От автора.
Часто на официальных мероприятиях люди удивляются моему нежеланию фотографироваться. Со временем эта привычка закрепилась настолько, что я перестала показывать свои фотографии в сети. Не потому что отношусь к числу людей, которым просто мерзко смотреть на свои физиономии – есть и пострашнее меня. Основная причина находится в августе 2005 году, когда я познакомилась с Чингизом Айтматовым как с человеком, а не автором книг, впихиваемых в меня, школьницу и студентку.
Тогда же, наверное, во мне появилось другое отношение к литературному делу, подпитываемое мистикой и суеверием, которое я создала сама, своими руками.
Белый пароход, или Фотография, на которой меня нет
В августе 2005 года мне неожиданно позвонили из МФА (Международного Фонда Айтматова) и сказали, что я прошла конкурс для начинающих поэтов и писателей. Мой восторг от приглашения в литературную летнюю школу был неописуем. Я, как маленький ребёнок, повизгивала от счастья, прыгала по дивану, при всём том, что мне исполнилось 26 лет. На конкурс я послала повесть «Завтра», так что уровень того конкурса вы может оценить самостоятельно.
Мы встретились за неделю до отъезда, одним из модераторов встречи была Ширин Айтматова и секретарь фонда Асель.
Забегая вперед, скажу, что подборка авторов того потока была удивительной. Сегодня я себя спрашиваю: что случилось с людьми, почему они стали писать пресней, неоригинальней и малолитературней, чем мы тогда?
Я помню мелодичные стихи Анны Цой, Марины Токомбаевой, Ольги Ким – это поэты, волею судьбы оказавшиеся вместе со мной в одном домике. Хорошие, талантливые поэты и удивительные люди.
Избранная для лит. школы поэзия на вышеназванных людях не закончилась. В соседних домиках (всего их было, кажется семь), жили две недели другие начинающие поэты, писатели и драматурги. Пётр Весневецкий, чьи дурацкие и ни на чьи больше не похожие стихи, быстро разлетались на цитаты, как горячие пирожки. Один из них, ставший гимном нашему неформальному творчеству я помню до сих пор. Спустя месяц, после официального закрытия школы, толпа ненормальных молодых людей шла по вечерней центральной площади города и скандировала с хохотом:
Я руками рисую трупы
трупы из облаков!
Мой рисунок готов наполовину.
Наполовину готов!..
Случайно затесавшийся в команду шестнадцатилетний прозаик Султан спустя годы станет обозревателем и критиком кино журнала и будет писать умные обзоры. В свои года он писал интереснее и вкуснее, чем некоторые взрослые заслуженные.
Врача Марата с неординарным взглядом на события, к сожалению, после МФА больше не встречала на страницах лит. альманахов, а жаль.
Ольга Лобанченко, тоже поэт, спустя годы напишет два киносценария в прозе и пошлет их на конкурс в КР, один под фамилией мужа, другой – под своей девичьей. А потом критики будут спорить, не зная, какому из этих двух авторов присудить первое место, а кому – второе. Потом правда обнаружится, и разгорится скандал. Я бы, наверное, только поаплодировала, но автора накажут и дадут лишь второе место одной из работ. Логика наших мэтров, столь активно поощряющих редкие таланты, для меня непонятна.
Бюбю, поэт и, кажется, прозаик, в будущем станет редактором собственной газеты, в которую введет страницы литературы на кыргызском языке и будет продолжать литературное дело до известных пор. (Судьба этого издания мне неизвестна).
И многие-многие другие, чьих имен я уже не помню. Треть из этих людей могла бы стать литературной колонной современности. Хлеб ли насущный или потерянная муза стала причиной забвения – то мне неизвестно.
Вернусь в прошлое. Все были горды выбором членов жюри фонда и шансом лично поприветствовать Чингиза Торекуловича. К тому году вышли его последние книги, не совсем удачные, на мой взгляд. Причину я объяснила себе так: «Служенье муз не терпит суеты». Он был занят как ни один политик в нашей стране. По словам его жены, он постоянно находился в разъездах: творческие и политические заседания, съезды аксакалов и прочие встречи.
Даже на открытие нашей школы он, семидесятилетний старик, приехал из какого-то села бледный, изможденный, от усталости говорящий тихо и будто вот-вот готовый упасть. На следующий день должен был снова уехать в противоположный конец страны. Все хотели его видеть, все хотели пожать ему руку, все хотели накормить его жирной пищей, от которой, обычно, у европейского человека начинаются проблемы с желудком.
Состояние эйфории от предвкушения встречи с Ним, на мой взгляд, было у каждого. Мы не могли говорить ни о чём другом, как только об Айтматове. Что касается меня, то я просто не верила своей судьбе – через несколько часов я увижу того, кто когда-то в школе заставил меня плакать над судьбой мальчика из «Белого парохода», того, чьё имя стало для иностранцев компасом для нахождения на карте маленькой горной страны. Человек, который сделал себе имя не столько за счёт связей, сколько за счёт собственного таланта. Мне кажется, я даже спала плохо в первую ночь, хотя воздух был свежий, кровать удобная, соседки компанейские.
И вот, наконец, мы в пансионате N. Кто-то деловито сообщает, что здесь обычно тусуются министры всякие, и черта с два нас бы сюда пропустили без повода. Я смутно помню только широкий прямоугольник фойе и коричневый конференц-зал. Все остальное – сад с розами, палисадник, приглашенные известные поэты, писатели и критики Кыргызстана, сидевшие по обе стороны от Айтматова – я не помню вовсе. После случившегося я вообще не помню ничего, кроме -…
В дверях конференц-зала произошла легкая заминка. Пока мы с любопытством разглядывали центральную часть пансионата, с опозданием в четверть часа, приехал Айтматов. Его укачало по дороге, и близкие, напуганные его бледностью и, очевидно, поднявшимся давлением, стали уговаривать Писателя отменить встречу или перенести, или не прийти, а дать провести своим коллегам. Он нужен был близким живым и здоровым. Но Айтматов возмутился от такой заботы и настоял на встрече с молодыми и неизвестными авторами.
Я видела, с каким беспокойством все мероприятие следила за своим мужем Мария Урматовна, сидя в кресле у двери, готовая выбежать за врачом. Но Айтматов заметно взбодрился, улыбнулся и начал говорить. Не было скептичных лиц, все жадно смотрели на него, ловили каждое слово. Нас было около тридцати человек, Айтматову подали список для знакомства. В самом начале кто-то из мэтров предложил Писателю, для экономии сил и времени, кратко охарактеризовать поток школы и просто поговорить о литературе. На что Айтматов возразил: «Нет, я хочу поговорить с каждым. Я хочу знать, что ждёт нашу литературу в будущем». Надо было видеть ликование на лицах молодых. И дальше началось какое-то таинство. Айтматов сразу установил правило – каждый в течение минуты-двух должен был рассказать о себе, своем увлечении, а потом в течение ещё нескольких минут беседовал с каждым. Наверное, это должно было бы показаться скучным, но нет. Вопросы авторам были каждый раз разные, мы не замечали, как бежит время. И каждый сидел немного в напряжении, ожидая, когда назовут его или её имя, потому что хотелось сказать свое «спасибо» и задать свой вопрос, который запомнился бы Айтматову. Так прошёл час, ещё немного, были названы почти все имена. Я, с неудовольствием думала, что мне, как обычно, "везёт". На большинстве школьных и других групповых фотографий я стояла крайней. "И тут последняя", - ворчала про себя на судьбу. Но вот Айтматов произносит: «Теперь мы с вами познакомились... А теперь давайте поговорим, есть ли у вас какие-нибудь ещё вопросы?» А я? Всех назвали, кроме меня… Как же? Для меня эта встреча была знаком – зелёным светом, который будто бы благословлял меня на литературную деятельность.
Потом что-то ещё говорили, что-то обсуждали, я пыталась взять себя в руки и утешала: вот-вот и кто-то подскажет, мол, вот же, забыли… Полезла за носовым платком. Сидящая слева от меня осведомилась, не простыла ли я. Простыла, конечно, простыла, ведь я спала у двери на балконе…
Потом была долгая очередь за автографами, подошла и я, Айтматов крупным росчерком украсил страничку в блокноте (или я кого-то попросила подать вместе со своим?)… Но мне это было мало, чёрт возьми! Что-то переклинило в моей голове, и ехидный голос шептал: «Неудачница! Неудачница! Тебя нет! Тебя Айтматов не назвал!..»
Спустя минут десять подписывания автографов, кто-то из ревнивых аксакалов рявкнул на молодёжь: «Хватит уже! Сколько можно?» И далее было озвучено, что все идут фотографироваться. Я сидела ближе всего к двери, поэтому покинула конференц-зал одной из первых. До фотографии мне нужно было хотя бы немного отдышаться, ведь я готова была рыдать там же, от обиды на судьбу, которая так унизила меня, которая отняла у меня любимую игрушку, с которой я спала с детства. Так мне чувствовалось тогда. Я вышла на площадку, где стоял автобус, зашла за угол, уже по дороге перехватывая прорывающиеся рыдания. Людей не было, и наконец-то можно было выпустить пар. Боже мой, как я плакала. Это было какое-то выговаривание слов обиды от жены, которая только что узнала, что её бросил любимый муж. Это была обида ребёнка, который весь год ждал подарка у ёлки, а ему туда забыли положить…
Я успокоилась только тогда, когда из пансионата к автобусу пошли улыбающиеся другие "дети", которым дед Мороз дал по конфетке. «А ты куда делась-то?» - спросил кто-то с любопытством. «Голова разболелась», - высмаркиваясь, я ответила. «Ну ты даешь, могла бы и потерпеть… Там было прикольно…» Я не помню больше ничего: о чём говорили в автобусе, в домике, собираясь на запланированное кострище. Ничего не помню. Только тот самый ехидный голос в голове. Сославшись на головную боль, а она уже чувствовалась взаправду, я сказала, что останусь в домике и не пойду на ужин. Пока все получали удовольствие от вкусной еды, я продолжила свои рыдания в подушку. Немного успокоившись, пошла было на веселье, - на изгибе прибрежной линии, около столовой, сложили большой костёр. Кто-то принёс гитару, кто-то запасся шутками и песнями… Нет, я была лишней. Воодушевления, как у других, не было. Уйдя далеко от весёлой толпы, на берегу я продолжила свои претензии к судьбе. Мне казалось, что даже волны как-то насмешливо выплескиваются на берег. Не будь их шума, меня было бы слышно далеко.
И вдруг, на горизонте показался белый пароход. Он сделал небольшую дугу в мою сторону и поплыл себе дальше. Я перестала плакать, сумасшествие приняло другой вид. Потом, в течение двух недель, проведенных в школе, пароход был такой редкостью, может, раза два всего показался где-то вдалеке, что я только утвердилась в своей мысли. Нет, это не была идея избранности или ей подобной. Что-то другое. Что отодвинуло меня в сторону от официоза, от обычной надежды когда-нибудь начать карьеру писателя и даже добиться славы. Это сложно объяснить словами, но просто почувствовать самому. Как если бы вам вдруг кто-то очень сведущий скажет, что у вас свой путь, тяжелый и долгий. Но что в течение всего этого пути вас всегда будет сопровождать белый пароход, символ надежды и благословения кого-то свыше.
Время в школе пролетело незаметно. Постоянно давали задание что-нибудь написать. И вот, в попытке сублимации, я написала какой-то рассказик про случившееся со мной, немного изменив обстоятельства. Листы с рассказами мы сдали утром, а вечером Мария Урматовна позвала меня и извинилась: увы, мой сюжет был шит белыми нитками, меня раскусили, моё желание во что бы то ни стало стиснуть зубы и никому ничего не рассказывать не осуществилось. Но мне стало легче. Объяснение нашлось – Айтматов в суматохе «перепрыгнул» глазами через мою фамилию. И всё же… И всё же было поздно, некое суеверие завинтило в моей голове своё мистическое объяснение, которому я, кстати, продолжаю верить и до сих пор. Впрочем, затем случилось еще другое, что закрепило мою веру.
По окончании лит. школы должен был стартовать второй тур. Задание – показать то, чему мы научились в школе, написать новую вещь, а лучшее потом опубликуют в альманахе. Это был шанс реабилитироваться. Я написала рассказ, кстати, на мой взгляд, один из моих лучших. Но он оказался велик, слишком велик. А отрезать от него часть и опубликовать - в голову организаторам не пришло. Опубликовали только малые жанры – произведения, которые могли уместиться на одну-две странички. На мой вопрос, почему не предупредили, что простыни посылать не надо, развели руками и извинились. Это была точка. Жирная и со знакомыми ехидными глазами.
Даже премия, вручённая самим Айтматовым, конверт с достаточно большой суммой для меня, не изменила состава бочки с дёгтем. Я уже дала себе слово, что стану достойной, и поставила самую высокую планку в моей жизни. Вопреки всему, вопреки официозу и прочим бумажным «подтверждениям» того, что я писатель, достойный памяти автора «Белого парохода».
И этот клин, мне кажется, не выбить из головы никога. Я не знаю, была ли я единственным сумасшедшим автором, который после смерти Айтматова на его могиле, мысленно просил: «Благословите!» И до сих пор для меня лучшим моим произведением является то, которое ещё не написано. Потому что всё тот же смешливый критик, машущий мне рукой с белого парохода, не дает успокоиться. И по-прежнему меня нет на общих фотографиях молодых авторов: мой белый пароход ещё не приплыл.
Ноябрь 2013