В одном доме
Я люблю и одновременно боюсь сюда возвращаться. Старое здание постройки конца XIX века, трёхэтажное, с узкими винтовыми лестницами, дверями-арками и высокими лепными потолками, разрушить барельефы которых не по зубам ни 70-ти годам Советской власти, ни вандально повыдергавшей, - с пола - доски, с окон - резные деревянные рамы, - эпохе капитализма. Здание Департамента экологии.
Будь оно продано в частные руки, интерьер здесь был бы, конечно, иного рода. Не осталось бы ни арок, ни винтовых лестниц. На пол лёг бы холодный гранит, а десятки люминесцентных лампочек угнездились бы на абсолютно ровном натяжном потолке. Стильно и практично, как сейчас оформляют офисы.
Но экологи кормятся из госбюджета. Вот и остались арки, а с ними - и волнующее ощущение десятков глаз, что за тобой наблюдают, и десятков голосов, которые воспринимаемы не слухом, а каким-то внутренним, подсознательным чутьём. До Революции монахини воспитывали в этом здании девочек-сирот. Кровавый Октябрь стал судьбоносным: казачьи полки долго не давали большевикам взять город ,- и те обозлились. Храмы и мечети были разрушены, казачьи дома сожжены, а учительницы и юные жители сиротского приюта вырезаны.
Выхожу из здания и практически вижу, как чуть менее века назад по этой узенькой улочке, минуя двухэтажные кирпично-деревянные дома простого люда и каменные трёх-четырёхэтажки купцов, бредёт девочка Тоня. В руках у неё - холщовая сумка, на голове - шаль с выбившимися непослушными тёмно-русыми кудряшками. Поношенное пальто и дырявые варежки дополняют образ худенького подростка, спешащего в здание библиотеки Гоголя (в которую когда-то ходил Абай, сделав её пристанищем непокорных молодых умов). К зданию библиотеки Тоня подходит с чёрного входа.
- Впустите! – нервно шепчет она, постучав в дверь. Ей тихонько открывают.
В библиотеке многолюдно. Сегодня выходной, и читальный зал облюбовала для съезда местная молодёжь, пытающаяся играть в "оппозицию". Молодые парни, всем - от 15 до 30 лет, - русские, казахи, татары, уйгуры - словом, представители всех живших в городе национальностей, - сидели в большом кругу, сдвинув столы и стулья. Их взволнованные, упрямые лица были обращены к говорящему:
- Царь ввязался в войну, не нужную никому, кроме него самого! На эту войну были призваны наши отцы и братья, и все там погибли! Могилу моего брата мы так и не нашли. Наша старая мать от горя поседела и тронулась умом - она не спит ночами, ходит и зовёт своего Адильку... мне хочется самому вонзить себе нож в сердце, лишь бы этого не видеть! - говорящий сжимает кулаки, - А что стало с вашими матерями?!
Пронзительный голос, точно хлыст, рассекает воздух.
- Алихан, хватит! - останавливает говорящего кто-то.
Но забившуюся в угол у входа девочку уже не отвлечь. Память услужливо подсовывает весенний день, когда у ворот дома остановилась телега, и незнакомые люди сгрузили простой струганный деревянный ящик с телом отца. "Погибшего въ честномъ бою во имя России и Ея Императора, какъ и подобаетъ благородныму солдату," – такой запиской снабдили тело. Труп матери опустили в землю аккурат через полгода после отца, и Тоня осталась вдвоём с братом.
- Мы должны бороться с... царским произволом! – такие слова врываются в сознание девочки, прерывая поток воспоминаний. Алихан уже с трудом подбирает слова - ужас в глазах и выступившие на лбу градины пота говорят, что ему очень плохо. И тогда парень - чуть старше, чуть выдержаннее - берёт его за плечи, прося жестом сесть, а сам берёт слово:
- Уважаемые собравшиеся! Словами Алихана движет горе, но он прав - терпеть далее произвол власти мы не намерены Князь Булавин, который уже 10 лет как царский наместник в городе, кроме горя, не доставил нам ничего. Весной, по приказу царя, он будет набирать новое "пушечное мясо", дабы послать его подыхать куда-нибудь в Пруссию. Деспот так хочет выслужиться, что изволит набирать самых талантливых и сильных. Чужая земля может окропиться кровью любого из нас уже до следующего лета. И посему мы здесь... Гриша, изволь! - даёт он команду говорить.
Гришка, Тонин сосед, всё детство играл с ней и братом в солдатиков. Он тоже присутствует на съезде, старательно вжившись в роль умудрённого опытом революционера. Взобравшись на импровизированную сцену, он начинает речь:
- Уважаемые господа! Милостью Божию, один юный почтальон, Тоня, принёс нам сегодня верное решение, - показывает он жестом в сторону девочки, тут же съёжившейся под пытливым взглядом озадаченных глаз.
Заметив, что внимание привлечено, Гришка удовлетворённо кивает и продолжает:
- Сия штука, которую собрал Тонин брат, новый член нашего клуба Коля, может взрываться от удара, как военный снаряд. И убивать любую неугодную личность!
- Благодарствую, Гриша, - прерывает его парень чуть старше. Из доносящегося шёпота толпы Тоня узнаёт: его зовут Вениамин и он является негласным руководителем этого молодого радикально настроенного движения. С присущим революционеру азартом, Вениамин излагает план совершенно ужасных действий:
- Завтра в полдень Булавин изволит обедать в кафетерий, что на Пушкина, в сопровождении своих людей. Ты, Алихан, перекроешь дорогу, повалив экипажи на подъезде к кафетерию. Ты, Гришка, сядешь на лошадь и, когда автомобиль остановится, подскачешь к Булавину как можно ближе, и с силой бросишь взрывающуюся штуку об его автомобиль. После поскачешь назад, что есть сил. Сбор здесь, в штабе, - и пикник по случаю свержения деспота...
Поваленные лошади, перевёрнутые кибитки. Истекающие кровью люди с оторванными руками и ногами, умирающие, молящие о помощи...Странные события не позволяют Тониному воображению закончить ужасную композицию : в ту же минуту дверь читального зала распахивается, и в помещение врываются люди в жандармских мундирах. Уложив юных революционеров на пол, они долго рассматривают диковинное устройство, собранное Тониным братом для убийства их градоначальника, - и долго дивятся, что за чудное применение нитроглицерину нашли молодые шалопаи. Сквозь слёзы видит Тоня, как Алихана, Вениамина, Гришку и остальных революционеров под руки уводит конвой. Сквозь слёзы слышит решение прокурора о помещении её в закрытую школу к монахиням.
Странным показалось бы нынешнему ученику богоугодное учреждение столетней давности: подъём в шесть, до семи - молитва, затем скорый завтрак и классные уроки. Вечерами девочек обучают рукоделию, отправляя сшитые ими рубашки, сумки и кисеты на фронт воюющим. Приезжая художница, аристократка и преданная опекунша приюта, учит рисованию. Уроки музыки, в обыденной жизни даваемые лишь детям из богатых семей, в приюте являются неотъемлемой частью обучения, такой же, как многочасовые молитвы и грубый контраст - строгий распорядок, самая простая одежда и башмаки, скудная пища. Засыпая, воспитанницы представляют себе не ангелов, не сыгранные на клавесине мелодии и прекрасные написанные картины, - а запечённого гуся на столе, вазу яблок и сладости. Иногда - красивые платья. И всегда рядом папу и маму.
Однажды, когда уже минует Рождество и приблизится Новый год, поздним вечером в спальню войдёт старшая воспитанница и велит Тоне, одевшись, спуститься в сени - к ней явился гость. Смущённо улыбающийся Алихан передаст коробку, на дне которой будет лежать немецкий плиточный шоколад, а сверху - большие красные яблоки.
- Пусть всё у тебя будет хорошо, Тоня, - шёпотом скажет он на прощание. - С наступающим Новым годом! С тысяча девятьсот семнадцатым!
Сообщение отредактировал Rovena: 20 Ноябрь 2013 - 10:25
