Григорий шел в ЗАГС – подавать заявление. «Жениться! Пам-пам-пампарампарам!» торжественно выстукивало сердце, «ж-ж-жениться!» вторили автомобили, весело обдавая прохожих черной кашей, «жениться-я-я» орала весна дурным кошачьим голосом. Было радостно: и Григорию, и целому миру, и даже матери Григория, счастливо сипящей по телефону:
– Наконец-то. Хоть познакомил бы. Это точно не Лизка?
– Точно. Вот зарегистрируемся, тогда и познакомлю, – пообещал Григорий.
Где теперь эта Лизка? Кто ж знает. Наверное, рыщет по закоулкам интернета в поисках идеального мужчины. А Григорий не идеал: у него и изъян в зубном ряду, и широкий волосатый живот, и характер так себе. Даже имя злое. Да и здоровья на таких Лизок не хватит: с утра «Гриш-ш-ша, па-а-йдем, хочеца сильно»; днем та же история; вечером снова – «хочеца». А Григорию нет. Ну нет темперамента, не каждому, как говориться. А как поесть приготовить или рубашку погладить, так Лизку не допросишься. Да черт с ними – с рубашкой и едой, тьфу на них, Бетховена-то можно послушать? Сидишь на диване, за окном ночь, в чашке кофе, из колонок Бетховен – грустно и безнадежно. Хорошо ведь? Хорошо. А Лизка:
– Да что ты, на работе не напилился?
Григорию обидно. Что бы понимала?! «Напилился». Да он скрипач. И не какой-нибудь! А подающий надежды.
– Да пошла ты! Хабалка!
– Я-то пойду, – уже в дверях повернулась Лизка. – А ты попробуй найди кого-нибудь. Интеллигент хуев.
Григорий пробовал. И в одном общежитии пробовал. С комендантшей – пастозной, протравленной пергидролем и «Балканской звездой». Торопливо мял ее тяжелые груди, потом несколько раз дергался и затихал. Не прониклись, ни он, ни комендантша. И из оркестра с одной пробовал. Господи, даже вспоминать не хочется. Так-то вроде гугнявенькая, тихонькая барышня, мимо пройдет – «Нахуйте, Гхигохий Александхович». Пойми, что сказала. А тут привел домой, конфетки, шампанское, Бетховен надрывается, в общем, дошло дело. Что с ней стало, с тихонькой.
– А-а-а-а, – это в полную-то глотку. – А-а-а-а. Шильнее, шильнее, бля-я-я-я!
А за стенкой, между прочим, бабушка после инсульта и любопытные внучата. Пришлось экстренно свернуть представление. Додумался кого домой тащить.
Пробовал и с приличной дамочкой. Ножки в чулочках, коготки хищные, грудь – мечта дембеля. И Бетховеном заинтересовалась, и фотографией молодого Григория восхитилась, и лопотала складненько так: все про искусство да про любовь. И скромная очень была.
– Вы в душ сходите, а я пока разденусь, – и покраснела.
И сердце сладко ныло, и тесно ему было в щедро намыленной груди.
А дамочка по комнате топ-топ, дверью хлоп – выпорхнула, вцепившись цепкими когтями в Гришин кошелек. И ночь смеялась над Григорием, и Бетховен, и участковый.
На том пробы и закончились. И вспомнилась первая – та, которая не боялась быть застигнутой врасплох, та, которая не требовала финтифлюшек и комплиментов, та, которая в нужную минуту всегда рядом. Когда надо твердая, когда надо ласковая, – лучшая!
Расписываться Григорий не спешил. Надо пожить, проверить временем, водой, огнем, медными трубами. Разные тут бывали, и вот, пожалуйста, где они сейчас? Жили. Год, два, три. По утрам кофеек, Бетховен, легкие объятия, а по вечерам случались такие откровения, что поначалу Григорий даже пугался, но после привык. И собой невеста хороша: бела, стройна, тонка, и по хозяйству хлопочет с удовольствием. Не то, что некоторые. В общем, годилась на роль жены. А тут еще мамаша извела: «Когда осчастливишь? Дождусь ли?», так о браке и задумался. Да и не по-человечески это как-то, без регистрации сожительствовать. И ночь то подтверждала, и Бетховен опять же.
Свадьбу хотели в апреле. В марте слякотно, в мае боязно жениться, а в апреле самое то – и птички чирикают, и коты уже притихли, и ночь кроткая – лежит себе за окном и не рыпается. Свадьбу решили сыграть особенную. Чтобы без гостей. Напьются и ну орать «горько!» – пошлятина. И без мамаши – притащит утюг какой или чайник, слезу, не дай бог, пустит, успокаивай потом. Какая тогда свадьба? То-то же. А так зарегистрировались и в ресторан – отдельный зал, клятвы «по гроб, навек, и в горести, и в радости» и жертвенный барашек в собственном соку в честь новобрачной.
А платье какое придумали! Блеск! Чтобы горело огнем серебряным, спереди коротко, а сзади – шлейф. И фата обязательно. Кольцо невесте вместе выбирали. Сто верст обежали, сто ювелирных обшарили – нашли! Под стать платью.
А после свадьбы сразу в путешествие – мечтали. Купе на двоих, подстаканники бряк-бряк, колеса стук-стук, прощай родина – на десять дней куда-нибудь подальше. К морю. Лучше к морю. Отели, арабы, верблюды – шикарно. Но можно и в Европу. В Англию ту же. Футбол, овсянка, убеленная сединами королева – нравственно. Или в Китай. Почему бы и нет. Цин, Мин, фарфор, пуэр, шелк – познавательно. Дома, впрочем, тоже недурно. С милым и в шалаше рай. Неглупым человеком сказано.
Рамки для фотографий купили, Григорий дюбеля прибил. Справа невеста – в полный рост, без одежды! И подпись: «Помни, Гриша, какой я была». Слева – жених, лицо крупным планом: улыбку-то сдержал, но глаза, глаза все выдают. Льется из них счастье литровыми ковшами – долго смотреть не рекомендуется, ослепнуть можно. А посередине пустая рамка пока – свадебной фотографии ждет.
Лишь со снами беда. Сны снились тревожные. Все какой-то бурелом, овраги, болота, или буря как завоет «у-у-у». Не к добру. А то виделось совсем странное – толком и не разберешь что, но просыпался Григорий с нехорошим предчувствием. Сонники обещали проволочки, препятствия и непонимание. И Григорий расстраивался, и ночь, и Бетховен. И только невеста не попадалась в ловушки Морфея – махала Грише: мол, пустое все, пустое, и отвлекала от мук сознания плотскими утехами.
За несколько недель до подачи заявления Григорий с невестой порешили: воздержанию быть! Перед таинством душа должна очиститься. Великий пост проигнорировали, но Библию читали. Больше всего поразил инцест пьяного Лота с дочерьми.
– Срам-то какой, – шептал Григорий и прижимал невесту к груди. – С дочками…
Временами приходилось туго: невеста требовала ласки и лезла в трусы. Григорий держался и усмирял низменные порывы тела шлепками и щипками, не щадя ни себя, ни избранницу. Бетховена на время отлучили – возбуждал, ночь даже не роптала – мало ли? От подобного натиска нравственности и Лот раскаялся в грехах своих, и дщери распутные тако же.
И вот час настал. Григорий шел в ЗАГС и радовался: скоро, скоро, СКОРО!Заявление, месяц на раздумье – и конец холостяцкой жизни. На крыльце покурил, подышал глубоко, впуская в легкие мартовский эфир, – не каждый день такое происходит.
– Мне бы заявление написать о вступлении в брак, – сказал, нагнувшись к полумесяцу вырезанному в стекле.
Сотрудница ЗАГСа понимающе улыбнулась – ох уж эта любовь, и назвала размер госпошлины. Григорий кивнул – согласен.
– Бланки давайте, – выдохнул в окошко.
– Сейчас заполнять будете?
– Да.
– Паспорта с собой?
– С собой, с собой.
Сотрудница зашуршала бумагами. Отлученный на время Бетховен приготовился сыграть лучшую симфонию, но был остановлен.
– Погодите, а невеста-то где? – очнулась от канцелярского забытья сотрудница.
– Да здесь, здесь, – торопливо ответил Григорий.
– Да где же? – не унималась сотрудница.
Григорий ухмыльнулся – а это кто по-вашему?! И с гордостью показал белую, стройную, тонкую невесту – правую руку.
Сообщение отредактировал Antimat: 25 Февраль 2013 - 09:28
ремарка "для поржать" делит
