Добрым словом Калошка именуется наша река, и деревня зовётся так же. В прежние времена у нас школа была своя и детский сад свой, и клуб имелся, при клубе хор и гармонь, и баян, и танцы были, и кино крутили, и любовь, и детки нарождались. В подворьях всякая живность водилась и птица домашняя, и скот. Те, кто побогаче, держали быков, лошадей и даже павлинов. В огородах овощ разный произрастал и цветы в палисадниках цвели, мальвы в основном. И хватало рабочих рук на всякое дело. Бывало, идёшь по улице, и сердце радуется крепости хозяйств. Теперь совсем не то. Обезлюдела деревня. Осиротела. Дачники не в счёт. Они, что птицы перелётные. Старожилов нас пятеро осталось и всё старухи вдовые.
Начну с себя. Меня Савелихой зовут. В молодости была запевалой, и посейчас голос высокий сохранился. Певицей бы стать, а я всю жизнь на ферме с коровами нянчилась, кисты лечила. Ниловна, старшая из нас, учительшей работала и, если б школу не закрыли, то и теперь учила бы. Светлая голова у неё, не замутнённая, как вода, в нашей Калошке. Нюша – самая молодая, ей и шестидесяти нет, клубом заведовала. Красивая. Ни одного седого волоса в косе. Хоть замуж выдавай, было б за кого. Маша Клинова – агрономша, сухая, как жердь, и прямая, как стрела. Четверых перечислила. Пятая - Клавка. Мордастенькая она, корпулентная. Поваром тридцать лет в детском саду отмантулила. Учёный у нас образовался коллектив, а коровёнка-то на всех одна. Для неё голубшки-кормилицы сено заготовляем всей нашей вдовьей коммуной и вообще вместе держимся. Зимние вечера коротаем вместе, и праздники справляем вместе, в поминальные дни ходим на кладбище, могилки обихаживаем. Поправим оградки, скатёрку на земле раскинем, да и примем по маленькой. Бедуем, конечно, к своей смертушке примериваемся. Как помрём, кто за могилками присматривать будет?! Дети наши разлетелись, разбрелись по белу свету, годами не видимся. Так и живём-поживаем, век доживаем.
Приусадебные участки, постройки ветшают без мужских рук, вот и ходим на поклон к брату Клавкиному, к Сёмке, то есть к Семёну Петровичу Галкину. Он вроде дачников – птица перелётная, на лето в гнездо родимое возвращается. Как приедет, так и начинается у нас беспокойная пора. Шутка ли, столько всего успеть надо, каждый день на счету. Договариваемся меж собой загодя, кому первой на поклон идти. Прежде того надо испросить разрешения у Клавки. У неё ведь тоже работа накапливается. Что ж делать, кланяемся, слава Богу, палка в спине отродясь не водилась. Клавка у нас на особом положении. Переменчивая она. Зиму с нами хороводится, к лету характером дурнеет, чурается нас. Понимаем. Брата своего жалеет, с нами делиться не хочет, придумывает ему заботу пустяшную. Что ей? Дом у неё справный, твёрдо стоит. На коньке крыши красный петух по ветру клюв держит, в окнах ставни резные. Двор обнесён высоким добротным штакетником, во дворе гуси, утки, куры колготятся. Сразу видно: есть в доме мужик и не то важно, что бывает наездами, а то важно, что порядок блюдёт.
Сёмка росту гренадерского и руки у него заточены правильно. Одна беда, за что б не взялся, без поллитра не приступится. Бутылку обхватит лапищей, разболтает, на сторону выдохнет и льёт в горло, что через воронку. Тут и смотри, если зажглось лицо, раскраснелось стоп-сигнальной лампой, значит, готов к труду и более ни-ни, иначе никакого дела не будет. Не жалко нам этой проклятущей водки, жалко время дорогое терять. Мы старухи старательные. К Сёмкиному приезду с осени готовимся. В лес по ягоды, по грибы бегаем. Солим, маринуем, варенье варим, морсы, компоты крутим-вертим. Из припасённого сахара самогон гоним.
В этот раз Сёмка приехал с гостями важными. День проходит, второй проходит и третий. Клавка в нашу сторону носу не кажет, видно, совсем замоталась со своими гостенёчками. Мы Нюшу на разведку отправили, уговаривать не пришлось, сама напросилась. Понимаем. Прибегает она с задания, докладывает:
– Адмирал приехал пышный такой из себя, в белом кителе, с ним какой-то дядечка – индюк пузатый, индюк мопса под мышкой носит, кличка Муха. Вот. Клавку не узнать. Всё тряпьё своё из сундука повытаскивала. В день по три раза платья меняет. То в кремпленовом, то в атласном с оборками, то в шифоновом по двору ходит, гусей уток кормит. Гости пятилитровый бутыль самогона прикончили. Клавка пустой бутыль возле колодезя мыла. Сёмку тоже не узнать, бравый стал, глаза огнём горят.
Переглянулись мы, чего сказать не знаем. Нюшка говорит:
– Это что, дальше ещё интересней. Я за сараем спряталась, разговор их с Клавкой подслушала. Сёмка языком шурушит во всю: «Клав, ты видела, адмирал наш хмурый какой-то, знать, стихи пишет. Может, про нас с тобой, соображаешь?! Разве мог я думать, что сам адмирал в моём доме гостить будет, не побрезгует. Да и Макаркин тоже не лыком шит. Книгу его видела? Толстенная, что кирпич. Такой книгой убить можно. Знать, писатель он настоящий. Ух, свезло нам. Старайся, сеструха». Клавка ему: «Сама знаю, не маленькая. Сём, где ты знакомство с ними свёл?» Братец ей отвечает с оглядкой: «В поезде. Смотрю: серьёзные люди со мной в одном купе едут, беседуют, коньяк тянут по-маленьку, словами умными сыпят. Ну, я не выдержал, встрял в разговор по форме, как положено: «Разрешите обратиться, товарищ адмирал». Он мне ласково: «Слушаю вас». То да сё, разговорились, я им про наше житьё-бытьё, а как услышали, что я из Калошки, говорят: «Это судьба. Дело у нас к вам государственное, будем вашу Калошку на ноги ставить». Я, не будь дураком, уговорил их сойти со мной на нашей станции, ну, и привёз, дальше сама знаешь».
Оторопели мы, не знаем, горевать ли, радоваться ль нам. Времечко идёт, работа стоит. Ждём, когда гости съедут, а те живут себе и живут. Неделя прошла, вторая, а ну как на всё лето безобразие это растянется. Собрали совет. Нюша канючит:
– Рабицу купила, хотела огород закрыть от кур, чтоб картошку не рыли.
– Что рабица? – тянет на себя Клинова, – у меня в горнице с потолка капает! Как спать ложусь, так зонт раскрываю. Шиферу восемь листов припасла, полпенсиона извела.
Я про своё горюшко молчу. В моём дому венцы сгнили напрочь, печь повело. Как зимовать буду? У Ниловны ещё большее горюшко и венцы сгнили, и крышу перекосило, и печь «поехала», и печная труба совсем накренилась. Только у неё одной работы на целый месяц. А мы ни к чему и не приступались пока. Зима-то ждать не будет, в срок придёт. Нюша говорит:
– Если не поспеет Сёмка, дома ваши ко времени подновить, все трое ко мне переедите.
Клинова и слушать не хочет:
– Что я бездомная? Своим хозяйством жить хочу.
Ниловна говорит:
– Как знать? Может, так и придётся. Будет у нас дом престарелых. Эх-хе-хе! Станем друг за дружкой ухаживать.
Испугались мы, не утерпели и пошли на окраину деревни. Клавка машет на нас полотенцем, будто мух назойливых гонит:
– Не ко времени. Приёмный день по средам в 15.00.
Удивляемся:
– Какой такой приёмный день?
– Известно какой. Приёмный день населения. Адмирал примет вас, да не ломитесь разом, по одной идите.
Ух, ты, думаем, высоко парит Сёмка наш, теперь к нему через адмирала надо кланяться. Адмирал-то поди одной бутылкой самогона не успокоится, ему, пожалуй, коньяк подавай, рому или ещё чего помудрёней. Плохи наши дела. Плохи.
Принарядились мы, то есть платки новые повязали, приходим, как велено, в среду. Сёмка взмыленный по двору носится, баню для гостей топит, воду вёдрами от реки тягает. Клавка встречает нас в бархатном платье, в ушах серёжки золотые, на голове кичка седая тощая болтается, как помпончик на клоунской кепке. Охота человеку в бархате в такую теплынь париться, к тому же тесно платье-то, вот-вот по швам пойдёт. Хотя, понять можно, не каждый день адмиралы в нашу Калошку жалуют. Клавка в горницу ведёт нас. Адмирал сидит за столом. На столе цветы – герань в горшочке, графин с водой и стакан гранёный. Всё честь по чести. Мы так и ахнули. Ну, дела. Клавка говорит:
– Представители нашего села – интеллигенция.
Адмирал не худой, не толстый, не рослый, не маленький, не молодой, не старый средний такой адмирал при усах, при погонах, пуговки на кителе золотом горят, на груди наградам тесно, брякают, шуршат ордена, медали.
– Проходите товарищи, – говорит, – Будем знакомиться. Меня зовут Евгений Павлович Адовский, а это мой друг писатель из Санкт-Петербурга, член Союза Сергей Макарович Макаркин и сам я тоже некоторым образом писатель, стихами балуюсь.
Тут только заметили мы этого Макаркина, сидит, полдивана собой накрыл, такой пятилитровую бутыль ахнет, глазом не моргнёт. Писатель важно кивнул с места, мол, наше вам с кисточкой. Мы и рады стараться, до земли поясной поклон отвесили, разогнулись, у дверей топчемся. Клавка встряла по-хозяйски:
– Чё хором-то. Я ж говорила по очереди.
Евгений Павлович успокоил:
– Ничего, Клавдия Петровна, не беспокойтесь. Разберёмся.
Повернулся ко мне и спрашивает:
– Вот вы, как вас зовут?
Я оробела, с перепугу имя своё забыла:
– Савелиха, – говорю, – Это как его? Дарья Филипповна Савельева.
– Дарья Филипповна, вы по какому вопросу?
У меня в горле запершило, откашлялась я:
– В доме моём венцы сгнили, печь повело. Как зимовать, ума не приложу?! Дозвольте, Евгений Павлович, Семёну Петровичу поработать у меня.
– Ясно, – говорит, – боевую задачу понял.
Евгений Павлович опросил всех, поднялся со своего стула, прошёлся из угла в угол, в задумчивости ус покрутил, пожевал, развернулся к нам просветлённый:
– Потерпите немного, товарищи. Поднимем вашу деревеньку. Вот погодите. Дорогу сделаем, асфальт проложим, чтоб вам в распутицу ходить не в калошах, а в туфлях, как в городе. В каждом дворе тропки кафелем выложим, газоны травой засеем, альпийские горки сделаем. Да что там. В каждую избу газопровод проведём, чтоб вам с дровами не мучиться. Места здесь красивые, перспективные, привлечём туроператоров, построим центр развлечений, будете петь свои, то есть наши замечательные русские песни.
Слушаем, ушам своим не верим. Ниловна не утерпела, кроткие глаза в пол опустила:
–Когда это всё будет? Кто строить возьмётся? Доживём ли?
Адмирал хохотнул легонько, так вот над несмышлёнышами смеются:
– Это не ваша печаль-забота, Надежда Ниловна. Есть постановление о вашей деревне, за тем сюда и приехал, чтоб разобраться на месте.
Ниловна не уймётся никак:
– Нешто адмиралы стройкой заведуют?
Евгений Павлович глазами похлопал:
– Я человек государственный, военный, где во мне есть нужда, там и служу.
Клавка опять встряла:
– Аудиенция окончена, идите себе с Богом. Евгению Павловичу обедать пора.
Июнь просвистел мимо нас, не заметили как, лето к макушке подбирается, мы в разговорах пересудах увязли, запутались, чего думать, не знаем. Нюшка из разведпоходов не вылезает, с лица схуднула, куры всю картошку в её огороде изрыли. Наши огороды бурьяном заросли. Печная труба над крышей моего дома накренилась, того гляди, ухнется, завалится. Ниловна на свою «пизанскую башню» и смотреть боится. Клинова горницу корытами да вёдрами заставила, не пройти. Нюша васильковое платье из сундука вынула. Может, ей адмирал глянулся? Вот ещё задачка! Собрали очередной сход Нюшкин доклад послушать. Она мечтательно глазки вверх закатила:
– Ой, девочки, что-то не пойму я. Гости, видно, застряли у нас надолго.
Клинова аж подпрыгнула:
– Как так? Что ж мне делать-то?
Молодуха наша щеку ладонью подпёрла:
– Нынче вечером иду мимо клавкиного дома, у них гульба, стол во дворе под яблоней белой скатертью накрыт. Гости друг другу стихи читают, свои должно. Муха с ними за столом сидит, из нарядной тарелки чавкает. Сёмка с Клавкой в сторонке шушукаются. Она ему: «Сём, чё делать? Самогон кончился, и денег нет, в лавку идти не с чем. Может, взять с адмирала за постой?» Он ей: «Ты, что сдурела? Завтра гуся одного в район свези, деньги выручишь. Мало будет, ещё одного свезёшь».
Поняли мы: плохи наши дела. Ниловна выпрямилась, глаза в пол опустила:
– Выручать надо Клавку и Сёмку тоже. Оберут их до нитки прохиндеи эти. А ты, Нюша, рот не разевай. Дурь из головы выкинь. Не пара тебе адмирал этот. Уяснила?
Нюша губы надула:
– Ещё чего придумали. Он, хотя, не женатый, в городе у него прихехе имеется. Да и куда мне. Я его на пять лет старше.
Понимаем: был таки у неё прицел дальний. Эх, Нюшка, Нюшка, молодушка. Спрятала она платье васильковое обратно в сундук и кованой крышкой, эдак, хлоп. Вот и хорошо. Успокоились мы.
Наутро Клавку подкараулили. Она с гусём под мышкой из калитки вынырнула, от нас отмахивается, некогда, мол, турусы разводить. Мы ей:
– Дура ты, дура. Нешто сама не видишь, кого в доме приветила. Где глаза твои, на заднице что ль?
Клавка нам:
– Знаю ваши заботы. Если б не Евгений Павлович, то всё лето братец мой гнул бы спину на вас за поллитру. Ишь, позавидовали. Чай, на Сёмке свет клином не сошёлся. Вона в селе народу понаехало, ищите себе работников среди дачников.
С тем и пошла от нас. Если у человека ума нет, ничем не поможешь. За лето Клавка полвыводка гусей в район перетаскала. В конце августа гости съехали. Да как съехали! По пьяни Муху забыли и портфеля свои оставили. Обрадовались мы, кинулись к Сёмке. Брат с сестрой в горнице сидят за накрытым столом, сияют оба. Думаем, радуются избавлению своему. Хозяева нас к столу пригласили, по чарке налили. Клавка ёрзает, не сидится ей ровно:
– Вот вы думали, что я дура, а у меня документ имеется.
– Какой такой документ, – спрашиваем.
Клавка к серванту пошла, порылась, достаёт корочку.
– Во, глядите. Я теперь академик.
Ниловна удивляется:
– Нешто с семью классами академиком стать можно?
Клавка смеётся, учёными словами речь пересыпает:
– А как же? Я писателем заделалась. Прозаиком себя позиционирую. Рассказ про камень ходячий написала. Макаркин почитал, ахнул, говорит мне: «Клавдия Петровна, стиль у вас кондовый, от сохи, слова необычные, что такое хусточка?» Платок, говорю. Он Евгению Павловичу: «Это должно быть напечатано, правда, кое-что надо поправить». Евгений Павлович ему: «Я вам больше скажу, коллега, ходячий камень это открытие, открыватель достоин звания академика». Во! Макаркин, конечно, сразу к столу, подработал и самолично отправил по почте кому-то. Вон рассказ мой в журнале напечатали. А вы как думали?! Евгений Павлович за меня слово замолвил в академию. Что, значит, серьёзные люди. По телефону цыкнул разок, через неделю документ прислали. Правда, чего греха таить, немного заплатить пришлось за хлопоты ихние.
– Сколько? – хором выдохнули мы.
Клавка помолчала, говорить ли, нет ли, махнула рукой, где наш не пропадал.
– Макаркину две тыщи, Евгению Павловичу шесть тыщ отвалила и в дорогу ещё гуся, уточку положила.
Ниловна языком прицокнула:
– Дорогой документ получается.
Клавка напирает:
– Как же иначе-то?! Вот помрёшь ты, на твою могилу табличку пришпандорят: «Здесь лежит Надежда Ниловна Светлая» и всё, а на моём гранитном камне буквами золотыми напишут: «Здесь покоится заслуженный академик, писатель и первооткрыватель ходячего камня Клавдия Петровна Галкина-Чижикова».
– Кто напишет-то?
Клавка лоб наморщила:
– Кто, кто?! Академия и напишет.
Переглянулись мы. Сёмка крепился-крепился, сестру слушал, слушал и говорит:
– Меня вообще орденом наградили «Гордость России».
Ниловна со смешком:
– Ну? За него сколь отвалить пришлось?
Сёмка весь натужился:
– Десять отдали.
Ниловна щёки раздувает:
– Клавдия Петровна, орден-то выходит дороже корочки академика?
Сёмка обиделся:
– Да, что с вами говорить. Орден-то золотой поди. Вот и стоит дороже. Понимать надо. Не верите что ль?
Пошёл он к серванту, порылся, достал коробочку, из неё орден, и с размаху тоей наградой по столу хряп со всей дури. Ординочек возьми да развались на пять частей. Вот смеху, а мы не смеёмся, стыдно нам потешаться-то. Из чего сделан орденок, неведомо, но не из золота точно. Сёмка лицом побелел:
– Что ж это? Я думал, Адовский, скотина такая, человек!
Клавке хоть бы хны.
–Тут, конечно, они лишнего хватили. Какой из тебя герой, понимаешь, гордость России? У меня документ правильный, заслуженный. Во, печати круглые, всё как положено. Академик я. Сёмк, а ты не горюй, корочка орденская главней самого ордена. В корочке ФИО, печати, подпися.
Сёмка успокоился:
– И то, правда. Корочка-то осталась.
Ниловна смехом давится:
– Дурачьё вы, дурачьё. Это ж кому рассказать, не поверят.
А тут ещё газета «Правда» подоспела, в ней статья про адмирала Адовского и чёрным по белому написано аферист. Мы газету Клавке сунули под нос, читай. Она и слушать не хочет, мол, врут в газетах, напраслину возводят. У них там, в столицах честного человека оплевать, что в туалет сходить. Корочки у него с печатями. Такие документы, кому попало, не дадут. Книгу Макаркина своими глазами видела, фотографию на обложке и документ писательский тоже с печатями. В оппозиции они, Палыч с Макаркиным, вот и тянут на них, гнобят.
Сёмка, вроде, кое-чего понял. С того дня мрачный ходил и вдруг пропал. В последний раз видели его утром, в автолавку шёл, Муху вёл на поводке. Сам в халате махровом, лицо красное. Вечером Нюшка на его тапки наткнулась. Один висел на штакетине, второй у железной дороги валялся. Муху на другой день у реки, к колышку привязанную, обнаружили, тут же халат Сёмкин лежал. Облазили мы все кусты прибрежные, нигде ничего не нашли. Ни следов, ни Сёмки. Ниловна подбородок трёт, беспокоится:
– Нешто Сёмка утоп в Калошке?
Неделю горевали. Время грибное подоспело, пора бы и в лес сбегать. Да зачем? Бедуем, к халупе нюшкиной примериваемся. Я и Ниловна присмотрели по углу. Клинова никак места себе не найдёт и печь мешает ей, и сундук. «Где, – говорит, – спать буду? Куда своё тряпьё сложу?» Как быть? Нюша хозяйка, Ниловна старшая, выходит мне и Клиновой меж собой решать надо, кому в закутке зимовать. Вот горе-то.
Клавка в районную милицию заявление написала: так, мол, и так: я, академик Чижикова, ищу моего награждённого брата, пропал он без вести, прошу разыскать пропащего для похорон. В милиции заявление в руках покрутили, сказали, если ваш брат через три дня сам не объявится, будем искать.
Сёмка объявился ровно через три дня весь какой-то взъерошенный, взбутатененный. Где пропадал, не сказывал, а вот китель адмиральский сидел на нём, как влитой, а на его груди гренадерской золотом сиял новенький орденок «Гордость России».
Сообщение отредактировал Antimat: 11 Август 2013 - 14:12
оформила
