе, ни разу. Потому что девочек бить нельзя. А папа бьёт. Маму. Иногда. Нельзя быть таким как папа. Никогда. И если нельзя исправить лицо, то можно хотя бы противиться этому внутренне. И скрутить огромную дулю всей родне, которая на каждом празднике щипает маслянистыми пальцами за щёки и тянет приторно: “Аиии, Эльдарчик, как Максатик на тебя похож. Копия ты, ничего от Малики”. Правда, когда он укусил одну из тёток, та, баюкая руку, прошипела, злобно глядя на маму: “А характером в тебя, невестка”. Мама тогда попросила прощения у тётки, грозно посмотрела на Максата и заперла его в комнате, а вечером долго объясняла, что так нельзя - ни со старшими, ни с младшими, ни с кем. Говорила, что если хочется кусать кого-то, то надо досчитать до десяти. Не поможет - до тридцати. И не кусать. Быть вежливым и воспитанным. Ты же хороший, балам, ласково заправляла ему за уши отросшие пряди, а он думал, что все они врут - мама не такая как он, мама никого не кусает, мама терпит и отвечает улыбкой на плохие слова. И очень жаль, что мама не такая. А раз так, то он будет кусать за неё всех. Будет улыбаться и кусать. И рвать, если придётся. Но ни за что не расстраивать маму. И не быть таким, как тот, кто живёт с ними.

 

В шестом классе он спросил маму, почему они не уйдут. Мама сказала, что он ничего не понимает. Что если она уйдёт, её осудят, а его отнимут. Сказала, что не может оставить его ни с отцом, ни без отца. “Так нельзя, балам. Нельзя мальчику расти без отца. Это неправильно”.

 

-- А правильно то, что он тебя бьёт?

 

 

-- Это не то, ты не понимаешь. Он не бьёт. Это так… это не то, что ты думаешь. Не то, чем кажется. Помнишь, я говорила тебе, что нельзя кусаться? Ну вот я кусаю, я обижаю твоего папу, и его это злит. Папа не плохой, он просто… ну вот такой, вспыльчивый. Он же любит нас, балам.

 

Странная это любовь, думал Максат. Как можно бить того, кого любишь? Как можно любить так, что это скорее на пытку похоже, а не на что-то приятное и хорошее, чем, по идее, должна быть любовь. А если оно так и бывает - тяжело, удушающе и больно, - то, может, лучше и не любить? Никого и никогда. Только маму. Хотя это тоже больно. Потому что сделать ничего не можешь, разве что музыку громче и чувствовать себя при этом последней тварью дрожащей, слабой, беспомощной, способной лишь на то, чтобы рисовать всякое - чёрное и бесформенное, схематичное. Наделить это чертами, сделать чётче и понятнее... Нет. И на это не хватает смелости.

 

Как-то к ним среди ночи постучалась соседка с двумя дочками - старшая, лет пяти, цеплялась за юбку, младшая спала на руках. Приютите, попросила. Переждать надо, уточнила позже. Им постелили в зале, Максата отправили в комнату, но он прополз по-пластунски и приник ухом к щели между полом и дверью. Кулипа-эже всхлипывала тоненько и говорила, что Жениша уволили, он пришёл домой пьяным, схватил нож и начал всех гонять. Мама отвечала, что надо вызывать милицию. Кулипа-эже сморкалась и сообщала, что в прошлый раз, когда она так и сделала, милиция закрыла Жениша на трое суток, а потом выпустила, и он стал злее. Надо уходить, увещевала мама. Куда с детьми, спрашивала Кулипа-эже, и они молчали. Сама почему не уйдёшь, подавала голос Кулипа-эже. Мама вздыхала, скрипела стулом и говорила, что ей повезло, Эльдар не такой, Эльдар заботится о них, он хороший и не бьёт вовсе, а так, иногда, редко совсем. Ну да-ну да, соглашалась Кулипа-эже, и Максат под дверью повторял это “ну да-ну да”, вкладывая в него другой смысл. Ну да, отец не бил маму так, как Жениш-байке Кулипу-эже - он ходил и нудел, высказывал маме, расточал гадости, которые и слушать стыдно, мама не выдерживала, отвечала, этот усиливался в громкости и назойливости, мама напротив становилась тише, незаметнее, и вот уже звучал только он, громыхал и истерил, плевался ругательствами до тех пор, пока мама опять не говорила что-нибудь в свою защиту, и тогда взрывалась пощёчина, мама вскрикивала, папа ушатывался курить на балкон и, вернувшись, заваливался спать. Ходить можно было только на цыпочках и ни в коем случае не включать не то что телевизор, но даже свет, потому что отец мог проснуться и от щелчка.

 

В седьмом классе Максат ещё верил в пятилепесточники и написал письмо тому, кого называл отцом. Так, мол и так, сказал: делай выбор - или бутылка или я. Отец продержался неделю, а потом выбрал. Не его. И Максат почему-то не удивился. Когда писал письмо, капал слезами, когда получил ответ - только уголком губ дёрнул.

 

В девятом классе он сломал наружную щеколду на двери в свою комнату и прибил щеколду внутреннюю. Вот так. Теперь никто не сможет его закрыть, зато он закрыться сможет. Тем же вечером отец попробовал наехать на мать, но Максат загородил своим плечом. Отец покричал, побрызгал слюной и ушёл на кухню, где ещё долго бухтел, гремел шкафчиками, звенел посудой и снова бухтел. Мама мягко отодвинула Максата и сказала едва слышно, что зря он это, не стоило. “Не хочу, чтобы и тебе досталось”, - погладила его по плечу и принялась наводить порядок в спальне. Потом они вместе отмывали уделанную кухню - еда была повсюду.

 
 

Те дни и ночи, когда отец уходил на смену, Максату нравились больше всего. Недели, когда машина простаивала на ремонте, ненавидели всей семьей - отец со скандалами, мама с выплаканными глазами, Максат с очередными почеркушками в скетчбуке, в отдельных из которых уже можно было признать мужской силуэт с ножами в спине - под чёрными линиями натекала красная паста, да так много, что бумага истончалась до дыр.

 

Мама брала аванс на работе, отдавала отцу, тот чинил машину и снова таксовал, и снова сутки его не было, на третьи он выходил на смену, а вторые проводил в пьяном веселье, угощал окрестных бомжей на часть от выручки, вытирал собой арыки возле дома и пару раз надул на лестничной площадке в их подъезде, да так и заснул в своей же луже. Оттирать её потом пришлось Максату. Сначала думал так и оставить, но решил, что мама расстроится, да и не хватало ещё, чтобы кто-нибудь из соседей увидел - выговаривать потом будут маме же и коситься на Максата, вздыхать сочувственно, и эта показная жалость вызывала большее отвращение, чем холодная, мокрая и вонючая одежда отца. Максат пробовал его распинать - не удалось. С трудом подавил желание пнуть сильнее, подавив вместе с ним и рвотный позыв, ухватил крепче за подмышки и потащил по ступенькам вверх - всего десять, которые обычно преодолевал одним махом, теперь казались бесконечностью. Тогда-то, добравшись наконец до двери и посмотрев вниз, в лестничный пролёт, подумал впервые: что, если перегнуть эдак через перила и… ну вот как будто это он сам так - не рассчитал, склонился сильнее, мутило, может, подышать хотел или ещё чего, а потом под действием тяжести взял и рухнул вниз на ступени, и голова как перезревший арбуз, и мозги как блевотина на стенах.

 

Подошёл к перилам, нагнулся сам, вгляделся в серую лестницу, в тёмный провал с переплетениями, в кусок светлого прямоугольника от подъездной двери и, оглохнув от разошедшегося сердца, вынес вердикт: нет, узко, не упадёт, застрянет, сломает себе что-нибудь, будет потом в памперсы ходить и гундеть, мать сидеть возле него, страдать и подтирать слюни, вкладывая все сбережения и всю зарплату уже не в машину, которую они наверняка продадут, чтобы оплатить те же памперсы, но в этот овощ. И смысл тогда? Если уж да, то наверняка. И с лестницы не вариант - всего десять ступеней. Это его до самого первого этажа надо будет подпинывать, и то не факт, что сработает. Может, только кости переломает, рёбра те же и всё. Ну или позвоночник. И опять тот же овощ. На фиг надо.

 

Подумал так и похолодел. Рубашка и школьная форма противно липли там, где пропитались мокрым и вонючим от этого, который сейчас лежал под дверью и ведать не ведал, чего избежал только потому, что узко между перилами. С ума сойти. Поэтому только? Максат схватился за волосы и с силой дёрнул, отвесил пощёчину - одну, другую. Сжал ладонями горящие щёки, вдавил в челюсть, задышал часто ртом и осел на площадку, схватил прутья на перилах, прислонился лбом к заплёванным, грязным, с засохшими корочками какой-то слизи и зарыдал в голос.

 

Отец рядом завозился, промычал что-то. Наверху провернулся ключ. Максат утёр слёзы и сопли, хлюпнул носом, вскинул голову, вдохнул-выдохнул, поднялся, открыл дверь, перешагнул через тело, просунул руки в горячие подмышки, всхлипнул, зарычал и единым рывком перекинул отца через порог. Привалился к стене, перевёл дыхание. Опять ухватил за подмышки и потащил в сторону родительской спальни, уложил у кровати, подопнул-подровнял, снял обувь и уссатую одежду, взопрел весь, чуть не вытерся комом в руках, но в нос шибануло мочой, и он не стал. Закинул в стиралку, засыпал порошка. Снял полотенце, намочил, сбегал в спальню, обтёр тело, сменил телу бельё, отправил полотенце в стиралку и запустил наконец программу. Сполоснул руки, высморкался, присосался к крану, наглотался ледяной воды, сунулся с головой, задрожал, отплёвываясь от мокрых прядей и плохих мыслей и так, со стекающими за шиворот холодными дорожками, вернулся в подъезд, взяв с собой тряпку и ведро с водой. На площадке собрал всё, что оставило там тело, а после вылил это пенящееся мутно-жёлтое в унитаз. Вот бы так можно было смыть всё - не только мысли, но и всю прошлую жизнь. Собрал гадость в ведро, выжал до последней капли и спустил в унитаз, а завтра новая чистая жизни без вот этого всего. Но хрен там. Не бывает и быть не может. Только такая гадость и есть - мутная, смрадная, как бы самому не задохнуться, не дать ей хлынуть в рот и нос, не дать растворить в себе.

 

Все дети похожи на родителей, яблочко от яблони, любила приговаривать класснуха. Особенно несло её на часе про ЗОЖ. Стращала последствиями ранней половой жизни, подростковой беременности и картинками алкоголизма и наркомании. На алкоголизме остановилась подробнее. Пунктик у неё был, что ли, травма личная, подумал Максат, открыл скетчбук, загородился от соседа локтём и зачиркал ломанные и издёрганные синусоиды. Казалось, все смотрят на него и все знают, думают так громко, что это не стёрки скрипят, а мозги, не бумага шуршит, а слова копятся ворохом на кончиках языков, толпятся, наскакивают друг на друга, переругиваются и вот-вот сорвутся, понесутся к нему с торжествующим “знаем, а мы всё знаем”.

 

Не могут они ничего знать, заштриховал Максат прямоугольник, вывернутый на косой прямой. Он перевёлся в эту школу месяц назад - в другом районе, за несколько кварталов от дома, от тех, кто мог бы знать. И никому, понятное дело, не рассказывал. Да и что рассказывать? Всем привет, я - Максат, а мой папа - алкаш. Отличное знакомство. То, что надо для жизни в новой школе.

 

Дети алкоголиков нередко сами становятся алкоголиками, потому что среда делает нас теми, кто мы есть, подытожила класснуха тираду “о пагубном воздействии зелёного змия” (как значилось на доске). Максат выпрямился, закрыл скетчбук и посмотрел на свои пальцы, покрытые трупными пятнами чернил. Сжал в колодцы, разжал в бумагу и снова сжал. На парту лёг тест. На определение профориентации, сказала класснуха. А чего только “проф”, съязвил кто-то. Класснуха пригрозила вызовом родителей и разговором с ними по душам. Съязвивший кхекнул. Максат перевернул тест и на обратной стороне написал: “Вы ничего не знаете. Никто не знает и знать не может наверняка. Мой отец - слабак. Но я никогда не буду таким”. Перечитал. Занёс ручку, чтобы зачеркнуть, прикрыл веки, подышал до десяти, как учила мама, отложил ручку, расправил лист, вернулся к тесту, но смысл вопросов ускользал. Он читал раз за разом, а в голове звенело “среда делает нас теми, кто мы есть”, “кто мы есть”, “делает нас”, “нас”. С другой стороны, чего париться, размышлять над вариантами, если всё предопределено - умные взрослые всё посчитали, расписали и назначили? И тесты эти как пятилепесточники сирени - для успокоения разве что или вовсе - галочки ради. Может, и вектор какой задать, и не факт, что верный. Прошёл не в том настроении, расплылись буквы, забил двери в будущее, ответил от фонаря и всё - живи теперь с тем, что натура ты творческая или ещё какая, не суть важно вообще, потому что “среда делает нас теми, кто мы есть”. Вот и всё, вот и не стоит пыжиться. Да? Нет. Чуть было не скомкал лист, но подошла класснуха, и он нехотя передал ей пустоту в квадратах. Усмехнулся. Нечаянно ответил честно, хотя и не собирался.

 

Класснуха потом вызвала к себе в подсобку. Вскипятила чайник, заботливо справилась какой ему - чёрный или зелёный. Покаянно вздохнула, что чёрного нет, только зелёный. Максат сказал, что ему всё равно, говорите, зачем вызывали, и я пошёл. Она смотрела жалостливо, изображала печальную скобку, елозила пальцами по обратной стороне его теста, то открывая, то закрывая крупное “слабак”, и Максат понял - ещё немного, и его стошнит прямо здесь. Лучше бы и дальше молчал, чем терпеть эту вечную жалость во взгляде. Сколько она у них будет? До самого выпуска? И до самого выпуска будет глядеть в его сторону эдак понимающе. Может, виновато даже. На хрен бы оно не сдалось. Будто он ущербный. Будто у него лицо в гнойниках, и все вот-вот прорвёт и как ливанёт, так ливанёт - её же первую забрызгает.

 

Она просила прощения, объясняла, что это не она придумала, что вот так в интернете пишут, а так-то, конечно, человек сам кузнец своего счастья и будущее Максата зависит только от него самого. Предложила походить к школьному психологу, Максат подумал “делать больше нечего”, ответил “окей”, подхватил рюкзак и пошёл домой. А дома долго возился с дверью, пытаясь её открыть - она упиралась во что-то, и Максат догадывался - во что. Не в кого, а во что. Это просто не могло быть кем-то. Существительное мужского рода, неодушевлённое. Ну или пассивный залог, возомнивший себя активным. Тот ещё кожаный мешок, под завязку наполненный дурной кровью, гнилыми костями и дерьмом.

 

В подъезде пахло горелым, и Максат изо всех сил надеялся, что это не у них. Он отошёл, подпрыгнул и пнул дверь. Мешок застонал и пробубнил что-то. Максат протиснулся, защёлкнул замки и принюхался. Гарью несло с кухни - их кухни. Перемахнул через мешок, окунулся в серую вонь. На плите варилась кастрюля. Или запекалась, судя по почерневшему днищу. На столе грустно прижимались друг к другу потёкшие пельмени, валялись и на полу. Максат выключил огонь и уже привычно отправился за веником и совком. И толку мама, уставшая после работы, весь вечер лепила их? Вот он её труд - слипшиеся комки теста и фарша. То, что на столе - ещё можно отварить и пожарить, залить кетчупом с майонезом, и будет норм. Пельмени по-дунгански. Но то, что на полу - выбросить однозначно; в комьях мусора, в луковой шелухе и чешуйках - вот и селёдка со вспоротым брюхом на краю раковины, глядит мёртвыми глазами в водосток. Ползла, да не доползла? Со вспоротым брюхом и немудрено. А этот, интересно, смог бы? Как далеко прополз бы? Сколько бы из него вытекло, пока бы не… Живучий ведь, здоровье на зависть многим. Ни цирроза, ни обморожений, зубы - и те крепкие. Может, стоило хоть раз на улице оставить, не тащить домой, и пусть бы оно само как-нибудь свершилось? Так какого он каждый раз распинывает его, поднимает, сгорает под взглядами соседей, чтоб им всем, и всё равно несёт, придавленный пьяной тяжестью рук, подстраиваясь под заплетающиеся, всё равно что волочащиеся ноги, принимает помощь от услужливых собутыльников, а один раз от какого-то сердобольного байкеши.

 

-- Плохо твоему папке, - посетовал байкеша. Это мне и маме плохо, подумал Максат, но ничего не ответил, только зубы стиснул. Байкеша кряхтел и перетягивал вес на себя. Поблагодарить бы, да рот страшно открыть - сорвутся всхлипы, подстегнут слёзы и те побегут радостно. И байкеша потечёт жалостливо, к волосам ещё потянется или по плечу хлопнет - только хуже сделает, потому что тогда Максат может начать жалеть самого себя, а ему это не надо. Ему вообще ничего не надо. Взялся тащить - тащи молча и не жалуйся, молчи.

 

-- Проблемы на работе? - байкеша не унимался. Вот же тупой. Они подпёрли ношу к двери, Максат полез за ключами, а байкеша всё ждал чего-то. Чего тебе? Душу излить? А не подавишься? Не захлебнёшься такими-то помоями? Шёл бы ты, дядя, и не оглядывался.

 

-- Спасибо, - буркнул Максат и завалился с телом в квартиру, захлопнув дверь байкешиным добрым делам - пусть галочку себе поставит напротив пункта “доставил алкаша до дома”, сразу после “перевёл бабку через дорогу”. Профпригодный доброделатель.

 

Пельмени жареные с яйцом оказались очень даже ничего. Вообще тема. И ладно что слипшиеся. С яйцом так и надо. Помыл посуду, отскрёб сковородку, посмотрел на банку с хлором. Всё равно следы останутся. Посветят ультрафиолетом или какой другой специальной дрянью, и увидят - где тащил, куда тащил. В одном сериале показывали. Насыпал чистящего средства на плиту, затёр пригоревшее. Повезло, значит, что вода выпарилась, что не успел ещё пельмени бросить, а то так бы пена поднялась, залила плиту, огонь погас, газ продолжал выходить, и… и остались бы они без дома. Зашибись, перспектива. Он тёр и тёр тёмный струп возле газового рожка, пальцы сцепило от подсохшего Комета, пора бы смочить, да и струп уже отошёл, распался на размягчившиеся ткани, а в голове возникали картинки выгоревшей квартиры, на пороге которой пожарные нашли обугленное тело - то, что когда-то было человеком, то, что давно перестало быть человеком. И мама бы плакала, и они бы искали, куда бы пристроиться, где теперь жить, и на какие жить, а ещё надо было бы отдать долги, потому что похороны это всегда дорого. Это как той, только наоборот. Посмертный той. А может и не пришлось бы отдавать долги. Может, они бы все трое взлетели на воздух, оказались бы спаяны и в смерти.

 

Максат выдохнул, сполоснул тряпку, вытер начисто плиту. Вымыл руки, вышел в прихожую, занёс ногу для пинка и опустил. Сполз по двери в зал и приложился затылком о неё. Боль отдалась в глаза, но внутри было пусто. Как та кастрюля, которая выгорела. Его тошнило. Тошнило злостью и ненавистью к себе, и это было непонятно. Себя-то за что? За мысли? Так он же не виноват.

 

-- Я не виноват, слышишь? - прошипел Максат мешку. - Это всё ты. Это ты делаешь меня таким. Ты! Ненавижу тебя, ненавижу! Когда ты уже сдохнешь наконец?! Когда?! Когда?! Я не хочу, не хочу, не могу больше, не могу...

 

Слёзы всё же прорвались, хлынули и, теперь он плакал навзрыд, с подвываниями. Мужчины не плачут, не должны, нельзя. Но никто ведь не увидит, и поэтому можно. Он один, совсем один. И может рыдать, сколько влезет. Точнее, сколько выльется.

 

Мешок заворочался. Максат быстро размазал слёзы и сопли, подхватился, забежал в ванную, наскоро умылся и шмыгнул в свою комнату. Расчехлил рюкзак, выудил учебники и погрузился в составление уравнений окислительно-восстановительных реакций. Учиться ему нравилось - это отвлекало, позволяло переключить мозг и забыться.

 

Вот только у мешка были другие планы. Или не планы. Просто мешку внезапно захотелось общения, он и припёрся в комнату к Максату. Зря забыл закрыть дверь, теперь выслушивать про то, как и кого мешок возил, кто что говорил, какие все вокруг мудаки, и только он один нормальный. Ещё мешок любил рассказывать про то, как спился кто-то из его прошлых знакомых - рассказывал и глупо подхихикивал: “А я-то, Максатик, ещё ого-го, я молодец. Я же не пью. Я так, выпиваю иногда. Но не пью”. Сегодня его заботило другое.

 

-- Я не понял, а мать где? - вылупил мутные глаза.

 

-- В смысле? На работе же. До конца рабочего дня ещё часа три, - ответил Максат и вернулся к уравнениям. И то, что ещё минуту назад было понятным, теперь не складывалось. В груди зудело нарастающим раздражением.

 

-- Она мне изменяет. Она точно кого-то нашла. Она бросит нас.

 

-- Не нас, а тебя, - на автомате сказал Максат и прикусил язык. Но было уже поздно. Мешок наливался кровью и готовился забурлить дерьмом. И это не вода в кастрюле, такое не скоро выпарится, если вообще выпарится, но то, что завоняет всех вокруг - это верняк.

 

-- Ты его знаешь?

 

-- Что? Да о чём ты? Никого я не знаю. Да и нет никого. Откуда у неё кто-то, когда она все силы тратит на тебя? И вообще - иди проспись.

 

-- Ты как с отцом разговариваешь?

 

-- О как, ты вспомнил, что ты отец. Ну надо же. Я сейчас от радости обделаюсь.

 

-- Максат!

 

-- Да, я в курсе, что меня так зовут. Сказал бы приятно, что ты ещё в состоянии вспомнить моё имя, но правда в том, что мне всё равно.

 

-- Ты был таким хорошим мальчиком, а вырос…

 

-- Ну хоть у кого-то о ком-то сохранились хорошие воспоминания. Я таким похвастать не могу. Спасибо.

 

-- Помнишь, как я сажал тебя на багажник велосипеда, и мы ехали собирать тутовник? Я кричал “ножки, подними ножки выше”, а ты смеялся и держался за меня крепко-крепко.

 

-- Угу. А потом мы ехали к мосту и ты просил посмотреть, виден ли там красный флажок. И если я отвечал “да”, ты крутил педали сильнее, потому что красный флажок сообщал, что, да, пиво в наличии. Ты напивался в сопли и засыпал там, добрые дяди звонили маме, а как-то я шёл домой один. И ещё у нас украли велосипед. Супер воспоминания. Всё? Наговорился? Можно мне теперь за уроки?

 

-- Так значит она мне изменяет?

 

-- Ой, свали, а? Просто свали уже. Свали из этой жизни, из нашей жизни наконец?! Очень прошу тебя, сдохни! Сдохни! - выкрикнул в лицо и сам ужаснулся. Никогда прежде он не произносил это в открытую, глаза в глаза, и вот переступил ещё одну черту. Мешок подпёр плечом дверь, повозил ладонью по сальным всклокоченным волосам и спросил с надрывом в голосе:

 

-- Ты… ты этого хочешь? Ты же мой сын… и ты хочешь этого?

 

-- Да! Я хочу этого! Сделаешь это ради меня? Сделаешь? Ну пожалуйста? Сделай, а?

 

-- Ладно, - тряхнул театрально головой, - ладно. Если ты так хочешь. Что ж. Я сделаю это. Я умру, а мать найдёт тебе нового отца. Я умру, уйду. Этого ты хочешь?

 

-- Да! Сколько раз тебе ещё повторить? Я хочу, чтобы ты сдох. И чем раньше, тем лучше.

 

-- Хорошо. Я пошёл.

 

-- Да вали уже, сделай милость.

 

И он пошёл. А Максат двинул следом. В детстве отец часто играл в такую игру - говорил, что скоро умрёт, и что мама найдёт нового папу, а Максат отвечал, что не надо нового папу, что папа не умрёт, папа будет жить долго. Нет, уговаривал отец, никто не может жить долго, а тот, кого не любят, тем более не сможет, поэтому “папе придётся умереть, но ты не плачь, у тебя же будет другой папа”. Максат спорил, убеждал, что очень-очень любит, просил не умирать и всё же плакал. Ну что ты, глупый, довольно рокотал отец и вытирал большими пальцами слёзы, щипал за щёки и смеялся. Максат плакал, а он смеялся. Хорошая игра, отличная. И вот теперь им предстояло попробовать другую игру. В том, что она окажется продолжением той старой, Максат и не сомневался, хотя и робело надеждой, что всё же нет, не игра. Надеждой вперемешку со страхом и странным возбуждением, и не ясно - чего больше.

 

Отец уже вышел на балкон, а Максат топтался на пороге зала. Прислонился к косяку. Землетрясение как будто. Посмотрел на неподвижную люстру, прислушался к себе. Нет. Это не дом трясёт, это его трясёт. И ощутимо. Сердце колотится так, что отдаётся в ушах и кончиках пальцев. Неужели сейчас… сейчас всё случится? И больше не будет мучений, не будет жалостливых взглядов, не будет маминых слёз и синяков? Вот так вот просто и всё?

 

Максат отцепил себя от двери, ступил в зал и приблизился к балконным окнам. Отец стоял к нему спиной и выдыхал сизый дым. Стоял, чуть свесившись вниз и повернувшись в ту сторону, откуда обычно возвращалась с работы мама. Стоял и не торопился выполнять сказанное.

 

Он ведь и не собирался, так? Это снова была игра. Тогда играл на страхах, а теперь на желаниях. Обманывал всегда. Но что, если взять управление игрой в свои руки? Подойти сейчас, схватить за ноги и перекинуть быстро - вряд ли этот успеет сориентироваться и дать отпор?

 

Вот он открывает тихо дверь, не скрипнул даже - мама недавно смазывала петли. Крадётся со спины, почти запечатав дыхание. Примеряется к щиколоткам - получится ли? Хватит ли сил? Не упустит ли раньше времени? Надо же, чтобы наверняка, а не испуг один. Косится осторожно во двор - никого, в окна дома напротив - так и не увидеть, но вроде и не светится нигде любопытным овалом. Всего-то и надо - решиться, не оттягивать, пока появится кто, или пока сам не обернётся, докурив.

 

Он резко подскакивает, сжимает пальцами щиколотки, вздёргивает и перебрасывает через перила. Отец хрипит - успел ухватиться и пытается подтянуться, смотрит удивлённо, неверяще. И Максат очень хочет ударить по рукам, чтобы не мог больше цепляться, но бить нельзя - следы останутся, и он отгибает пальцы, отрывает от неровной поверхности. Максатик, что же ты, сипит отец. Максату некогда отвечать - он занят, он разжимает сильные пальцы, толкает их, высунув от усердия кончик языка и пробуя ядовитый воздух. И вот последний палец поддаётся, отец падает на землю, пропарывая бока ветками, выплевывает кровь, и она тонкой струйкой вытекает из уголка его рта. Он лежит на бурой земле, глядит на Максата мёртвыми рыбьими глазами и пенится мутным, жёлто-грязным.

 

-- Так с кем она мне изменяет? - новый старый вопрос страссировал в пепельницу. Максат вытолкнул воздух, облизнул пересохшие губы и выплюнул:

 

-- Пошёл ты…

 

В дверях уже дополнил:

 

-- Ни с кем. У неё никого нет. И если ты попробуешь её хоть пальцем тронуть, я тебя убью.

 

Тем же вечером отец ударил маму. И Максата, когда тот пытался её закрыть. Если подумать, вяло размышлял после Максат, промакивая разбитые губы ваткой с перекисью, то всё же они похожи. Оба не умеют сдерживать обещания.

 

Варила ли мама с вечера большую кастрюлю супа, лепила ли четыре круга мант, тушила ли казан мяса с картошкой, Максат мог вернуться со школы и потратить первые два часа на отмывание стен, плиты, пола и иногда потолка, потом быстро сварганить себе макароны с яйцом или же обойтись бич-пакетом. Ну потому что яйца тоже имели свойство оказываться на потолке или размазанными по ковру - внезапно в прихожей. Их мама старалась спрятать, о тайнике сообщала Максату смской - яичницу он любил, но готовка была тем ещё рисковым предприятием. Можно было разбить яйца так тихо, как никто и никогда, можно было прикрыть дверь на кухню, ухитриться выстроить огонь так, чтобы масло не шкворчало, но этот выползал из спальни, ведомый каким-то звериным чутьём, возникал на пороге и маячил неприкаянно. И ладно бы только маячил, но ведь опять тянуло на поговорить. Максат смотрел в тарелку, вытирал мякишем остатки яичной массы и сосредоточенно жевал.

 

-- А мне, значит, зажала. От меня, значит, спрятала, - протянул этот обиженно, едва продрав заплывшие глаза.

 

И куда в тебя столько лезет, подумал Максат, потягивая остывший чай. Бочка бездонная, голем глиномесный. О, может, и правда это с ними голем живёт? Пришёл, когда они все спали, пробрался и съел настоящего папу, принял его облик и теперь жрёт и жрёт, жрёт и жрёт, а когда жрать будет нечего, или наскучит питаться мучениями, сожрёт и маму, и его. Будет откусывать по кусочку, как Максат в детстве шоколадных дед морозов и зайцев - сначала шапку или уши, потом одну лапу, вторую лапу, ноги, а голову в последнюю очередь. И когда съест полностью, лопнет языком глазное яблоко о нёбо, тогда Максат с мамой сами станут големами и будут мучить других людей, приходить под их окна и двери, проситься на порог, высматривать, чем бы и кем бы поживиться, и так до тех пор, пока не найдётся отважный герой, который разобьёт их глиняные головы. Вот тогда они обретут наконец покой. Хорошо бы такой герой нашёлся до того. Но герои - те же пятилепесточники сирени. Если только самому стать героем.

 

Максат посмотрел на голову этого, бухтевшего что-то. Жаль, что не голем. А так бы зарядить с разворота, или обеими руками сдавить голову, оттянуть к себе и впечатать в стену, и глядеть, как осыпается осколками, как отслаивается плохо нарисованный карий глаз, как крошатся губы и отваливаются плечи, и вот он уже весь - куча мусора. Максат привычно поднимется из-за стола, возьмёт в туалете веник и совок, сметёт в ведро серо-жёлтую пыль, завяжет пакет, отнесёт на мусорку и не закинет, как обычно, с метров трёх, представляя вместо бака баскетбольное кольцо, а втиснет между другими пакетами, вдавит поглубже, набросает сверху ещё мусора, чтобы совсем уж, чтобы не выбрался ни за что, чтобы так и уехал на городскую свалку и развеялся там над кучами, впитался в каждую из них, остался там навсегда.

 

Но этот не голем. Этот реальный из плоти, костей и дерьма. С этим так не получится. Поэтому будет жрать и жрать, пока не выест чайной ложкой весь мозг, не намотает как лагман на вилку все нервы. Ещё и добавки попросит. А нету, скажет Максат, и этот ударит, и ему будет можно. Он не сын, он отец. Так бывает. Отцы бьют детей, отцы бьют матерей. Сыну бить отца нельзя. Нельзя поднимать руку на того, кто создал тебя, кто дал жизнь, пусть сам же и превратил её в мутную вязкую жижу из ненависти и боли.

 

-- Чего молчишь? - спросил этот.

 

-- Не хочу говорить. Чего непонятного? - ответил Максат, встал у раковины, капнул на губку посудного средства, вспенил, отложил тарелку, сомкнул пальцы и медленно провёл указательными и средними по большому - в получившемся кольце колыхался радужный пузырь. Если же соединить кончики пальцев и аккуратно развести их, то выплывает целый континент с перетекающими в друг друга разноцветными реками.

 

-- Я не так тебя воспитывал, - рявкнул над ухом. Континент погиб.

 

-- Ты меня вообще не воспитывал. Твой любимый ребёнок - водка, а пиво - жена. Или муж. Средний род. Муж, выходит.

 

-- Маленьким ты был таким хорошим…

 

-- Ой, ну начинается. Отстань, а?

 

-- Это всё её влияние. Это она настраивает против меня. Ты мой сын, ты должен быть на моей стороне, ты должен…

 

-- Ничего я тебе не должен! Ты деградируешь! Я ненавижу тебя! Ненавижу! Ты даже обещание не в состоянии исполнить! Обещал выпилиться, и что? И где? Почему ты ещё здесь? Почему дышишь? Почему приходишь сюда? Почему мучаешь нас?

 

-- Это всё она! Она! Ты не можешь так думать, не можешь так говорить, я же твой отец…

 

-- Сдохни. Просто сдохни, - сказал Максат и ушёл к себе в комнату, клацнул щеколдой, выставил музыку на максимальную громкость и всё равно слышал, как этот ломился в дверь и угрожал выбить. Не выбил. Затих через час-полтора. Максат выписал формулы на ускорение свободного падения тел, прочитал тему раз-другой, но так ничего и не запомнил. Выключил музыку, вгляделся в текст. “Идеальное свободное падение возможно лишь в вакууме, где нет силы сопротивления воздуха, и независимо от массы, плотности и формы все тела падают одинаково быстро”. Идеальное свободное падение. Только в вакууме. А они не в вакууме, потому и падают так не идеально. Утягиваются под воздействием других объектов. Обмотанные толстой верёвкой по рукам и ногам. А шея в петле. Дёрнешься, и шею сдавит сильнее - не продохнуть. Не дернёшься - уйдёшь на дно, растворишься в общей статистике, и какая-нибудь класснуха объявит патетично у доски: “среда делает нас теми, кто мы есть”.

 

А если ускорить это свободное падение, но задать иной вектор? Тогда он войдёт в другую статистику, станет хуже. И мама будет плакать, а соседи и родственники шептаться, но зато голем будет повержен, они - свободны, пусть и относительно. Относительно голема - уже ведь хорошо. И никто больше не ударит маму. Никогда. Потому что любому отгрызёт руку по самый локоть. Потому что только в первый раз будет страшно. Или нет?

 

Максат глотнул воздуха и закашлялся. Не хватило, не туда пошло, заблудилось. Сдавило в груди и кольнуло. Он всхлипнул и стёк на пол, свернулся, подтянув колени к носу. Знобило. Колыхались пенной грязной водой мутные мысли, зудели комариными расчёсами, убалтывали. Нет, отвечал им. Нельзя. Не так. Я не хочу. Не хочу быть таким. Потерпеть. До выпуска потерпеть, поступить в российский вуз и уехать. И всё. И больше никогда. А мама? Как же мама? Как же она с этим одна здесь? Одна. Пока смерть не разлучит. Чья?

 

Он заскулил и тут же прикусил щёку. Прислушался. Тихо. Посмотрел на часы - скоро придёт мама. Может, повезёт, и этот будет спать до утра, а утром уйдёт на смену? Хмыкнул. Ага, как же, размечтался. Найдёт, к чему прицепиться. Хотя бы не к засохшим цветам на балконе.

 

Поднял себя, сгонял на кухню, набрал воды в баклашку от ополаскивателя, вышел на балкон - этого там не оказалось. Вздохнул бы с облегчением, но игла так и сидела в груди, и дом соседний нависал окнами, придавленный свинцовым небом, всё не решившимся - рыдать или не рыдать, обрушиваться или не обрушиваться. Максат полил цветы, оставил баклашку и вернулся в комнату, проверил щеколду - порядок. Бухнулся на кровать, завернулся в одеяло и заснул. Сквозь сон ответил маме, что всё нормально, уроки сделал, пообедал, нет, ничего не беспокоит.

 

Беспокоит. Мысли беспокоят. Плохие мысли. Пристали грязными листьями к подошвам кед, проникли в дом, налипли на стены и множатся-множатся, расползаются, заполняют собою всё. Как бы избавиться от них, содрать со старыми обоями и сжечь? Но едкий дым отравит, едкий дым сообщит всем, едкий дым не спрятать. Нельзя сжигать, пусть и хочется очень. Но как же тогда? Как?

 

Максат метался по кровати и хрипел. Раскрывался, когда жар выжигал изнутри, и дрожал, когда игла, засевшая в груди, разрасталась, и вот уже сотни, тысячи иголок прошивали тело холодом, и колючими кусками льдами раздирало горло. А издалека, чрез завесу метели доносились крики, что-то гремело и взрывалось и звенело, разлетаясь. Он хотел встать и посмотреть, но глубже проваливался в горячий снег, и горячее жгло веки, текло по щекам, пока пустота с раскатами грома не обрушилась чёрными квадратами.

 

По подоконнику кто-то ходил. Громко и часто. Стучался настойчиво в окно. В детстве Максат воображал, что это огромный монстр в чернильном балахоне, под которым только тьма, и эта тьма подмигивала с той стороны оранжевыми глазами: блик-блик, блик-блик. Просилась внутрь, когтями-ветками отстукивая по стеклу. Максат знал, что нет там никого, это не тьма в балахоне, а дождь и ветки. Знал и проскальзывал в родительскую спальню, устраивался между мамой и папой и старался не смотреть в тёмный угол - вдруг вспыхнут там оранжевые глаза, и ему придётся защищать маму, а тьма сильная и опасная.

 

Вот и сейчас темноту разбавляла только настольная лампа. Максат поднялся. Выходить из комнаты не хотелось. Но надо было попить и не только. Зря так рано лёг. Как бы не встретить кого.

 

Не встретил. Щёлкали часы, отбивая время. Тёмный коридор упирался в кухню, перерезаемый распахнутой дверью туалета. Там горел свет. Максат замер, прерывисто втянул воздух. Чего он, в самом деле? Может, там и нет этого. Этот, наверное, свет забыл погасить и дверь закрыть, этот спит. Должен спать. Пожалуйста, пусть спит.

 

Максат прошёл по коридору, выглянул из-за двери на кухню и попятился. Ноги в стоптанных тапках. В одном тапке. Второй под столом - рядом с рукой. Верх в черноте. Не видно. Отрублен тьмой. Послышался стон. Не отрублен. Максат перешагнул ноги, дотянулся до выключателя, нашарил дрожащими пальцами, потянул. Зажмурился. Посмотрел вниз и снова зажмурился, помотал головой, ущипнул себя за бедро. Не снится. Совсем нет. Этот лежит, скрючившись, прижал кулак к груди, выкатил белки глаз и стонет задушено. Вот так. Вот так вот просто? Кто-то засмеялся. Максат вздрогнул и оглянулся - никого, так же тёмен коридор. Но кто-то же смеялся. Он. Это он сам. Понял, ощупав своё лицо - губы растянуты от уха до уха. И подтряхивает. От смеха и слёз. Размывают, искажают.

 

Так не годится. Он смахнул их, растёр. Присел на корточки возле тела. Протянул руку и отдёрнул. Встал, покачнувшись. Выключил свет, зашёл в туалет, сделал свои дела, помыл руки и пошёл спать. Просто. Вот так просто. И не надо ничего делать. Делать ничего не надо, и всё будет сделано. И он ни при чём. Как будто. Не виноват. Это не он, оно само. И будет хорошо. Будет замечательно. Он же этого и хотел, нет?

 

Выудил из кармана джинсов телефон. Три двадцать три. Смахнул ухмыляющийся череп.

 

-- Алло, Скорая?



#2 Fertes

Fertes

    Калякамаляка

  • Модераторы
  • 4 562 сообщений

Отправлено 01 Май 2021 - 11:50

Лестада, правильно ли я помню, что на фб был всего отрывок из рассказа? Запомнился мне ещё тогда, но постеснялась, наверное, спросить, где всё целиком можно почитать.

Скрытый текст

 

По поводу структуры текста. Удивительно мне, конечно, что можно было растянуть такую сложную тему на этот объем, кажется, что про такие вещи долго писать не хочется/рука не поднимается. Но нет, читала от и до, внимательно. Разве что, возможно, уменьшила бы на 2-3 абзаца линчующие эмоции,

Беспокоит. Мысли беспокоят. Плохие мысли. Пристали грязными листьями к подошвам кед, проникли в дом, налипли на стены и множатся-множатся, расползаются, заполняют собою всё. Как бы избавиться от них, содрать со старыми обоями и сжечь? Но едкий дым отравит, едкий дым сообщит всем, едкий дым не спрятать. Нельзя сжигать, пусть и хочется очень. Но как же тогда? Как?

Потом перечитала и поняла, что это 1) Лестада  :), ты и твой фирменный стиль. 2) всё ок, ничего в тексте не нарушает. 

 

По итогу, поздравляю с историей: не просто создался рассказ, а смог пробить брешь в воспоминаниях, вызвать свои ассоциации, а значит, не оставил равнодушным.

 

+ еще один момент. Поскольку последнее время много думаю, наблюдаю и представляю себе - я об иллюстрациях, в рассказе есть масса отличных фраз, которые так и просятся на бумагу. Не исключаю, нарисую что-нибудь, очень хочется.)

 

Спасибо за рассказ. Тронул очень.



#3 Лестада

Лестада
  • Модераторы
  • 1 960 сообщений

Отправлено 01 Май 2021 - 18:31

Fertes, спасибо. Мне очень важно это - знать, что рассказываемое Максатом трогает. Ко мне как-то подошёл один парень, который прочитал его, и сказал спасибо. Сказал, что прочитав, понял, что он был не один в детстве с такими мыслями - с теми мыслями, которые казались ему преступными, страшными, за которые он себя ненавидел, боялся себя. Мне казалось важным поделиться этим. Спасибо за каждое слово.



#4 Рыжая

Рыжая
  • Amigos
  • 523 сообщений

Отправлено 01 Июнь 2021 - 20:53

Очень сложно оценивать такие рассказы. Имеется в виду то, когда всё время пытаешься переложить мысли/поступки героя на себя, пытаешься оценить/понять, как бы ты сам поступил в подобной ситуации. А это трудно, потому что не было в жизни такого у меня в семье... 

Но вот случай, которому мы были свидетелями воочию. Пляж. Рядом с нами устраивается мамашка так себе вполне подшофе. У мамашки две полуторки пивасика и мальчик лет семи-восьми. Ребёнок как-то так сразу немного отстраняется от этой мамашки и тянется к нам. Муж у меня детей любит - они к нему тянутся. Говорит с ними на любые темы в зависимости от возраста, всегда всё объясняет. Мамашки тем временем за каких-то минут 20 выдувает свои три литра одним махом. Потом роет в песке ямку, садится и выдаёт туда сдачу, переработанную организмом. Я подскакиваю и начинаю собирать вещички. Ребёнок видит всё это краем глаза и бочком пытается улизнуть к морю с моим мужем. Но тут следует окрик мамашки, и он безропотно подходит к ней, берёт за руку и ведёт спотыкающуюся и шатающуюся мать прочь от моря. 

Нужны ли подобные рассказы-переживания? Я считаю, что нужны. Нужны ли они тем, о ком в них пишут? Вот тут вопрос, на который у меня нет ответа. А написано хорошо. 


Сообщение отредактировал Рыжая: 01 Июнь 2021 - 20:55


#5 Лестада

Лестада
  • Модераторы
  • 1 960 сообщений

Отправлено 05 Июнь 2021 - 20:38

Рыжая, жуткую историю рассказали. К сожалению, приходилось такое наблюдать на пляже тоже. И всегда жаль детей. Потому что дети не выбирают. Если взрослый человек ещё может выбрать - остаться или уйти, то у детей чаще всего такого выбора нет. И да, привязаны к матерям почти намертво, той самой незримой пуповиной.

 

Нужны ли они тем, о ком в них пишут? Вот тут вопрос, на который у меня нет ответа.

Я думаю, что раз кто-то из тех, кто пережил, всё же по прочтении говорит "спасибо", то нужны. Ну и я, как правило, не задаюсь вопросом - нужно или не нужно. Дерусь потому что дерусь. Пишу, потому что жжётся. Потому что мне это кажется нужным, важным.

Спасибо.



#6 fotka

fotka
  • Amigos
  • 3 318 сообщений

Отправлено 12 Июнь 2021 - 18:00

Лестада, понимаю, что ты права, что об этом обязательно надо писать, но прости, у меня не хватило сил даже дочитать: слишком тяжело, слишком больно... И не представляю, чем тут помочь :(



#7 Лестада

Лестада
  • Модераторы
  • 1 960 сообщений

Отправлено 14 Июнь 2021 - 12:02

fotka, эммм.... ну тут помогать никому не надо. Человек сам делает свой выбор, каким бы он ни был. Максат выбрал остаться собой, человеком, не переступать черту, не пополнять статистику. Возможно в будущем он сделает ещё один важный выбор. Возможно отец его наконец пройдёт лечение, и всё, что было в прошлом, останется в прошлом - кроме воспоминаний, конечно же. А возможно и нет. Рассказ о тех, кто заперт в клетке не по своей воле - он ребёнок и, в отличие от матери, не может просто уйти. И бросить её не может.ю Только забрать потом. Всё сложно, короче.






Количество пользователей, читающих эту тему: 0

0 пользователей, 0 гостей, 0 анонимных


Фэнтези и фантастика. Рецензии и форум

Copyright © 2024 Litmotiv.com.kg