Перейти к содержимому

Theme© by Fisana
 



Фотография

9 ЗИМ ОДНОЙ БЛОКАДЫ (Вне конкурса)


  • Авторизуйтесь для ответа в теме
Сообщений в теме: 3

#1 BangBang

BangBang
  • Amigos
  • 1 сообщений

Отправлено 08 Февраль 2013 - 18:41

Есть еще и военная публицистика. Или публицистика на военную тему.

9 ЗИМ ОДНОЙ БЛОКАДЫ

В память о Саше, Оле и их брате Николае.

Предисловие

Эти рассказы появились на свет в 1999 году, когда Берат Вушизович Касмахунов, создатель Кыргызского общества блокадников Ленинграда, задумал издать книгу с их воспоминаниями. Меня в качестве автора он выбрал потому, что я была внучкой блокадницы и на тот момент училась на третьем курсе факультета журналистики.

Объем работы был приличный, я разделила список фамилий и адресов пополам со своей подругой и сокурсницей Таней Трофимовой, вооружилась пачкой писчей бумаги, и начала методично обзванивать своих потенциальных соавторов. Кто-то отказывался говорить о блокаде сразу и наотрез, и я их понимаю, но многие согласились поделиться своими воспоминаниями, свой болью, залечить которую не в состоянии никакое время. Ведь наши близкие живы до тех пор, пока мы их помним. Подавляющее большинство блокадников потеряло в то страшное время своих родных, и возможность увековечить их память в книге, я думаю, подтолкнула чашу весов в мою пользу.

Практически все, с кем мне довелось пообщаться двенадцать лет назад, встречали меня так радушно, что мне, молодой девчонке, становилось даже неловко. Накрытые столы, пироги, чай, домашняя наливка – меня ждали как самого дорогого гостя. И все улыбались… до того, как начинали вспоминать войну. И улыбались потом, потому что жизнь – то продолжается, и даже внуки уже подросли… И мне кажется, что мы, нынешняя молодежь, жидковаты против этого поколения, словно отлитого из стали, не запуганного и не сломленного самыми страшными бедами, которые только могут выпасть на долю человека.

Конечно, тема блокады не раз затрагивалась у нас дома, поскольку бабушка ребенком пережила это страшное время вместе с сестрой – близняшкой и 15-летним братом. И все трое, круглые сироты, каким – то чудом остались живы в осажденном, холодном, разбомбленном городе, где трупы убитых и умерших от голода взрослых людей лежали на улицах до самой весны… Но ее воспоминания – это была одна «картинка», одно виденье того ада. Когда же я стала записывать воспоминания других блокадников, эти «картинки» окружили меня со всех сторон, как в трехмерном кино, и ад ожил.

Я плакала тогда, переписывая от руки каждую строчку этих воспоминаний, потому что компьютера у меня еще не было и в помине. Плачу сейчас, отстукивая на клавиатуре то, что записала 12 лет назад. Потому что по-другому невозможно, иначе я не человек вовсе…

В общем, я сделала тогда свою часть работы, подруга – свою, и мы передали аккуратно исписанные разноцветными ручками листки Берату Вушизовичу. Не знаю, что не задалось в тот раз, но книгу издать не удалось. Бабушки вскоре не стало, я переехала из родного дома, и меня закружила совсем иная, неформальная жизнь - переходы, клубы, гитары, драные джинсы и бритые виски. Книга воспоминаний «Когда они были Ленинградцами» вышла только в 2004 году, составляли ее уже совсем другие люди.

Некоторые мои работы тоже вошли в книгу, хотя новые авторы это и отрицали, но разве не узнаешь свое «дитя», особенно если человек, с которым я когда-то общалась, к моменту создания книги ушел из жизни или уехал из страны? Не было в этом издании и воспоминаний моей бабушки, они якобы потерялись. Благо, они сохранились у меня, и в книгу, которую должны были переиздать в Санкт – Петербурге, мы с Бератом Вушизовичем их добавили.

На презентации книги Берат Вушизович вернул мне мои рукописные работы. Не все, а те, что сохранились - девять штук, и они так и лежали у меня до этой весны, пока я вдруг не решила – а почему бы их не опубликовать? Почему наш совместный с блокадниками труд должен пылиться на полке? Книга издана. И девять рассказов, записанных мной двенадцать лет назад, ничего не отнимут у нее. Но, может быть, что – то добавят в сердца тех, кто не поленится прочесть исповеди людей, переживших ад на земле.

А мы выжили!

Светецкая (Дроздова) Александра Владимировна, 1931 года рождения. Родилась в Ленинградской области, в селе Вольное - Раменье Бологовского района и в грудном возрасте была привезена в Ленинград. Семья поселилась на Лиговском проспекте, в доме № 268 «а». В 1941 году Александра Владимировна вместе с сестрой – двойняшкой закончила второй класс. Девочек отправили на отдых в летний лагерь, за 120 километров от города на станцию Пестово.

«Когда началась война, мы были за городом. Нас всех тут же отправили в Ленинград. Отца дома мы уже не застали. Он работал на Петроградской стороне, в Управлении военного строительства, и его забрали на фронт в первые дни войны. Мама наша умерла еще раньше, в 1938 году, и так вот мы, трое детей, остались в блокаду совсем одни: две десятилетние девчонки и брат Коля, пятнадцатилетний подросток. Отец вскоре погиб, пропал без вести, мы успели получить от него только одно письмо.

Вскоре начались бомбежки и арт-обстрелы, а к осени они стали почти непрерывными. У нас посреди улицы выкопали блиндажи, и поначалу мы ходили туда прятаться, а потом надоело, потому-что обстреливали город непрерывно, да и сил уже не было.

Особенно мне запомнился страшный налет в августе или сентябре: со стороны Пулково летели вражеские бомбардировщики, небо было черным от самолетов. Все горело, взрывалось. Фугаски летели как бревна. Брат тушил зажигалки на крыше и отравился дымом, лежал дома, а мы сидим возле него и плачем, не знаем, что делать.

Тогда же разбомбили Бадаевские склады, мы жили через улицу от них и видели, как они полыхали. В них сгорел большой запас продовольствия, и тогда начался голод. Денег на хлеб у нас не было, выменять на продукты нам было нечего, и мы получали только 375 граммов хлеба на троих. Кипятили здоровенный чайник воды и выпивали его весь с хлебом. Нева была от нас далеко, и воду мы возили на саночках из водопроводного колодца, он был неподалеку. Бывает, везем, везем, да и прольем, приходится возвращаться.

Коля заботился о нас как взрослый. Он спас нас от смерти. Кругом умирали взрослые, а он смог выжить сам, и уберег нас, десятилетних девчонок. Маленький, худенький, он с осени и до поздней зимы ходил на Пулковские поля, и на уже заминированных полях выкапывал из-под руками из-под снега мерзлую морковь, капусту. Хлеб всегда делил ровно на троих, до грамма… Мы, бывало, с сестренкой Олей скулили: «Коль, ну давай выкупим хлеба за два дня, хоть поедим побольше!» А он нам: «Нельзя, девчонки, нельзя! Завтра тоже надо будет есть, а есть будет нечего, мы умрем».

Помню, как-то раз принес он помаленьку всякой крупы: манки, риса, пшена, сварил все это, попробовал и говорит: «Девчонки, я вкуснее этого «смешай - господи» в жизни ничего не ел!» Еще он ходил на Бадаевские склады и приносил черную, горькую патоку из сгоревшего сахара, а потом, когда патоку всю выбрали, носил землю. Она тоже была сладковатая, мы ее глотали, а камушки выплевывали.

Отощали мы страшно, а зимой еще и цинга началась. Зубы вынимались без боли, как не свои, весь рот был одна сплошная рана, мясо от щек отставало… А Коля наш ходил на Ржевку через весь город за хвоей, кипятил ее и поил нас этим отваром.

А когда начались холода, Коля где-то раздобыл буржуйку, и мы топили ее всем, что горело. К нам ребятишки греться приходили со всего этажа. В нашей комнате взрывной волной выбило окна, и мы перебрались к соседке и жили вшестером. Спали на двух кроватях, в обнимку, чтобы не терять драгоценное тепло. К бомбежкам мы привыкли настолько, что по звуку летящего снаряда определяли, в каком районе он упадет.

До сих пор не могу забыть мужчину, который вышел с городского холодильника, на Киевской, а мы, ребятня, стояли неподалеку. Посмотрел на нас, скелетов ходячих, вынул из-за пазухи свою пайку, 250 граммов, и говорит: «Дети, идите сюда, я вам пряника дам». И разделил свой хлеб на всех. Господи, этот кусочек показался мне вкуснее самого лучшего пирожного!

А весной мы от голода стали опухать так, что кожа блестела. Пальцем надавишь, а в теле образуется ямка, нальется сукровицей и долго потом не исчезает. А в тех блиндажах, в которых мы прятались от бомбежек, поднялась вода и повсплывали покойники, которых зимой обессиленные люди не довозили до кладбища. Весной сил уже не было даже на то, чтобы сходить за водой. Спустишься во двор, разобьешь папиным пол-литровым бокалом ледок на луже, напьешься. И вот удивительно – никакой заразы не подхватили.

А 20 мая 1942 года (на следующий день после нашего с Олей дня рождения) нас забрали в детский дом. Мы туда не хотели, плакали, ведь приходилось расставаться с братом. Ему уже было шестнадцать лет, и в детдом его не брали. Он устроился на работу на обувную фабрику «Пролетарская победа», ему подставляли ящик, чтобы мог работать, он был маленького роста и до станка не доставал.

А нас с Ольгой вместе со всем детдомом №21 эвакуировали по Ладоге на военных кораблях ровно через год после начала войны, 22 июня 1942 года. Моряки разместили нас в своих каютах, а сами ни на шаг не уходили с палуб, отражая постоянные воздушные атаки. Слышно было, как, не умолкая – тах – тах - тах, били зенитки. На том берегу нас отправили на станцию, погрузили в «теплушки» и повезли в Ярославль. Люди на станции жалели нас, мы ведь скелеты были, в третьей стадии дистрофии, несли нам хлеб, молоко. Дети объедались, умирали…

В Ярославле нас посадили на пароходы и отправили на Кавказ, но до места назначения не довезли. В Ульяновске мы сделали остановку, на причал пришла комиссия из эвакуированных московских властей, а у нас с пароходов покойников выносят… Тут же распорядились высадить нас и отправить на станцию Винновка, в санаторный лагерь. Там мы провели лето, потом вернулись в Ульяновск, пошли в школу.

В 1943 нас вывезли в Тагайский район, в деревню. В общем, вся наша жизнь до 1947 года была кочеванием из одного детдома в другой, а в 1947 нас, ленинградцев, собрали в один 21-ый ленинградский детский дом.

А брат Коля в 1942 уехал из Ленинграда в Молотовскую область, к тетке, а потом к нашему дяде, подполковнику. До конца войны он был сыном полка, а после его направили на учебу в Ленинградское военное училище имени Кирова. Он стал офицером и служил в Выборге».

Александра Владимировна вернулась в город своего детства в 1949 году, поступила учиться, работала. В 1951 году вышла замуж, и уехала на военно-морскую базу в Порккалла-Удд, по месту службы мужа. Там, в Финляндии, у нее родился сын. Потом семья переехала в Сибирь, а в 1966 году в Киргизию. Александра Владимировна устроилась на завод имени Фрунзе, где и проработала 22 года, из них 15 лет старшим машинистом компрессорной станции. Вырастила двоих детей. На пенсию вышла в 1986 году.

Дочь Александры Владимировны Наташа – моя мама. В 2000 году бабушки не стало… Война, блокада, голод и лишения сиротского детства подорвали ее здоровье, и здоровье ее брата и сестры - они ушли из жизни раньше бабушки. Но все они жили, трудились, вырастили детей, внуков, и память об их беспримерном мужестве настоящих ленинградцев будет жить в наших сердцах до тех пор, пока они бьются.

Бабушка по доброте душевной не стала рассказывать этого для книги, но теперь ее нет, и я не хочу утаивать этот эпизод ее жизни. Дело в том, что перед войной прадед женился на женщине с ребенком, и когда его забрали на фронт, бабушка с сестрой и братом остались не одни, а с мачехой. Но когда началась блокада, эта женщина забрала дочь, прихватила все хлебные карточки, и куда-то ушла, бросив детей своего мужа на верную смерть. Но, по иронии судьбы, уже после войны в Ленинграде дядя Коля увидел ее в гастрономе. Не сдержался, подошел и сказал: «А мы выжили! Все!» А она раскрыла от удивления рот, да так и стояла, отлично узнав в молодом подтянутом офицере в военной форме брошенного в блокаду на произвол судьбы пасынка.

Летчик разозлился, и сбросил на меня бомбу

Соловьев Иван Михайлович коренной кыргызстанец, родился в 1920 в городе Фрунзе. Закончил здесь же семилетку, работал вместе с отцом в кузнице. Увлекался рисованием, поэтому в 1934 году поступил в художественную студию. По окончании работал учеником, потом подмастерьем Фрунзенской художественной мастерской. В апреле 1938-го был назначен мастером – художником, проработал в этой должности два года, и в 1940 году вместе с братом – близнецом Николаем был призван на службу в армию. Служить братьям Соловьевым выпало в Эстонии, в зенитных войсках. Через 8 месяцев война застала Ивана Михайловича в районе Восточная Пруссия – Литва. 22 июня 1941 года его артиллерийский 206 отдельный зенитный дивизион РГК стоял в 12 км от государственной границы.

«Еще до начала войны в середине месяца над нашей территорией несколько раз пролетел фашистский разведывательный самолет «Хенкель – 126» , но командование не разрешило открыть по нему огонь, сказав: «Не поддавайтесь на провокацию!» 22 июня мы до вечера простояли в 12 километрах от границы с Восточной Пруссией, а потом получили приказ отступать. Бой мы приняли уже в Ленинградской области, на станции Волосово. Я был наводчиком орудийного зенитного расчета. Нас сильно разбомбили. Пришлось отступать в Колпино, в Красный Бор, а потом под Пушкино. Там нас переформировали в 7-ую зенитную артиллерийскую дивизию, 465 полк, мы врылись по берегам речушки Славянка, укрепились и обороняли Ленинград с июля 1941 года и до осени 1944 – го, вплоть до полного снятия блокады…

За все это время в самом Ленинграде я был всего два раза: один раз в отпуске 3 дня, а другой раз относил письмо. но забыть его невозможно – темный, разбитый, замерзающий… Люди, худые как скелеты, с ввалившимися глазами, трупы на улицах…»

Блокадный город оставил в душе Ивана Михайловича неизгладимый след. На многих его полотнах запечатлен осажденный фашистами Ленинград: разруха , снег, замерзшие люди… Но еще больше его картин посвящено ХЛЕБУ, которого в блокаду давали мизерный кусочек. Черные, не похожие на съедобный продукт 125 блокадных граммов, от которых зависела жизнь и смерть человека; белые, румяные караваи мирного времени: булки, батоны, «кирпичики». Смотришь на них и понимаешь, что ТАК писать хлеб, с таким уважением и трепетом может только тот, кто сам пережил голод…

«Конечно, питались мы скудно. Давали нам 150 граммов фронтовых сухарей, или 300 граммов суррогатного хлеба, прозрачную «баланду» и ложку жидкой «блондинки» (пшеничной каши,) или «шрапнели» (перловки), и то не каждый день. А когда на мине подорвались все трое наших поваров, стало совсем туго. Приходилось нашему старшине брать санки и за 35 – 40 км пешком ходить в город за продовольствием».

У каждого солдата есть своя фронтовая история, которую он вспоминает чаще других. Есть такая история и у Ивана Михайловича.

«Как-то я отстал от своих. Наша часть переезжала с места на место, а я не спал трое суток. Во время остановки я выбрался из кузова, забрался под грузовик, в тень, и моментально уснул. А когда проснулся, вокруг никого не было. Видимо, в спешке не заметили моего отсутствия и уехали. В общем, кинулся я их догонять. Как-никак, самовольная отлучка!

Шел я по полю, и тут в небе надо мной появился «Юнкерс – 88». Он обстрелял меня из пулемета. Я был недалеко от края поля, дальше начинался лес, где от «Юнкерса» солдаты прятались. Ну, думаю, обстрелял, и дальше полетел, поднялся я и к лесу пошел. Но самолет развернулся и обстрелял меня еще несколько раз, но не попал. И тут, видимо, летчик разозлился, что попасть не может, и сбросил на меня бомбу. Она разорвалась совсем рядом, меня засыпало землей, дышать было нечем. Я подумал, что все, вот мне и конец, сам-то я от контузии ни рукой, ни ногой шевельнуть не мог. И тут вдруг почувствовал, что кто-то тянет меня за руку. Ребята, прятавшиеся в лесу от самолета, заметили, что он за мной охотится, и пришли на выручку. Откопали они меня, положили на пригорочке. Пришел в себя – из ушей, из носу кровь, но немного, в голове звенит. Полежал немного, собрался с силами, дошел до леса. А там вскоре и свою часть нашел. А тех солдат, что меня откопали, я так и не нашел, хотя искал. Так и не сказал им спасибо, ведь они мне жизнь спасли».

После окончательного снятия блокады часть Ивана Михайловича перешла в наступление. Он участвовал в освобождении острова Эзель (Сарема), форсировании реки Нарвы. За освобождение Пушкино его 7 зенитной артиллерийской дивизии было присвоено звание Пушкинской Краснознаменной.

9 мая 1944 года Соловьеву И.М. было присвоено звание младшего сержанта. Победу над фашистской Германией он встретил в Хаапсалу, в Эстонии.

А в июне 1945 – го в составе 474 зенитного артиллерийского полка 7 зенитно-артиллерийской Пушкинской Краснознаменной дивизии Иван Михайлович отправился на Дальний Восток в Маньчжурию, где дивизия вошла в состав 36 армии Забайкальского фронта. Война с японцами продолжалась с 9 августа 1945 – го по 3 сентября того же года.

«Когда мы вошли в Маньчжурию 20 августа 1945 года, на доске у дороги было размашисто написано: «Война уже закончена!» Мы все очень обрадовались».

Демобилизовался Иван Михайлович в 1946 году, в звании младшего сержанта. Вернулся на родину, женился (со своей супругой Клавдией Николаевной он познакомился еще в школьные годы). Работал в художественной мастерской.

В 1964 году окончил трехгодичные курсы рисунка и живописи и всю жизнь проработал художником – оформителем. И через многие картины Ивана Михайловича красной нитью проходит тема войны, блокады и хлеба.

И.М.Соловьев награжден 14 правительственными наградами и в том числе орденом «Отечественной войны» второй степени, медалями «За свободу», «За боевые заслуги», «За оборону Ленинграда», «За победу над Германией», «За победу над Японией», «Ветеран труда». Имеет три благодарности, объявленные приказом Верховного главнокомандующего маршала Советского Союза тов. Сталина за освобождение Пушкино, освобождение острова Эзель и за освобождение Маньчжурии от японских захватчиков.

Медсестричка и защитник Ханко

«Пройдут десятилетия, века пройдут, а человечество не забудет, как горстка храбрецов, патриотов земли советской, презирая смерть во имя победы, являла пример невиданной отваги и героизма. Великая честь вам, герои Ханко». Памятный знак ГАНГУТЦА (1941 год) №2686.

Полетаев Виктор Никитич, родился в 1916 году в Сибири, в селе Частоозерске Челябинской области. В 1922 году вместе с родителями переехал в Азию. Окончил среднюю школу № 1 имени Горького. В 1934-ом поступил в Чимкентский горно – металлургический техникум, после окончания работал на руднике Текели в Талды- Курганской области Казахстана.

А в сентябре 1938 – го был призван на службу в ряды РККА (рабочее – крестьянской красной армии). Служил в Казани, окончил школу младших командиров артиллерии. В декабре 1939 года в составе части был отправлен на войну с белофиннами. Участвовал в качестве командира орудия 343 артиллерийского полка 86 дивизии в штурме линии Маннергейма, взятии Форта и Порта Коствисто (возле Выборга), и во взятии Выборга.

«12 марта 1940 года финны запросили мира, и наши войска отошли к Ленинграду. Там мы перевооружились, отдохнули, погуляли, и отправились на полуостров Ханко (Гангут), который СССР арендовал у финнов после войны. Ханко представляет собой естественную крепость, преграду на входе в Финский залив. Он с трех сторон окружен водой, и имеет всего 3 км сухопутной границы с Финляндией. Наша военно-морская база была рассчитана на самостоятельные боевые действия в течение полугода (топливо, продовольствие, боеприпасы). Там и застала нас война. Кстати, финны тут же присоединились к немцам, 26 июня 1941 года, и снова объявили нам войну.

Фашисты с ходу взяли Рижский залив, Прибалтику. В сентябре они уже взяли Ленинград в кольцо, а мы находились в 500 км от города, в глубоком вражеском тылу. Здесь нам пришлось вести активную оборону, мы держались 164 дня, до 2 декабря 1941 года. И вплоть до 1942-го ни один немецкий корабль не прошел к Ленинграду через Финский залив».

Поэт и гангутец М.А. Дудин писал о своих товарищах так: «Может быть, вам придется увидеть человека с оригинальным знаком на правом отвороте пиджака. Если вы прочтете на этом знаке «Гангут 1941», знайте, что это добрый солдат ВОВ, не знавший горечи отступлений».

«Для нас эта война не была неожиданностью, мы были уже обстреляны, и были готовы в любой момент защищать Родину.

В последних числах июня фашисты пошли атакой на базу с воды, с воздуха, и с суши. Эта атака была нами отбита. После враг еще дважды пытался взять Ханко приступом, но оба раза безуспешно. А нашими силами за это время было сбито 53 фашистских самолета, захвачено 17 финских островов, потоплено много кораблей: два миноносца, сторожевой корабль, несколько торпедных катеров и подводных лодок. Враг пытался запугать нас ежедневным минометным огнем и бомбежками, по нашему крохотному полуострову (22 – 25 км длинной и 3-4 км шириной) за первые 4 месяца войны было выпущено свыше 350 тысяч снарядов и мин.

Наш полуостров забрасывали листовками, в которых враг то призывал нас сдаться, то умолял не стрелять, то угрожал уничтожить всех до единого. Барон фон Маннергейм уговаривал гангутцев сложить оружие и сдаться, обещал сохранить жизнь и свободу, называл нас в своем обращении «Доблестными и храбрыми защитниками Ханко». В ответ на его гнусные предложения 10 октября 1941 года коллектив газеты «Красный Гангут» под редакцией Дудина написал барону ответное послание в духе письма запорожцев к турецкому султану. Конечно, в выражениях мы не стеснялись, и рисунки были соответствующие».

Тем временем запасы продовольствия и боеприпасов подходили на базе к концу. Положение гангутцев становилось все более отчаянным. Гангутцы написали открытое письмо Сталину, которое опубликовала газета «Правда» в ноябре 1941-го. Ответ на письмо был опублиткован 13 ноября, а в конце месяца началась эвакуация гангутцев, которая завершилась 2 декабря.

«Мне пришлось эвакуироваться последнему, на флагманском тральщике. С собой мы взяли только НЗ и небольшие легкие орудия, а все, что увезти не могли, утопили или взорвали, чтобы не досталось врагу. Вывозили нас ночью, шедшие впереди корабли обстреляли, некоторые пошли ко дну… Люди с погибших судов барахтались в ледяной воде, их раздавливало между бортов… Невыносимо было видеть это. В ту ночь погибло около 5 тысяч человек.

Уцелевшие суда пришли в Кронштадт, за 30 км нам навстречу вышел ледокол «Ермак». На станцию Лисий Нос нам пришлось добираться пешком, 20 километров. Там нас посадили на поезд и отправили в Ленинград».

В январе 1942-го Виктор Никитич стал командиром огневого взвода 136 стрелковой дивизии. Участвовал в прорыве блокады, за что 136 стрелковая удостоилась звания 63 гвардейской дивизии.

После прорыва блокады часть Полетаева бросили на Красный Бор, там Виктор Никитич был ранен, и попал в 266 госпиталь в Ленинграде, где и познакомился в феврале 43-го со своей будущей супругой, медсестрой Марией Тарасовой.

1 апреля 1943 года Виктор Никитич женился, и забрал жену к себе в часть, санитаркой. Вскоре получил второе ранение, после госпиталя его направили в Ленинградское танковое училище преподавателем.

После полного снятия блокады в составе 1439 самоходного артиллерийского полка РГК, в 152 отдельной танковой бригаде освобождал Эстонию от фашистских захватчиков. Потом был переброшен на Первый Украинский фронт, освобождал Польшу, в том числе и печально известный лагерь смерти Освенцим.

Победу Виктор Никитич встретил в Польше, у Бреслау. Демобилизовался из Австрии, в звании гвардии лейтенанта, вернулся во Фрунзе. Работал на руднике Ак-Тюз, а потом в геологии, по своей специальности. С 1954 по 1958 гг. в Горгостехнадзоре, потом опять в геологии, оттуда и вышел на пенсию в 1967 году.

Наряду со многими наградами имеет благодарственную грамоту от маршала Конева, медаль «За оборону Ленинграда», «За отвагу», «Ветеран труда», знак гангутца, орден «Отечественной войны» первой степени.

Полетаева Мария Андреевна

Полетаева (Тарасова) Мария Андреевна, родилась в 1923 году в Калининской области, деревне Заброво Зубцовского района. В 1932 году семья перебралась в Ленинград. В 1937-ом Мария Андреевна закончила семилетку и поступила учиться в школу медицинских сестер №16 . По окончании, через три года, пошла работать в 26 поликлинику Октябрьского района города Ленинграда. Когда началась война, Марию Андреевну мобилизовали и направили в 266 эвакогоспиталь.

«Когда началась война, наша семья жила на улице Двинской в доме №8. Я работала в военном госпитале и домой приходила редко, потому что работы было очень много.

В блокаду я потеряла своих родителей. Мать погибла в 1942 году, попала под арт-обстрел, ей сильно поранило руки и ноги. Она долго лежала в госпитале, но так и не поправилась… Отец умер в том же году, от голода. Улучив свободную минуту, я бежала то домой, к отцу, то в госпиталь к маме. Пришла вот так однажды, а отец уже мертв… Зашила его в простыню и положила в сарай. Уже весной, когда по городу собирали покойников, забрали и его. Сестра моя была эвакуирована с заводом в город Пермь и осталась жива, а брат пропал без вести на фронте.

В госпитале я работала в хирургии, в операционной. Раненных было очень много. Как военнослужащая, получала 300 граммов хлеба, но все военные отдавали 100 граммов в пользу блокадных ленинградцев.

В феврале 1943-го там же, в госпитале, я познакомилась с Виктором. Я бы, может, и не обратила на него внимания, раненных-то много. Но мне одна женщина сказала: «Иди, посмотри, какой там мальчик хороший лежит, симпатяга»… Сходила, посмотрела. Понравился. Он крепкий был, плечистый – штангист. Познакомились. Вскоре он сделал мне предложение, и мы поженились 1 апреля 1943 года. Виктор забрал меня к себе в часть, сказал - не боишься пороху понюхать? Там я работала санитаркой. Потом я заболела, меня демобилизовали и отправили в тыл. Я уехала во Фрунзе, на родину мужа».

Всю жизнь Полетаевы прожили во Фрунзе. Мария Андреевна работала по специальности в поликлинике МВД, потом в городской детской больнице №3, откуда и ушла на пенсию 1 апреля 1978 года. Полетаевы вырастили двоих детей.

Наряду с юбилейными медалями за доблестный труд и победу в ВОВ, Мария Андреевна награждена орденом «Отечественной войны» второй степени и медалью «Ветеран труда».

Не правда, я не умру!

Цыпулина (Пинчук) Валентина Ивановна родилась в 1937 году в Москве. Через два года ее отец Иван Иванович Пинчук, инженер связи, был направлен в Ленинград на строительство радиостанции. Семья перебралась в Красное Село, где их и застала война. Валентине Ивановне было всего 4 года…

«В тот день, когда началась война, мои родители собрались ехать в город и шли пешком на станцию. Утро было замечательное, пышно цвела сирень. Мои родители смеялись, шутили. У них все складывалось как нельзя лучше. Папе наконец-то дали квартиру на 7-ой Красноармейской, и мы вскоре должны были переехать в город. Они проходили мимо палисадника, в котором цвела сирень. Отец сказал маме: «Подожди, сейчас я отломлю тебе ветку», и потянулся через ограду, но тут из калитки вышел старик. Он услышал папины слова, рассмеялся, и сказал, что сам нарвет цветов. Через несколько минут он вернулся с пышным букетом в руках, и тут же на дороге показалась наша соседка. Она подбежала к родителям вся в слезах и сказала, что началась война. Какая уж тут поездка, родители быстро вернулись домой, отца вскоре вызвали в Ленинград, а мы остались с мамой вдвоем. Так началась война, и кончилось мое детство…

В первые дни войны через наше село на запад шли эшелоны с солдатами. Помню, лица у них были суровые, замкнутые, а я все ждала, когда же они мне улыбнутся? Но солдаты не улыбались… Тогда я спросила у мамы: «Это немцы? Это уже немцы?» На что мама ответила в сердцах: «Если здесь будут немцы, то нас здесь уже не будет!»

Вообще, я смутно тогда представляла себе войну. Мне казалось, что соберутся взрослые дяди, немцы и русские, и начнут драться, как это делали мальчишки с нашей улицы.

Фашисты наступали очень быстро. Вскоре мы уже наблюдали за воздушными боями, которые шли прямо над селом. Начались бомбежки, и мама решила уходить в Ленинград. В город добирались окопами. Во время перехода маму легко ранило небольшим осколком в голову. Ее кровь полилась на мою новую шубку, которую я надела посреди лета, потому что жалко было ее бросать. Мама испугалась, что меня ранило, а я ее успокаивала: «Мамочка, это не моя кровь, это твоя!» Конечно, там были санитары, маму перевязали, и мы добрались до Ленинграда. Там мы разыскали отца, у него была бронь, и он работал круглыми сутками. Приходил домой один раз в трое суток. Они вывозили из Петергофа какие-то ценности, точно не знаю. Комнату нам дали в Доме кино, на седьмом этаже.

Конечно, в то время город уже вовсю бомбили. Начался голод. Правда, по осени, еще до Нового года, нам давали на паек немножко мороженого мяса, и мы его съедали по дороге домой, прямо сырое.

Папу осенью 1941 года отправили в Москву, улететь ему удалось только на третий раз. Как мы узнали впоследствии, самолет их все-таки подбили, штурман погиб, а папу ранило в живот, но они смогли сесть под Москвой, и отец попал в госпиталь.

А когда наступила зима, стало совсем плохо. Однажды мама ушла в магазин, и тут же началась бомбежка. Я побоялась одна идти в бомбоубежище, взяла все наши подушки и сложила на кровати кучей, а сама залезла под них. И в этот миг совсем рядом раздался взрыв, все окна повыбивало, а стекла застряли в подушках, под которыми я пряталась. Меня контузило, и я долгое время не могла говорить. Еще и корью заболела. Помню, мама заворачивала меня в одеяло и несла в бомбоубежище, а люди, когда она выходила, шептались между собой, что я нежилец. Они думали, что я не слышу, но я-то слышала, и мне хотелось крикнуть: «Неправда, я не умру!», но я не могла. Меня пугали и обижали их слова, и я твердила про себя, что буду жить. В это бомбоубежище приходил один старый профессор, он принес мне какие-то лекарства, и я стала поправляться. Постепенно ко мне вернулась и речь, хотя до семи лет я продолжала заикаться.

Когда у нас выбило стекла, мы переселились в комнату к соседке и жили там вчетвером. Это была замечательная женщина, полька по национальности, какой-то партийный работник. Правда, имени ее я уже не помню. У нее был сын Павлик, 24 лет. Из-за небольшого горба на фронт его не взяли. Мы с ним очень сдружились. Он рассказывал мне сказки, читал стихи Пушкина долгими холодными вечерами. У них была шикарная библиотека, которую мы жгли в буржуйке, чтобы согреться. Мне было очень жалко жечь книги, но мама утешала меня: «Не переживай, Валечка, наступит мир, и книги опять напечатают. Много – много красивых книг, и все у тебя будут…»

Конечно, голод тогда свирепствовал вовсю. Мама как-то принесла олифу, поджарила на ней хлеб и сделала этакую похлебку. Мы поели, а наутро проснулись страшно опухшие – почки не могли справиться с этой химией.

Весной началась эвакуация, открыли Дорогу Жизни… В первую очередь эвакуировали семьи военных. Примерно в это время умер Павлик. От голода он так ослаб, что не мог вставать, а только лежал и даже не говорил уже. Как-то мы остались вдвоем. Наши матери куда-то ушли, а я сидела с ним рядом. И вдруг он стал умирать. Я понимала, что он умирает. Умирает от голода. Я побежала к соседке. В коридоре уже лежали два трупа. Соседка открыла и спокойно спросила, что случилось. Я ей сказала: «Павлик умирает! Помогите, пожалуйста, дайте кусочек хлеба, я его покормлю, а мама придет и отдаст вам!» Она ответила: « У меня умирают двое детей. Зайди и посиди, если тебе там страшно».

Я зашла. Две ее дочки лежали пластом. Я просидела у нее какое-то время и вдруг подумала, как же так?! Я здесь сижу, а Павлик там совсем один! И побежала к себе. Павлик был уже мертв… Я попыталась закрыть ему глаза, но они не закрывались, и я держала веки пальцами, чтобы они застыли… Смеркалось, а я говорила с ним, говорила и плакала…

Наутро мама и мать Павлика зашили его в простыню, кое-как спустили с 7 этажа и повезли на санках на кладбище. Вернулась мать вся в слезах, кинулась ко мне, обняла: «Валечка, что я там видела, Валечка!» Прямо посреди улицы на коленях стоял замерзший старик, полураздетый, с открытыми глазами, высунутым языком…

Потом настала наша очередь эвакуироваться. Мать посадила меня на санки, погрузила кое-какие вещи и повезла на эвакопункт. Но сил у нее уже не было, и вещи приходилось выбрасывать на дорогу. Выбросила она и мою любимую куклу, очень красивую, с которой я пережила блокаду. Трудно было с ней расстаться.

Вывозили нас на грузовиках, лед уже начал таять и машина, которая шла перед нами, провалилась и утонула. Но наш шофер был виртуоз, и мы благополучно добрались до противоположного берега. Там нас погрузили в теплушки и повезли в сторону Сталинграда. У меня была цинга, дизентерия… изголодавшиеся люди объедались, полотно вдоль ЖД было завалено трупами ленинградцев.

Доставили нас в военный госпиталь, где нас подлечили и подкормили, а потом отправили в Сталинград. Тут уж мы попали из огня да в полымя – прямо к началу Сталинградской битвы. Я видела великую Волгу, красную от крови, с плывущими по волнам бескозырками. Я не понимала, что это кровь, и говорила: «Мам, смотри, краска течет», а она только молча плакала… Впрочем, из Сталинграда нас вывезли быстро, и отправили на Кавказ, в печально знаменитый теперь Кизляр. И снова попали в не лучшее положение, потому что за 70 км от Кизляра уже были немцы.

Там был очень хороший породистый скот и для пущей сохранности его раздали населению. Нам с мамой досталась коза. Это уже была весна 1943 года. Мы обе переболели малярией. Мама была связана с партизанами.

Потом поступил приказ собрать весь породистый скот и гнать его в Махачкалу. Мы с мамой отправились вместе со стадом. Нас сопровождали военные в штатском, с оружием. Был даже пулемет на бричке, потому что места там были неспокойные. Нас преследовали местные жители – кавказцы, жгли камыши у реки, несколько раз отбивали небольшие группы скота. А однажды наши спустились к реке за водой, и нашли отрубленную русую голову. Пришлось похоронить только ее, потому что тела так и не нашли.

А вот с одной норовистой коровой Груней вышла забавная история – ее угнали кавказцы и все вздохнули спокойно. Груня была очень капризна и давалась доиться только моей маме. Однако и трех часов не прошло, как на горизонте появились клубы пыли, Груня догнала отряд, остановилась перед мамой и жалобно замычала. Вымя у нее было переполнено. Пришлось останавливаться и доить. После этого случая она стала тише воды, ниже травы.

А когда мы шли по берегу Каспия, то выменивали молоко и сметану на осетрину и черную икру, но как Верещагин из «Белого солнца пустыни», есть ее без хлеба никто не хотел. В конце концов, до Махачкалы мы добрались, скот сдали, и в 1944 году поехали в Краснодар. Там маме выделили комнату в общежитии, она устроилась на стройку, а я нянчила трехмесячную девочку и зарабатывала этим чашку тушеной капусты. Там было голодно, варили суп из лебеды. И мама решила перебраться в село Памятное, под Херсоном, к моей бабушке (папиной маме). Там нас и нашел отец, который считал нас погибшими. Ему сообщили, что наш дом в Ленинграде разбомбили, но нас там уже не было. Он уже успел снова жениться, отношения у родителей разладились, и они разошлись. В 1946 году мы с мамой перебрались во Фрунзе, к ее родственникам. Юность моя прошла уже здесь, в Киргизии».

В 1964 году Валентина Ивановна окончила кооперативный техникум, в 1971 Самаркандский кооперативный институт. Получила специальность товаровед высшей квалификации. Работала товароведом, экономистом, и более 30 лет заведующей методическим кабинетом Министерства торговли. Преподавала в училище и школах предмет «Товароведение. Промышленные товары». Вместе с мужем, геологом по образованию, два года прожила в Нигерии.

Непохороненные ждут…

Быстрицкая (Чичерова) Александра Захаровна, родилась в 1925 году в Рязанской области. В Ленинград вместе с семьей переехала в 1932-ом, в Кировский район, на улицу Стачек. В 1941 году Александра Захаровна закончила 9 классов.

«В воздухе уже чувствовалась война, взрослые об этом говорили. Меня отец 21 мая устроил к себе на работу, на военный завод, №228 телефонисткой в пожарную охрану. Он располагался рядом с Кировским заводом.

22 июня был выходной день, мы бегали на улице, в поле за домом. В это время вдалеке послышался необычный гул самолетов и разрывы бомб. Мы как сумасшедшие понеслись домой. Отец и мать стали редко приходить домой, иногда даже на работе ночевали, и мы, четверо детей, (16, 14, 12 и 8 лет) оставались дома одни. Мать приходила только готовить, и иногда казалось, что мы друг друга потеряли, и кто-то совсем не придет.

В сентябре бомбежки стали чаще. А я работала, в мою задачу входило передавать всем цехам (мне об этом в свою очередь сообщали) о начале воздушной тревоги. Помню одну страшную бомбежку, тогда передали, что на Ленинград летит 250 вражеских самолетов. Пожарные попрятались в люки, а мы с начальником пожарной охраны остались в конторе. Все тряслось, вылетали окна, двери. Одна бомба упала во дворе неподалеку от нас, и не взорвалась, образовав огромную яму. Где-то начались пожары, самолеты улетели, пожарные вылезли из своих укрытий. И тут же начался арт-обстрел, один пожарный принес горячий осколок, а другой побежал смотреть яму, которую вырыло бомбой, и его ранило в живот. Горько было смотреть, что погиб ни за что.

В октябре нас переселили с улицы Стачек в Выборгский район, в центр города, так как немец был уже под Ленинградом, занял Пулковские высоты, и подходил к деревне Форели, от которой мы жили недалеко. В ноябре отца взяли в армию. Мы остались одни. Я с завода ушла, так как транспорт ходил плохо, а пешком ходить было далеко. Пошла я учиться в фельдшерскую школу на медсестру, а мать пошла работать в прачечную.

Бадаевские склады разбомбили, начался голод. Мама ходила на эти склады, подбирала горелую, с сахаром, землю, ее потом кипятили и пили эту черную жидкость. С ноября 1941 года стали давать на человека 125 граммов хлеба и больше ничего. Пока я училась, приходилось дежурить на крышах, сбрасывать зажигалки. В ноябре стало совсем холодно, и мы с сестренкой ездили за дровами на склад, по талонам, и на санках возили домой. Топили буржуйку. В конце ноября от бомбежки стекла у нас повылетали и пришлось забить окна фанерой. Дров не стало, топили мебелью, чем попало, потом и этого не стало. В квартире было как на улице – 45 по Цельсию.

На первом этаже нашего дома был хлебный магазин, и брат ходил туда, когда привозили хлеб. И если ему удавалось, он после разгрузки подбирал в ящиках крошки и приносил домой, делил на всех понемножку. Но это случалось редко, ребят-то таких было много. Мама, пока могла, работала в прачечной, но потом голод стал брать свое, у нее отекали ноги, стала плохо видеть. И брат стал таять не по дням, а по часам.

Помню, однажды мы нашли на шкафу сухарики – какой это был праздник! Но их было очень мало. Холод, голод, бомбежки и обстрелы делали свое, мы не мылись месяцами. Началась цинга, зубы качались, выпадали. Спали мы все вместе, укрывшись всем, чем только можно, вставали в шесть утра и шли за мизерным кусочком хлеба.

В конце ноября я увидела объявление, что в эвакогоспиталь нужны санитарка и сестра, и я решила пойти туда работать, может, там будет легче? В эвакогоспитале приходилось тяжело. Мне в то время только исполнилось 16 лет. Я дежурила в палатах, мыла полы, раздавала еду, убирала и мыла посуду, таскала на этажи с напарницей бидоны с едой. Ноги еле ходили, а нести надо. Иначе уволят. Отдыхали на каждой ступеньке. С машин носили раненых на носилках, купали, а если человек умирал, писали на голени химическим карандашом ФИО, откуда родом, год рождения и дату смерти. Однажды иду на работу (госпиталь был недалеко от дома), а на дороге стоит что-то вроде памятника. Подошла поближе, а это смерзшиеся между собой 3 покойника, с грузовика, наверное, упали. А иногда действительно везли полный грузовик трупов, будто дрова.

Однажды, это было в марте 1942-го, мать не встала с постели, и говорит: «Я умираю, что будет с вами, мои детки?», а нас уже трое осталось, брат умер. И действительно, утром встали, а она лежит между нами мертвая. Брат тяжело так умирал, у него пролежни были, гнить начал заживо… Остались мы, дети, втроем в ледяной квартире, как на необитаемом острове. Плачем, не знаем, что делать. Обессилели совсем, но все – равно с сестренкой четырнадцатилетней мы смогли зашить маму в одеяло и отвезти на Пискаревку на санках. Привезли, а там вырыты огромные рвы, и рабочие укладывают мертвых в эти рвы одного на другого, рядами. А сбоку стоит длинный навес, а под ним штабеля непохороненых ждут своей очереди. Мы с плачем попросили рабочих не ложить маму под навес, а похоронить сразу. Они нас пожалели и опустили маму в могилу. Пришли домой, не знаем, что делать? Одна мысль в голове, что мы теперь умрем. Мать была нашей опорой, крепостью…

Утром я пошла в госпиталь, а там говорят, что через Ладожское озеро открылась эвакуация. Взяла я сестру, и мы пошли на эвакопункт. Там нам сказали сдать хлебные карточки и в обмен дали эвакуационные листы. Мы обрадовались, но когда пришли домой, подумали, а как мы доберемся до Финляндского вокзала, если до него 12 км, и никакой транспорт не ходит? И опять мы в слезы.

Пошла я в госпиталь, рассчиталась, иду тихонько обратно, и вдруг рядом останавливается машина – пикап, и шофер спрашивает: «Девочка, тебя не довезти?» Я говорю: «Я уже возле дома, но, дяденька, пожалуйста, увезите нас послезавтра на вокзал. Мы эвакуируемся, нас трое детей, сами мы не дойдем, и если вы нас не отвезете, мы умрем». Он сказал: «Приеду»… И приехал. Мы два дня не знали покоя, а вдруг не приедет? И карточек уже нет… А он приехал, и отвез нас на вокзал, совершенно чужой человек. Я его век не забуду, хотя ни имени его, ни фамилии не знаю. Он нам жизнь спас.

Посадили нас на машины, на грузовики, и повезли через Ладожское озеро ночью. Был уже апрель, дорога была под водой. Машины проваливались передними колесами под лед. Нас высаживали, вытаскивали машину, сажали снова и везли дальше. В Вологде нас посадили в теплушку и повезли в обход Москвы, через Тихвин, Ярославль, Рязань, чтобы не привезти заразу в столицу. Дорогой нас хорошо кормили для голодных, но вот пить много было нельзя, иначе люди отекали и умирали. Было еще холодно, все ехали в пальто, в шалях, в шапках, а в меховых воротниках кишели вши, и воротники шевелились. Нас солдаты обрили наголо, но бельевые вши все - равно были.

Однажды я хотела взять молока, вышла из теплушки, отошла немного, а поезд тронулся. Люди кричали, а я бежать не могу. Мои сестры уехали, а я осталась одна на чужой станции. Обошла все эшелоны, но все шли не туда, Наконец, к вечеру пришел воинский состав, он шел через Рязань. Меня взяли в тамбур. Было холодно, но делать было нечего, ехала, и на другой день голодная догнала свой эшелон в Ярославле. То-то было радости и слез, когда сестры увидели меня! Но, увы, без меня средняя сестра не выдержала и ночью пила воду сколько хотела. Она стала отекать, слабеть, перестала вставать, плохо ела, и когда доехали до Рязани, врачи сняли ее с поезда и отвезли в больницу имени Семашко, а нас повезли дальше. Когда мы были уже у тети, нам пришло извещение, что Аня умерла от истощения и малокровия, и похоронена на Скорбящем кладбище в Рязани. Когда ее снимали с поезда, она знала, что умрет, прощаясь с нами, говорила: «Дорогие мои, прощайте, мы с вами больше не увидимся, я умру». Вот так мы и остались с восьмилетней сестрой вдвоем.

Довезли нас до места назначения, Сасово в Рязанской области, к тете, но она жила за 20 км от станции и не могла приехать из-за половодья. Мы поместились прямо на станции, на полу. Постелили какие-то тряпки и там спали. Нам официантки из буфета давали есть, и просто прохожие давали всякую снедь, плакали. А через 3 дня за нами на подводе приехала тетя. Когда она нас увидела, то всплеснула руками и заголосила как по покойникам. Привезла она нас домой, обмыла, всю одежду сожгла, а нас уложила в постель. Вся деревня приходила смотреть на нас как на дикарей – проваленные глаза, щеки и большие животы.

Тетя стала нас выхаживать, и понемногу, но часто кормила. Потом нас стала трясти лихорадка, и она поила нас хиной и акрихином. Потом кризис прошел, мы стали быстро поправляться, и через 2 месяца нас было не узнать. А в августе 1942 тетя уже взяла меня на работу в поле, на свеклу».

Александра Захаровна работала в колхозе: доила коров, молотила зерно, собирала и скирдовала сено, работала на свекле. Трудилась зимой на лесозаготовке, потом в молодежном стахановском звене. В 1943 году за лето заработала много хлеба, картошки, сахара, капусты и пр., в 1944-ом пошла учиться в 10 класс, закончила и получила аттестат.

Выслала аттестат в Ленинград с просьбой принять в институт, но после долгих ожиданий и мытарств поехала в Москву и с копией аттестата поступила в Московский автомеханический институт, который закончила в 1950 году и получила направление на завод имени Ленина в Киргизии. Специальность – инженер-механик по обработке по обработке металлов давлением. Спроектировала кузнечный цех, который построили в 1951 году.

Вышла замуж, вырастила двоих детей. Работала сначала технологом, а затем заместителем начальника цеха до 1967 года. За 17 лет работы побывала в командировках на всех заводах Москвы, Ленинграда, была в Коврове, Харькове, на заводе «Уралмаш», в Челябинске, Магнитогорске, Юрге и др.

В 1967 году перешла в машиностроительный техникум, где работала председателем предметной комиссии таких спецдисциплин, как горячая обработка металлов, литейное производство и сварка, преподавала. Оборудовала лабораторию металловедения. Отработала в техникуме 20 лет.

Награждена орденом «Отечественной войны» 2 степени, медалями «За победу над Германией», «Ветеран труда», юбилейными медалями и рядом почетных грамот.

Холодец из клея

Путилова (Белендинова) Белла Николаевна, родилась в 1927 году в Ленинграде. Младший ребенок в семье. К началу войны ей было 13 лет.

«Немцы бомбили нас каждый день. Куда скрыться? Хотелось забиться в какую-нибудь щель. Сначала мы ходили в бомбоубежище, но как-то во время бомбежки нас там затопило, еле выбрались, и больше туда не ходили.

Помню, бомба попала в наш дом. Не передать словами, что творилось: от взрывной волны все рушилось, вылетали окна, двери вырывало с косяками, верхние этажи и крыша рухнули. Дым, пыль… В эту бомбежку мы потеряли маму. Нас было три сестры: 13, 14 и 17 лет. Мы бегали, искали ее, но нигде не могли найти. От ужаса мы просто цепенели. Отец наш тогда служил в ополчении, и мы были совсем одни. Мы уже отчаялись, думали, что мама погибла, но после отбоя она сама нас нашла. Оказывается, всю бомбежку она пролежала под лестницей, ее засыпало. Не могу передать, сколько было радости, что она выбралась и осталась жива!

Осенью, в очередную бомбежку, немцы сожгли Бадаевские склады, где был большой запас продовольствия. Вот тогда началась медленная голодная смерть. На четверых мы получали 500 граммов хлеба. Мама ходила за пайкой, а я на Фонтанку за водой, так как обе старшие сестры вставать уже не могли. Мама кипятила самовар, мы крошили хлеб в воду и съедали все до капли. От такой еды мы начали пухнуть. Пока я доносила воду, бывало, падала по нескольку раз, пока доносила ее на этаж. Света не было, жгли лучину, чтобы согреться, сожгли всю мебель. Спали мы, не раздеваясь, холод был страшный. Нас заедали вши, головы у нас были острижены наголо.

Помню, как-то раз отец принес столярный клей. Мы сварили из него холодец, добавив соль, перец. Разлили по тарелкам. Не описать, как это было вкусно! После сгоревших Бадаевских складов осталась сладкая земля. Я ходила пару раз, копала эту землю. Дома мы ее вываривали и пили эту черную сладковатую жижу. Ходить туда было далеко, и больше у меня не хватило сил туда пойти.

В ополчении у отца тоже был голод. Как-то он пришел домой и говорит: «Я пришел умирать». И вскоре умер. Он пролежал 10 дней, а потом мама попросила соседку – чухонку помочь спустить его вниз с этажа, а там на санках мы отвезли его на пункт сбора покойников, во дворе военкомата. Тогда мы были как пешки, слез не было. Зато сейчас откуда только берутся?

Мы так привыкли к обстрелам, что уже на слух определяли, чьи самолеты летят и в каком районе упадет бомба, вот как привыкли к этому ужасу. Были и случаи людоедства, если люди умирали на улицах, бывало, вырезали у них «мягкие» места (если такие имелись, конечно). А еще помню, началась бомбежка, я была в это время на улице. Все кинулись врассыпную. А я повернулась и вдруг вижу, что бежит девочка без головы. Голову ей оторвало взрывом, но какое-то расстояние она еще продолжала бежать… Сейчас вспоминать об этом жутко, а тогда люди умирали на каждом шагу, и в сердце уже не хватало сострадания на каждого отдельного человека.

Мама наша в свои 42 была такая худая, что свободно надевала мои платья. А мне было 13.

В 1942 году с прорывом блокады мы эвакуировались по Ладоге на открытых машинах. Вещей мы никаких не взяли, кто бы их тащил? На 50 км вокруг было ледяное поле и было 50 градусов мороза. Не знаю, сколько нас везли, но вдруг караван машин остановился, оказалось, перед нами разбило машину, и она провалилась под лед. Мы долго стояли прежде, чем нам указали другую дорогу.

На том берегу нас посадили в товарный эшелон и повезли в Киргизию. Везли 2 месяца, многие в дороге умерли. Нас заедали вши. Добрались мы до Фрунзе, а оттуда нас отправили на Иссык-Куль, в село Тюп. Там мы прожили два года, без жилья, без работы. А потом уже сами мы вернулись в столицу и устроились на военный завод №60 (впоследствии им. Ленина). Только тогда наша семья воспряла духом. Работали мы по 12 часов и больше, стали стахановками, и только тогда стали есть досыта».

Цветок, не сломленный войною

Долгополова (Николаева) Евгения Андреевна родилась в 1923 году в Гатчине, тихом, старинном городе, бывшей резиденции российских императоров. Она закончила десятилетку и готовилась поступать в институт. Но грянула война, и Евгения Андреевна вместе с подругами отправилась в военкомат, и была зачислена на ускоренные курсы медсестер.

«Нас, группу девушек, изъявивших желание идти на фронт, зачислили на ускоренные месячные курсы санинструкторов, а мальчиков в народное ополчение. Но курсы мы закончить не успели, доучились в боях, потому что уже на десятый день войны Гатчину бомбили, на окраине города, на кладбище шли бои…

Хотелось забиться в какую-нибудь щель, спрятаться, но бои шли уже на улицах города , в парке. Кругом стоны, раненые, быстро переползаешь от одного к другому, перевязываешь, что-то приговариваешь… Смотришь, а невдалеке знакомая фигурка подруги тоже склонилась над раненым, и куда только страх денется? Тянешь раненого на плащ-палатке в пункт сбора и спешишь за другим…

Сколько безымянных могил оставили мы в Гатчине! Часто не было времени, чтобы сделать надпись, камушками выкладывали «Валя» или «Зина», думали, вернемся. Но война уносила меня все дальше от родных мест, и в Гатчину я больше не вернулась…

В Ленинграде я служила в частях МПВО, научилась сбрасывать и тушить «зажигалки», дежурила на крышах, в укрытиях, в госпиталях.

Тревоги уже не объявлялись, трамваи не ходили, город погрузился во тьму. Люди носили светящиеся брошки, чтобы не сталкиваться лбами. В квартирах и днем было темно от фанеры, которой забивали выбитые окна. Город беспрестанно бомбили, обстреливали, а на улицах висели надписи, что эта сторона улицы наиболее опасна при обстреле. Но самым страшным было во время дежурства обходить дома и писать на стенах мелом: «Живых в доме нет!»

В Ленинграде все мои родные умерли от голода. Мы в 30 водах вымачивали горчицу, пекли из нее лепешки, которые жгли желудок огнем, съели всю траву в парках, варили студень из клея. А декстрин вообще считался лакомством, как и жмых.

Да простят меня мои родные, что я не сумела отдать им последний долг, предать их земле. Не было сил вырыть могилу, довезти до кладбища. Чтобы не сдавать мамину карточку до конца месяца, приходилось скрывать от домуправа ее смерть, спать с ней рядом, разговаривать как с живой. Хотелось подкормить брата Володю 18-ти лет. Потом всех мертвых вынесли в коридор, зашили в простыни, и я, пока могла, отгоняла от них палкой крыс.

Потом я была ранена, контужена, и полумертвую меня вывезли по Ладоге в деревню Кобаны. Уже в госпитале я узнала, что брат тоже умер. Вся моя семья покоится на Пискаревском кладбище.

Когда нас эвакуировали, мы сидели (лежали почти) в машинах, и из-за постоянных бомбежек нас то выносили, то вновь сажали в грузовики. В конце концов, мы поехали, но я попала не в свою машину. Наша медсестра со всеми моими документами и семейными фотографиями оказалась в передней машине. По льду уже ходили волны, грозя залить машину, кругом были воронки. Грузовик, шедший впереди нас, провалился под лед, и ее фары еще долго светились сквозь толщу воды. Шофера остановились и стали сигналить, отдавая последнюю почесть товарищу. а один сказал: «Кому память, кому слава, кому темная вода»…

В Волховстрое, куда нас привезли, беспрерывно бомбили, хотя и бомбить уже было нечего. Я несколько дней ничего не ела, потому - что мне нечего было выменять на продукты. Эвакопункт с питанием остался в стороне. От слабости я уже не могла залезть по доске в «теплушку», падала в снег… Думала, что здесь я и умру. Но вскоре подошел воинский эшелон, из него вылезли солдаты, и спрашивают: «Куда вас, бабуся, отнести?» Конечно, опухшую, беззубую, от цинги, закопченную, с выбившимися скатанными волосами они приняли меня за старуху…

Меня подняли, посадили, собралась толпа. Кто сахару сует, кто махорки, кто хлеба кусок, а я только плачу и твержу, что я не бабуся, что мне 19 лет…

В общем, посадили меня на поезд и привезли в летный госпиталь на станции Балашиха, под Москвой. Там меня подлечили, поставили на ноги. Больные, за которыми я, поправившись, начала ухаживать, сшили мне в подарок военную форму, справили сапожки, вещмешок продуктами набили, а начальство предоставило мне отпуск на 6 месяцев. Думали меня порадовать, а я плачу, потому – что некуда мне было ехать, никто и нигде меня не ждал…

И я снова попросилась на фронт. Направили меня в 349 отдельный зенитный дивизион, в котором я пробыла до дня Победы. Окончила кратковременные курсы медсестер и работала в санчасти, а по пути разносила по батареям газету и почту. Звали меня ласково «Маленький доктор».

В одном из боев со мной случилась вот - такая история: я перевязывала раненых на поле боя, думала перевязать всех, кто ранен тяжело, а потом тех, кто полегче. Переползала так от одного к другому, переползала, и не заметила, как оторвалась от своих и ушла далеко вперед. Переползла я через насыпь и обомлела – прямо передо мной сидит здоровенный немец и ухмыляется. Я так и застыла, ни автомата с собой, ничего… А он порылся в кармане, и вдруг протягивает мне кусок сахару и листовку пропагандистскую с призывами сдаваться в плен. И говорит мне: «Русская матрешка, не бойся бомбежка!» я стала осторожно пятиться, назад, назад, и вдруг чувствую, что меня кто-то схватил за ногу и тащит. Мелькнуло – немцы! И тут я услышала отборнейшую русскую брань, которая звучала как музыка. Оказывается, наши ребята заметили, что их Маленький доктор уползла слишком далеко, и пришли мне на выручку.

Там же, в нашей части, в селе Майтене, где мы прикрывали армии, идущие на Берлин, в перерыве между бомбежками справили мы нехитрую свадьбу с начальником артснабжения Долгополовым Глебом Федоровичем, с которым шли трудными дорогами войны.

Дочь Ирина родилась в армии. Наверное, ни у кого не было столько нянек сразу, каждому хотелось хоть немного подержать ее на руках. Из частей сбитого самолета ей сделали ванночку, кувшин, ложки, вилки. День Победы мы встретили вместе в 349 отдельным зенитным дивизионом в Прибалтике».

После войны у Евгении Андреевны открылась астма, дал осложнение бронхит, полученный в начале войны в болотах под Ленинградом. Врачи порекомендовали ей сухой климат Азии. Вместе с семьей она приехала в Токмак, потом с мужем, метеорологом по специальности, отправилась на Памир, на высокогорную станцию Алтын – Мазар. Несколько лет прожили на леднике Федченко. Там без всяких докторов Евгения Андреевна родила сына Володю.

Потом Долгополовы вернулись в Токмак. Здесь Евгения Андреевна работала в совхозе – техникуме и выращивала цветы. А когда собрала семена, послала их в Комитет советских женщин с просьбой посадить их на солдатских могилах. Она слала семена в Ленинград, Гатчину, Брест, Волгоград, Севастополь, Одессу, Киев, Симферополь, а в ответ шли благодарственные письма и посылки с семенами.

Ее очерк о Ленинграде, отосланный чешскими подругами, с которыми она переписывалась, в журнал «Чешская женщина», который проводил конкурс в защиту мира, занял первое место. Евгения Андреевна получила приглашение на недельную поездку в Чехословакию, но пробыла там два месяца. Она побывала в Лидице – деревне, дотла сожженной фашистами. Встретилась с женщинами, с которыми переписывалась. Она привезла с собой семена цветов: ромашку, незабудки, тюльпаны и посадила их на Ольшанском кладбище, у памятника погибшим воинам, около первого советского танка, ворвавшегося в Прагу.

Там Евгения Андреевна познакомилась с Валентиной Терешковой, которая вручила ей и еще четырем женщинам медаль «Женщинам – борцам за мир». Впоследствии они переписывались, как и с Героем СССР, командиром женского Таманского авиаполка Е. Бершанской, и соратницей Рихарда Зорге Любовью Ромм.

В числе множества наград, полученных за победу в ВОВ, Маленький доктор с большим сердцем награждена «Орденом Ленина», орденом «Отечественной войны» и медалью «За отвагу».

Я тоже помогаю стране победить!

Лобовкин Иван Федорович родился в 1926 году в деревне Пранники Смоленской области. Окончил школу, и в 1940 году приехал в Ленинград и поступил в ремесленное училище.

«В Ленинграде я жил в общежитии ремесленного училища на канале Грибоедова. Когда началась война, я, как и многие ленинградцы, рыл под Кенгесепом противотанковые рвы, дежурил на крышах, тушил «зажигалки». Потом нас, студентов, определили на работу на завод. В нашем цеху красили ЗИЛы, а я крепил к ним огнетушители. Помню, я несколько раз написал свою фамилию на машинах, мальчишка был, хотелось, чтобы люди знали, что я тоже помогаю стране победить. Начальник цеха узнал, вызвал меня к себе, дал разгону.

Конечно, было очень трудно, и вспоминать об этом сейчас не легче. Голод, холод, покойники на улицах… Работали мы по две смены, 12 часов, получали 250 гр. хлеба, а потом, когда работать уже не было сил, 125 грамм. Но и то, давали немножко супа.

Из старого общежития, где мы жили по 3-4 человека в комнате, нас переселили в другое здание, а старое приспособили под госпиталь. Когда объявляли воздушную тревогу, мы ходили прятаться в бомбоубежище, настоящее, укрепленное. У нас был дворник, он слушал по радио, когда объявят тревогу, и тут же включал сирену. Потом, конечно, в убежище ходить надоело, слишком часты стали обстрелы, но ходить нас все - равно заставляли.

А 12 марта 1942 года нас по приказу начальства эвакуировали через Ладогу. Вывозили нас группами, на машинах. Некоторые машины разбомбили, но нам повезло, и мы уцелели. На том берегу нас посадили в хороший пассажирский поезд и повезли в Грузию. В Тбилиси нас кормили в ресторанах. А потом опять же хорошим поездом вывезли в Куйбышев. Там был авиационный завод, где делали Илы, вот на нем я и проработал до конца войны».

В Киргизию Иван Федорович приехал в 1949 году. Работал в геодезии, ездил в экспедиции. Потом уехал в Читу, отработал там два года, женился и вернулся в Киргизию. Работал заведующим складом, вырастил с женой двух дочерей. Пока позволяло здоровье, каждый год ездил в Ленинград.

Наряду с юбилейными наградами за победу в ВОВ имеет медаль «Ветеран труда».

Явочная квартира

Цыганова (Думс) Нина Артуровна родилась в 1925 году в Башкирии. Около 1930 года семья переехала в Ленинград, на Проспект Газа. В 1937 – ом отец Нины Артуровны латышский стрелок Артур Петрович Думс был репрессирован, а его семья выслана из города. Однако, в начале сороковых Нина Артуровна со своей старшей сестрой Тамарой вернулись в город на Неве, чтобы продолжить образование.

«Когда началась война, я училась в техникуме общепита. Сначала мы жили в общежитии в Пушкино, а потом нас перевели прямо в техникум на Международный проспект и поселили в спортзале. Зимой было очень холодно, и мы спали по двое - два матраса клали на себя, два под себя и ложились в обнимку.

Как и многие, поначалу мы вместе с пожарными копали окопы, ставили противотанковые «ежи», сбрасывали с крыш зажигалки, а по вечерам продолжали учебу. Нас распределили на работу по предприятиям. Сначала мы вырезали талончики с карточек, потом работали на кухне: готовили, мыли посуду.

Особенно мне запомнился первый арт-обстрел. Мы, студенты, шли с работы домой по площади, на которой стоят Московские ворота. И тут начался обстрел. Снаряды на лету противно выли. Один разорвался прямо на площади, образовалась огромная воронка. Какому-то прохожему взрывом оторвало голову – туловище в одном месте, а голова в другом. На площади дежурили милиционеры, они кричали: «Ложись!», когда летел очередной снаряд.

Как-то раз, когда транспорт еще ходил, я попала под арт-обстрел в трамвае. Снаряд попал в шедший впереди трамвай, а пассажиры из моего выскочили на улицу, перебежали на ту сторону, которая не обстреливалась, и ждали, когда все это закончится.

А потом трамваи ходить перестали, город погрузился во тьму и холод, и люди носили на груди круглые светящиеся значки, чтобы не налетать друг на друга. После того, как сгорели Бадаевские склады, начался голод. Два моих племянника, дети моей старшей сестры Тамары один за другим погибли от голода. Чтобы похоронить мальчика, нужно было заплатить рабочим буханку хлеба. Мои сокурсники, узнав об этом, сложили свои пайки и отдали сестре. Она смогла похоронить сына и ушла на фронт матросом.

По ночам мы, студенты, дежурили на территории завода, ремонтировавшего танки. И однажды задержали мужчину, который пускал с заводского двора сигнальные ракеты, давал наводку вражеским бомбардировщикам. Кто он был, не знаю, мы сдали его в дежурку и больше ничего о нем не слышали.

А когда разбомбили обувную фабрику «Скороход», которая была как - раз напротив техникума, у нас повылетали рамы и стекла, а наши студенты разгребали завалы, откапывали убитых и раненых, оказывали первую помощь.

Весной, когда начал таять снег, все ленинградцы, кто еще был в состоянии, вышли на уборку улиц от трупов, завалов и мусора. Многие погибшие от голода и холода так и остались лежать там, где упали. Хоронить их было некому, и если бы их не убрали, то с приходом тепла могла вспыхнуть эпидемия.

В общем, не смотря на все трудности и опасности, техникум я закончила. В 1943 году мы получили дипломы и направления на работу. По распределению я попала в столовую макаронной фабрики на должность главного бухгалтера. Мне выделили комнату. В этом году я вышла замуж за майора Цыганова Виктора Сергеевича. Познакомились мы благодаря этой самой комнате. Виктор был разведчиком, и в этой комнате у них было что-то вроде явочной квартиры. Он не знал, что квартира сменилась, и пришел по старому адресу. И от моей соседки узнал, что в комнате поселилась молодая девушка. Захотел посмотреть мои фотографии, соседка показала – комнаты тогда не запирали, вещей почти никаких не было, воровать было нечего. От соседки узнал, где я нахожусь, пошел, посмотрел на меня «живьем», вернулся в мою комнату и стал ждать. Когда я пришла домой, то была ошарашена – какой-то мужчина в моей комнате! Рассердилась на него… А потом познакомились, стали встречаться и поженились. Через какое-то время мужа отправили служить в Латвию, а в 1944 году у меня родился сын».

После войны Нина Артуровна уехала с сыном к мужу по месту службы. Позже они переехали в Киргизию. Здесь Нина Артуровна родила дочь. Работала директором столовых №11 и №17, заведующей производством ресторанов «Киргизия» и «Дружба». После выхода на пенсию в течении 13 лет вела в бытовом обслуживании курсы кулинарии.

Наряду с юбилейными медалями Цыганова Н.А. награждена медалью «За оборону Ленинграда», «За доблестный труд», и знаком «Отличник советской торговли».

Послесловие

Великая Отечественная война и блокадный Ленинград живут во мне, в моей генетической памяти, вне зависимости от моей воли. Один мой прадед лежит в городе Антраците, на Украине, второй – где-то в болотах под Питером, ненайденный, неопознанный, непохороненый. Одна бабушка пережила блокаду, вторая – голод в глубоком тылу. Оба деда воевали, отправившись на фронт 17-летними мальчишками.

Я не могу выбросить кусок хлеба, у меня просто не поднимается рука, даже если он плохо испечен и сплошь покрылся плесенью. Обязательно отдать – птичкам, собачкам. Я всегда готовлю с «запасом», на всякий случай. Американская народная забава – бросание едой – для меня святотатство. Меня не только этому научили – бабушки, дедушки, родители – память о голоде, о том, как бесценен может быть кусочек хлеба размером с пол-ладони живет в клетках моего организма.

Иногда я рада, что деды и бабушка не дожили до этого сволочного времени, когда по ее любимому Питеру шляется бритоголовая братва, украшенная свастиками, молящаяся на портреты Гитлера, а к памятнику воину – освободителю дружелюбные эстонцы привинчивают табличку с надписью «оккупант». Выдержало бы ее сердце? Их сердца?

Молодежь увешивается каждую весну георгиевскими лентами цвета «огня и пороха», словно фенечками, не видав того огня, и не нюхав пороху. «Победа деда – моя победа!» Нет уж, дорогие… Победа деда – это ЕГО победа, а наши - память и благодарность.

Со смертью бабушки связь моя с Кыргызским обществом блокадников Ленинграда практически прервалась, в последний раз я встречалась с блокадниками на презентации книги, семь лет назад. За это время многие уже, скорее всего, ушли из жизни, в том числе, и герои этих рассказов… Но я помню их всех, впустивших меня когда – то в свой дом и свои, такие нелегкие воспоминания.

Особенно ярко я помню тетю Женю Симачеву, увы, ее биографии у меня не сохранилось, но я и без бумажек никогда не забуду ее потрясающее жизнелюбие, мальчишеские ухватки, какую-то неженскую удаль и решимость, с которой она жила, воевала, боролась с болезнями и несправедливостью.

Спасибо вам, дорогие, за ваше мужество, стойкость, жажду жизни, благородство и самоотверженность, за то, что вы жили, боролись и любили так, что писать о вас теперь для меня – ВЕЛИКАЯ ЧЕСТЬ.

Сообщение отредактировал Antimat: 12 Май 2013 - 15:44


#2 Antimat

Antimat
  • Администраторы
  • 4 466 сообщений

Отправлено 09 Февраль 2013 - 11:45

Помню, работа на дизеле она произвела впечатление до мурашиков.)

Работа вне конкурса, ибо была опубликована в начале этого мая в "Блиц Инфо" и до этого в сборнике рассказов, правда, без указания авторства, если я не ошибаюсь.

Сообщение отредактировал Antimat: 12 Май 2013 - 15:42
уточнение


#3 Сочинитель

Сочинитель
  • Amigos
  • 85 сообщений

Отправлено 12 Май 2013 - 15:27

Потрясающе. Мороз по коже и слёзы на глазах...

#4 ВВГ

ВВГ
  • Amigos
  • 94 сообщений

Отправлено 18 Июнь 2013 - 20:55

Это не художественное произведение. Скорее документалистика. Оценивать по меркам рассказов просто нельзя.

А публиковать надо! И чем больше и чаще, тем лучше!




Количество пользователей, читающих эту тему: 0

0 пользователей, 0 гостей, 0 анонимных


Фэнтези и фантастика. Рецензии и форум

Copyright © 2024 Litmotiv.com.kg