Сообщений в теме: 10

[Antimat]

Работа-победитель.


Переправа
Автор: Локи
https://litmotiv.com.../693-переправа/

Широко и привольно катит свои серебряные волны могучий Дунай. Летом буйными травами да осокой порастают его берега, а стоит чуть отойти, как упрешься в кустарники, рощи буков и дубравы, запутаешься в них вместе с ветром, да и останешься глядеть прозрачные воды огромной реки. Но есть у здешних мест своя суровая красота и в декабре, когда волны становятся серыми, а голые берега и кустарники укутаны редкими в древних землях мадьяр снегами.

Только не до красот сейчас бойцам - да и не видно ничего. А тем из них, кто верит в бога, самое время вознести благодарственные молитвы за то, что скрыл сегодня ночные прелести Дуная мрачной и непроглядной пеленой. И пусть облака продержатся как можно дольше, до самого рассвета: каждая минута такой темени - это лишний плот, спокойно перебравшийся на западный берег. И значит ещё один взвод, ещё одна рота доживут до Победы!

Плот, на котором сидел Борис, выскользнул из зарослей высохшего камыша и какого-то кустарника, голыми ветками спускавшегося к самой воде, и стало очень холодно, послышалась тихая, но забористая ругань - порывы ветра начали бросать плот на волне, верёвки мгновенно отсырели, и держаться за них застывшими руками сразу же стало тяжело. Один из молодых солдат хотел было надеть рукавицы, но его тут же остановили: сорвёшься - лучше уж потерпеть. Капитан поплотнее запахнул шинель - студен здешний ветер, ох как студён. У них в Киеве такого никогда не было. "А как места то похожи, словно и нет между ними и Украиной многих сотен верст... и десятков друзей, оставшихся под фанерными звёздами[1]", - на этой мысли он себя одёрнул. Негоже в бой с таким настроением вступать, ему ещё до Берлина идти.

Из раздумий капитана вырвал металлический лязг: тот самый молоденький белобрысый парень из последнего пополнения чуть не выпустил из рук автомат, ударив по чему-то прикладом. Остальные зло зашипели на недотёпу. "Боится, ­- подумал Борис, - боится, но старается не показать. Это хорошо, значит, не полезет геройствовать сдуру. Нам теперь не насмерть у Москвы стоять надо, нам немца надо бить. Чтоб с самого Гитлера спросить! И за сорок первый, когда на мой город бомбы падали. И за сорок второй, когда на Кавказе "эдельвейсы[2]" беженцев расстреливали".

Плоты вышли на середину реки, неторопливо рассекая смоляные волны, и стало совсем плохо. Ледяной ветер рвал шинели, грозился перевернуть наспех собранные из деревянного мусора плавсредства, заливал ледяной чернотой озябших людей. А над головой через равные промежутки времени взлетали белёсые шары осветительных ракет, и стучал немецкий пулемет, рассекая темноту пунктирами трассеров. "Не боись, хлопец, - улыбнулся Борис белобрысому, испуганно вздрагивавшему при каждой очереди. - Пугает просто немец. Я ещё под Москвой понял - не любит фриц холода. Вот и сейчас сидит по норам, а мы его там и возьмём". - "Как барсука", - отстучал зубами парень. - "Ну... что-то вроде", - согласился капитан. Хотя сам никогда барсуков не видел, разве что на картинках.

Едва плот пристал к берегу, к нему кинулась тёмная фигура командира разведчиков: его взвод переправился ещё вечером, и сейчас старшина спешил доложить обстановку. "Тихо всё, товарищ капитан. Видите беседку? - махнул он рукой в сторону какого-то тёмного пятна на берегу, заметно возвышавшегося над полосой кустарника, идущего вдоль отмели. - Там подъём, а дальше лесок небольшой. Почти к окопам выходит, - и, увидев в глазах немой вопрос, добавил: - Чисто: ни колючки, ни чего ещё. Второпях видать рыли, не ждали так скоро".

Тем временем плоты и лодки приставали одна за другой, и бойцы бесплотными тенями скользили вверх по склону, торопясь укрыться среди деревьев: и не так заметно, и не так холодно. И каждый плот, каждый солдат, словно песчинки часов, отсчитывали время до начала атаки, когда неудержимой лавиной их двести шестой полк сметёт не ожидающих такой скорой переправы гитлеровцев. Пока остальные пытались согреться, аккуратно разминаясь или пуская по кругу фляжку, чтобы отогнать ледяную судорогу хоть маленьким глотком спирта, капитан в сопровождении командира разведчиков аккуратно встал у самого края пустого поля. Дня три всего прошло, как дивизия "смяла" оборону восточного берега - и теперь должна отдыхать, ждать подкреплений и пока подоспеют остальные наступающие. "Только мы нынче учёные, - зло подумал Борис, глядя на беспечных часовых, безбоязненно курящих над бруствером окопов, - хорошо тот летний урок усвоили. Теперь наш черёд".

Со спины, еле слышно поскрипывая свежей позёмкой от начинающегося снегопада, подошёл командир миномётчиков. Поглядев на два небольших холма, по которым проходили немецкие траншеи, он негромко, почти теряя слова в загудевшем среди деревьев ветре, произнёс: "Вторая рота переправилась, Борис Яковлевич. Цели я снял, сейчас третья, а потом мои. Накрою первым же залпом. Совсем не прячутся, обнаглели сучьи дети. Ну да мы им гонор-то..." Договорить он не успел­: у кирхи, стоящей сразу за холмами, залаяли пушки. Сначала редко, потом всё чаще и чаще. С их места хорошо было видно, как снаряды бьют выше по течению - пока ещё вразброс, то в берег, то с изрядными перелётами и недолётами. Но с каждым залпом всё точнее, всё ближе к одной, какой-то лишь артиллеристам видимой точке.

"Какого... - выругался лейтенант. - Там же соседи!" Впрочем, ясно было и так: немцы засекли переправу другого полка. И до момента, когда артиллеристы пристреляются, когда ударят пулемёты, превращая реку в наполненный свинцом ад, времени остаётся всё меньше. Атаку следовало начинать немедленно, не дожидаясь ни комбата, ни миномётов, ни остальных. "Батальон, слушай мою команду..." - негромко начал Борис. Зная, что приказ передадут по цепочке и тем, кто, как и он, был уже в лесу, и тем, кто ещё только поднимается с берега.

Бойцы тёмной, почти неразличимой в ночи массой подходили к краю леса... и замирали. Пустое пространство. Легко проскочить, когда враг не ждёт, когда в окопах только сонные часовые. Но сейчас, когда немцы разбужены, встревожены канонадой и переправой товарищей Бориса, это смерть. Не всем, но первым, кто выйдет - почти наверняка.

"Время, время", - застучало в висках у Бориса. Секунды, минуты, пока кто-то решится - но эти крохи сейчас решают, кому там, внизу, жить или умереть! Время! И перехватив поудобнее автомат, он во весь рост поднялся над пригнувшимися солдатами. "За мной! За Родину!" И кинулся вперёд. Быстрее, быстрее, пока немцы впереди не опомнились! Быстрее! Не чувствуя, как горят лёгкие, забросить тело в траншею и всадить в горло зазевашемуся часовому нож. После чего бросить гранату в окоп пулемётчика и длинной очередью разрядить диск автомата в подбегающих врагов.

Капитан не видел, как за его спиной распрямляются и выбегают из леса один за другим бойцы. Как с ревом, криками "ура" и матюгами через возникший в обороне "мёртвый сектор" в окопы врывается взвод за взводом. Вперёд! Вперёд, пока есть силы, пока горячая кровь стучит в висках, а руки сжимают автомат! Вперёд к старой кирхе, рядом с которой плюются смертью вражеские орудия! Вперёд!

Они прорвались. Батарея так и не успела пристреляться как следует, когда на её позиции ворвались красноармейцы. А снизу, от реки, уже гремело ответное "ура" и шли в атаку спасённые солдаты соседнего полка. За свой подвиг заместитель командира стрелкового батальона по политической части двести шестого стрелкового полка девяносто девятой стрелковой дивизии капитан Борис Яковлевич Вайнштейн получит звание Героя Советского Союза. Только об этом он уже не узнает, ­ведь утром следующего дня немецкое командование попытается уничтожить плацдарм. Наши бойцы отобьют все пятнадцать атак, но в последней, самой яростной, схватке вражеская пуля настигнет капитана.

Вот он смотрит на нас со старой фотографии, навсегда тридцатичетырехлетний. Борис так никогда и не вернётся в институт к своей мечте строить самолёты. И никогда не возьмёт в руки самую высокую награду своей страны. Только... так ли важны были ему золотая звезда, звание и почести? Ведь не за ними он шёл в Харьковский военкомат в сорок первом. И не ради них он вел в атаку в сорок четвёртом. Другого он хотел - чтобы сейчас, почти через три четверти века, мы могли писать и читать эти строки. Чтобы никогда не знали в своём доме гари пороха и свиста падающих на город бомб. Чтобы знали войну только из книг, только из хроник. Только из памяти. Памяти, в которой навсегда останутся имена, навеки вписавшие в нашу историю две даты. Огненный сорок первый - победный сорок пятый.


******
[1] На могилах погибших солдат в Великую Отечественную войну было принято ставить пирамидки со звёздами; чаще всего их делали из дерева или из авиационной фанеры.
[2] 1-я горнострелковая дивизия вермахта, по своей эмблеме (цветок эдельвейса на зелёном фоне) получившая прозвище "эдельвейсы".

[Antimat]

Последний из могикан
Автор: Локи
https://litmotiv.com...ний-из-могикан/

Ветки кустарника над тропой затрещали, но всё же поддались. «Уф, – выдохнул Егор Антонович, – Веткам им что, с годами только крепче становятся – лишь бы ствол да корни не засохли. А вот люди… годы мои, годы». И тут же мысленно себя одёрнул: ну, годы, ну и что? Никогда себе поблажек не давал и от дела возрастом не отнекивался. Вон в Гражданскую пару лет до семнадцати накинул – а теперь скоро прадедом станет, и возрастом отговариваться совсем стыдно. Да и некому сюда ходить, кроме него. Как помер в прошлом году однополчанин Никифор, так и некому. «Последний из могикан», – усмехнулся Егор Антонович, вспомнив любимую книгу. А ведь и правда последний. Потому раскисать нельзя, никто другой не сделает. И недалеко от города, если по прямой через овраги – совсем недалеко. Не то что по шоссе, а потом через насыпь. Врач как раз для здоровья гулять советовала, мол, свежий воздух для сердца полезен. Недалеко… если бы не три банки краски за спиной.

Проклятый склон наконец-то закончился, рюкзак полетел на землю, и Егор Антонович сел, прислонившись к горячему от июльского солнца памятнику. Надо отдышаться – а потом, пока светло, подкрасить порченые зимой места на ограде и доске с именами. Пусть нынче память о прошлом не в цене – от неё теперь принято брезгливо отворачиваться – он всё равно будет ходить сюда. Были бы рядом дети или внуки… но они с недавних пор граждане другой страны. Просто так из России теперь не приехать – говорят загранпаспорт и какая-то виза нужны. Тьфу! Хорошо хоть, Наденька не дожила до такого непотребства.

Старик с кряхтением встал, разогнулся, потирая затёкшую поясницу. Хватит сидеть, делом пора заниматься. Хорошо бы ещё и фигуры от птичьих следов почистить… вот только ни до будёновки красноармейца, ни до пилотки солдата ему не дотянуться. Он, может, и попытался бы – но проклятый осколок из сорок второго оставил слишком нехорошую память... Нога вдруг заныла, и боль принесла воспоминания. Дважды он готовился умереть на этом месте. Первый раз – в девятнадцатом, когда на два «максима» и полсотни винтовок шли петлюровские цепи. А за спиной бежали из города семьи коммунистов и просто люди, которые хорошо знали, что творится, когда «жовто-синий» флаг входит на улицы. Второй – в сорок первом, когда немцы рвались к железнодорожной ветке.

Егор Антонович положил кисточку в банку и, прищурившись от солнца, посмотрел на юго-запад, где в сторону горизонта убегала полная выгоревшей травы равнина. Зрение у него и сейчас ясное – но даже и так он указал бы каждое место. Вон там стояла батарея. Ей, помнится, командовал капитан с необычной фамилий – Абрамчик. А вот там погибли братья Иванишвили: один из танков всё-таки сумел прорваться во фланг, да так и остался стоять обгорелой коробкой, утащив за собой двух весёлых грузинских парней. А там… с холма он видел каждого, и каждый раз до крови закусывал губу. Потому что его миномёты молчали. Их время пришло потом, когда смолкло последнее орудие и успокоившиеся немцы пустили по шоссе транспортёры с пехотой… Их время пришло к вечеру, когда один за другим грузовики превращались в кашу из плоти и горящего железа.

Тогда он думал, что ребят внизу переживёт не на много, может, до обеда. Но ночью пришёл приказ отступать, «костлявая» не успела. Задержалась на полвека с лишним, чтобы прибрать его здесь же и оставить лежать в овраге, как товарищей. Кто будет искать одинокого старика? У всех нынче дела поважнее: украинец ненавидит русского, русский – еврея. Еврей презирает и того и другого и думает, как обоих облапошить. Мало их всех деды в детстве пороли… или не смогли. Не смогли, потому что плечом к плечу полегли вон там внизу, где и сегодня гудит асфальтовой струной новенькое шоссе. А Егор Антонович как мамонт. Вот вымрет – и уйдёт с ним последняя память.

– Что-то я сегодня совсем расклеился, – вздохнул старик. Хотя ясно чего – первое лето один. А про следующее лучше и не загадывать.

– Дедушка, вы неправильно красите.

Обернувшись, Егор Антонович увидел двух подростков лет тринадцати. Девочка пыталась стряхнуть с юбки налипшие репья, а мальчик с видом знатока продолжил:

– Тут сначала старую краску надо счистить, а потом уже снова. Хотите, помогу? У меня с собой даже шкурка есть.

И не дожидаясь разрешения, начал соскабливать присохшие хлопья. Чуть позже к нему присоединилась и девочка, перед этим вежливо представившись: «Это Горя. А я Аня, ¬– и отстранив Егора Антоновича. – Дедушка, отдыхайте – мы сами».

Старик хмыкнул: «Надо же, тёзка[1]», после чего отошёл в сторону, у детей и правда выходило куда сноровистей. Всё-таки кисточка не его занятие. Из железок чего смастерить – пожалуйста. А эти пострелята вон как быстро управляются, Егор Антонович так и не надеялся. Думал, ещё раза два придётся ходить, не меньше.

– Всё, – Аня докрасила последнюю звёздочку. – А Мишка твой – трепло полное, – бросила она Горе, – «случайно здесь поставили, по ошибке»…

– Это кто же такую ерунду-то сказал? Между прочим, в этом месте за город два раза сражались, потому и памятник такой. И вообще застава на дороге тут ещё с петровских времён стоит!

Разгорячённый глупостью неведомого Мишки, Егор Антонович начал рассказывать. Потом как-то само собой разговор перешёл на историю «вообще» – и старик разошёлся. Только посетовал, что под рукой нет записей и фотографий из архива, особенно копий с екатерининских гравюр: летопись родных мест была его страстью ещё с пятидесятых. Да и сам он – живая история с начала века. К тому же и слушатели ему попались замечательные, он за последние годы по таким истосковался… заболтались так, что домой возвращались уже в сумерках. А расставаясь, договорились, что через пару дней Анюта и Горя зайдут в гости. И обязательно прихватят с собой того самого Мишку, уж Егор Антонович ему расскажет! Впервые за последние годы старик был счастлив.

Следующей весной Егор Антонович стоял у памятника уже не один, а с помощниками – полтора десятка школьников и студентов, которые увлеклись историей родного края. День был особенный: за зиму старика уговорили написать о тех, кто защищал город в девятнадцатом, и сегодня рядом с красноармейцем появится вторая доска с именами. Егор Антонович вспомнил прошлогодние мысли и улыбнулся: он больше не последний. Его ученики помогут сохранить память. И нить поколений не прервётся.

***
[1] - Горя – уменьшительное от Єгор (украинск.), в русском – Егор

[Antimat]

Гришка-Рейхстаг
Автор: Сочинитель

https://litmotiv.com...ришка-рейхстаг/
Забытым героям посвящается.



От автора (вместо пролога)

Весной 1945 года на здании Рейхстага советские воины водрузили Знамя Победы.

Страшной войне близился конец.

До капитуляции берлинского гарнизона оставалась всего пара суток. Но за это короткое время (да и после) погибнет ещё немало людей — и наших, и немцев, и других.

Изучая доступные мне архивные данные и воспоминания участников тех великих событий[1], я с удивлением понял — оказывается, нашлось немало желающих присвоить право первенства установки Знамени Победы.

Историки и современники по-разному относятся к утверждению, что этим человеком является Григорий Петрович Булатов — орденоносец, разведчик, девятнадцатилетний парень, уроженец города Слободской Кировской области.

Не стану давать оценку этим заявлениям.

Скажу лишь только: для меня не так уж и важно, кто стал первым, для меня все они герои.

Я был потрясён трагической судьбой Григория и решил написать об этом, отнюдь не претендуя на историческую и архивную точность. Эта повесть всего лишь мой субъективный взгляд на те события.

У всех нас предки, так или иначе, прошли через ту страшную войну. Их остаётся всё меньше и меньше. Мы должны помнить о них, какими бы они ни были.

К сожалению, вернувшись с войны, многие так и не пришли с неё. Не пришёл и Григорий Булатов, пройдя скорбный путь от Знаменосца Победы до уголовника, алкоголика и самоубийцы.

Сколько их таких по всей стране…

И всё же без них не было бы нас, нашей Истории.

Поклонимся — и живым, и ушедшим.

«...Поклонимся великим тем годам,
Тем славным командирам и бойцам,
И маршалам страны, и рядовым,
Поклонимся и мёртвым, и живым, —
Всем тем, которых забывать нельзя,
Поклонимся, поклонимся, друзья.
Всем миром, всем народом, всей землёй —
Поклонимся за тот великий бой»



Слова: М. Львов
Музыка: А. Пахмутова



[1] В работе использованы данные из открытых источников, в том числе Интернет.



1.

30 апреля 1945 года. Берлин.

Выстрел угодил «тридцатьчетвёрке» в левый бок. Машина будто натолкнулась на невидимую преграду и остановилась. Из неё повалил чёрный дым с языками багрового пламени.

Из люка наполовину вывалился механик-водитель в чёрном комбинезоне и танковом шлеме, но короткая автоматная очередь не позволила ему выбраться полностью, тело обмякло на броне.

— Фаустник! — звонко крикнул Гришка. — Вот гад! В соседней квартире он! — и рванулся к выходу.

Лейтенант Сорокин едва поспел за ним. Оба выскочили в парадную, быстро сориентировались и полезли в пролом в кирпичной стене, образовавшийся от прямого попадания снаряда. Этот пролом привёл их в соседнюю квартиру. Здесь была такая же разруха, как и в оставленной — просторной, с высокими потолками, большими окнами, выходящими на неширокую улицу, мощённую булыжником.

Троих фрицев, сгруппировавшихся у окна, они увидели первыми и выстрелили из автоматов одновременно. Двоих немцев пули свалили на замусоренный пол, выбили из одежды тучки пыли. Раненые, они слабо ещё шевелились, когда Гришка сходу полоснул по ним очередью.

Третий фриц — молодой совсем, пугливо сжался в углу, безуспешно пытаясь закрыться левой рукой. Бледное мальчишеское лицо сковал страх. Расширенные, наполненные ужасом зелёные глаза уставились на страшных русских, а правая рука непроизвольно отталкивала лежащий рядом «шмайсер», будто мальчишка хотел показать, что он больше не будет. Не будет стрелять в русских. И вообще никогда не прикоснётся к оружию.

Пересохшие губы разлепились и с них слетело хриплое:

— Bitte nicht schießen[1]…

Но Сорокин выстрелил.

Пули угодили мальчишке в грудь, выбили пыль из форменной куртки. Его лицо исказила гримаса боли, по телу прошла судорога. Свернувшись калачиком, немец замер рядом с двумя уже мёртвыми фрицами.

— Вот так, сволочи, — удовлетворённо вымолвил Гришка.

— За мной, Булатов! — скомандовал лейтенант Сорокин.

Они по очереди вылезли в окно, напротив которого чадила та самая «тридцатьчетвёрка». Прижались к наружной стене здания, тревожно и быстро осмотрелись.

— Вперёд! — приказал лейтенант и первым побежал к танку.

Гришка поспешил за ним.

У горящей машины они задерживаться не стали, перебежали улицу и запрыгнули в широкое окно, предварительно дав в него по короткой очереди. В комнате суматошно поводя автоматами, опять осмотрелись.

Никого.

Перевели дух.

— Где наши-то? — спросил Григорий.

— Здесь где-то, — ответил Сорокин и добавил: — Не наскочить бы на них, а то перестреляем друг друга под самый конец войны.

Григорий промолчал. Он знал, что лейтенант говорит дело. В суматохе уличного боя свои могут перестрелять своих, такое случается.

В соседней комнате послышались осторожные шаги. Но неизвестного выдал предательский хруст битого стекла под обувью.

— Кто?! — крикнул Сорокин, распластавшись вместе с Булатовым на полу, выставив перед собой автомат.

Неизвестный из соседней комнаты крикнул:

— Свои, славяне!

— Двигай сюда! — крикнул лейтенант.

— Да это Витя Проваторов! — довольно улыбнулся Гришка, когда тот осторожно показался из соседней комнаты.

Но лейтенант уже и сам узнал своего солдата.

— Где остальные? — спросил он, поднимаясь.

— Здесь, — ответил Проваторов, опуская автомат. — Все живы, слава Богу.

Появились другие разведчики. От взвода их осталось десять человек.

— Что дальше, товарищ лейтенант? — спросил Виктор Проваторов.

— Известно что — к Рейхстагу надо прорываться.

— Товарищ лейтенант, знамя нужно, — подал голос Гришка.

— Ишь, шустрый какой. Знамя ему. Дойти ещё надо до Рейхстага, — буркнул Проваторов.

А лейтенант задумался не надолго и ответил:

— Вот что, славяне. Знамя полка мы сейчас никак не найдём. Но приказ командования надо выполнять. Можно другое знамя соорудить из красной материи.

— А где ж её взять? — удивился Григорий.

— У фрицев и возьмём, — сказал Сорокин. — Ну-ка, славяне, давай по комнатам. Ищем быстро, не затягиваем, через тридцать минут собираемся здесь. И не зевать: фрицы повсюду. Сверим часы.

Солдаты посмотрели на свои наручные часы. У всех разведчиков они были трофейные, отличного качества, снятые с убитых немцев, и у всех как по совпадению — марки «Dugena», изготовленные «Немецким обществом часовщиков Alpina». Это была наиболее распространённая марка, многие фрицы носили такие часы.

Разведчики вышли из квартиры в парадную и осторожно разошлись по этажам.

На третьем этаже в квартире Григорий увидел двух женщин лет тридцати, пугливо жмущихся к стене. Он вскинул автомат. Женщины испуганно вскрикнули.

— Хенде хох! — скомандовал Гришка.

Женщины торопливо подняли дрожащие руки.

А Булатов, оценивая немок на предмет опасности, насмешливо произнёс на плохом немецком:

— Гутен таг, фрау[2]. Фрицы есть? Дойче солдаты?

— Nine… Nine soldaten[3], — торопливо произнесла одна женщина.

— На пол! — властно скомандовал Григорий и повёл автоматом, дабы немки поняли смысл сказанного.

Те беспрекословно и суетливо опустились на пол, закрыв головы ладонями.

Гришка не зря дал такую команду. Убивать безоружных женщин он не хотел, но и получить пулю в спину от оставленных позади немок он не хотел тоже. Мало ли что у них на уме. Пусть лежат — целее будут, а то не ровён час шальная пуля или осколок в окно залетят. Вон что в городе творится!

А Берлин действительно гудел, накрытый грохотом канонады, разрываемый нескончаемой злой перестрелкой. Немцы дрались отчаянно, защищая свои дома. Сдавались немногие. Большинство предпочитали умереть с оружием в руках, несмотря на то, что война вот-вот закончится. Жить бы и жить. Ведь конец войне! Но нет, они умирали, не желая сдаваться русским...

…В понимании Булатова квартира попалась богатая. Да тут все почитай такими и были. И чего этим сволочам не хватало? Чего попёрлись на Советский Союз? А ещё Гришка понимал, хотя и гнал старательно эти мысли, что там, в его далёком и желанном доме — унылая беднота и ни в какое сравнение она не идёт с этим изобилием. От этого в душе давно поселилось странное раздвоение — да, фашисты они, сволочи, но ведь живут лучше и богаче, нежели советские люди…

В спальне Григорий нашёл то, что искали все разведчики. Настоящая кровать с высокими металлическими спинками, украшенными набалдашниками, стояла у стены. Из-под тёмного узорчатого покрывала виднелся кусок красной простыни, накрывавшей большую толстую перину.

«Домой бы такую кровать, — подумал Булатов. — Мамку обрадовать, а то ведь всю жизнь спит на матрасе, набитым соломой».

Тут же вспомнился отец, похоронку на которого мать получила ещё в сорок втором. Тогда Гришке шёл восемнадцатый годок, он добился своего и ушёл на фронт. На передовую попал не сразу, а уж как оказался на ней, то показал себя молодцом: к тому времени как начался штурм Берлина, у Булатова на груди уже красовался Орден Славы третьей степени и сверкали две медали «За отвагу».

Гришка сбросил две большие белые мягкие подушки на пол, сдёрнул узорчатое покрывало. Сорвал с перины простынь, скомкал её, сунув подмышку, вернулся в комнату, где на полу в прежних позах лежали немки. Они пугливо смотрели снизу вверх на молодого русского.

— Я возьму вот это, — протянув руку со скомканной красной простынёй к немкам, отчётливо проговорил Булатов, будто те могли понять его, говорившего почти по слогам.

Женщины поднялись на колени, опустились на пятки и синхронно закивали светловолосыми головами, продолжая голубыми глазами испуганно смотреть на русского.

— Что киваете? — весело спросил Гришка. — Гитлер — капут?

Немки опять энергично закивали.

— То-то, — удовлетворённо хмыкнул Булатов. — Не бойтесь, скоро конец войне. Поживёте ещё. Ауфидерзейн[4].

Уходя, Григорий краем глаза уловил, как женщины обмякли и почти одновременно заплакали, обнявшись.

Он вернулся на место сбора. Лейтенант Сорокин уже находился там.

— Молодец, Булатов! — похвалил он подчинённого, когда тот показал свою находку.

Вскоре вернулись остальные бойцы. И только один из них держал красную скатерть из какого-то плотного материала, тяжёлую, с кисточками.

— Пойдёт, — сказал лейтенант. — Кисточки оторви. Наматывайте эти тряпки на себя, и выдвигаемся.

Каждый из разведчиков понял, чего не досказал командир: если до Рейхстага не дойдёт один, то второй должен, обязан дойти. Кто-то обязан донести самодельное знамя. Ну, а если судьба распорядится так, что не дойти обоим, то дойдут оставшиеся. Заберут материю и дойдут.

Как только солдаты выпрыгнули из окон первого этажа, то сразу были замечены немцами и попали под миномётный огонь. Тяжело ранило одного. Остальные побежали дальше, отстреливаясь на автоматные очереди немцев. Упал убитым ещё один разведчик — тот, что нашёл красную скатерть, и нёс её на себе. Под плотным огнём фрицев снимать с него скатерть никто не стал. Побежали дальше. Теперь с красной материей на теле оставался один Булатов. Он, вместе с остальными, то залегал, то короткими перебежками перемещался дальше.

Так, бросок за броском, солдаты продвигались к намеченной цели…

…И вот он, полуразрушенный, дымящийся пожарами Рейхстаг — символ и средоточие фашизма в понимании всех советских людей. Обитель зла. Это и есть конец войне. Осталось так мало, и так страшно погибнуть именно сейчас.

Перед зданием раскинулась большая Королевская площадь. День стоял ясный, но солнце скрылось за плотной пеленой дыма, отчего казалось, будто наступили сумерки.

Грохот от стрельбы не прекращался ни на секунду. 674-й стрелковый полк, да и вся 150-я стрелковая дивизия, стоявшие на подступах к Рейхстагу, залегли и попрятались в зданиях, не в состоянии продвинуться ни на метр. С командного пункта дивизии звонили в полки и материли командиров. Те звонили в батальоны и материли комбатов. Те, в свою очередь, материли ротных.

Это подействовало. Бойцы метр за метром поползли вперёд под шквальным огнём фрицев.

Разведчики залегли поблизости друг от друга и могли перекрикиваться.

И вот лейтенант Сорокин приказал:

— Короткими перебежками — вперёд!

И как всегда поднялся первым. За это и уважали его бойцы, он никогда не прятался за чужими спинами. Не спрятался и сейчас, когда война вот-вот должна закончиться, и так не хочется умирать.

Один бросок, залегли. Второй, залегли. Третий...

Рядом с Булатовым оказался Проваторов. Остальных немцы отсекли огнём.

Передых. Очередной бросок. Передых. Бросок. Передых. Бросок…

Вот и серая массивная стена Рейхстага.

Разведчики напряжённо выискивали окно, не заложенное кирпичами. Одно такое удалось обнаружить на первом этаже. Прямое попадание снаряда вывалило кирпичную кладку внутрь здания. Оконный проём с остатками кирпичей зиял чернотой, источая смертельную опасность. И всё же бойцы устремились к нему, забросив по гранате в пролом.

Два взрыва грохнули почти одновременно, но за общей яростной перестрелкой и канонадой взрывы больше напоминали громкие хлопки, вытолкнувшие наружу облако дыма и пыли.

Разведчики нырнули в эту пыль, на ходу наугад поливая из автоматов. Перед ними открылся большой холл с высоченными потолками и многочисленными колоннами. Холл усыпан мусором от страшного обстрела, которому подверглось старинное здание. На полу лежит рухнувшая большая люстра. В воздухе висит пылевая взвесь, словно туман. Да ещё дым от многочисленных возгораний ухудшает видимость. От дыма и пыли першит в горле и слезятся глаза.

Немцев, как ни странно, нет, но откуда-то сверху доносится беспрестанная трескотня автоматов и пулемётов, и слышатся частые разрывы снарядов.

Опустившись на колени, бойцы напряжённо зыркали по сторонам. Сначала Проваторов сменил магазин, достав из вещмешка полный, а пустой забросив в мешок, устроив его снова за спиной. Всё это время Булатов сторожко поводил автоматом, прикрывая товарища. Потом Григорий проделал всё то же самое, а Проваторов прикрывал его. Затем, прячась за колоннами, разведчики пересекли холл.

Вдруг по лестнице, ведущей куда-то в подвал, начали подниматься немцы. Булатов и Проваторов открыли огонь. Несколько фрицев упали убитые и раненые. Остальные, суматошно стреляя наугад, устремились обратно в подвал и захлопнули за собой массивную створку высокой двери.

Добив выстрелами лежащих на ступеньках раненых, бойцы, осторожно пробираясь коридорами, вышли к какому-то лестничному маршу и поднялись на второй этаж к большому окну. Здесь и выше на этажах окна кирпичами заложены не были. Это хорошо просматривалось ещё на подступах к Рейхстагу.

Из окна открывался вид на Королевскую площадь — затянутую дымом, испещрённую воронками от взрывов снарядов, изрытую ходами сообщений, утыканную мощными огневыми точками, густо уставленную ежами с путаницей колючей проволоки, на которой кое-где висели тела убитых русских солдат. Телами вообще усеяны подступы к площади и зданию. Видны горящие танки и пушки, а целые изрыгали смерть, несущуюся к Рейхстагу.

Булатов извлёк из-под пропылённой, покрытой тёмными разводами пота гимнастёрки красную материю и помахал ею. Это тут же заметили лежащие на подступах к Рейхстагу солдаты. До Проваторова и Булатова сквозь грохот донеслось нестройное «ура!». Началась атака и сразу же захлебнулась под яростным огнём фрицев. Атакующие попадали, кто где был, а часть солдат откатилась назад.

Внизу, откуда поднялись Григорий и его товарищ, загрохотали выстрелы, потом донёсся топот ног. Кто-то поднимался по лестнице. Разведчики заняли оборону, но увидели своих. Это спешили Лысенко, Бреховицкий, Орешко и Почковский. С ними — лейтенант Сорокин. Они сумели пробиться следом за Булатовым и Проваторовым. В холле тоже натолкнулись на немцев, решивших предпринять ещё одну попытку выхода из подвала. В завязавшейся перестрелке разведчики загнали фрицев обратно, а сами устремились наверх.

— Отсюда знамя плохо видно. Надо подниматься выше, на крышу, — сказал лейтенант.

Разведчики пошли дальше, почти не встречая сопротивления. Немцы, никак не ожидавшие столь быстрого появления русских за спиной, ничего не успевали сделать и гибли от выстрелов в упор.

Через чердак поднялись на крышу. Отсюда открылся вид на лежащий в руинах, горящий Берлин.

Как долго солдаты мечтали об этом! Как долго они шли к этому дню! И вот это свершилось!

Где укрепить флаг?

Решили прикрепить его к скульптурной группе.

Булатова, как самого молодого и лёгкого, приподняли, и он укрепил Знамя Победы к сбруе коня Вильгельма Первого. Конечно же, ни Гришка, ни остальные разведчики не знали, что это за скульптура и кого она символизирует. Они и не думали об этом, их переполняло чувство огромного счастья, передать которое словами никто бы, наверное, не смог.

— Вот так видно? — крикнул Булатов и засмеялся счастливым смехом.

Добротные трофейные наручные часы Григория показывали четырнадцать часов двадцать пять минут по московскому времени.

Бой за взятие Рейхстага продолжался всю ночь.

Всю ночь разведчики караулили своё знамя — и от немцев, и от своих, чтобы никто не присвоил себе право первого.

Постепенно всё здание усеяли знамёна, флаги и флажки других частей и подразделений. Переполняемые ликованием солдаты палили из пулемётов, автоматов, винтовок и пистолетов.

Победа!!!

Никто не знал, что лейтенант Сорокин, окрылённый радостью, спустился вниз, сумел найти наблюдательный пункт 756-го стрелкового полка и по телефону доложил в штаб дивизии, что его группа первой ворвалась в Рейхстаг и первой водрузила знамя на крыше.

Никто не знал, что командир этого полка полковник Зинченко, услышав доклад, вырвал трубку из рук лейтенанта и в ярости бил ею подчинённого, не ведавшего, что сам полковник получил приказ от вышестоящего командования. Суть приказа проста: знамя на Рейхстаге должны устанавливать русский и грузин. Товарищу Сталину будет очень приятно услышать об этом.

[1] Пожалуйста, не стреляйте (нем.)

[2] Добрый день, дамы (нем.)

[3] Нет солдат (нем.)

[4] До свидания (нем.)

(продолжение в следующем посте)

[Antimat]

2 мая 1945 года. Берлин.

Берлинский гарнизон под командованием Гельмута Вейдлинга капитулировал.

До Григория и остальных разведчиков дошли слухи, что их представили к высоким наградам, а самого Булатова — к званию Герой Советского Союза.

Разведчики ждали этого, поэтому не удивились, когда узнали. Но всё равно, это было чертовски приятно.

Григорий и остальные фотографировались на ступенях Рейхстага. Фото- и кинооператоры просили им позировать и даже ещё раз «взять штурмом» Рейхстаг уже со знаменем в руках. Получилось очень убедительно. Да разведчики ничего и не играли. Они уже прошли этот путь двумя днями раньше под смертельным свинцом фашистов.

Гришку переполняло счастье. Он — Герой Советского Союза! Да плюс к этому другие награды. А самое главное — конец войне!!!

Он жив!!!

Победа!!!

Булатов уже представлял, как вернётся домой, как его встретят мать с сестрой, как встретят соседи.

Жаль, отец не дожил до этого светлого дня. Жаль…

А потом началось непонятное…

Какие-то споры, кто первым установил знамя…

Григорий и остальные в растерянности узнавали всё новые и новые слухи. А однажды, на одном из совещаний участников штурма, ему и некоторым другим бойцам из 674-го полка, принимавшим участие в совещании, пытались доказать приоритет знаменосцев 756-го полка, того самого, где служили Егоров и Кантария.

Хотя все присутствующие знали, что Егоров и Кантария установили своё знамя рано утром первого мая, когда почти всё здание уже утыкали знамёнами, флагами и флажками.

Знали-то, знали. Но… Поступил приказ сверху…

Тогда Булатов, будучи по характеру задиристым парнем, воскликнул обидчиво, обращаясь к командиру дивизии:

— Товарищ генерал! Прикажите переиграть штурм. Мы докажем полковнику Зинченко, кто первым прорвался в Рейхстаг и водрузил знамя!

Но его никто не слушал.

В результате наградной лист на Героя Советского Союза на Булатова притормозили, а всей группе вручили ордена Красного Знамени.

Гришка никак не мог согласиться с такой несправедливостью. Орден — тоже очень высокая награда, но ему положена «Золотая Звезда». Ведь обещали же!

Начало лета 1945 года. Москва. Кремль.

Булатова доставили в Москву. Этим же самолётом летел маршал Жуков, перед которым Гришка встал навытяжку. Георгий Константинович прошёл мимо, сразу в самолёт, коротко кивнул и скупо улыбнулся.

Только в Москве Григорию сказали, что его вызвал никто иной, а сам товарищ Сталин.

Вначале Гришка не поверил. Он думал, что товарищ Жуков, замолвил за него словечко, и в столице его наградят, как положено — «Золотой Звездой».

А тут — сам товарищ Сталин…

Оробел Гришка. Ох, оробел. Но потом подумал: а вдруг товарищ Сталин сам вручит ему заслуженную награду?! И тут же отмёл эту мысль: да ну, кто он и кто товарищ Сталин!

Но всё же затаённая надежда теплилась у Булатова.

В гостинице Григорию выделили шикарные в его понимании апартаменты на третьем этаже. Из номера выходить запретили. Кормили прямо в номере, и как кормили! Булатов ни разу в жизни не ел такой еды. Он даже не знал названия тех блюд, что подавал молчаливый сухопарый официант, больше похожий на особиста.

А ещё ему принесли новый с иголочки китель с фуражкой, галифе и хромовые блестящие сапоги с девственно белыми портянками. На удивление всё по размеру. И как узнали? Ведь мерки не снимали.

На китель уже прикрепили награды Булатова, которые у него попросили за пару часов до того, как принесли форму.

Прежде чем надеть обновку, Григорий долго отмывался в большущей ванне. И всё ему казалось, что пахнет от него чем-то… Хорошо, хоть вшей не было…

Потом Гришка в новом обмундировании стоял в номере перед большим зеркалом и не узнавал себя. Вроде он, а вроде и нет. Простой парень из глубинки вдруг так взлетел. Сам товарищ Сталин вызвал его к себе!

В Кремль Булатова повезли на чёрном автомобиле.

Григорий сидел на заднем сиденье между двумя молчаливыми крепкими мужчинами в штатском. Водитель, тоже одетый в штатское, оказался таким же молчуном. Так молча они и ехали от гостиницы до Кремля. Не проронили ни слова.

В большой приёмной за массивным столом сидел дежурный офицер в чине полковника.

Булатову предложили присесть на красивый, старинной работы стул. Таких стульев оказалось много, они стояли в ряд вдоль обеих стен.

Чувствуя себя ужасно неловко, Гришка присел на краешек, а потом то и дело вскакивал, вытягиваясь по стойке «смирно», когда в приёмную заходили генералы и даже маршалы. Они совсем не обращали внимания на какого-то мальчишку, проходили за массивные двери. А дежурный офицер вяло махал Булатову — садись, мол, что ты вскакиваешь, как ужаленный.

Из кабинета высшие офицерские чины и штатские выходили с озабоченными лицами, и покидали приёмную всё так же, не обращая внимания на вытянувшегося в струнку солдата.

А потом из кабинета вышел сам товарищ Калинин, а за ним сам товарищ Берия. Их Булатов неоднократно видел в кинохронике, но чтобы встретить вот так! Он не мог даже помыслить и до сих пор не мог поверить, что всё это происходит наяву.

Товарищ Калинин прошёл мимо, не повернув головы. А вот товарищ Берия остановился напротив Булатова, замершего по стойке «смирно», боящегося шелохнуться.

На стёклах круглых очков всесильного Генерального комиссара госбезопасности отражались блики света ламп, поэтому рассмотреть его глаза Булатову не удавалось.

Лаврентий Павлович ничего не сказал и ушёл. А у Гришки в душе поселился холодок. Что-то было не так…

Наконец, очередь дошла и до него.

Дежурный офицер поманил Григория пальцем и сказал:

— Представляться не нужно. Товарищ Сталин знает, кто ты. Первым разговор не начинай. Отвечай только на вопросы. Ни о чём не спрашивай. Ближе трёх метров к товарищу Сталину не подходи. Всё понял?

— Так точно, товарищ полковник! — отчеканил Булатов.

Дежурный офицер поморщился:

— И не ори так. Контуженный, что ли?

— Есть такое дело, — сконфузился Григорий. — Но сейчас я в порядке.

Полковник удовлетворённо кивнул и приоткрыл одну створку массивной высокой двери.

Булатов ступил в просторный кабинет, где на огромном столе разместилась какая-то карта. Сам стол окружали точно такие же стулья, что и в приёмной. И здесь лежали красные дорожки, заглушавшие шаги.

Пахло хорошим табаком, а тишина просто оглушала. У Григория едва не зазвенело в ушах от такой тишины — так он разволновался.

Окинув весь кабинет одним быстрым взглядом — так, как привык делать это в бою, Гришка увидел товарища Сталина. Тот в военном френче и сапогах стоял у стола.

У Булатова отнялись ноги, он не мог сделать и шага. Но когда товарищ Сталин сам сделал шаг навстречу, Григорий опомнился, неумелым строевым шагом пошёл к вождю и замер в нескольких метрах, вытянувшись в струнку.

— Подойди ближе, Григорий, — произнёс Сталин с мягким плавающим акцентом, вынув изо рта дымящуюся трубку.

Булатов сделал ещё пару шагов и опять замер.

— Так вот ты каков, Григорий Булатов, — едва усмехнувшись в усы, сказал Иосиф Виссарионович.

Его небольшие глаза на рябоватом лице ничего не выражали.

— Нам известно о вашем подвиге, товарищ Булатов, — продолжил Сталин, в такт словам покачивая полусогнутой рукой с трубкой. — Вы совершили героический поступок и достойны звания Героя Советского Союза и «Золотой Звезды». Но сейчас обстановка такова, что от вас требуется совершить ещё один подвиг: вы должны забыть, что первым установили знамя на Рейхстаге. Забыть на время. На двадцать лет. А потом вас наградят. Вы станете Героем Советского Союза.

Булатов слышал всё, но как будто издалека. У него и впрямь зазвенело в ушах. Он стоял перед самим товарищем Сталиным! Разве ж он мог себе представить такое совсем недавно?!

Гришка даже не понял, что Иосиф Виссарионович уже отвернулся от него. Опомнился Булатов лишь, когда кто-то потянул его за рукав. Это оказался дежурный полковник.

Они оба покинули кабинет.

Офицер потормошил слегка Гришку.

— Эй, Булатов! Что ты как неживой?

— Никак нет, живой я, товарищ полковник, — сумел, наконец, вымолвить Григорий.

— Садись. Жди. Сейчас тебя отвезут.

Только присев, Булатов осознал, что именно ему сказал товарищ Сталин.

Забыть на двадцать лет. А потом наградят.

Ради товарища Сталина он готов на всё. Но почему надо молчать?! Почему?!

Булатова на машине провезли почти через всю Москву — пустынную, ещё живущую войной. За окном автомобиля проносились дома с заклеенными крест-накрест стёклами. Мелькали редкие прохожие — всё больше военные. На дорогах машин почти нет. Или его везли по таким дорогам, где ни людей, ни машин? Гришка не знал. Он всё так же сидел на заднем сиденье между теми же двумя крепкими молчаливыми мужчинами в штатском. Их вёз всё тот же молчаливый водитель.

Вскоре за окном замелькали частные дома и домишки, дорога стала ухабистой, запылила. Но вот кончились и дома, начался лес. Колея запетляла между деревьями, плотно обступающими её с обеих сторон.

Когда машина замерла у полосатого шлагбаума, из небольшого домика вышел майор, молча проверил у всех документы, отдал честь и приказал двум вооружённым автоматами солдатам открыть шлагбаум.

Машина подъехала к большому деревянному трёхэтажному особняку, стоящему в окружении высоких сосен.

Двое штатских и Булатов покинули машину и зашли в здание. Затем Гришку отвели в какую-то комнату и, ничего не объясняя, сказали ждать.

Григорий сел на стул у окна и стал ждать, как приказали.

У него не выходили из головы слова товарища Сталина о том, что надо молчать двадцать лет.

Двадцать лет! Это же целая жизнь! Ему будет уже почти сорок, когда его наградят. Почти сорок. Гришка не мог представить себя таким. Нет, он всегда останется молодым, ведь он выжил в такой войне! И первым установил знамя на Рейхстаге. Только об этом надо молчать. Молчать целых двадцать лет…

Появилась смазливая молоденькая официантка. Она принесла чай. Но почему-то не уходила. Девушка странно посмотрела на Булатова и вдруг рванула на груди белую блузку, а потом немного стянула с бёдер чёрную юбку и истошно завизжала.

В комнату ворвались те самые штатские, вдруг обретшие голоса.

— Ах, ты, сволочь! Ты что творишь?! — гневно воскликнул один, направляясь к Григорию.

— Прибью, гада! — решительно добавил второй.

Они налетели на онемевшего от изумления Булатова.

Посыпались болезненные удары…

Григорий быстро потерял сознание.

Очнулся он в каком-то полутёмном помещении. Тело болело не очень — калечить его не стали. Вырубили быстро и профессионально. Григорий сел на полу, осматриваясь. Награды куда- то делись. Форма и сапоги те же, новые. А вот фуражки тоже нет.

Неожиданно открылась дверь, в проём упал свет из коридора, а на пол комнаты легла тень массивной фигуры. Булатов узнал одного из штатских.

— Вставай, — приказал тот.

В «воронкé», пахнущим металлом и кислой блевотиной, Григория доставили в тюрьму.

После унизительной процедуры оформления, когда пришлось раздеваться догола, нагибаться, раздвигать ягодицы, широко открывать рот — и всё это для того, чтобы проверяющий убедился, не проносит ли арестованный запрещённых предметов, Булатова повели по гулким коридорам в камеру-одиночку, где он просидел трое суток. Кормили вполне сносно, на фронте и то не всегда так бывало. На прогулку не выводили.

У Григория в достатке появилось времени подумать о своей невесёлой доле. Вон оно как всё обернулось-то! За что, почему, что теперь с ним сделают?

Через трое суток его опять куда-то повели. Коридоры часто перегораживали решётки, возле которых сидели солдаты с кобурами на ремнях. Сопровождавший Гришку конвойный всякий раз сообщал, куда ведёт арестованного, после чего командовал:

— Лицом к стене!

Булатов с заведёнными назад руками поворачивался к стене и ждал, когда коридорный отопрёт очередную решётку.

Затем следовала команда: «Вперёд!»

И так несколько раз, пока не дошли до камеры. Здесь их встретил ещё один коридорный, отпер ключом массивный замок на двери, открыл её, заскрипевшую в несмазанных петлях, и скомандовал:

— Заходи!

Григорий зашёл.

Дверь за спиной гулко захлопнулась.

Тяжело пахнуло куревом, потными телами и несвежей одеждой. Откуда-то из глубины донеслось:

— О, пассажир.

Булатов увидел небольшую комнату с шершавыми бетонными стенами и единственной лампочкой под потолком. Сильно накурено, сизый дым окутывал слабо горящий источник света. На противоположной от двери стене у самого потолка — маленькое зарешеченное окно. Посреди комнаты — прямоугольный длинный дощатый стол с двумя лавками. На столе — кружки и миски. Вдоль стен — двухъярусные деревянные нары. Неподалёку от двери — жутко воняющий бак. Параша…

— Ползи сюда, родной.

Немного привыкнув к полутьме, Булатов увидел, лежащих на нарах людей.

Гришка подошёл к столу, сел на лавку.

— Дайте закурить, мужики, — попросил он, рассматривая изрезанную непристойными рисунками и матерщинами столешницу.

— Мужики — в колхозах, — усмехнулся один, поднимаясь с нар.

С виду он и казался мужиком обычной наружности. Коротко пострижен, с простоватым лицом. Расстёгнутая на груди нательная рубаха навыпуск, под ней дешёвый крестик на суровой нитке, штаны заправлены в сапоги. Обычный крестьянин или работяга.

Неизвестный сел напротив Булатова, положил испещрённые наколками руки на стол.

— Давай знакомиться, — произнёс он, сверля Гришку глазками-буравчиками.

— Закурить сначала дай, — спокойно ответил Григорий.

— Кури, — предложил сиделец, извлекая из кармана штанов простой портсигар и коробок со спичками, положив их на стол.

Булатов открыл портсигар.

— Папиросы, — усмехнулся он. — Кучеряво живёте.

— А ты больше по махорке? — лениво поинтересовался незнакомец.

— По ней, родимой, — кивнул Гришка, закуривая. — Слабые, не накуришься, — добавил он с сожалением.

— Кто будешь? — спросил сиделец.

— Григорий Булатов.

— А я Кныш.

— Имя, что ль, такое? — усмехнулся парень.

Он уже всё понял. Его подсадили к уголовникам. Но не боялся их Григорий. Ему ли, фронтовику, бояться какую-то мразь, расхищавшую народное добро, пока он фрицев бил?

— Считай, что и имя, и фамилиё. Ё-моё, — хохотнул Кныш. — Какими судьбами к нам?

— Погостить заехал. Не возражаешь?

— Я — нет. Люди, которых ты по незнанию мужиками назвал, — тоже согласны, — ответил уголовник, глянув на лежащих на нарах.

— Которые нары мои? — поинтересовался Булатов.

— А вон, на второй ярус забирайся и живи. Ты здесь надолго приземлился.

— Ты почём знаешь? — старательно гася тревогу в голосе, спросил Григорий.

— Легавые рассказали. А ещё, говорят, ты первым знамя на Рейхстаге установил. Правда?

— Правда. Только товарищ Сталин сказал молчать об этом двадцать лет.

— Ты видел Сталина?! — не поверил Кныш.

— Вот как тебя.

— И говорил с ним?! — всё также недоверчиво спросил уголовник.

— Нет. Язык будто отнялся.

Кныш понимающе покивал и поинтересовался:

— Так и сказал — молчать двадцать лет?

Булатов кивнул.

— Но почему? — удивился вор по-настоящему.

— Не знаю, — вздохнул Гришка, гася в жестяной пепельнице окурок.

— Ну, тогда ты и впрямь надолго здесь. Лет на двадцать.

Григорий едва не взвыл сквозь зубы от отчаяния, но сумел сдержаться.

— А ты молодцом, — одобрительно произнёс уголовник, оценивающе глядя на Булатова. — Иные, как узнают, сколько им сидеть — в истерику впадают. Кто прокурора требует, кто письма писать собирается, а кто и вовсе на рывок отсюда надеется через Тот Свет. — Кныш помолчал и с нехорошей улыбочкой добавил: — Вены режут, вешаются… Страсть!

— Пойду, прилягу, — произнёс Булатов.

Он испытывал потребность в который уже раз осознать всё, что с ним случилось. Григорий был растерян и напуган, но выдержка и воля позволяли оставаться внешне бесстрастным. Ему действительно хотелось написать товарищу Сталину и рассказать, что сделали с ним. Ведь товарищ Сталин не знает об этом. Но как написать ему? Как?

Не знал Григорий, что когда привезли его, один из штатских переговорил с начальником тюрьмы — своим хорошим знакомым, с которым не раз пил водку. Суть разговора была проста: парень действительно первым установил знамя на Рейхстаге, его к Герою представили, а вышло вишь как. Нужно, чтобы грузин стал первым. Есть приказ к ворам его подсадить. Ты уркам скажи, чтобы не трогали парня. Нам пришлось его побить, никуда не денешься. Но ты скажи.

На это начальник тюрьмы ответил так:

«Ты мне ничего не говорил. Я ничего не слышал. Парня в обиду не дам. Но как ещё сам себя покажет. Тут знаешь, сколько фронтовиков! Многие ломаются, хоть и воевали».

[Antimat]

2.

Булатов просидел недолго. С его согласия уголовники сделали ему авторитетные наколки. Мол, если Родина не признаёт своих героев и не даёт высшую награду, то они сами дадут её. Только свою — воровскую.

В конце сорок шестого года Григория выпустили. По-тихому. Особист в личной беседе перед освобождением заявил прямо:

— Молчи двадцать лет, как тебе сказано. Разинешь пасть — заткнём навсегда. Ты уже убедился — мы можем всё.

Гришку отправили обратно в Берлин, где он стал возить майора-артиллериста.

Тот оказался компанейским мужиком и перед водителем нос не задирал, хотя с подозрением первое время косился на наколки парня. Но когда узнал, что тот участвовал в штурме Берлина, то и вовсе подобрел.

Так прошло почти три года.

Однажды майор увидел кинохронику, отснятую Романом Карменом. Ту самую, где Григорий с товарищами второй раз «брал» Рейхстаг.

После просмотра растерянный офицер спросил:

— Так это ты?!

— Так точно. Но я не имею права говорить об этом, — нехотя ответил Гришка, отводя взгляд от майора.

После этого случая Булатова быстро демобилизовали, и в конце сорок девятого года он вернулся в город Слободской Кировской области, к сестре и матери.

3.

Как и велел товарищ Сталин, Булатов молчал двадцать лет.

Он очень надеялся, что о нём вспомнят на двадцатилетие Великой Победы и вручат-таки «Золотую Звезду». Ведь сам товарищ Сталин обещал. Хоть и нет его уже давно. Хоть и говорили о нём и о других всякое разное на ХХ съезде партии.

Гришке до этого дела не было. Он ждал. Ждал и писал мемуары. Накопилось несколько толстых тетрадей.

В городе, конечно, узнавали его, но только поначалу, когда смотрели кинохронику и встречали на улице, на работе. Но постепенно всё забылось. Прошли годы, Булатов изменился. Не единожды сменил место работы. И теперь уже никто не узнавал в нём того мальчишку с суровым лицом…

Однажды к Гришке приехал вятский писатель Ардышев. Как узнал о Григории — не понятно. А когда увидел тетради, то едва ли не на коленях выпросил их, обещая написать книгу.

И пропал. Ни книги, ни тетрадей, ни Ардышева.

На двадцатилетие Победы о Григории никто не вспомнил. Не наградили так ожидаемой им «Золотой Звездой». Он смотрел кинохронику, видел себя бегущего по ступеням Рейхстага. А закадровый голос вещал о Кантария и Егорове, первыми установившими Знамя Победы. А потом, действительно, показывали их, как они устанавливают Знамя. Но это отсняли уже позже, когда никто не стрелял и не умирал.

Не знал Гришка, что за него вот уже без малого двадцать лет «воюет» брат Виктора Проваторова — Николай. Сам Виктор погиб в шестьдесят втором «при невыясненных обстоятельствах». А Николай ходил, писал, доказывал. Да всё бестолку. Правда, он разыскал некоторых бывших разведчиков: лейтенанта Семёна Сорокина — в Москве, Алексея Плеходанова — в Бресте, Павла Брюховецкого — в Донбассе.

И только в шестьдесят пятом году завязалась переписка Николая Проваторова с Григорием Булатовым. Он сообщал, что обращался в Центральный Комитет КПСС, в Президиум Верховного Совета СССР, в газеты «Правда», «Известия», «Московский комсомолец», в журнал «Юность».

Выходили какие-то газетные статьи в поддержку разведчиков. Но против писались целые книги. Особенно исказил ситуацию писатель Василий Субботин. В сорок пятом он служил сотрудником дивизионной газеты, а через двадцать лет стал автором нескольких книг о войне. Он ввёл в число героев водружения Знамени лейтенанта Кошкорбаева. В то время как разведчики отрицали этот факт.

Очень обиделся Григорий на всех. И на жизнь тоже — не удалась она.

Гришка запил, развёлся он с женой, которую неоднократно избивал по пьяни. А потом, как понял, что не видать ему «Золотой Звезды», запил совсем. Он даже не сообразил толком, что к нему приезжал Мелитон Кантария — извиниться. Булатов извинения принял. Кантария уехал. А Гришка уже не мог остановиться, пил каждый день, бросил очередную работу, рассказывал всем, что это именно он первым установил знамя на Рейхстаге.

Ему никто не верил.

Задиристый с юности Гришка лез в драку. В итоге, двадцать третьего сентября шестьдесят шестого года, его осудили по части второй статьи двести шестой УК РСФСР — «Злостное хулиганство», и этапировали на зону.

Стараниями командира дивизии генерала Шатилова, Булатова освободили условно-досрочно.

Григорий съездил в Москву, встретился с однополчанами-разведчиками, с братьями Виктора Проваторова, и на него опять накатило. Он снова тяжело запил. А в семидесятом его осудили уже по части второй статьи восемьдесят девятой УК РСФСР — «Хищение государственного или общественного имущества, совершенное путём кражи».

И вновь зона, срок.

После освобождения продержался Григорий недолго — по-новой запил. И продолжал рассказывать собутыльникам о себе. Те, конечно же, не верили ему и прозвали Булатова — Гришка-Рейхстаг.

Частенько в какой-нибудь пивнушке или рюмочной слышался его пьяный голос:

— Я Рейхстаг брал! Я первым знамя установил!..

Посетители хмыкали и приговаривали:

— Опять Гришка-Рейхстаг развоевался…

А тот в пьяной запальчивости матерился и кричал:

— Не верите мне?!

Чтобы его успокоить, ему отвечали:

— Верим-верим.

— Дайте три рубля до получки. Отдам, вы же знаете.

Ему давали. Потому что Гришка-Рейхстаг своё слово держал и возвращал по первому требованию, только если требовали сразу после получки, пока он не успел пропить всё.

4.

19 апреля 1974 года. Город Слободской. Кировская область.

В этот день Гришка уже с утра пил водку с какими-то двумя мужиками. Странные они были. Странные, потому что алкаши друг друга за версту чуют, своего они всегда отличат и определят. А эти какие-то не такие. Неправильные. Вроде и пили наравне с Гришкой, но не пьянели. Других, жаждущих с утра опохмелиться, к своему столику в рюмочной не подпускали. Пили только втроём и всё расспрашивали Булатова о том, как он Знамя на Рейхстаге водрузил.

А Григорий расчувствовался от такого внимания и пустил пьяную слезу, подвывая с надрывным придыханием:

— Это ведь я был! Я! А мне никто не верит. Да мне сам товарищ Сталин сказал молчать двадцать лет. Я и молчал. Вот если бы он живой был, он бы не забыл обо мне. Он бы вызвал меня и сказал: «Вот тебе, Григорий Петрович, твоя «Золотая Звезда». Носи. Заслужил».

Мужики подливали Булатову водку и кивали.

А потом все трое куда-то ушли.

Григория нашли к обеду. Он висел на собственном брючном ремне в подсобке на своей работе, где иногда появлялся, если бывал не сильно пьян.

Похоронили его тихо.

Никаких речей. Никакого почётного караула. Никаких выстрелов над гробом. Отнесли на кладбище и закопали. Поставили металлический памятник со звездой.

Ходили разговоры, мол, самоубийц вообще нельзя на кладбище хоронить, а только за его пределами. Но похоронили как всех — на территории погоста.

5.

На сорок дней народу пришло немного. Постояли, повздыхали и ушли.

Чуть позже появились два пьяненьких мужика затрапезного вида.

Они сели прямо на землю возле могилы. Один извлёк из бокового кармана поношенного пиджака опорожнённую наполовину бутылку водки. А из второго вынул два двухсотграммовых гранёных стакана и два плавленых сырка.

Его приятель вытащил из мятых штанов ещё один стакан, критически осмотрел его, выдул невидимую пыль и крошки махорки.

Первый — темноволосый с проседью мужик лет пятидесяти, плеснул чуть-чуть в стаканы. Один накрыл кусочком сырка, поставил возле памятника на холмик ещё не слежавшейся толком земли.

— Давай, — произнёс темноволосый, — и, заранее крепко сморщившись, залпом опрокинул содержимое стакана в рот. Проглотил, сильно занюхал кусочком сырка, длинно выдохнул: — Ох, и ядрёная, зараза!

Его товарищ, не такой темноволосый, коротко стриженный, давно небритый, лет сорока на вид, тоже выпил, отщипнул кусочек сырка и стал меланхолично жевать, тупо уставившись в одну точку.

Посидели. Помолчали.

Темноволосый налил ещё понемножку.

— Давай, за Гришу. Я всегда верил, что он первым знамя на Рейхстаге установил, — сказал он.

— Я тоже, — поддержал его приятель.

— Ты-то? — усмехнулся старший. — А кто постоянно говорил — Гришка-Рейхстаг?

— Ну, дак… Все говорили и я тоже. А так я верил.

— Верил он, — скептически произнёс темноволосый. — Ладно, давай за Гришу. Хорошим он мужиком был. Что-то помирать они стали, фронтовики-то…

— Дак уж лет-то скока прошло. Щас токо тыловики живут.

— Ты на тыловиков-то не гони, — недовольно отозвался старший. — Я всю войну в тылу проработал, хоть и просился на фронт. Да где тебе понять, ты пацаном ещё неразумным бегал. Ты вот лучше скажи, что это за мужики с Гришей пили в последний день?

— Я почём знаю?

— Вот то-то и оно, — поучительно заметил темноволосый, подняв на уровень своего пропитого лица правую руку с выставленным заскорузлым указательным пальцем. — Я думаю, из кагэбэ они.

— Чё ты мелешь?! Из ка-гэ-бэ! — по слогам саркастически произнёс последнее слово молодой.

— А я тебе точно говорю, из кагэбэ, — не унимался старший. — Это они Гришу и повесили, чтобы перестал, наконец, болтать. Зачем им такая правда? У них своя правда, по телевизору которая и в газетах.

— Тише ты! Услышат ещё!

— Кто нас на кладбище услышит? — усмехнулся темноволосый. — Мёртвые токо.

— Мёртвые ничего не слышат, — заметил молодой.

— Э, нет, брат. Всё они слышат и видят. Мы их токо не видим, — возразил темноволосый.

— И то верно, — покладисто согласился младший. — Давай, за Григория Петровича.

Вскоре мужики, прихватив пустую бутылку и два стакана, пошатываясь, пошли к выходу из кладбища.

Наполненный на четверть гранёный стакан с кусочком плавленого сырка сверху стоял возле памятника.

Быстро меняющаяся весенняя погода нагнала тучи, пошёл дождь, вдруг усилившийся, перешедший в грозу…

Я сегодня до зари встану.
По широкому пройду полю...
Что-то с памятью моей стало,
Всё, что было не со мной – помню.

Бьют дождинки по щекам впалым,
Для вселенной двадцать лет – мало,
Даже не был я знаком с парнем,
Обещавшим: «Я вернусь, мама!»

Припев:
А степная трава пахнет горечью,
Молодые ветра зелены.
Просыпаемся мы – и грохочет над полночью
То ли гроза, то ли эхо прошедшей войны.
Просыпаемся мы – и грохочет над полночью
То ли гроза, то ли эхо прошедшей войны...

Обещает быть весна долгой,
Ждёт отборного зерна пашня...
И живу я на земле доброй
За себя и за того парня.

Я от тяжести такой горблюсь,
Но иначе жить нельзя, если
Всё зовет меня его голос,
Всё звучит во мне его песня.

Припев:
А степная трава пахнет горечью,
Молодые ветра зелены.
Просыпаемся мы – и грохочет над полночью
То ли гроза, то ли эхо прошедшей войны.
Просыпаемся мы – и грохочет над полночью
То ли гроза, то ли эхо прошедшей войны...

Слова: Р. Рождественского
Музыка: М. Фрадкина

ЭПИЛОГ

В 2005 году у входа на кладбище города Слободского установлен памятник Григорию Петровичу Булатову в виде массивной гранитной плиты с высеченными словами: «Знаменосцу Победы».

В год шестидесятипятилетия окончания Великой Отечественной войны на стеле памятника в парке Победы появился барельеф в честь Григория Булатова. По увековечению памяти героя и восстановлению исторической справедливости, в Кировской области при правительстве создан оргкомитет, собравший документальные доказательства о том, что орденом Красного Знамени Булатова наградили не за взятие Рейхстага и водружение Знамени, а за более ранние подвиги.

Все документы отправлены в столицу.

В мае на заседании Городской Думы глава города огласил отказ федеральных органов в присвоении Григорию Петровичу Булатову звания Героя.

Даже посмертно храбрый знаменосец остался для власти лишь Гришкой-Рейхстаг...

[Antimat]

На всю жизнь останется в памяти
Автор: Ninlysa
https://litmotiv.com...нется-в-памяти/

Кажется, только вчера старшая сестра, собираясь на выпускной вечер, крутилась перед зеркалом в нарядном белоснежном платье, задорно подмигивала своему отражению и нервничала, пытаясь собрать роскошные рыжие кудри в аккуратную прическу. Ничто не предвещало, что эта короткая ночь станет последней, когда весь класс соберется вместе. А все мальчики их такого дружного класса, все до одного, потом погибнут в страшной мясорубке войны, защищая Родину.

Никто и думать не мог, что уже назавтра рухнет привычная, налаженная жизнь, когда в солнечное воскресное утро вместо знакомых, бодрых песен по радио передадут сообщение, которое разорвет мир на две части – до и после.

Уже в полдень добрый, всегда такой невозмутимый папа, в спешке прощался с ними на крыльце и, волнуясь, что-то горячо шептал маме на ухо. К вечеру она вместе с соседками побежала на вокзал провожать первый эшелон, уходивший на запад. Далеко заполночь вернулась и долго сидела на крыльце, не заходя в дом, а утром дочери увидели в ее, вдруг потускневших волосах червонного золота, первую седую прядь.

Все больше и больше места в их жизни занимало страшное слово – война. Надсадный, тягучий гул чужих самолетов, летевших на восток и несущих смерть на крыльях с черными пауками свастик, наполнил страхом каждый день. Артиллерийская канонада, громыхавшая все ближе и ближе, означала стремительное наступление фронта. Измученные беженцы на телегах и пешком тянулись день за днем через маленький приветливый город на Южном Буге, устремляясь к чудом еще уцелевшему мосту. Горожане, выбиваясь из сил, ежедневно до поздней ночи рыли окопы и противотанковые рвы. На запад шли воинские составы, на восток – товарняки, забитые под завязку всем, что еще можно было спасти от неумолимо приближающегося врага.

Когда почтальонша приносила белые треугольнички писем, в доме начинался праздник. Весточки от папы перечитывались по сотне раз и аккуратно складывались в шкатулку на мамином столике, с которого куда-то сразу делись красивые флаконы любимых духов и пудреница из голубого стекла. Их место заняли две новые фотографии, где был изображен красивый папа в военной форме с лейтенантскими кубиками в петлицах и шлеме танкиста на голове.

В начале августа на рассвете раздался стук в дверь и папа, похудевший, с запавшими от бессонницы глазами, усталым охрипшим голосом скомандовал быстро собираться, брать самые необходимые вещи, еду, и ждать машину, которая через пару часов заедет за ними. А сам опять умчался в свою часть, измотанную непрерывными боями.

Машина так и не пришла, только после освобождения узнали, как попав под обстрел, погибли все, за кем уже успел заехать шофер. Сначала ее ждали, выглядывая в окно и прислушиваясь, не затормозит ли возле дома проезжавшая мимо полуторка, потом стояли за воротами, провожая глазами, густой поток беженцев и санитарные машины с раненными бойцами, не почувствовав, что в одной из них везли контуженного, тяжело раненного папу. Наконец понимая, что ждать уже нечего решили добираться своим ходом. Забросив во двор большую часть узлов, взяли с собой рюкзак с продуктами и небольшой чемодан, с которым в мирное время ездили с папой отдыхать на море к родственникам в Одессу. Пешком до железной дороги было не близко, приходилось торопиться, чтобы успеть сесть хоть на последний поезд, уходящий в тыл.

Потом мама часто говорила, что кто-то там, на небе горячо молится за них. Они тогда еще не знали, как им повезло, что никто их не подвез до вокзала, идти оставалось совсем немного, когда начался авианалет. В грохочущем огненно-кровавом аду с визгом падали и взрывались бомбы, надрывно гудели паровозы, истошно кричали люди. С низко летевших самолетов пулеметными очередями расстреливали пытавшихся спастись бегством. Мама столкнула дочерей в ближайшую канаву и, обняв руками, закрывая своим телом, вжимала их в землю. И уж совсем неожиданно, верная дворовая собачка, привычно увязавшаяся следом, распласталась сверху, пытаясь защитить своих хозяев. Казалось, бомбежка длилась целую вечность, самолеты улетели, оставив от станции, железнодорожных путей, не успевшего уехать поезда лишь обугленную землю с горящими обломками и изувеченными трупами людей.

Уставшие, потерявшие всякую надежду на эвакуацию, они возвращались домой уже к вечеру. На всю жизнь останется в памяти картина – навстречу им на фоне багрового заката, под треск мотоциклетных моторов и лязг танковых гусениц, скачет во весь опор на белой лошади мальчик по их родной улице и страшно, во весь голос кричит: «Немцы, немцы!»

В жизнь пришло новое слово – оккупация. Утро следующего дня началось с яростного лая и визга собак, умолкавших под звук выстрелов. Начались повальные обыски, аресты. Искали коммунистов и активистов Советской власти. Под угрозой были и семьи офицеров, солдат Красной Армии. Испугавшись прихода полицаев с обыском, мама поручила старшей дочери спрятать на чердаке среди старых вещей папины письма с фронта, а младшей наказала съесть его фотокарточки, ведь чтобы не накликать беды, портрет танкиста нельзя ни сжигать, ни закапывать.

Девочка убежала в сад и, давясь глянцевой бумагой, старательно прожевывая, глотала изображения улыбающегося папы, одновременно с любопытством выглядывая из-за забора на улицу, где в это время к водопроводной колонке подъехали немцы на мотоциклах. Все как на подбор высокие, светловолосые, с закатанными по локоть рукавами серой формы, они обливались водой и хохотали, перешучиваясь между собой. С виду в них не было ничего страшного, просто молодые парни веселились, но у каждого на груди висел автомат и по сторонам они смотрели с презрительной наглостью. Один из них, заметив испуганное лицо девочки, навел на нее оружие, прокричал: «Пах-пах-пах», и издевательски, по дурному загоготал.

Через три дня на всех столбах висели объявления, предписывавшие всем евреям, взяв с собой ценные вещи, явиться в комендатуру для отправки на новое компактное проживание. Люди с тревогой смотрели на соседей, которые семьями покорно и молча, с чемоданами и маленькими детьми на руках шли в одном направлении. Многие догадывались, что назад никто не вернется, но ничего уже нельзя было изменить. На площади стояли грузовики, в которые стоя, как скот, загоняли пришедших и увозили. Весь вечер и всю ночь в напряженную тишину не спавшего города, степной ветер доносил далекую стрельбу и постепенно слабеющий жуткий плач-вопль, будто сама земля стонала и кричала от горя.

По распоряжению новых властей все население от 14 до 60 лет должно было трудиться на благо великой Германии. Во время частых облав вылавливали тех, кто по какой-либо причине не был занят на работах, сгоняли в перевалочный лагерь и эшелонами отправляли на чужбину. Хорошо, что нашлись знакомые, которые помогли устроиться на местную гужевую фабрику. После восьмичасового дня без перерыва, бегом торопились домой, чтобы успеть до комендантского часа, иначе можно было оказаться в том страшном лагере, за колючей проволокой, где постоянно был слышен лай свирепых овчарок и часто раздавались автоматные очереди.

Опустевшие улицы наполнились гнетущей тишиной, зато немцы и наводнившие город полицаи праздновали свою победу, дочиста выметая все съестное у жителей. Семье пришлось перебраться в летнюю кухню, а в их добротном и аккуратном доме расположился важный немецкий офицер с денщиком. Что вдруг оказалось большой удачей, полицаи во двор даже не заглядывали.

Время превратилось в однообразную, наполненную непреходящей тревогой череду дней и ночей. Казалось, что уже никогда не вернется прежняя, такая простая и радостная жизнь. Но постепенно жизнь как-то неуловимо стала меняться. Прежде всего, в городе стали появляться листовки, в которых рассказывалось, что фашистская армия не всесильна, Москва устояла и нужно надеяться, нужно держаться.

Немецкие вояки уже были не те, что в начале войны, спеси у прежних самоуверенных арийцев явно поубавилось. К лету, офицера постояльца сменила шумная команда итальянцев. Эти вообще вели себя как в отпуске на курорте, заигрывали со старшей сестрой, восхищаясь цветом ее волос: «О, росса белизза! О, белла донна», а черноволосую младшую называли «бамбина италиана». Однажды, макаронники, как их называла мама, выпросив у нее большую сковороду, галдя как обычно, что-то готовили, потом ели с восхищенными возгласами, а возвращая посуду, молодой итальянец пытался угостить ее подозрительно слишком белым мясом: «Каски ди рана, мамма. О, кустоса». И смешно изобразил квакающую лягушку. Конечно же, сковородка закончила свое существование в мусорной яме, закинутая туда брезгливой хозяйкой.

Потом жильцы в доме менялись все чаще, и похожи они были на обычных замордованных жизнью работяг, только что в военной форме, которая сидела на них, что называется, как на корове седло. Один из таких фрицев, долго грустно смотрел на младшую девочку, и, заговорщицки подмигнув, выдал на ломаном русском: « Я имею у себя дома драй киндер, три девочка. Твой папа быстро идти тебе домой, и я тоже буду быстро идти домой к майн киндер»

Но до встречи с папой оставалась еще целая вечность. Он встретит Великую Победу, освобождая Прагу, и вернется домой, когда война давно уже закончится, отлежав в госпитале чешского города с очередным ранением долгих два месяца.

А пока впереди была промозглая дождливая осень и голодная зима, чтобы пережить которую пришлось продать все, что представляло собой хоть какую-то ценность. Раньше такой уютный дом совсем опустел, в просторных, гулких комнатах остались несколько полусломанных стульев да пара столов, и больше походил на заброшенную контору.

К концу февраля фашисты лютовали с остервенением. Участились аресты и расстрелы, за малейшее подозрение в связи с подпольем полагалась смерть, за появление на улице после комендантского часа – смерть, за неповиновение – смерть, за невыход на работы, по любой причине – смерть, за дерзкий взгляд – смерть, за смех, казавшийся оккупантам насмешкой - смерть. Во время облав хватали без разбора парней, девчат и загоняли в товарные вагоны, которые цепляли к воинским эшелонам, надеясь, что партизаны, жалея своих, не будут взрывать рельсы.

Почти месяц девочки прятались в холодном и мокром подполе, опасаясь угона в Германию. Беда нагрянула нежданно, немцы, отступая, уничтожали все промышленные здания. Минеры щедро насовали взрывчатку и под домом, выглядевшим филиалом соседней швейной фабрики. Мама умоляла не взрывать хату, но ее никто не слушал, избили и отшвырнули прочь, чтобы не мешала. Мучительно тянулись секунды до неминуемого страшного горя, казалось, надежды на спасение уже нет. Укрывшись за забором, немцы присоединяли провода к взрывателю, когда вдруг испугано, загалдели и бросились бежать. На негнущихся ногах она поднялась на крыльцо и тут, оглянувшись на приближающийся звук моторов, увидела мчащиеся по улице танки с красными звездами на бортах. Наши!!!

В тот небывало теплый мартовский вечер, наслаждаясь, наконец наступившей тишиной и покоем, на родном крылечке до глубокой ночи сидели, обнявшись, полностью поседевшая мама и дочки, склонившие ей на плечи золотисторыжую и черноволосую головки.



О, росса белизза - rossa bellezza - рыжая красавица.
белла донна – красивая девушка.
бамбина италиана - bambina italiana – маленькая итальянка.
Каски ди рана, мамма. О, кустоса – Лягушачьи лапки, мама. О, вкусно.

[Antimat]

Выдающийся друг эпохи
Автор: Санрин

https://litmotiv.com...йся-друг-эпохи/

Жил один сумасшедший старичок. Его звали Яков Друскин. Он слегка сошёл с ума в блокадном Ленинграде. Так получилось, что во время Второй мировой войны немцы окружили город Ленинград со всех сторон и никого туда не пускали. А в самом городе были русские и не пускали туда немцев.В Ленинграде закончились еда и топливо, но немцы блокировали дороги и не разрешали ничего в город привозить и даже приносить. Так люди остались без еды и без отопления. Они охотились на крыс, голубей, ворон, кошек и собак, и выращивали помидоры на подоконнике. А зимой стали делать печки из больших консервных банок из-под яблочного джема, на три-пять литров или больше. Трубу выводили в окошко, только вместо стекла ставили железную пластину и обмазывали глиной вокруг трубы, чтобы не впускать холодный воздух. Если в доме нету щелей, тёплый воздух держится дольше.

Люди собирали сухие веточки в парках, ломали скамейки и несли домой, чтобы сжечь в своей крошечной печке и вскипятить себе травяного или морковного чаю. Сломали все заборы и выломали пол в пустых квартирах, из которых хозяева успели уехать до блокады. Кололи на щепочки антикварную мебель и жгли. Зима была очень холодная.
И, конечно, жгли книги, как во времена инквизиции.

Яков Друскин спал, сжимаясь в комок, в пальто под всеми одеялами, а под кроватью лежал целый чемодан с бумагой. Он не мог жечь эту бумагу – там были все до единой рукописи его друга. Двух его друзей – Хармса и Введенского. На такое количество бумаги можно было выменять несколько крыс или даже собаку и не заботиться о еде целую неделю или больше. Кушать было нечего и если кто-то умирал от голода на улице, у них могли украсть ногу или руку. Такая была блокада.

Говорят, у людей, переживших блокаду, навсегда сохранилась привычка держать в доме большие запасы еды, свечей и спичек.
У Якова Друскина осталась привычка не расставаться с архивами его друзей. Едет на дачу – везёт с собой хлеб, спички, свечки, одежду и чемоданчик с рукописями. Едет домой – бывает, что-то забудет, но не рукописи.

Почему он так делал? Конечно, нормальные люди так не поступают. Яков Друскин немножко сошёл с ума. Для него выдумки его друзей оказались дороже тепла и еды.

История сглаживает многое, как океан сглаживает развалины затонувшего города, как ветер сглаживает горы и долины, засыпая их песком. Возможно, история сотрёт из человеческой памяти имена добрых и весёлых поэтов-приколистов Хармса и Введенского. Мы не знаем. А имя их скромного, безумно преданного их памяти друга – может сохраниться, как сохраняется алмаз, сколько бы ни шлифовали его волны.

[Antimat]

Спираль времени
Автор: Рыжая
https://litmotiv.com...пираль-времени/

Тяжёлый штурмовой танк «Климент Ворошилов» обогнул два одиноких дерева, растущих у обочины, и остановился на пересечении просёлочных дорог. Изучив окрестности и наметив для себя ориентиры, командир приказал двигаться дальше. КВ обошёл брошенную птицеферму и, взревев дизелем, медленно стал забираться на небольшое возвышение.
На самом гребне, в густых зарослях боярышника, танк снова остановился. Командир высунулся из башни: ему почудилось, что в одном из окон мелькнул ребёнок. Ещё раз осмотрев местность в бинокль, он увидев только гусей, копошащихся в пыли, и принял решение выбрать для обороны именно эту высоту. Дорога шла мимо с небольшим уклоном и отлично просматривалась, а по ориентирам можно было уничтожать вражеские танки прямо на перекрестке и не дать им уйти в сторону.
До вечера окапывали позицию для засады. Вырыть капонир для KB - работа не из лёгких. Уже в темноте поставили танк на подготовленное место и все тщательно замаскировали кустарником.
Вражеские машины появились только на следующий день, ближе к полудню.
- Приготовиться к бою! - произнёс командир.
Танкисты мгновенно оказались на своих местах, захлопнув люки, а пехотинцы боевого охранения - на позиции.
- Вижу два, нет, три мотоцикла с колясками, - доложил наводчик.
- Пропустить разведку! Огонь не открывать! - отозвался командир.
Свернув налево и не заметив притаившийся в засаде замаскированный КВ, мотоциклисты помчались в сторону города.
На дорогу один за другим поползли немецкие танки, выделяясь на фоне зелёной листвы тёмно-серыми пятнами. «Идеальные мишени» шли на сокращенных дистанциях, подставляя левые борта под прямую наводку. Люки были открыты, и часть немцев сидела на броне.
- Почему немцев пропускаешь?! - зашипел в шлемофоне комбат, обеспокоенный затянувшимся молчанием КВ.
Головной танк противника медленно выехал на перекресток и вплотную приблизился к ориентиру номер один, намеченному танкистами перед боем - отвечать было уже некогда.
- Один, два… - наводчик насчитал двадцать два немецких танка в колонне.
До ориентира оставались считанные секунды. Из-под шлемофона лейтенанта скатилась и побежала под воротничок тонкая струйка пота. Напряжение достигло высшего предела, и он понял, что медлить больше нельзя.
- О-огонь! - возглас командира в напряжённой тишине ожидания слился с первым залпом орудия КВ.
Головной танк загорелся с первого раза. Со второго попадания подбили следующий. Танки подтянулись вплотную друг к другу и остановились. На перекрёстке образовался затор.
- Запрём гадов! По ориентиру два - бронебойным…
Огонь перенесли по хвосту колонны. На этот раз с первого выстрела поразить замыкающий танк не удалось - снаряд не долетел до цели. Старшина откорректировал прицел и КВ произвел еще четыре выстрела, подбив два последних танка. Колонна оказалась в ловушке.


- Бей их… Огонь! - раздался страшный грохот. Дмитрий подскочил на месте и от переизбытка чувств лупанул себя рукой по ноге…
Клавиатура заехала в стол, мышка жалобно пискнула и устремилась куда-то вниз вслед за проводом. Стул по инерции откатился назад и, зацепившись за ковёр, грохнулся на пол. В комнату прибежала запыхавшаяся Ольга.
- Господи, Саламатин! Я думала случилось что… Э-эх! Танчики-манчики. Не наигрался на службе? Я на кухне не знаю, что на ужин приготовить, а он в игрушки играет! С детьми бы лучше позанимался, а то носятся целый день как угорелые.
- Да я… да, вот… - Дима ошарашенно оглядывался вокруг, постепенно приходя в себя.
- Да - я, да - мы… Козе хвост оторвали, - ехидно передразнила супруга. - Что, делом занят?! - Оля укоризненно махнула рукой и вышла, хлопнув дверью.
Вернувшись на кухню, она поставила на плиту сковородку и вылила туда взбитые яйца. Новомодная керамическая поверхность ответила холодным молчанием. Ольга попыталась перемешать сопливую субстанцию для ускорения процесса, но та только перекатывалась из стороны в сторону и не изъявляла ни малейшего желания жариться. Наконец, омлет «схватился» и был вывален на тарелки. Странного вида масса больше походила на осеннюю дорожную жижу и положительных эмоций не вызывала. Немного подумав, Оля добавила в каждую тарелку по ломтику консервированной сайры и полила сверху кетчупом. Блюдо стало выглядеть более аппетитно.
- Дети! Руки мыть, кушать! Бегом! - лестница завибрировала от топота двух пар детских ног.
- Эй, командир, а тебе приглашение телеграфом выслать?
- Иду, иду, - Дима решил больше не нарываться и появился на кухне первым.
- Дети опять по лестнице носятся. Дверей в доме нет, перил нет - того и гляди в подвал кто-нибудь упадёт! - высказала Ольга, нарезая хлеб.
Дом был почти достроен. Дмитрий очень старался, но на жилищные сертификаты военнослужащего сильно не разгонишься. Многое приходилось мастерить самому, но всё равно оставалось ещё много недоделок. «Да, - подумал он, - перила нужны обязательно. Балясины хочется красивые. Из дерева, и чтобы под лак… В этом году вряд ли, да и что тут осталось! Меньше месяца до Нового года. Вот с новыми силами и займёмся».
- Не пускай! - буркнул он через плечо, пока мыл руки.
- Не пускай, не пускай. Попробуй их не пусти! Да они и не спрашивают последнее время. Целыми днями: то вверх, то вниз. Тут или за ними смотреть, или обед готовить.
Времени катастрофически не хватало. Работая проектировщиком в мебельном цехе, Оля постоянно ездила улаживать какие-то вопросы с несговорчивыми клиентами. Она всё время что-то начинала - и не успевала довести до конца, снова начинала - и снова не успевала. Дмитрий не скандалил. Не возмущался при виде пыли на телевизоре или неубранных комнат. Только вздыхал и доделывал всё сам. Даже выносил горшки и грел детское питание, когда дети были маленькие. Любил, наверное?
Ребятишек у них в семье было двое. Настюха и Кирюха. Дочка училась во втором, а сын - в восьмом классе. Разница в возрасте ощутимая, но дети росли очень дружно. Вместе делали уроки и придумывали интересные игры. Даже не дрались никогда. И что бы Ольга делала, если бы не это?
После ужина дети с отцом устроились возле телевизора, а мама осталась домывать посуду.



Тяжёлый «Урал» проехал по «лежачему полицейскому», как будто того не было вовсе, и остановился возле ворот школы гимнастики.
- Прибыли, - сказал Дима и открыл дверь.
Привычным движением он ухватил Настю за капюшон пальто, привстал на подножке и, не вылезая из кабины, аккуратно опустил дочку на землю. Настюха добежала до калитки и помахала рукой.
- Вик Палычу привет передавай, - Дима захлопнул дверь и кивнул водителю, - Двинули.


Тренер хлопнул в ладоши, призывая к вниманию.
- Сегодня мы будем изучать один из видов сальто назад. Сальто гейнер. Все мы знаем, что сальто является основным элементом в спортивной акробатике. Оно представляет собой переворот в воздухе через голову. Делается в группировке или без неё…
- У-у-у… - дети завыли, выражая негодование по поводу выслушивания прописных истин, вместо того, чтобы изучать всё это на практике.
- Тихо, тихо, - осадил их Викентий Павлович. – Не поймёте головой, не сможете выполнить! Мы же все хотим стать настоящими спортсменами?
- Да-а-а… - дружно подхватила детвора.
- Вот и хорошо! Сальто назад: сильно и резко выталкиваемся ногами вверх, резкий мах руками из положения «по швам», затем в воздухе принимаем плотную группировку или жёстко выпрямляемся. Как вариант сальто назад мы рассматриваем гейнер. Это сальто назад при движении вперёд. Может совершаться с места и с разбега. Так, кто у нас тут… Настя, иди сюда.
Девочка подошла к тренеру и стала возле начала дорожки.
- Нет, Настёна, погоди. Сейчас я сам покажу, как это делается, а потом будем пробовать с тобой. Все внимательно смотрят!
Викентий Павлович в три широких прыжка разбежался, сделал красивый пируэт и уверенно приземлился на мат.
- С места будем пробовать позже. Настёна, возьми разбег побольше для начала. Я тебя подстрахую, - тренер стал возле самого начала матов.
Настя отошла как можно дальше и побежала, только немного изменила направление. Она решила прыгнуть с доски. Резко оттолкнувшись ногами, она взмыла в воздух, и окружающим начало казаться, что дальнейшее прокручивается перед ними как в кадрах замедленной съёмки. И кто придумал эти сотовые? Нескольких секунд хватило, чтобы отвлечь внимание тренера. Прыжок получился высокий. Гораздо выше, чем надо. В воздухе Настя странно перевернулась. Что-то неуловимо изменилось вокруг, и девочка успешно шлёпнулась на маты совершенно не там, где ждал Викентий Павлович с вытянутыми руками и отброшенным в сторону телефоном.
- Ах, ты ж… - ещё пара секунд, и тренер бежал в медкабинет с Настей на руках.


Девочка заморгала, вздрогнула и прикрылась руками, как будто защищаясь от невидимой угрозы.
- Где болит, что? - тренер моментально подскочил к кушетке.
- Викентий Палыч! - медсестра укоризненно на него посмотрела. - Успокойтесь и посидите в сторонке. Видимых повреждений нет. Настя, тебя что-то беспокоит?
- Танки… - девочка заморгала полными слёз глазами.
- Ну, ну, - добрые руки Галины Ивановны обняли её и погладили по спине. - Приляг, милая, не волнуйся. Где это ты так испачкалась? Как будто у вас в зале неделю не убирали!
Настя вздрогнула, но сразу же успокоилась от тёплых и заботливых прикосновений.
- А Викентий Палыч сейчас сходит за машинкой и мы прокатимся все вместе для весёлой фотографии, - медсестра многозначительно посмотрела на тренера, кивнула в сторону двери и добавила совсем тихо. - Похоже, сотрясение всё же есть, на рентген бы надо.


Оля примчалась в травмпункт, как только смогла. Настя с Галиной Ивановной и тренером уже выходила из дверей.
- Ма, не спеши, всё нормально уже, - девочка побежала в объятия своей мамы.
Ольга внимательно выслушала Викентия Павловича и поблагодарила за искреннее желание оплатить дорогостоящую томографию в соседнем городе.
- У мужа на работе - ведомственный госпиталь. Там есть томограф. При необходимости мы обязательно сходим, - терпеливо объяснила ему Оля.
После этого она всё же потащила дочку обратно к врачу, а потом долго ждала рентгенолога, чтобы поговорить и с ним. В конце концов, девочка задремала на стуле, устав от переживаний сегодняшнего дня, и поздно спохватившаяся мама отвезла её домой.
По дороге Оля позвонила сыну.
- Кирилл, мы с Настей домой едем из травмпункта. Она у нас сегодня отличилась: упала на гимнастике. Слава Богу, всё обошлось, но будет неплохо, если ты посидишь с ней дома.
- Мамуль, сегодня - четверг! У меня математика. Виктор Степанович начинает нам материалы давать к олимпиаде. Папе позвони, а?
- Какие же вы у меня все занятые! Папа на сутки заступил, а меня точно с работы скоро выгонят. Сколько раз отпрашивалась!
- Ничего страшного не случится, Настёна и сама посидит - не маленькая. Всё же в порядке - увечий не наблюдается, а ты успеешь и на работу сбегать и что-нибудь вкусненькое приготовить к ужину.
- Ладно, так и придётся сделать, рассудительный ты наш.




- Господа великие математики, будущие Колмогоровы и Лобачевские, - начал занятие в своей обычной манере Виктор Степанович. - Рассказывая вам о натуральных числах в пятом классе, я также отметил наличие других рядов, в том числе и ряда Фибоначчи. В начале этого года при изучении иррациональных чисел, вместе с числом "пи", я показал вам число "фи". Математическая последовательность ряда чисел Фибоначчи представляет собой последовательность чисел, где каждый последующий член ряда, начиная с третьего, равен сумме двух предыдущих.Построим последовательность, - учитель подошёл к доске и застучал мелком, выписывая на доске длинный ряд цифр.
Кирилл этот материал помнил хорошо и немного отвлёкся, отправляя сестре смс-ку.
Закончив вычисления, Виктор Степанович положил мел на доску. Этой же рукой он достал из кармана носовой платок, вытер руки и промакнул лоб, оставляя повсюду широкие белые разводы.
Кто-то из особо начитанных детей задал вопрос о спирали, попав тем самым на его излюбленную тему.
- Основное свойство спирали Фибоначчи то, что она имеет начало, от которого раскручивается. Это очень важное свойство. Уже в девятнадцатом веке ученые заметили, что цветки и семена подсолнуха, ромашки, чешуйки в плодах ананаса, хвойных шишках располагаются по двойным спиралям, завивающимся от центра навстречу друг другу. При этом числа «правых» и «левых» спиралей всегда пропорциональны, как соседние числа Фибоначчи. В природе множество примеров двойных спиралей, которые соответствуют этому правилу. Листья на ветках расположены спиралевидно. Паук плетет спиралеобразную паутину. Ураган закручивается спиралью. Испуганное стадо северных оленей разбегается по спирали. Двойной спиралью закручена молекула ДНК, - Виктор Степанович подкреплял свои слова широкими взмахами рук.
- Среди живых организмов множество примеров, связанных со спиралью, - продолжил он. - Раковина наутилуса, морская звезда, обыкновенный комар, число позвонков у многих домашних животных. Даже человек устроен по ряду Фибоначчи! Пропорция «фи» проявляется в человеческом теле, и это не просто совпадение. Длина каждой фаланги пальца по отношению к следующей фаланге соответствует этому ряду. Если сравнить длину предплечья с длиной ладони - получится пропорция «фи». Также длина плеча относится к длине предплечья. Можно сравнить длину голени и длину стопы, а потом длину бедра и длину голени. Пропорция «фи» обнаруживается во всём скелете человека. Если поставить открытую ладонь вертикально перед собой, направив большой палец к лицу, и, начиная с мизинца, последовательно сжимать пальцы в кулак, получится движение, которое и есть спираль Фибоначчи. Существует такое мнение, что и время тоже закручивается в спираль, повторяясь циклично. Конец одного цикла означает начало другого… Но я э-э… несколько увлёкся, вернёмся к нашим задачам.
К концу занятия Виктор Степанович больше походил на припорошенного мукой повара, чем на учителя математики.


- Кирюха… Кир, ты не спишь? - зашептала Настя в темноте.
- Заходи уж, герой дня, всё равно не успокоишься, - Кирилл протянул руку и щёлкнул выключателем.
- Кир, со мной сегодня что-то странное случилось… Можно к тебе под одеяло? А то я без тапочек…
- Хитрюга ты, Настёна, специально босиком пришла, - Кирилл приглашающим жестом похлопал по кровати. - Чего странного-то? Ну, упала и упала, с кем не бывает?
- Понимаешь, Кир, - неуверенно начала Настя, сворачиваясь клубочком. - Не в том дело, что я упала, а в том… в том, что я упала не туда. Я… я не знаю, как это объяснить.
- Не можешь объяснить, расскажи по порядку что было, позже обсудим.


Девочка ошарашенно оглядывалась. Она лежала на земле, опираясь на небольшой пригорок. Грохотало так, что закладывало уши. В носу свербело и хотелось чихать от едкого дыма. Где-то в стороне отрывисто кричали, но из-за постоянного шума слов было не разобрать. Она встала во весь рост и осмотрелась. Окружающее сильно смахивало на съёмки военно-исторического фильма. Девочка сделала несколько шагов вверх и увидела человека в военной форме, удивлённо выглядывающего из-за пулемёта.
- Ах, ты ж… - только и крикнул он, быстро поднялся, схватил её за руку и резко дёрнул к себе.
Споткнувшись, девочка по инерции побежала дальше, оттолкнулась ногами от небольшого возвышения и, чтобы снова не упасть, сделала сальто. Крутанувшись в воздухе, она успешно шлёпнулась. Перед глазами промелькнула земля, поросшая мелкой травкой.


- Да… - только и сказал Кирилл.
- И ещё знаешь что: когда я посмотрела на этого пулемётчика, мне показалось, что я его раньше видела. Ну, как будто это кто-то из наших знакомых переоделся. Я поэтому и подумала тогда про кино.
- И на врачей не спишешь - тебе же наркоз не делали, - начал рассуждать Кирилл.
- Кирюха, ты такой умный - это что-то! Я же сначала бухнулась, а потом меня в больницу повезли. И ещё - пока меня там осматривали, я точно думала, что просто сознание потеряла, а когда дома переодевалась - увидела, что купальник весь грязный и дымом пахнет.
- Эту проблему так сразу не решишь. Насть, давай на выходных всё обсудим, - Кирилл зевнул во весь рот, - а то завтра вставать рано.
- Ладно - спи, а я подумаю ещё. Только родителям пока не говори ничего, - девочка спрыгнула с кровати и пошлёпала босыми ногами к себе в комнату.


К концу недели у Ольги появился особо важный заказчик, который очень срочно хотел установить шкаф-купе, и в воскресенье она уехала на замеры. Стирка опять досталась Дмитрию. Жена успела только разложить бельё по кучкам. Закладывая в машинку очередную порцию, Дима уловил знакомый запах, но так и не обратил внимания на то, что это была Настина одежда.


После завтрака дети устроились на диване и включили телевизор, чтобы их не было слышно. Настя достала старый фотоальбом в тиснёном коленкоровом переплёте с конями Клодта на обложке. Кирилл вопросительно посмотрел на сестру.
- Кир, папа ведь ни за что не поверит, что мы в воскресенье телевизор смотрим. Раскрой и положи себе на колени.
- Знаешь, Настюха, я вот что подумал: мне бы надо увидеть, как ты своё сальто делаешь.
- Сбрендил?! Мороз на улице! - Настя покрутила пальцем у виска. - Мне же высота нужна, математик! Хотя… на мансарде потолка ещё нет - должно хватить, только разгрести всё нужно, чтобы дорожка получилась. Сделаешь?
- Конечно!
Вслед за Настей Кирилл повернул голову в сторону двери. В комнату вошёл Дима, торжественно неся на вытянутых руках тазик с ворохом стирки.
- А вы что здесь делаете? - спросил он, украшая батареи носками. - На улице погодка - ух! Только на санках кататься.
Настя быстренько придвинулась поближе к брату и перелистала несколько альбомных страниц.
- Пап, нам в школе задание дали, - она многозначительно посмотрела на брата, продолжая переворачивать страницы, и снова уткнулась в альбом. - Нужно придумать рассказ про войну. И обязательно, чтобы про кого-то из своей семьи было.
Кирилл снова вопросительно посмотрел на сестру. Настя пожала плечами и показала ему язык. Сосредоточенно «изучая» фотографии, она снова перевернула альбомную страницу и вскрикнула.
- Это - он, он! Я вспомнила, это был он! - Настя тыкала пальцем по чёрно-белому прямоугольнику.
Дима присел на подлокотник дивана. На него смотрел совсем молодой ещё военный с двумя ромбиками в петлицах. Фотография была старая, затёртая до белизны на сгибах, с обломанными краями и дырками от кнопок. Гладко зачёсанные назад волосы, упрямый подбородок, внимательный взгляд - всё это было их родное, «саламатинское». Дети многозначительно переглянулись.
- Ну что, вспомнили? - отец вопросительно посмотрел на них сверху. - Это ж дедушка - лейтенант Владимир Саламатин. Вот вам и тема для рассказа. Интересная история тогда произошла.
- Пап, расскажи, - наперебой стали упрашивать дети. - Ты давно рассказывал, мы маленькие были, не помним уже.
- Ну, ладно, расскажу, - Дима выключил телевизор и на минуту задумался. - Это почти в самом начале войны было. Прадед ваш только пулемётное училище закончил. После экзаменов - сразу на фронт. В том сражении он командовал боевым охранением штурмового танка КВ, который прикрывал подступы к городу. Молодому лейтенанту приказали разместить своих бойцов позади танка. С обеих сторон установили станковые пулемёты, - Дима поудобнее устроился на диване и продолжил. - Экипаж КВ разгромил танковую колонну противника, но на помощь немецким танкистам пришли двигавшиеся вслед за ними пехотные подразделения. Когда в бой вступил наш взвод охранения, и произошёл тот памятный случай. Откуда-то прибежала очень странная девочка. Дед приказал ей на другую сторону перебираться. В условиях боя, при постоянном танковом огне, противника не ждали с тыла, но тут девочка вернулась и рассказала, что немцев увидела. Никто и не заметил, что противник обошёл нашу позицию. Дед сразу же приказал перенести пулемёты. Это спасло им жизнь.
- Папа, а откуда девочка взялась, дедушка не рассказывал? - спросила Настя и незаметно пихнула брата ногой.
- Дед говорил, что она, наверное, на брошенной птицефабрике пряталась. После боя там всё обшарили, но девочку так и не нашли.
Настя захлопнула альбом и подскочила.
- Кирилл! Нам же мама поручила на мансарде убраться. Пошли, а то действительно погулять не успеем.
- А-а… ну, да - пошли.
Дети быстро побежали наверх и принялись за работу. Аккуратно разложив вещи к стенке, они остались довольны: получилась достаточно широкая дорожка на всю длину дома. Сестра настояла на том, чтобы в конце положить пружинное основание от старого дивана, а брат добавил к этому два матрасика из детских кроваток вместо матов.
С первого раза ничего не получилось. Настя взяла сильный разгон и едва не врезалась в балконную дверь, проскочив мимо. Потом она зацепилась за край и чуть не проехала носом по полу. На третий раз у неё получилось отличное сальто.
- Ну, - сказала она, вопросительно посмотрев на брата.
- Ага… - задумчиво сказал Кирилл. - Давай ещё разок. Я к стенке встану, чтобы сбоку увидеть, как ты крутишься.
Насте пришлось ещё три раза прыгнуть, пока Кирилл, наконец, не заявил:
- Мне кажется, что я понял… Ты, когда прыгаешь, закручиваешься спиралью… Мы на кружке проходили… Спираль Фибоначчи, - Кирилл подошёл к сестре и уселся вместе с ней на остатки дивана. - Будем считать, что ты действительно переместилась во времени. Получается, что спираль можно раскрутить и обратно… Ведь так?
- Нет, - ответила Настя. - Я тебе сколько раз сальто крутила и что? И ничего! Значит, показалось мне всё…
- Ничего это не значит. Настюха, ну как ты не поймёшь! - Кирилл даже подпрыгнул на месте. - Ты точно там была. Вспомни, что папа рассказывал. Если бы деда никто не предупредил, они бы все погибли, и нас с тобой тоже бы не было. Ну, мы ещё с тобой кино смотрели про будущее.
- Кир! Но я же никому там ничего не сказала...
- Погоди, Насть, давай рассуждать. Там была «очень странная девочка»… она предупредила деда о немцах… Выходит… выходит, что ты была там два раза… Просто мы что-то не так делаем.
- Ну и как я туда опять попаду?
- Ты опять не въезжаешь! Ты как туда первый раз попала? Прыгнула. Вот и прыгнешь снова. Ты говорила, что на тренировке прыгнула с доски. Тот прыжок получился выше, чем с этого, - Кирилл постучал рукой по дивану.
Настя в задумчивости прошлась по мансарде, выглянула на лестницу и вернулась обратно.
- Я вот что подумала, Кир. Подкидная доска только в школе гимнастики есть, а её уже на каникулы закрыли. Нужно с высоты прыгнуть. На лестнице ещё нет перил. Если с верхней площадки разогнаться…
- До самого низа и спикируешь! Голову хочешь разбить? На-стя-я, - сказал Кирилл нараспев. - Я за тебя боюсь! Может, я прыгну?
Девочка залилась таким заразительным и весёлым смехом, что не поддержать её было просто невозможно. Брат с сестрой повалились на диван и веселились от души, хлопая по нему руками и устраивая вокруг небольшую пыльную бурю. Отсмеявшись, они снова уселись на краешек.
- Кир, я спортом с детства занимаюсь. Не лезу же я в твою математику?
- С детства, - фыркнул Кирилл. - Тебе лет-то сколько? Ладно, Настён, пойдём на лестницу поглядим.
Дети внимательно изучили пространство для прыжка и решили перенести на нижнюю площадку все матрасики, а по настоятельному требованию Кирилла добавили ещё несколько подушек для страховки. Управившись, они побежали обедать - с работы наконец-то вернулась мама.


- Настюха, иди купальник одень, - громко зашептал Кирилл. - Всё должно быть точно так же.
- Не-е, купальник - в стирке, я трико одену. Всё равно там это будет необычно… если будет, - неуверенно добавила Настя и вздохнула. - Неужели получится?
- Должно получиться, - твёрдо заявил Кирилл. - Кто же их тогда предупредит? Только мы об этом знаем… А знать и ничего не сделать - это… плохо это, короче. Я вниз пойду и буду тебя ловить, если что.
Девочка подошла к самому краю площадки и замерла на мгновение. Никогда ещё она так не волновалась, даже на соревнованиях. Там было просто - исполнила программу, получила оценку, и свободна. А сейчас… Внезапно Настя поняла, что именно от неё действительно зависит чья-то жизнь. За это никто не поставит балл, и только ты должна определять свои поступки. В груди затрепыхался маленький зайчик, в любое мгновение готовый спрятаться в самый далёкий уголок её маленькой детской души.
- Мама говорит, чтобы чему-то научиться, надо много раз упасть… - Настя решительно подпрыгнула и выполнила сальто.
От удивления Кирилл открыл рот и опустил руки, поднятые было, чтобы ловить сестру. Она легко прокрутилась в открытом пространстве лестничной клетки и… исчезла.


- Ма-а-а-а… - на лестнице что-то треснуло, бухнуло и покатилось с громким металлическим звяком.
- Опять напакостили! Ну, я вам сейчас … - Ольга выбежала на лестницу и замерла.
Этажом ниже валялось ведро и коробка с рассыпавшимися кубиками. Старое диванное основание с торчащими из него пружинами лежало наискосок, будто на нём решили прокатиться, как с горки на санках. На нижней площадке копошился Кирилл, пытаясь выбраться из-под завала. Ещё дальше на ступеньках лицом вниз лежала Настя и не шевелилась.



- Километров сто двадцать прёт, - на глаз определил дежурный инспектор.
Даже не пытаясь испытывать на морозе действие свистка, он выскочил из-за обледеневшего куста сирени и энергично завертел жезлом, призывая нарушителя остановиться. В открытом окне пролетавшей мимо «девятки» ребёнок махал обеими руками. На ветру белым полотнищем развевался кусок ткани. Боковым зрением инспектор мгновенно охватил салон автомобиля и почувствовал беду. Что-то щёлкнуло в его сознании, тоже заставив замахать обеими руками и забыть про полосатый жезл.
- Проезжай, проезжай! - закричал инспектор вслед удалявшемуся автомобилю.



Закрывая окно, Кирилл прижал стеклом кусок простыни, оставшийся от повязки.
- Ну, вот тебя и полиция приветствует, - постарался он подбодрить сестру. - Больно?
- Ничего, - разбитыми губами прошептала Настя. - Главное - все живы…
- Мы раскрутили спираль - вот все и остались живы, - ответил ей брат.
Ольга поправила одной рукой бинт у Насти на подбородке и покрепче прижала её к себе, глотая слёзы и нараспев повторяя за детьми:
- Живы, живы… главное - все живы…

[Antimat]

«Второй шанс»
Автор: Жанибекова Айпери
Глава 1. Часть 1. «Без названия»
https://litmotiv.com...87-второй-шанс/

Все запуталось и я не знаю с чего начать. С какого момента все перекручивать в голове. По правде говоря, воспоминаний о прошлом у меня не так много. Они тусклые и серые; как поблекшие фотографии, этакие ошметки былого. Передо мной глухая стена, за которой спрятаны все тайны. Иной раз я пытаюсь сконцентрироваться и направить все свои силы на разрушение этого барьера. Я карабкаюсь и лезу вверх, но один щелчок и я падаю. Падаю вниз. В небытие. В свое настоящее, полное ненасытных вопросов, которые терзают меня, кромсают и рвут на части. Будущее для меня в таком же тумане, как и прошлое. Я – безграничное, абсолютное ничто. Я не знаю, что со мной произошло, но в один момент нити, связывающие меня с миром, оборвались. Теперь этот мир полон бледных контуров и очертаний, которых мне не отгадать. Я потерял все и в то же время ничего. Я потерял свое имя, потерял его как ключ, который канул в бездну. Найдя его, он бы открыл все двери, и может, дал мне шанс начать жить «по-старому»…


Я набираю в легкие воздух. Во мне все пульсирует, сердце выбивает быстрый такт. Голова идет кругом от бесчисленных вращений. Что это? Кажется, я нахожусь в какой-то машине. Ее передний бампер весь горит и выплевывающийся поток черного дыма не дает увидеть происходящее. Я поворачиваю голову к окну и вижу. Нет, это вовсе не машина. Среди этого тумана я различаю белоснежные облака, которые создают ощущение, будто мы в огромной воронке и мы повторяем и вырисовываем окружность снова и снова на малахитовом небе. Я за штурвалом истребителя.

Адреналин ударяет в голову с такой силой, что у меня подкашиваются глаза. Я неизбежно лечу вниз. Пытаюсь наощупь найти кнопку катапультирования. Руки дрожат и не могут остановиться. Я мысленно проклинаю их. Наконец, нахожу ее. Нажимаю. С замирание сердца жду.


Меня отбрасывает. Теперь я лечу, но только по-другому. Холодный поток воздуха бьет в лицо, и я жмурюсь. Я чувствую, что твердая земля уже близко. «Вот, настал момент моей кончины», - думаю я. Какое-то время, и я ударяюсь о что-то бетонное, которое потом растекается, как желе. Моя спина хрустит, и жгучая боль проносится вихрем по моему телу. Что-то жидкое всасывает в себя меня. От боли я не могу пошевелиться и только понимаю, что я в воде. А потом, яркая вспышка, все блекнущая и отдаляющаяся. «Конец?», - проносится у меня в голове. Я теряю сознание, прежде чем отвечаю на этот вопрос. Считайте, это был один из моих первых вопросов, которые я помню и которые я задавал после.

Глава 1. Часть 2. «Спасение»

Я проснулся от жгучего солнца, палящего мне лицо, шею и руки. А еще от чьих-то голосов. Они были отдаленные, будто были эхом. Когда я открыл их, перед глазами появились пятна, которые скакали там, куда я направлял свой взор. Я был на берегу озера, такого тихого и умиротворенного. Квакали лягушки. Птицы высвистывали незатейливую мелодию. Деревья тихо шевелились в такт. Я услышал мягкие шаги, приближающиеся ко мне. Над моей головой склонилась голова намного меньше моей.

- Дяденька, с вами все в порядке? - спросил тоненький голосок. Мальчик смотрел на меня своими огромными синими глазами.


- М..м – протяжно промычал в ответ я. А я ведь хотел сказать «да, все в порядке мальчуган»
Мальчик поспешно оглядел меня, потом предложил свою помощь, а я не смог отказать, даже если бы это было в моих силах. Он обхватил руками мои плечи и пытался вытащить меня из воды, которая была мне по пояс. Наконец все мое тело оказалось на суше. Маленькие искорки боли вырвались из-за спины, вызывая ноющее, тянущее чувство. Я сотрясался в конвульсиях.


- Дядя, дядя! – забеспокоился мальчик, видя мое лицо, которое горело в агонии.


Он выпрямился и убежал. Я так и не понял его действия. «Побоялся. Ха, скорее всего. Кто захочет оказаться в обществе полу-убитого человека. Кстати, что со мной произошло? Я падал с самолета. А как так случилось? Ах, что это? Кровь? Она сочится прямо из моей головы?». Стоило мне только об этом подумать, как я почувствовал острые уколы по всему телу. Я снова теряю сознание.


Одно мгновение спустя и я просыпаюсь, медленно открывая картину предо мной. Я уже не на берегу озера и не лежу на холодной земле, поросшей травой, а уже в постели, в сухой одежде, с забинтованной головой и спиной. Воздух в комнате успокаивает меня и дает знать, что я в безопасности и смерть, возможно, миновала меня. Я с трудом переворачиваюсь на бок и замечаю пожилую женщину, а точнее бабушку, сидящую на большом кресле возле окна. Она смотрела на меня спокойным, ровным взглядом. Лоб ее испещрялся неисчисляемыми морщинками, а глаза были удивительно молодыми и добрыми.

- А...э...м…вы – это все, что я мог выдавить – вы…спасли меня?


Молчание.


Я попробовал еще раз, решив что, быть может она не разобрала слов или просто не услышала.


- Где…я?


Молчание.

Бабушка продолжала смотреть на меня не отрываясь, пока я пытался снова и снова заговорить с ней. Наконец, мое жалкое подражание диалога оборвало чье-то восклицание:

-Ух ты, ты очнулся!

Это был тот синеглазый мальчик, так скоро убежавший. Теперь я мог разглядеть его. Он был очень худенький и светлый, с золотыми кудрями. Одно его присутствие напоминало об утраченной красоте. Голос был звонкий, а глаза блестели. На вид я дал бы ему тринадцать лет. Разинув рот, он подбежал ко мне, выплескивая воду из кувшина, которую держал обеими руками. Я посмотрел на этот кувшин с такой жадностью, что он сразу понял и протянул ее мне. Я отпил воды большими глотками и жизнь будто полностью вернулась ко мне. Горячая кровь начала пульсировать, переполняя капилляры.


- Ну вот – сказал он, положив кувшин на стол – когда я вчера увидел тебя лежащего возле озера, я подумал что ты один из тех бородатых пьяниц, которые собираются там каждую ночь. Мальчик взял с корзинки спелое яблоко и откусил. – А потом я понял, что это не так. Подумал что ты умер. Но снова ошибся! – Глаза блеснули у него так ярко. Он снова откусил и шипящая жидкость потекла по его руке. - Ну я и помог. Хотел позвать маму, но она стирала нашу одежду, поэтому когда я начал кричать и взахлеб рассказывать про тебя, она не очень-то меня слушала. Я побежал к нашим соседям и дядя Максим с Мишей пошли за мной. Когда мы пришли, ты выглядел как…


Пока мальчик тараторил о моем спасении и о его героическом поступке, бабушка в кресле продолжала смотреть на меня своими стеклянно-изумрудными глазами. Выглядело это так, как будто она пыталась прочесть мои мысли или предсказать мне будущее. Если в первый раз она казалась мне тихой и кроткой, то теперь она мня пугала, сверля меня взглядом. Если честно, мурашки напомнили о себе после того как я услышал ее рокочущий, полу-придушенный смех…


- …мама закричала «О Господи боже, кто это? » и начала осыпать нас вопросами. Ну я тогда и сказал ей о ее невнимательности.


А потом он замолчал. Видимо увидел, что я не смотрел в его сторону, а вместо этого как заколдованный не отводил глаз от старой бабушки, которая заковала меня в прочные коварные сети.


- Это бабушка Марфа. Она не разговаривает. Ну, не может. Мама говорит, что она стала такой, когда умер дедушка. Я его не помню…А да, кстати, я Дима.


Вдруг, открылась дверь. Одетая скромно, в серое платье с фартуком, какая-то женщина зашла в комнату, занося за собой вечернее спокойствие. В ней чувствовалась искренность и простота. Улыбнувшись нам по очереди, она подошла ко мне и спросила о моем самочувствии. Я ответил, что все в порядке и горячо поблагодарил их за то, что они спасли мне жизнь. В ее взгляде я заметил какую-то тревогу. Но вскоре она исчезла и она, немного повозившись с кастрюлями и чашками, накрыла на стол. Стоически игнорируя боль, я сел на кровати. На стене висело зеркало и я невольно взглянул в него. Если бы не тот факт что рядом люди, я бы закричал, но вместо этого, во всю мощь своего голоса я спросил «ЭТО Я?». Голос у меня был измученный. Я увидел худое, чуть ли не костлявое лицо, которое напоминало лицо психически-больного человека. Впрочем, как и глаза – болезненные и выжатые до предела, она напоминали мне два ссохшихся лимона. Мое лицо было красное и такое горячее, что растопило бы даже сталь. Я провел рукой по лбу, покрытому крупным потом. Я резко отвернулся. Поочередно обменявшись со мной взглядами, женщина подошла ко мне и сказала пару добрых слов насчет моей внешности, мол, не так уж и страшно - раны затянутся, лицо отдохнет. Тихий голос успокоил меня и я спросил ее имя – Анастасия.


Глава 1. Часть 3. «Новое»


После ужина Дима уселся напротив меня и начал с жаром описывать свою жизнь. Ему было двенадцать, но как он потом исправился, с половинкой. Большую часть своего времени Дима проводил на улице с ребятами, играя в основном в лесу неподалеку. Дима был очень смышленым, поэтому он пообещал мне, что когда ему через пол года исполнится тринадцать, он перестанет беззаботно проводить свои дни и начнет помогать маме по хозяйству. А пока он мог похвастаться только подвигами по поимке лягушек из озера, по бегу до поля на скорость и конечно же своей болтовней, которую он мог нести часы напролет, потому что всех располагало к нему.


Насчет моего неожиданного появления в их жизни они ничего не говорили, будто бы принимали это как должное. Каждый день, они проявляли удивительное терпение, ухаживая за мной как за ребенком. Меня это даже задевало, и я всегда просил их не беспокоиться. Однажды, в один из таких случаев, Анастасия как бы невзначай спросила мое имя. Я ответил ей, что по-прежнему не вспомнил его. Я хотел перевернуть весь мир и найти его, но не мог. В такие моменты я часто гадаю, сколько мне на самом деле лет. Мои спутанные и пока что темные волосы давали гарантию того, что я еще не переступил через сорокалетний порог. Вопросы хлынут одна за другой. Есть ли у меня родные? Есть ли у меня семья? Плохим ли я был человеком или хорошим? Почему я был в том истребителе? Если сейчас идет война, правильно ли я делаю, что не ищу иного выхода? Кто мои товарищи? Как меня сюда занесло? Что мне делать дальше?


Анастасия оказалась права. Со временем, мои раны начали заживляться и я стал выглядеть менее потрепанным судьбой. Марфа готовила целительные травы и настойки, которые помогали мне быстрее выздороветь, и как оказалось, она вовсе не была злой. Вскоре, я начал вставать с постели, потому что моя спина не так болела. В открытую дверь лились косые солнечные лучи, и я неловкой, полуобморочной походкой делал первые новые шаги по маленькой комнате. Через несколько дней я начал выходить во двор. Голубые тени облаков, скользили по траве, которой была затоплена вся долина. Здесь было удивительно красиво и свежо. Приятный аромат цветов словно плавал в воздухе. Я жадно вдохнул в себя свежий утренний воздух. Вдруг я увидел Диму. Он бежал, то и дело прыгая и скача вместе с другими ребятами. Радость племенной птицы звенела в смехе. На меня нахлынуло бешенное чувство безумного счастья. За такое короткое время эти люди вдохнули в мою душу то прекрасное, что есть в мире. Он и они были совсем разные, составляли прелюбопытный контраст. Но я сжился с ними и теперь не мог представить свою жизнь без них. Казалось, что я слышу собственное сердце в груди. И я подумал: «Нет, это не конец».

[Antimat]

Малыш и небо
Автор: Санрин

https://litmotiv.com...2-малыш-и-небо/

Малыш и небо Одним весенним утром у женщины по имени Паула родился мальчик. Она сказала мужу по-немецки:
— Адольф, у нас родился мальчик. Что делать?
Мальчик кричал и мешал им разговаривать. Папа дождался паузы и ответил:
— Назовём его Эрнст. А фамилия пускай будет моя. Красивое сочетание: Эрнст Удет.

Мама согласилась. А Эрнст успокоился и больше уже так не кричал. Только кричал, когда у него болели уши. Редко. Чаще всего он был весёлым и игручим, и не мог усидеть на месте.


Когда Эрни был ещё совсем маленький, только начал ходить в школу, в 1903 где-то пролетел первый аэроплан. Эрни изобрёл прыжки с крыши с зонтиком. Но самолётостроение у них во дворе не особо продвигалось. А в 1909 во Франкфурте на Майне устроили большую самолётную выставку. Приехали самолёты из разных стран. В них залезли лётчики и самолёты стали летать.И Эрни с друзьями занялись самолётостроением. Учёба от этого пострадала, пришлось остаться на второй год. А потом и на третий.В соседнем дворе в большом сарае сосед устроил самолётную фабрику.

Она не давала мальчикам учиться. Адольф Удет творчески подошёл к делу воспитания сына. Он взял его к себе на завод помощником слесаря. Эрнст выучился крутить гайки и сваривать металл. А когда Эрни закончил школу, папа подарил ему настоящий мотоцикл. Это надо подумать, с чем сравнить. Это было очень круто. (Наверно, как подарить сегодня ребёнку самолёт?) И ещё в этом же счастливом 1913 году Эрни впервые покатался на самолёте.

И тут началась война. Правительства всех стран быстро и решительно отстегнули денег на самолётостроение. А Эрнст Удет записался добровольцем в мотоциклетные войска. В авиации было 15 тысяч человек на место - но коротышки не считались. Нормальный красивый пилот - это метр восемьдесят как минимум. А Эрни дальше метра шестидесяти расти не собирался.Рост не самое главное в жизни. Но иногда людей начинает клинить на росте. Русские космонавты непременно должны были быть коротышками. А германским лётчикам надо было добавлять свои 1м 80см к полётной высоте. Это всё очень загадочно. Мотоциклетных добровольцев расформировали и Эрни отправился добивать начальство на предмет становления пилотом. Он получил дельный совет: "Выучись на пилота самостоятельно. Будет лицензия - твой рост перестанут замечать."Так оно и получилось.Папа подарил соседу с самолётной фабрикой 2000 марок и новую ванную комнату. А сосед добровольно без принуждения устроил для Эрни лётчицкие курсы.В 1915 сразу после 19-го дня рождения Эрнст Удет был принят в военно-воздушные силы Германии. Самый молодой и самый маленький - он занял второе место среди германских асов первой мировой войны. Первое - среди выживших... * * *

Он сам разрисовывал свои самолёты. В 1918 появился суперманёвренный ловкий Фоккер D VII. А 29 июня французский Бреге сбил Удета. Эрни спасся с парашютом - и получил новый Фоккер, в который влюбился с первого взгляда. Эрнст выкрасил своего любимца в красный, сбоку написал прозвище своей любимой девушки "Lo", а на хвосте: "Тебе меня не догнать" ("Du doch nicht"). Осталась фотография DDN, которую он дарил на память друзьям и иногда - выжившему пилоту противника. Он уважал врагов - они могли его убить.

Это его старый Фоккер - тот, который разбился в июне 1918.Война хотела самолётов. Перенести бомбы через все заграждения - и сбрасывать их на мосты, железнодорожные станции, здания телеграфа. Пролететь над позициями противника и узнать дислокацию войск - фантастика! Сбить бомбардировщик противника, не дать ему выполнить свою смертоносную миссию. Уничтожить самолёт-разведчик, не дать врагу узнать дислокацию своих войск. Это задачи истребителя. Уничтожить аэростаты заграждения. Уничтожить истребители противника, угрожающие своим аэростатам.Истребить. Уничтожить. Мальчик с активно задействованным инстинктом охотника боялся обычной взрослой жизни. Мужчина, влюблённый в самолёты, не мог стать семьянином. После войны Эрнст Удет участвует во всевозможных авиашоу. Он работает пилотом для кинокомпаний - летает в самые недостижимые места земного шара. Пытается заняться самолётостроением. Старый друг Геринг соблазнил Эрнста вступить в партию в 1933. Пообещал купить новые американские самолёты. И купил. A 9 июня 1936 года Удет назначен главой Технического департамента Люфтваффе.

На этом Кёртисе Удет участвовал в авиашоу летних Олимпийских Игр в Берлине.Он постоянно испытывает новые самолёты. "Первым делом, первым делом - самолёты!" Ну, а менеджмент? Удет запутал работу своей службы до невероятности. 22 заместителя, правые руки, левые руки - с началом второй мировой войны его ошибки становились всё более очевидными - и дорогостоящими.План "Барбаросса" провалился.Эрнст Удет покончил самоубийством. Мне бы хотелось думать, что он так поступил в отчаянии при виде безумия, в которое Гитлер вверг страну. Он сказал: "Гитлер - сумасшедший!"

На самом деле, мне кажется, Удет не справился со (скучной/взрослой) задачей организации и управления. И поэтому впал в отчаяние. Он был пилот - и только пилот. Он мог испытывать самолёты, мог обучать других пилотов. Но он руководил технической службой люфтваффе - и окончательно запутался в этой работе.В официальном правительственном сообщении было объявлено, что Удет погиб при испытаниях новой техники.

[Antimat]

Пашка
Автор: Антимат

https://litmotiv.com...а-вне-конкурса/

Памяти брата (20 января 1980 - 29 октября 1999)

Июль 1998 года

Старшина с досадой нахмурил брови: каждый раз одно и то же, - прикрикнул на родственников, в ожидании столпившихся рядом с группой бритых налысо юнцов, человек в двадцать:

- Товарищи родственники, покиньте территорию военкомата! Не положено! За ворота, вон туда!

Дворик сельского военкомата, и правда, был слишком мал для такой толпы, каких-нибудь семь метров в длину, вдоль главного здания, и четыре в ширину, до стены хозстроения, с красным противопожарным щитом, и большим стендом, призывающим отдать долг стране, которая традиционно была изображена в виде рослой женщины, с пышным бюстом и суровым взглядом. Страна, не смотря на то, что данная военчасть находилась в небольшом азиатском селе с жителями в сорок тысяч, по-прежнему была похожа на ту самую Родину-Мать пятидесятых, суровую, непримиримую к врагам и пасынкам-дезертирам. Стенд несколько выцвел, но еще можно было ясно различить решимость матери покарать всех несознательных пацанов гоп-стопного вида, вяло строившихся в одну линию, не по росту, а как попало. Разноцветные футболки, кепки ухарского вида, кто-то в шортах, кто-то в дешевых брюках. Отслужившие знатоки предупреждали: одевайся проще и дорогих вещей с собой не бери, мало ли, всё равно отберут, потом не хнычь.

- Та-а-ак, новобран-цы! Рав-няйсь! Смир-рна! – старшина скомандовал и тут же скривил рот, будто горькую таблетку положил на язык. – Ну что за стадо?.. Тэкс, товарищи новобранцы… Называю фамилию – шаг вперед. Джумахадыров! Исаков! Кононенко! Лучко! Митрошенко! Якубов!
Несколько «я» шагнуло вперед, шаркнув сланцами по горячему асфальту. Старшина хладнокровно осмотрел будущее киргизской армии и махнул рукой:
- За мной… новобранцы… Остальным – вольно и разойтись.

- А что, остальным можно домой? – послышалось из строя.

- В понедельник к восьми, без опозданий, - старшина попытался угадать спросившего.

- Я-ясно, - протянул молодец в фиолетовой майке-борцовке и темно-синих штанах адидасах. Голос принадлежал ему, - и сколько раз сюда ходить, пока не заберут?

- Сколько нужно. Пока приказа не будет, - старшину, возможно, и самого не радовал тот бардак, который творился по вине штаба, что никак не мог организовать нормальную отправку молодёжи по частям,- гуляйте до понедельника.

- А зачем тогда повестки шлете и звоните? – не выдержала чья-то мать, прильнувшая к железным прутьям забора.

Старшина не выдержал:
- Гражданка! У меня по приказу сегодня семьдесят девятый год стоит! Так что всем разойтись до понедельника. До свидания, - и отвернулся, подтолкнул к двери замешкавшегося рядом новобранца.

- Я тоже семьдесят девятого, - сказал кто-то за спиной старшины.

- Фамилия? – старшина обернулся.

- Миюсов Павел… Семьдесят девятого года рождения...

- Месяц?

-… э-э-э… двадцатого декабря…

- У меня такого нет. Разберемся, - и старшина неофициально махнул рукой, приглашая, в направлении двери, куда уже заходили поименованные им новобранцы.

Через час подошел уазик, душный и тряский, чтобы забрать очередную порцию, семерых новобранцев в чрево суровой армейской матери-страны.


Из воспоминаний

Мать запрещала Пашке драться, убеждала, что надо словом убеждать противника… Женщина… Если бы отец занялся воспитанием и поговорил бы как следует, но нет. При живом отце сиротой рос. Впрочем, как и она. Сестра. Вдвоем не так обидно, наверное.

Отец, инфантильный, витающий в облаках статей модных в то время журналов, страницы которых были заселены НЛО, йетти, тайнами Бермудского треугольника – эзотерике вперемешку с путешествиями и схемами технических конструкторов; игрушек у отца хватало. Учить сына техно-премудростям было недосуг, разве что дрова вместе рубили, да уголь разгружали. Любимые методы закрепления воспитания – ор да подзатыльники. Спасибо, что не запрещал возиться с катушечными магнитофонами да обклеивать стены постерами с Брюсом Ли и американским терминатором – мальчишечьими идолами девяностых.

Может, книги, которые мать умудрялась доставать (такие в район всего по две-три штуки приходили), или более отцовский опыт дядьев да деда, - не известно, что не позволило Пашке стать обычным сельским дурачком. Вырос добрым, ироничным, умным. До седьмого класса, правда, одноклассники масляные от пирожков руки вытирали о Пашкину одежду, но то, что в драки он не лез, как и учила мать, – достоверно известно. В седьмом записался на каратэ, и в школе отстали. А там и в рост пошел, девятый класс оканчивал, сравнялся с самыми высокими, но оставаться в школе не захотел. Даже сестра просила: «Доучись, я как раз закончу университет, и ты потом в город уедешь», - чтобы мать одну в деревне не бросать. Отец к тому времени исчез, уехал к какому-то знакомому помогать строить дом, там и остался на вольных харчах да без семьи, требующей дополнительного морального напряжения.

Пашка отказался от предложения сестры доучиться в школе: семью нужно кормить, не все же от деда с бабкой сало домой таскать. Армия в планах, в принципе, не стояла, но если надо будет, то отслужит. Зря что ли зачитал до дыр любимую книгу – «Рассказы об армии»? Там легким языком автор рассказывал о тренировках десантников, как пяжело прыгать на тренировках с зажатой меж щиколоток деревяшкой, про оружие, которое любит смазку, про то, что в армии интересно, и оттуда настоящие мужчины выходят. Хорошая книга была…
Про нудный процесс отправки в свою военную часть, голод в армии и дедовщину книга не рассказывала…

Жди меня, и я вернусь…
Ложь открылась в тот же день, на комиссии, куда свозили новобранцев с районных сёл.

- Ты почему не со своим годом прибыл? – член комиссии, врач, проводивший досмотр раздетых до трусов солдат, сразу вычислил «левого».

- Надоело туда-сюда ходить, - просто ответил Пашка.

- Хм, - члены комиссии негромко посовещались, кто-то, имеющий чин, сразу узнал знакомую фамилию Пашкиной матери, уточнил, она ли, и ему предложили, - в родном село хочешь служить?

Ответ на этот вопрос Пашка приготовил давно. Сосед-балбес служил через несколько улиц, так почти каждый день домой бегал, щеголял в форме.

Что не могло не стать притчей во языцех среди друзей. Что за дело – служить в огородах?

- Нет, чем дальше, тем лучше.

- «Дальше» только Ош, - усмехнулся капитан, - может, передумаешь?

- Нет. Поеду в Ош, - и подумал: «Даже если захочу сбежать – хрен доберусь. Буду терпеть».

В Ош - так в Ош, юг Киргизии, рядом граница с Узбекистаном. Там арбузы раньше всего поспевают, абрикос растет воль дороги – рви и ешь, никто не скажет. А виноградники… Молдаване завидовать должны… Сытный край, должно быть. Но главное – не так холодно. Хоть от зимних печек (топить по два раза в день!) отдохнуть можно, небольшое, но тоже утешение.

Когда проходил в трусах комиссию, отобрали одежду, ручку и тетрадь, которую брал, чтобы домой сразу письмо написать, деньги тоже забрали. Успел спасти одну небольшую расческу, спрятал в подмышку, зажал рукой и прошел. Малознакомые еще будущие сослуживцы смеялись: «Зачем тебе, лысому, расческа?» - «А брови расчесывать!» - нашёлся сразу. Так и познакомились с Гошей, через шутки-прибаутки. Гоша – по-русски, по-киргизски – Жыргалбек. Пашка по-киргизски ни бельмеса, так, несколько слов, «мен, ооба, жана, жок, сасык байпак» («я, да, и, нет, вонючий носок»); Гоша по-русски – чуть больше. Пригодился друг на юге республики, где по-русски говорят меньше, это вам не Бишкек-столица.

Из воспоминаний
Пошутить Пашка любил. Делал это по-доброму и никого не задевая, так, что обидеться было невозможно.

Разговаривали с пацанами про НЛО да всякие страсти, кто больше встретил в своей жизни бабаек. Слушал-слушал, да не вытерпел:
- Это что, вот мой отец дождь вызывал!

Пацаны ахали, восхищались: время тогда такое было, что всему хотелось верить, тем более Пашка не улыбался правда. Прошло время, и вспомнили к слову:
- Слышь, а как у тебя отец вызвал дождь?
- Как известно, руки вверх поднимал и говорил: «Приди-и-и! Приди-и-и!» - Пашка показывал, закатывая глаза. Друзья катались со смеху:
- И что, дождь приходил?
- Не-а.
- Так ты ж говорил, что пахан твой типа эскстрасенса был…

- Я сказал, что он вызвал дождь, но не говорил же, что это у него получалось…
Шутили круглосуточно, ночью ходили на кладбище, учиться страху, но, кажется, там больше ржали, беспокоя души покойников и сторожа. Зато потом дома важные ходили и говорили, что больше ничего не боятся.

Но однажды дошутился… Выпили с друзьями больше, чем стоило, переотметили какой-то зачет. Веселые, еле на ногах стоящие пошли провожать друг друга. На беду по дороге встретились знакомые, не из их компании, мальчики-мажоры. С Пашкиной компанией они не общались и при этой встрече не поздоровались. Слово за слово – пьяных было больше – побили и раздели мажоров, каждый робин-гуд взял себе от зажравшейся знати, что понравилось: импортные кроссовки, джинсы, куртки. Пашка доставшегося ему товарища, который был на три года старше, не бил, оттащил в сторону и долго, нудно, по-пьяному стал доказывать, что его собеседник хам, что здороваться надо со знакомыми, и что за свое плохое поведение хам должен подарить ему свои кроссовки, чтобы Пашка больше на него не обижался. Кто-то из друзей кинулся встрять в разговор, чтобы помочь «аргументами», но Пашка мужественно отказался: бить не надо, он и так уговорит… «Хам» был настолько ошарашен этим сложным монологом, что снял с себя обувь беспрекословно и убежал босиком. Пашка догонять не стал: робин-гуды не бьют… разутых. Потом пошёл успокаивать друзей, и все весело, довольные приключением, разошлись по домам. А когда протрезвели, было уже поздно…

Дорого обошлась тогда та «шутка». Какая разница – бил или не бил? Все вместе должны были сесть по сто шестьдесят седьмой. Пашкина мать залезла в долги, чтобы «выкупить» сына, потом вынесла из дома на продажу все, что можно было. Так из дома исчезла богатая, на тридцать томов библиотека зарубежной фантастики, раритет по тем временам.

… И все любимые игрушки детства. Это было последним, что запомнилось сестре, скрипящей зубами при воспоминании о брате, находящемся в местном СИЗО. Память о детстве больше не имела значения: нужно было избавляться от позора.

Последней каплей стало то, что Пашка, которого, как и других, откупили, домой пришёл отчего-то ухмыляющимся и довольным. Мать вздохнула спокойно: слава Богу, лишь бы руки на себя не наложил. Зато сестра сразу поймала очарование духом тюремной романтики. Едва Пашка там переступил порог, прошел к указанной лежанке, сел и схватился за голову в осознании наступившего кошмара, как местная братва тут же выдала весь расклад: что он из себя представляет, как сюда попал, семья какая. Прозорливцы-психологи… Дальше – больше, очаровали своей мудростью. Вроде и жизни толком не знают, все больше по зонам путешествуют, а тут на глаз, с ходу, только что имя не назвали.

Пашкины глаза горели… Пока сестра не пригрозила расправой. При каждом удобном случае тыкала в глаза виной, напоминала, чтобы не забывал. А забыть и не пришлось. Приутих пыл, когда Пашка понял, в каком положении семья оказалась… Доходило до того, что хлеб из дробленого зерна сами пекли, пробовали варить борщ из молодой крапивы, как в войну, лук жарили на ужин – так и ели: накладывали толстым маслянистым слоем на ломоть… Вкусно было.

Когда пришла повестка, даже не сомневался уже: в армию он пойдёт, иначе дома сестра, которая как раз университет закончила, затюкает напоминаниями. Она-то теперь и зарабатывать сможет, а ему другого выхода, как «масачить», подбирать оставшееся за невнимательными колхозниками на полях, не светит.

Проводы решил сделать шумно, хоть и сестра всё ворчала:
- Хрен тебе, а не проводы, еще денег на пьянку тратить. Опять нажретесь и пойдете приключение себе на жопы искать. Учти, в этот раз сидеть тебе по полной.

Пашка выкрутился, выбрал день, когда мать должна была уехать (чтобы не нервировать), друзьям объявил о своем дне рождения и предупредил, чтобы каждый с собой «хавчик» принес, вместо подарка. Друзей оказалось много, десятка три. Гудели до утра, не переставая. В этот раз гоп-стопить не хотелось: у Пашки девушка спокойная и порядочная, такая в драку не пустит.

А через день – в военкомате велели подождать три дня, потом еще недельку… В третий свой поход в военкомат, когда уже ни мать, ни сестра, ни подруга не пошли провожать, не выдержал: «Я тоже семьдесят девятого», - сказал Пашка за спиной старшины.

Сестра
Ох и зла она была на брата! Настолько, что, когда он, наконец, не вернулся из военкомата, а позвонил, предупредил, что уезжает, сердито буркнула, мол, счастливо, человеком только возвращайся. И потом он звонил, гудки длинные, будто международные, телефон тогда по-особому дилинькал, а сестра не подходила, мать звала.

Конечно, хотелось, чтобы он поскорее вернулся, мать все представляла себе, как «заживут все вместе». А сестра содрогалась. Пожив в деревне год, в полной мере оценила «перспективы»: вокруг нормальных парней практически нет, если не алкоголик, так наркоман. Друзья брата кому повезло больше, уехали за границу, из оставшихся толковых двое-трое осталось. На улице, через дорогу – торговцы оружием и дурью, местным ширикам далеко ходить не надо.

Что ждало брата по возвращении, страшно было себе представить. Известное дело: с алкашами жить – самому спиться. На «ты меня не уважаешь?» трудно возразить, либо бить сразу в морду и потом отбиваться…

Год в армии мог стать всего лишь отсрочкой для известного финала. Это не был голый пессимизм, когда на глазах знакомые приличные люди превращаются в скотину, появляется страх за своих.

И всё же, однажды избежать разговора не удалось. Сестра рассеянно подняла трубку, не прислушиваясь к длине гудков:
- Да, слушаю.
- Привет! – чужой надтреснутый мужской голос радостно поприветствовал.
- Привет…
- Как дела?
- Нормально… А это кто?
- Ты не узнала что ли?
- Нет.
- Угадай.
- Слушайте, я сейчас трубку положу. Вы, наверное, ошиблись номером.
- … Это я… брат…
- Какой брат? – машинально переспросила она, всё еще не узнавая голос.
- Твой…

Она себе даже представить не могла, что за год может так измениться знакомый голос, из чуть грубоватого, подросткового, станет по-мужски сильным, немного хриплым. И говорил он по-другому, иначе, жадно выпытывая все новости и цепляясь к каждому слову, произнесенному с «не той» интонацией. Этого просто не могло быть. Мужчинами за год не становятся! Да, в письмах было много интересного, но буквы голос не заменят, в буквах – воспоминания, в голосе – жизнь.

- Как у вас там, спокойно? – спросил.
- Да, нормально… А у вас, говорят, где-то моджахеды там ходят?

В конце июля 1999 года группа боевиков пыталась прорваться через южный «хвост» Киргизии, небольшую территорию, стиснутую двумя соседними Таджикистаном и Узбекистаном. Никто не говорил о войне, так, небольшая перестрелка между местными и «гостями».

- Да, это в Баткене. У нас тут, в Оше, тихо.
- Сколько тебе осталось?
- Месяц, два. Вот, приказ уже ждём… Скоро домой приеду…
- Давай, мать ждёт- не дождётся… А у тебя голос совсем незнакомый. Ты там куришь что ли?
- Тут все курят… Что вам привезти?
- О Госпаде, ничего не надо…

И разговор быстро свернулся, неловко. Сестра всё пыталась себя уверить, что это точно брат, кажется, что-то было знакомое в голосе, а может, и показалось. На том конце провода собеседник просил ещё что-нибудь рассказать, был разочарован, помолчал, почувствовал, видимо, на расстоянии рассеянность и недоверие, и попрощался, пообещав написать.

Из хроники событий лета и осени 1999 года
Конец июля - начало августа. Группа боевиков в составе около двух десятков нагло и уверенно продвигается по киргизской территории, из Таджикистана в Узбекистан, берет в заложники местных жителей, солдат. В руки боевикам, как подарок от Аллаха, попадаются важные чиновники, прибывшие на переговоры. Надо отдать должное, гражданских боевики не трогают, проверяют на знание Корана и отпускают. За попавшихся наивных чиновников из акимиата Министерству Обороны приходится заплатить выкуп в пятьдесят тысяч долларов, ибо переговоры успехом не увенчиваются. СМИ, узнав о провале «защитников» родины, готовы смешать министерство с грязью, а о целях боевиков по-прежнему ничего не известно. То ли наркоту провозят, то ли дестабилизировать обстановку в соседнем Узбекистане собрались, да своего лидера, Джуму Намангони, во главе поставить… А может, и не Намангони там был замешан…

Более позорного пограничного прецедента в истории Кыргызстана как самостоятельной республики не было.

18 августа, наконец, начинается бомбардировка районов, в которых разгуливают боевики. Чистка районов продолжается еще несколько дней, за которые боевикам в руки попадаются беспечно гуляющие по горам геологи-японцы, и опять нужно вести переговоры, и снова нужно искать новую тактику. Внезапно выясняется, что боевиков уже и не два десятка – две сотни, и их количество все увеличивается. Пока освобождают одних заложников, берут других, целыми селами. Становится понятно, почему первые обнаруженные боевики не торопились пересечь мета-территорию: своих ждали.

К 27 августа власти успокоили народ, мол, боевики почти все уничтожены, остались отдельные группы, засевшие в горах. В которых «охотиться» на боевиков ох как сложно. Тем более, если Минобороны к этому было не готово.

Такое впервые, и это не может не пугать, Президент (А. Акаев) объявляет о частичной мобилизации. Неразбериха и полное непонимание ситуации: боевики продолжают брать в заложники всех встречних, отпускают, узбекские ВВС ошибочно разносят десять домов в селе с мирными жителями, а слухи ходят до смешного нелепые: намангоцы собираются плов есть пятого сентября на Родине. Азия такая Азия: без пищевого священнодействия тут никак. Кто-то лагман ест во время революций, кто-то ради плова дома готов захватить всю страну…

1 сентября и далее. После недоуменного затишья, возобновляются боевые действия, захваты заложников, переговоры, формирование подразделений из мобилизованных охотников, спецназовцев, бывших служащих – всех тех, кто хорошо ориентируется в горной местности. Боевики становятся менее ласковыми, уже не прося – отбирая у местных жителей еду, одежду.
Официально боевые действия будут завершены только в двадцатых числах октября…

Из воспоминаний
Потом всплывало в памяти: дурной сон снился сестре за неделю до возвращения Пашки домой, за неделю сумасшедшая птица с лету ударилась об оконное стекло, а с предбанного косяка на плечо едва не опустился жёлтый здоровый паук, откуда только взялся такой, над кроватью матери недавно только такого же убили – бытовых суеверий хватало.

Пашка успел в сентябре написать письмо, объясняя, что с телефонной связью нынче глухо, что он уже вот-вот вернется, но пока ему нет замены на полигоне, где он за старшего артиллериста, молодняк совсем глупый пошёл, никак технику не освоит. И вообще у них там всё тихо.

В четверг, двадцать девятого сентября, поздно вечером, сестра, уединившись в пристройке, читала какую-то книгу. Настроения не было: дурацкий сон не давал покоя, что-то тревожило и мутило. Поплакать – это всегда приносило облегчение. Глупо, конечно, просто так сидеть и рыдать, пока мать не слышит, возится в доме со своими бумажками, но… почему бы и нет? Слёзы полились охотно, начала жалеть себя и вдруг завыла, в голос, будто и в самом деле повод был. Что-то чёрное, давно сгустившееся в воздухе вдруг прорвало и хлынуло в ночное небо. Завыла соседская собака, дремавшая за забором, так же протяжно и глухо. «Вот дура, - сказала себе, успокаиваясь, сестра. - В самом деле, что придумала – не понятно».

Через день брат вернулся домой.

Позвонили из военкомата и сообщили новость: «Ждите! Вертолёт уже вылетел. Часа через три тело доставят вам домой».

Как же так?

На другом конце провода, рядом с начальником военкомата уже сидела мать, как во сне, ожидая, что этот сон когда-нибудь закончится, и она проснётся у себе дома, и никто не посмеет ей сказать, что сына больше нет, что он приедет, потому что приказ был и нашлась замена, нашли специалиста.

- Вы себя хорошо чувствуете? - спросил начальник.

Глупо подумалось, что ему там, тоже несладко сообщать такие новости:
- Нормально. Хорошо, я вас жду. До свидания, - и первая положила трубку.

Слёз не было, вообще. Подумалось, что, наверное, нужно сообщить соседям. И растерянно пошла, каждый раз повторяя одно и то же: «Погиб. Говорят, что на мину наступил. Ничего больше не знаю... В общем, я вам сказала». И каждый раз соседи испуганно прикрывали ладонью рот и начинали плакать, испуганно и громко, словно это их сын домой возвращался, мертвым.

А у неё по-прежнему слёз не было. Даже обидно стало: как так, неужели рада? Гаденькая мысль, тем не менее, звучавшая как самая трезвая и хладнокровная: «Так будет лучше... Ещё неизвестно, как бы вышло...»

И пытаясь перебить эту мысль, когда приехали машины, когда заносили гроб в тёмный зал с вывернутыми лампами в люстре, пока суетились и спрашивали то валерьянку матери, то стулья прибывшим, — пытаясь перебить эту склизкую мысль, бормотала какую-то ерунду про то, что лампочки дома вкрутить некому, что мужчины в доме нет, и другие никому не нужные оправдания. От которых гостям становилось ещё неуютнее. Рыдала мать, соседки, родственники, а из глаз сестры, которые она не смела поднять, выкатилось несколько слезинок, и на этом всё. Ничего из того дня она не запомнила, только это.

Брат переночевал дома только ночь. Как же так? Так мало? Не успел приехать и … уже?

Не верилось. Позже мать скажет, что успела его всего пощупать: ступней не было, сапоги одели на культи, из желудка пришлось вытащить почти все, потому что осколки попали в живот. Лицо в оспинках и одутловатое, в ошском морге сделали все, что могли, лишь бы мать узнала сына.

В зале, под кривой люстрой, с наспех вкрученными лампочками лежало тело мужчины. Не того мальчика, каким он уходил, а казалось, что этот на полметра выше. Или это сапоги, натянутые как только возможно.

Настоящий человек
Увольнение ли было или ради памяти, но с братом приехало несколько сослуживцев, трое офицеров из той же военчасти.

Вели себя должны образом. Похороны взяли на себя, сделали все, что было в их силах. Местные казаки помогли.

Мать потом говорила, что вообще плохо помнила те два дня, особенно у могилы, но память отчетливо подбрасывала в сознание какие-то странности, не желающие растворяться в горе.

Сослуживцы, соболезнуя матери и отвечая на её вопросы, путались: то ли на учебном полигоне случайно наступил на боевую мину, поросшую травой, то ли в Баткене дело было. Спохватывались, давились словами на слове «Баткен», потом были отозваны офицерами в сторонку, и больше таких версий озвучено не было.

А слёз все не было. Они упрямо не хотели наворачиваться, кажется, даже кто-то начал посматривать неодобрительно.

Гоша, тот самый сослуживец, оказался самым обстоятельным из сослуживцев, возможно, просто лучше говорил по-русски. Обмолвившись про Баткен, поправился, сказал, что его друг только хотел туда напроситься, но не получилось...

- Скажи, - спросила сестра, - а он там говорил что-нибудь про свои глупости? Что у него в планах было?

Сестра не плакала, была серьезна и адекватна, Гоша расплылся в улыбке:
- Ты знаешь, какой он был? Вот такой! - большой палец показал на потолок, - когда он сам стариком стал, никому не позволял обижать молодых, не поверишь! Его зауважали за это. А дом вспоминал... Вот недавно только разговаривали. Знаешь, как сказал? «Гоша, ты не представляешь, каким я дураком был? Сколько я натворил, сколько из-за меня мать и сестра переживали? Как мне стыдно! Вернусь домой, все исправлю! Вот увидишь!»

- Ты хочешь сказать, - что-то вдруг сжало горло сестре, - что он там стал настоящим человеком?
- Не то слово, сестра! Он, знаешь, каким мне другом был? Я теперь тебя не брошу. Он — настоящим стал! Клянусь, говорит, никогда больше таким дураком не буду... Эй, подожди! Я не оставлю вас!..

Гоша, испугавшись, будто что-то не то сказал, спохватился: сестра вдруг побледнела и зарыдала как-то непонятно, не так, как мать, а … с облегчением. Гоша никак не мог вспомнить, как переводится это слово на русский. Он только продолжал утешать, не понимая, почему такая реакция на слово «настоящий».


Прощай.
Матери он не приснился. Он приснился сестре. Она проводила его до устья широко разлившейся реки, где они и попрощались. Обнялись, как это полагается между родными.

- Дальше не ходи. Тебе туда рано, - улыбнулся тринадцатилетний мальчишка.
- Хорошо. С тобой будет все нормально?
- Да, не переживай. Не обижай Гошу, он хороший.
- Не буду, - и помолчав, добавила, - до встречи.
- Пока...
- Пока...

Пашка улыбнулся еще раз, уже грустно, кивнул и пошел в сторону прибрежных деревьев, прячущих собой часть водной глади.
Больше он не снился. Ведь были расставлены все точки над И.

Говорят, все погибшие воины становятся под знамёна святого Георгия Победоносца. Я не верю в это. У каждого своя судьба, даже после смети. Кто-то, возможно, и воюет потом с врагами рода человеческого, помогает смертным... Но для меня, иногда, война с самим собой кажется страшнее.