В этой теме нет ответов

[Фаннни]

Вообще-то, я был против.
Но кто я такой? Всего лишь стюард. А капитан упёрся рогом – хорошая, мол, примета и всё такое. А по мне – так идиотизм кристально-вакуумный, и больше ничего. Словно пальцы за спиной скрещивать «на удачу». Или выигрыш в лотерее. Одному из миллиона случайно повезло – а все ахают. И карточки в автомат дружно пихают, идиоты.
Но капитана нашего, упрётся ежели, с его точки зрения и кибер-погрузчиком не своротить. Ему же виднее, с мостика-то! Он же у нас начальство, и даже колледж закончил и всё такое. Они после того случая с «Марией-Тересией» словно взбесились все, капитаны эти. Каждому теперь подавай в экипаж сверхчувственника-атависта. Это их так теперь называть стали, политкорректно чтобы. А по мне, слепой – он и есть слепой, как ты его не назови. Когда мы на базе, я стараюсь не заходить в их район. И вообще держаться подальше.
Нет, вы только не подумайте, что я расист или, упаси Ген, прогрессорам сочувствую! Ничего такого! Неуютно просто. Ты ведь всё-всё видишь, а они – нет. И не виноват ты в этом вроде, да и никто не виноват, по большому-то счёту - а всё равно неловко. И, если уж совсем честно – страшновато. И жалко вроде, и помочь хочется – ну да, а потом как с той бабкой, что меня своим костылём огрела! И была, между прочим, совершенно права, политкоррщик из надзора мне потом всё это дело очень доходчиво растолковал. Они точно такие же люди, как и мы, и имеют полное право ковылять через дорогу самостоятельно. А жалость унижает и всё такое. Надо просто делать вид, что не замечаешь.
Только почему-то всё равно неловко.
Теперь вот ещё пиво ему тащи…
Стучусь в закрытую дверь.
В этом ничего особенного - я всегда стучусь, из вежливости. А тут вдруг подумал, что впервые это – не только вежливость. Должен же я как-то заявить о своём присутствии, он же меня не видит. Особенно – через дверь.
Потому что он – атавист. Слепой, то есть.
Он сам выбрал эту каюту. Пустых полно, можно было любую занять, не жалко! Эту мы называли каютой параноиков – в ней иллюминатор из настоящего пласта, непрозрачного для большинства излучений. Некоторым нравится – тем, которые на защите собственной задницы помешаны. А я не люблю. Конечно, полная безопасность и всё такое, но зато сквозь пластовый люм почти ничего не видать. В коридоре даже просто через стены – и то лучше видно, там защита фиговая, многие жалуются. А по мне – так даже прикольно. Я люблю смотреть на звёзды. Они красивые. И все разные. Особенно мне радиопульсы нравятся – у них такие роскошные длинные выплески, ритмично изогнутые, изящные такие, а если система двойная – то вообще получается настоящее перекрёстное кружево. Но через мутный пласт каютного люма всего этого, конечно же, не рассмотреть. Даже мне. Даже если упрусь я лбом в этот самый люм, как в него сейчас упирается наш слепой атавист, за ради хорошей приметы капитаном на борт принятый. Ничегошеньки я не увижу сквозь этот мутный и почти непрозрачный люм.
Хотя я – не слепой…
Он оборачивается. Улыбка у него хорошая. И лицо живое. Приятное такое лицо. Если в глаза не заглядывать…
Меня передёргивает.
Ну да.
А чего ты ждал?
- Ваше пиво, - говорю, неловко ставя кружки на стол и старательно глядя мимо его лица.
- Пиво! – он просиял, потёр руки, - Пиво – это прекрасно! Холодненькое?
Я буквально зубами ловлю уже почти сорвавшееся с языка «А вы что – сами не видите?»
Не видит он!
В том-то и дело, что не видит…
- Холодное, - прищуриваюсь, соразмеряя интенсивность довольно прохладного цвета с почти не выраженными тональными аффектурами и пытаясь перевести всё это в понятные атависту термины, - Градусов 10-11. – и уточняю на всякий случай. – По Цельсию.
- По Цельсию - это хорошо! – он берёт одну из кружек, отхлёбывает, слизывая густую тёмно-серую пену с губ. Пена чуть теплее самого пива, и поэтому слегка серебрится. Двигается он уверенно. Я вообще мог бы забыть о его слепоте, если бы не эти жуткие белёсые глаза…
- А ты почему не пьёшь? Бери! Я специально две заказал, для компании, не люблю один.
Я внутренне сжимаюсь – кружки эти литра на полтора каждая. Не уверен, что потяну столько. Но всё равно решительно беру одну и делаю глоток. Нам вместе скучать на этой грузовой жестянке ещё месяца три, надо как-то налаживать отношения. А пиво – удачный повод.
- Люблю тёмное пиво, - говорит он довольно. - Оно нажористей.
Атависты странные. И сленг у них странный. Сначала я даже не понимаю, что он имел в виду, но, скрипнув мозгами, всё же выстраиваю ассоциативно-логическую цепочку: с понижением температуры жидкости вроде как сгущаются, так? Так. Ну, до определённой границы, конечно, но не о том сейчас речь. А чем холоднее – тем темнее, тоже вроде как логично. Фух! Нет бы просто сказать, по-человечески! Какой извращенец любит тёплое пиво? Ну кроме этих, зеленохолмовских, с их традиционным горячим элем, не о них сейчас речь, но всё равно – это же надо такую пакость выдумать?!
- У вас всё ОК? Ну, там с каютой… и вообще… – спрашиваю, пытаясь завязать разговор. Он обрадовано улыбается, кивает быстро.
- Да-да, капитан был очень любезен… тут хорошо. Тихо так. И народа мало.
Это он в точку.
Насчет народа.
Нас на борту всего трое, если его самого не считать. Я, капитан и Эджен, он за груз отвечает. И не сказать, чтобы мы особо перерабатывали. После изобретения дешёвых и безопасных бортовых коммов, которые следят абсолютно за всем гораздо лучше живых людей, народу в космосе существенно поубавилось. На больших пассажирских кораблях команда, конечно, поболее нашей будет, но только за счёт стюардов, всяких там горничных и прочей обслуги. А офицер и там только один – капитан. Он же пилот. Он же бортмеханик. Он же представитель кампании. У него всё равно работы практически никакой. Несколько раз за весь полет вставить в приёмник автопилота стержень с нужной программой, да на обедах наиболее важным пассажирам поулыбаться и за столик свой пригласить – вот и вся служба. Если, конечно, не случится чего-нибудь совсем уж из ряда вон.
Как с «МариТе», например...
- А тебе нравятся звёзды? – спрашивает вдруг атавист. Я в это время рассматриваю пену в своей кружке. Она очень красивая, вся такая ломкая, насквозь пронизанная постоянно меняющимися структурными напряжениями. Очень похоже на корону быстрого пульсара в период активности, только в негативе. Ну, короче, отвлекся я, и потому брякнул, не подумав:
- Да, конечно. Они красивые. На них кульно смотреть…
Чёрт. Ну вот, опять!
Утыкаюсь носом в кружку, делая вид, что пью. Да что со мной сегодня такое?! Он подумает, что я специально задеть пытаюсь. Что я из этих, на которых политкоррщик намекал. Вот же!.. только пометки в личном деле мне и не хватало. Надо, наверное, брякнуть теперь что-нибудь совсем уж идиотское – пусть лучше думает, что я полный кретин.
Осторожно скашиваю глаза. Странно, но атавист, похоже, совсем не обиделся. Сидит вполоборота, улыбается, повернувшись лицом в сторону иллюминатора, словно действительно может там что-то разглядеть. Впрочем, слепой-то он, конечно, слепой, но сверхчувственниками их ведь не зря прозвали. По каюте перемещается вполне свободно, за мебель и стены не задевает, и кружкой мимо рта, что характерно, ни разу пока ещё не промахнулся. Да и тот парень, на «МариТе», он ведь тоже как-то справлялся со своими обязанностями. Он там до аварии стюардом работал, как и я сейчас, тогда-то еще их талисманами никто не считал и не брал в команду за просто так, для удачи.
Вообще-то, ходили слухи, что это диверсия была. Но я полагаю – враньё. Газетчики придумали. Им простая халатность неинтересна, им сенсации подавай. А тут – такая лакомая авария! Круизный лайнер высшей категории, не нам чета, с кучей всяких жутко важных шишек на борту. Тур экстра класса по диким местам, вдали от цивилизации и всё такое. По карману только самым-самым. Экстрим-Экстра называется, некоторые любят. Они тогда как раз над Тау Цеты были, на кольца любовались, когда автопилот накрылся дырявым соплом. Позже выяснили, что сам комм не при чём был, просто стержень попался бракованный. Один случай на десять миллионов, так кампания утверждала – ну, вот экстримщикам тем как раз и повезло оказаться десятимилиооными.
Хотел бы я посмотреть, как все эти шишки со своих креслиц и шезлонгов повылетали, когда начало их швырять из стороны в сторону да крутить с перепадами от невесомости до чуть ли не десяти ж! То-то, наверное, зрелище было. Когда капитан догадался стержень вынуть, они все, конечно же, в рубку ломанулись – жаловаться и немедленного восстановления связи требовать. Они-то думали, что всё самое страшное уже позади, и теперь пора претензии предъявлять да с адвокатами связываться, по поводу вчинения исков. А вот облом!
Потому что в рубке стоял очень бледный капитан и держал в руке два аварийных стержня. Аварийные стержни намного длиннее обычных, почти в два раза, поэтому их легко отличить – обычные-то как раз валялись по всему полу. Шкафчик-держатель во время аварии оторвало от переборки и расколотило, вот они и высыпались. И перемешались – теперь никто бы не смог сказать навскидку, какой из них на посадку, а какой на взлёт. Но это – не страшно, всегда по кодам проверить можно. Или даже вручную. Сунул в приёмник, посмотрел код раскрытия, вынул обратно и уложил в нужную ячейку. Возня, конечно, но вполне осуществимо.
Аварийные стержни – дело другое.
Особые они.
Аварийная программа включается моментально, как только стержень попадает в приёмное устройство. И уже не может быть выключена – до самого своего завершения.
Их было два, стержня этих.
Их всегда два. На любом корабле. Один – срочное возвращение на базу. Второй – экстренная посадка на ближайшую кислородную планету. Стандартный набор. Их даже крепят всегда стандартно, не в общем держателе, а прямо на корпусе приёмника, сверху. Справа – возврат, слева - посадка. Всегда – именно так. На всех кораблях – от супернавороченного эсминца новейшей модели до самой распоследней ржавой шлюпки. Чтобы в любой самой что ни на есть аварийной ситуации, даже при самой крайней спешке, в бреду или вообще наощупь никто не смог бы перепутать. У них даже внешние капсулы промаркированы чуть ли не диаметрально противоположными цветами – возврат светится в инфра-режиме, посадка – в ультра.
Но сейчас эти их промаркированные капсулы жалко помаргивающими осколками хрустели под ногами – сами-то стержни представляют собой жутко прочный кристалл, им подобное обращение нипочём, а вот капсулы на прямое попадание тяжелого шкафчика явно рассчитаны не были. Лайнер круизный – как корзина тухлых яиц, попробуй не то что уронить, тряхнуть чуть посильнее - вони не оберёшься. Вот и не беспокоился никто особо о повышенной ударопрочности.
Два одинаковых стержня.
Понимаете, да?
До базы, с которой «Мария-Тереза» стартовала, было не меньше двух недель, да и то – если идти на форсаже. А ближайшая кислородная планета – вот она. Под самым боком. И два стержня. Один – посадка, пусть даже и не очень мягкая, на вполне себе кислородной, хотя и не слишком цивилизованной Четвертой Никсона и ожидание спасателей. Второй – медленная смерть на разваливающемся и теряющем кислород корабле во время безнадёжной попытки добраться до базы.
Два абсолютно одинаковых стержня.
Вот тогда-то и вышел вперед слепой стюард, взятый на борт только потому, что по закону о профсоюзной политкорректности в экипаже, насчитывающем более десяти человек, обязательно должен быть хотя бы один атавист.
Он сказал, что стержни разные. И что он отлично видит эту разницу и знает, который из них – тот самый…
Позже стержни будут исследованы с применением всего, чего только яйцеголовые додумаются к ним применить. И обнаружится, что различие между ними действительно есть. После изготовления их покрывают мономолекулярной плёнкой разного состава. Немножко, но разного. Для возвращения – один состав, для посадки на ближайшую пригодную планету – другой. Традиция такая, сейчас уже никто и не помнит, зачем это делалось раньше, но придерживаются. Традиции на флоте живучи. Разница эта настолько мизерная, что на глаз ничего не определишь даже при спектральном анализе, только глубинное сканирование показать может.
Мнения учёных разделились. Одни считали, что сверхчувственник вполне мог что-то там такое и ощутить. Вторые же утверждали, что для этого ему нужен был сканер размером с дом…
- Да ты поэт! – говорит сидящий напротив меня атавист, склонив голову к плечу и улыбаясь, - А кем хочешь стать, когда вырастешь?
С трудом удерживаюсь от резкости. Не люблю, когда дразнят. Мой возраст – не его дело! Я тут, понимаешь, надрываюсь, изо всех сил стараясь быть вежливым и, упаси Ген, не ляпнуть чего, а он позволяет себе… Ну, раз он так, тогда и я молчать не стану!
- А я знаю вашу страшную тайну! Страшную тайну всех атавистов, вот!
Он поднимает бровь, чем злит меня ещё больше.
- Глен никакой не супер! Вот! И нет никакоё сверхчуйки! Вероятность была один к одному, просто повезло – вот и все! Зря его нацгероем сделали!
Вообще-то, это не мои слова. И я так вовсе не думаю. Просто разозлился очень. Не люблю, когда начинают про возраст…
Слепой больше не улыбается и выглядит немного растерянным. Мне становится стыдно.
- Вы не бойтесь, - спешу я его успокоить. – Я никому не скажу. И не думайте, что осуждаю. Наоборот! Я ведь понимаю, как там всё было. Воздух утекает, реактор греется, а тут ещё пассажиры… Капитан хотел предложить им самим выбрать. Принцип демократии и всё такое. А во время паники этого нельзя! Ни в коем случае! Напуганная толпа не любит, когда её просят выбирать. Она предпочитает следовать за лидером, который всегда прав. Они бы там разнесли всё в кварки и сами погибли. А Глен – он же на психолога учился, я читал. Он сразу всё понял. Им нужен был лидер, который бы принял на себя отвественность и всё такое. Капитан растерялся, а значит, лидером быть перестал. Лидер, он ведь всегда уверен и всегда прав. Вот Глен и стал на пару секунд таким лидером, приняв решение за них. Пятьдесят на пятьдесят – неплохие шансы. Он рискнул – и выиграл. Я прав?
Он вздыхает. Трёт глаза. Выглядит при этом неожиданно усталым.
- Ты не прав.
Теперь, похоже, растерянным выгляжу уже я.
- Почему?
- Понимаешь, эти стержни… Они действительно разные. Но я не знаю, как тебе объяснить.
- Потому что мне нет пятнадцати? – начинаю приподниматься, готовый уйти. Потому что холодное бешенство не зря называют холодным, от него темнеет в глазах, я вот-вот сорвусь и наговорю ещё чего-нибудь лишнего, а нам ещё столько времени вместе работать.
- Сядь, - говорит он устало, и снова трёт глаза, - Будь тебе пятьдесят, я бы точно так же не знал, как объяснить. Потому что ты не видишь звёзды. Смотришь, но не видишь… С другой стороны – ты хотя бы смотришь. Сейчас мало кто смотрит, большинство предпочитает сразу сканировать да анализировать…
Он пожимает плечами.
- Ладно, попытаюсь… Вот, смотри! - Он достает из коробки с лото два кубика, кидает их на стол. – Они похожи, правда? И в то же время они разные. Видишь?
Медленно опускаюсь на место. Ярость уходит, уступая место уже привычной неловкости. Чтобы не смотреть на него, смотрю на кубики. Трогаю их пальцем.
Обычные кубики. Причем совершенно одинаковые.
- Они одинаковые. Облегченный полимер-диэлектрик, слабая поглощающая способность. Внутри хорошо просматривается металлический шарик… - присматриваюсь, добавляю уже менее уверенно – Похоже на низкооктановую сталь, но видно плохо. Нет, я верю, наверное, разница есть, но без приборов…
Он качает головой.
- Они разные. Этот синий. А этот – красный. Понимаешь?
Первое чувство – удивление. Можно подумать, я не знаю, что такое красный. Антарес красный, я его видел на школьной экскурсии. Да мало ли! И что такое синий, я тоже знаю, хотя с этим сложнее. Синий – цвет интенсивный. Даже от легких оттенков его начинают сильно болеть глаза и всё такое. А уж смотреть на ослепительно синюю сверхновую, что недавно появилась в нашем рукаве – себе дороже! Можно вообще всю сетчатку пожечь – напрочь, до десятого слоя.
Надо ли говорить, что лежащие передо мной кубики не были ни красными, ни синими? Да что там! Они вообще не излучали. Обычный инертный полимер. Просто атавист, похоже, опять перешёл на свой малопонятный сленг, от которого у меня уже уши пухнут.
- Хочешь, покажу тебе фишку? Пометь один из них чем-нибудь. А потом поменяй местами так, чтобы я не видел пометки. А я всё равно угадаю…
И он действительно угадал.
Двадцать семь раз подряд.
А потом пиво кончилось.
И я внезапно вспоминаю, что мне надо ещё отнести обед Эджену – он не отходит от какого-то особо ценного груза, и потому обеды ему ношу я, мне не трудно.
Я заторопился.
- Аварийные стержни с самого начала красили в разные цвета, понимаешь? – говорит атавист, когда я уже почти на пороге. - Синий и красный. Синий – посадка, красный – возвращение. Это началось давно, задолго до Всеобщей Генетической Модификации и было как-то связано с первыми кораблями, ещё на самой первой Земле. Правое и левое, синий и красный код, что-то в этом роде. А традиции на флоте живучи…
Странный все-таки они народ, эти атависты. И сленг у них странный. Код бывает спектральный, структурный, генетический или сингулярный. Ну, иногда ещё Давинчи, но он вообще спорный. А чтобы синий или красный?.. Глупо.
Иду по коридору.
Меня слегка покачивает от выпитого пива. Корабль проходит недалеко от нейтронной звезды, её тяжелый спектр утомителен и вязок, от любого движущегося предмета расходятся радужные сферические следы, словно круги по воде от брошенного камня. Не по воде даже – по густому радужному киселю. Красиво, но слишком уж давит. Я другие звёзды люблю, которые помоложе. Они – как растрёпанные на полгалактики волосы безбашенной девчонки, что всю ночь с тобой куролесила, и планеты путаются в этих волосах, как блескучие яркие шарики на пружинках. А незащищённый коридор словно затягивает золотой паутиной, и ты идешь прямо сквозь эту паутину, и она облепляет тебя щекотным пузырящимся загаром…
А этот атавист ещё говорит, что я не вижу звёзды?! Я – и не вижу?!! Да я столько их видел!!! И ещё увижу. Они ведь красивые. Я люблю на них смотреть.
Смешной он.
Только вот эта его фишка, с кубиками…
Я ведь во все глаза смотрел. Даже усиление на полную мощность врубил, хотя до пятнадцати и запрещено, но кто тут заметит…
Но так и не понял – как он это делает?..