Рассказ
Кажется, только вчера старшая сестра, собираясь на выпускной вечер, крутилась перед зеркалом в нарядном белоснежном платье, задорно подмигивала своему отражению и нервничала, пытаясь собрать роскошные рыжие кудри в аккуратную прическу. Ничто не предвещало, что эта короткая ночь станет последней, когда весь класс соберется вместе. А все мальчики их такого дружного класса, все до одного, потом погибнут в страшной мясорубке войны, защищая Родину.
Никто и думать не мог, что уже назавтра рухнет привычная, налаженная жизнь, когда в солнечное воскресное утро вместо знакомых, бодрых песен по радио передадут сообщение, которое разорвет мир на две части – до и после.
Уже в полдень добрый, всегда такой невозмутимый папа, в спешке прощался с ними на крыльце и, волнуясь, что-то горячо шептал маме на ухо. К вечеру она вместе с соседками побежала на вокзал провожать первый эшелон, уходивший на запад. Далеко заполночь вернулась и долго сидела на крыльце, не заходя в дом, а утром дочери увидели в ее, вдруг потускневших волосах червонного золота, первую седую прядь.
Все больше и больше места в их жизни занимало страшное слово – война. Надсадный, тягучий гул чужих самолетов, летевших на восток и несущих смерть на крыльях с черными пауками свастик, наполнил страхом каждый день. Артиллерийская канонада, громыхавшая все ближе и ближе, означала стремительное наступление фронта. Измученные беженцы на телегах и пешком тянулись день за днем через маленький приветливый город на Южном Буге, устремляясь к чудом еще уцелевшему мосту. Горожане, выбиваясь из сил, ежедневно до поздней ночи рыли окопы и противотанковые рвы. На запад шли воинские составы, на восток – товарняки, забитые под завязку всем, что еще можно было спасти от неумолимо приближающегося врага.
Когда почтальонша приносила белые треугольнички писем, в доме начинался праздник. Весточки от папы перечитывались по сотне раз и аккуратно складывались в шкатулку на мамином столике, с которого куда-то сразу делись красивые флаконы любимых духов и пудреница из голубого стекла. Их место заняли две новые фотографии, где был изображен красивый папа в военной форме с лейтенантскими кубиками в петлицах и шлеме танкиста на голове.
В начале августа на рассвете раздался стук в дверь и папа, похудевший, с запавшими от бессонницы глазами, усталым охрипшим голосом скомандовал быстро собираться, брать самые необходимые вещи, еду, и ждать машину, которая через пару часов заедет за ними. А сам опять умчался в свою часть, измотанную непрерывными боями.
Машина так и не пришла, только после освобождения узнали, как попав под обстрел, погибли все, за кем уже успел заехать шофер. Сначала ее ждали, выглядывая в окно и прислушиваясь, не затормозит ли возле дома проезжавшая мимо полуторка, потом стояли за воротами, провожая глазами, густой поток беженцев и санитарные машины с раненными бойцами, не почувствовав, что в одной из них везли контуженного, тяжело раненного папу. Наконец понимая, что ждать уже нечего решили добираться своим ходом. Забросив во двор большую часть узлов, взяли с собой рюкзак с продуктами и небольшой чемодан, с которым в мирное время ездили с папой отдыхать на море к родственникам в Одессу. Пешком до железной дороги было не близко, приходилось торопиться, чтобы успеть сесть хоть на последний поезд, уходящий в тыл.
Потом мама часто говорила, что кто-то там, на небе горячо молится за них. Они тогда еще не знали, как им повезло, что никто их не подвез до вокзала, идти оставалось совсем немного, когда начался авианалет. В грохочущем огненно-кровавом аду с визгом падали и взрывались бомбы, надрывно гудели паровозы, истошно кричали люди. С низко летевших самолетов пулеметными очередями расстреливали пытавшихся спастись бегством. Мама столкнула дочерей в ближайшую канаву и, обняв руками, закрывая своим телом, вжимала их в землю. И уж совсем неожиданно, верная дворовая собачка, привычно увязавшаяся следом, распласталась сверху, пытаясь защитить своих хозяев. Казалось, бомбежка длилась целую вечность, самолеты улетели, оставив от станции, железнодорожных путей, не успевшего уехать поезда лишь обугленную землю с горящими обломками и изувеченными трупами людей.
Уставшие, потерявшие всякую надежду на эвакуацию, они возвращались домой уже к вечеру. На всю жизнь останется в памяти картина – навстречу им на фоне багрового заката, под треск мотоциклетных моторов и лязг танковых гусениц, скачет во весь опор на белой лошади мальчик по их родной улице и страшно, во весь голос кричит: «Немцы, немцы!»
В жизнь пришло новое слово – оккупация. Утро следующего дня началось с яростного лая и визга собак, умолкавших под звук выстрелов. Начались повальные обыски, аресты. Искали коммунистов и активистов Советской власти. Под угрозой были и семьи офицеров, солдат Красной Армии. Испугавшись прихода полицаев с обыском, мама поручила старшей дочери спрятать на чердаке среди старых вещей папины письма с фронта, а младшей наказала съесть его фотокарточки, ведь чтобы не накликать беды, портрет танкиста нельзя ни сжигать, ни закапывать.
Девочка убежала в сад и, давясь глянцевой бумагой, старательно прожевывая, глотала изображения улыбающегося папы, одновременно с любопытством выглядывая из-за забора на улицу, где в это время к водопроводной колонке подъехали немцы на мотоциклах. Все как на подбор высокие, светловолосые, с закатанными по локоть рукавами серой формы, они обливались водой и хохотали, перешучиваясь между собой. С виду в них не было ничего страшного, просто молодые парни веселились, но у каждого на груди висел автомат и по сторонам они смотрели с презрительной наглостью. Один из них, заметив испуганное лицо девочки, навел на нее оружие, прокричал: «Пах-пах-пах», и издевательски, по дурному загоготал.
Через три дня на всех столбах висели объявления, предписывавшие всем евреям, взяв с собой ценные вещи, явиться в комендатуру для отправки на новое компактное проживание. Люди с тревогой смотрели на соседей, которые семьями покорно и молча, с чемоданами и маленькими детьми на руках шли в одном направлении. Многие догадывались, что назад никто не вернется, но ничего уже нельзя было изменить. На площади стояли грузовики, в которые стоя, как скот, загоняли пришедших и увозили. Весь вечер и всю ночь в напряженную тишину не спавшего города, степной ветер доносил далекую стрельбу и постепенно слабеющий жуткий плач-вопль, будто сама земля стонала и кричала от горя.
По распоряжению новых властей все население от 14 до 60 лет должно было трудиться на благо великой Германии. Во время частых облав вылавливали тех, кто по какой-либо причине не был занят на работах, сгоняли в перевалочный лагерь и эшелонами отправляли на чужбину. Хорошо, что нашлись знакомые, которые помогли устроиться на местную гужевую фабрику. После восьмичасового дня без перерыва, бегом торопились домой, чтобы успеть до комендантского часа, иначе можно было оказаться в том страшном лагере, за колючей проволокой, где постоянно был слышен лай свирепых овчарок и часто раздавались автоматные очереди.
Опустевшие улицы наполнились гнетущей тишиной, зато немцы и наводнившие город полицаи праздновали свою победу, дочиста выметая все съестное у жителей. Семье пришлось перебраться в летнюю кухню, а в их добротном и аккуратном доме расположился важный немецкий офицер с денщиком. Что вдруг оказалось большой удачей, полицаи во двор даже не заглядывали.
Время превратилось в однообразную, наполненную непреходящей тревогой череду дней и ночей. Казалось, что уже никогда не вернется прежняя, такая простая и радостная жизнь. Но постепенно жизнь как-то неуловимо стала меняться. Прежде всего, в городе стали появляться листовки, в которых рассказывалось, что фашистская армия не всесильна, Москва устояла и нужно надеяться, нужно держаться.
Немецкие вояки уже были не те, что в начале войны, спеси у прежних самоуверенных арийцев явно поубавилось. К лету, офицера постояльца сменила шумная команда итальянцев. Эти вообще вели себя как в отпуске на курорте, заигрывали со старшей сестрой, восхищаясь цветом ее волос: «О, росса белизза! О, белла донна», а черноволосую младшую называли «бамбина италиана». Однажды, макаронники, как их называла мама, выпросив у нее большую сковороду, галдя как обычно, что-то готовили, потом ели с восхищенными возгласами, а возвращая посуду, молодой итальянец пытался угостить ее подозрительно слишком белым мясом: «Каски ди рана, мамма. О, кустоса». И смешно изобразил квакающую лягушку. Конечно же, сковородка закончила свое существование в мусорной яме, закинутая туда брезгливой хозяйкой.
Потом жильцы в доме менялись все чаще, и похожи они были на обычных замордованных жизнью работяг, только что в военной форме, которая сидела на них, что называется, как на корове седло. Один из таких фрицев, долго грустно смотрел на младшую девочку, и, заговорщицки подмигнув, выдал на ломаном русском: « Я имею у себя дома драй киндер, три девочка. Твой папа быстро идти тебе домой, и я тоже буду быстро идти домой к майн киндер»
Но до встречи с папой оставалась еще целая вечность. Он встретит Великую Победу, освобождая Прагу, и вернется домой, когда война давно уже закончится, отлежав в госпитале чешского города с очередным ранением долгих два месяца.
А пока впереди была промозглая дождливая осень и голодная зима, чтобы пережить которую пришлось продать все, что представляло собой хоть какую-то ценность. Раньше такой уютный дом совсем опустел, в просторных, гулких комнатах остались несколько полусломанных стульев да пара столов, и больше походил на заброшенную контору.
К концу февраля фашисты лютовали с остервенением. Участились аресты и расстрелы, за малейшее подозрение в связи с подпольем полагалась смерть, за появление на улице после комендантского часа – смерть, за неповиновение – смерть, за невыход на работы, по любой причине – смерть, за дерзкий взгляд – смерть, за смех, казавшийся оккупантам насмешкой - смерть. Во время облав хватали без разбора парней, девчат и загоняли в товарные вагоны, которые цепляли к воинским эшелонам, надеясь, что партизаны, жалея своих, не будут взрывать рельсы.
Почти месяц девочки прятались в холодном и мокром подполе, опасаясь угона в Германию. Беда нагрянула нежданно, немцы, отступая, уничтожали все промышленные здания. Минеры щедро насовали взрывчатку и под домом, выглядевшим филиалом соседней швейной фабрики. Мама умоляла не взрывать хату, но ее никто не слушал, избили и отшвырнули прочь, чтобы не мешала. Мучительно тянулись секунды до неминуемого страшного горя, казалось, надежды на спасение уже нет. Укрывшись за забором, немцы присоединяли провода к взрывателю, когда вдруг испугано, загалдели и бросились бежать. На негнущихся ногах она поднялась на крыльцо и тут, оглянувшись на приближающийся звук моторов, увидела мчащиеся по улице танки с красными звездами на бортах. Наши!!!
В тот небывало теплый мартовский вечер, наслаждаясь, наконец наступившей тишиной и покоем, на родном крылечке до глубокой ночи сидели, обнявшись, полностью поседевшая мама и дочки, склонившие ей на плечи золотисторыжую и черноволосую головки.
О, росса белизза - rossa bellezza - рыжая красавица.
белла донна – красивая девушка.
бамбина италиана - bambina italiana – маленькая итальянка.
Каски ди рана, мамма. О, кустоса – Лягушачьи лапки, мама. О, вкусно.
Сообщение отредактировал Ninlysa: 25 Июнь 2013 - 01:00
