ПубликацииМне семь лет, и у меня новая стрижка, как у французской тетеньки, которая поет под музыку из «В мире животных». В воскресный день к стрижке полагается красный бант. Конечно, такой праздник, сегодня мы идем на карусели! А потом на рынок.
После «Вихря» бант похож на увядший цветок, который еле-еле держится на честном слове из непослушных волос. Мама срочно реанимирует гофрированную красоту. После «Чертового колеса» надо уже спасать папу, на самом верху он вцепился в поручни и закрыл глаза – слушал птиц, восторгаясь до дрожи в коленях так, что теперь хочет немного посидеть на скамейке.
– Еще! – требую я. – Еще по разику!
Родители затыкают мне рот сладкой ватой и показывают на время – пора на рынок.
– Что же и лебедей не покормим?!
– Да я, дочка, хлеб забыл взять. В следующий раз, – говорит отец.
Эх, папа, папа, лучше бы ты голову свою забыл. Помнишь, как было здорово? Лебедь подплыл за коркой, а я успела схватить его за шею – столько шума! А в следующий раз лебеди могут улететь в теплые края. Ну да черт с вами, на рынке тоже не заскучаешь.
Рынок – это карусель для взрослых. Здесь тоже можно прокружить до последнего рубля. До рынка топать тысячу моих шагов, семьсот маминых и пятьсот папиных. Папе везет – ему ближе. По пути к рынку захочешь не заблудишься, на главной площади стоит Ленин и указывает: рынок во-о-он там. А еще можно ориентироваться по нарастающему шуму, тогда точно не потеряешься.
– Ах, какая красавица-то выросла! – папа встречает знакомого, тот с восторгом разглядывает меня и угощает яблоком. – А я вот зеркало прикупил в прихожую.
Я впиваюсь в кислющий бок, прищуриваюсь и вдруг, увидев себя в овальной оправе, прозреваю: я красавица, и я выросла! Спасибо, милый дядечка с волшебным зеркалом, наконец-то хоть кто-то сказал правду. Я усиленно строю глазки всему рыночному царству: торгашам, нищему, цыганке и даже бараньей ляжке, подвешенной на крюке. И чувствую себя принцессой.
Через пятнадцать минут вдруг становится одиноко. Впервые. Все по парам: у мамы папа, у торгашей выручка, у нищего шапка, у баранины вообще целая очередь. Даже у цыганки и то есть златозубый принц. А у меня нет. Надо срочно искать. Я даже знаю, на кого он должен быть похож. На Нильса Хольгерссона, ну того, из сказки, – заколдованного голубоглазого мальчика из Швеции, который победил крыс, летал на Мартине и высидел гусят. Или не высидел? От волнения мысли путаются, и ладошки хоть выжимай.
Маме позарез понадобились колготки. Импортные. Их продают только в одном месте, они могут закончиться в любой момент, надо спешить. Папа тащит маму за руку, разрезая толпу, как ледокол, я держусь за мамину сумку и отчаянно кручу головой – где же он?
Может быть этот, толстый? Нет, вряд ли. Мартин его и одного не поднимет, не то, что нас двоих. А может вон тот? Маленький, загорелый. Сидит на перевернутом ящике, зовет кого-то, машет руками. Неужели Мартина?
– Аже, аже!
– Это по-шведски? – спрашиваю папу.
– По-казахски, – смеется отец. – Эй, мальчик, почем кумыс?
После стакана кумыса хочется плясать и в туалет, к которому надо топать в другой конец. Я иду и танцую одновременно. Возле туалета ларек с мороженым – дошел, успокойся, охладись. И вот, случилось! Голубоглазый мальчик ест пломбир. Его, судя по росту, уже расколдовали, он, улыбаясь, смотрит на меня и на солнце. На меня и на солнце. Я уже готова протянуть ему руку – я искала тебя.
– Апчхи!
На секунду из ноздри выглядывает сопля. Голубоглазая свинья шумно втягивает ее, проглатывает с куском пломбира и закатывает глаза – вкусно! Кому как. А мне противно. Эх, снова мимо. И я бреду за маминой юбкой уже сникшая.
– Устала? (мама такая недогадливая). Пойдемте передохнем, хочешь шашлык? (или догадливая?).
Мы занимаем столик, садимся. Я изо всех сил болтаю ногами и раскачиваюсь на стуле – для лучшего аппетита.
И о небеса, самый большой кусок вываливается у меня изо рта: вот он мой Нильс, мой мальчик, облетевший Швецию и приземлившийся в Советском Союзе возле рыночного кафе. Все совпадает: и глаза, и улыбка. Только вместо сабо кроссовки. Он стоит, затянутый в моднющую джинсу и ароматный дым. Я поражена настолько, что наглею прямо на глазах у родителей и подхожу к нему:
– Ты читал сказку про Нильса? Давай дружить, – и протягиваю чумазую от шампура лапку.
Он поворачивается, смотрит на меня сверху вниз, брезгливо морщится:
– Отвянь, салага, – и, не обернувшись, уходит.
У меня развязывается бант, и длинные концы его напоминают пылающие от позора уши дворняги. Я срываю себя эту проклятую детскую метку и швыряю в мусорку, и, впервые, по-взрослому, по-женски рыдаю.
– Нашла о ком реветь. У него отец шапками торгует. Спекулянты, – гладит меня по голове мама. – И шапки ихние говно!
– Не плачь, – шашлычник протягивает мне стаканчик «Дюшеса». – Хочешь с сыном своым познакомлю? Он никохда такой красывый девочка не обыдит.
Нет, хватит на сегодня знакомств: не с Нильсами и с другой собой. Какой поганый день. И этот папин знакомый тоже. Маленьких девочек, оболваненных «под француженку», нельзя угощать подозрительными яблоками. Нельзя показывать им до поры до времени кривые зеркала. Иначе их детские мечты пойдут на говеные шапки.
– Пойдем на «Птичий» заглянем? Мы же там сегодня не были, – предлагает отец.
– Распродали уже всех, наверное, – безо всякого энтузиазма отвечаю я. – Зачем зря идти? – но почему-то покорно следую за родителями.
Действительно, всего пара подремывающих продавцов. Уже всучили цыплят и поросят. Сбагрили вонючих хомяков. Остались только попугайчики и золотые рыбки – с одними толком не поговоришь, другие ни черта не исполняют.
– Поехали домой, – и уже направляюсь к выходу.
– А ну, погоди. Давай узнаем, кто там у той тетки, – останавливает отец и заговорщически смотрит на маму. – Наверняка не рыбки.
Тетка просыпается, приветливо трясет щеками и достает из коробки пушистый мяукающий комок:
– Мальчик. За рубль отдам, – и сует мне в руки.
Мама пытается сопротивляться: конечно, у нее есть папа, который вдобавок ко всем достоинствам еще и ее муж, к чему ей котенок? Но я смотрю на нее так, что она соглашается.
Я прижимаю рублевое чудо к груди и переношу встречу с кем-то еще незнакомым на многие годы вперед. И сердце мое счастливо бьется в привычном семилетнем ритме…
Ох, уж эти встречи отложенные на многие годы. Столько всего случается. Котенок превращается в старого беззубого кота. Сказочный Нильс меняет имя, фамилию, съедает целую стаю Мартинов и становится олимпийским чемпионом Бьерном Ферри. А маленькая девочка с красным бантом вырастает до трех разводов, до взрослых детей, но продолжает верить в сказки. Да, продолжаю. Уж сегодня-то, сегодня мы непременно встретимся. Пусть ты не принц, так и я не принцесса. Но разве сказки только о коронованных особах? Поэтому стряхивай с себя снежных королев с сердцами глубокой заморозки и топай навстречу. Ровно в 20:00 на набережной и ни минутой позже.
До набережной чуть дальше, чем от Ленина до рынка, но надо преодолеть огонь, воду и медные трубы.
К встрече необходимо подготовиться основательно, ну как тут пройдешь мимо салона красоты. Парикмахер – длинноволосая, молодая, обтекаемая в нужных местах русалка. Такие заманивают моряков четвертым размером, а после, игриво пошлепывая хвостом, топят в сладком запахе парфюма.
– Состригите, пожалуйста, с меня плохие воспоминания, – прошу я, усаживаясь в кресло.
– Зад повыше сделать? – спрашивает русалка.
– Зад за один раз не получится, только затылок, – вздыхаю я и вдруг понимаю, как именно надо подстричься. – Мне бы как у Мирей Матье.
В глазах русалки полный штиль.
– Как у кого?
– У Мирей Матье. Французская певица. Ну же, пела под музыку из «В мире животных», – и с надеждой смотрю – вспомни, сделай милость, долой этот свалявшийся от тоски пучок.
– М-м-м, – говорит русалка. – А на каком канале?
Твою русалочью мать! Приходится объяснять, подкрепляя слова движениями рук: здесь так, а тут мягкий переход… Русалка кивает светловолосой головой и уверенно берет в руки ножницы. И пока она стрижет, я репетирую главную речь: «Я так долго ждала тебя… Знаешь, вот только сейчас жизнь и начинается…».
– Ну как? – русалка выводит меня из любовного забытья и фиксирует лаком полный кошмар.
Я смотрю на себя, хочется материться, как можно изощреннее. Радио, до этого притихшее на журнальном столике, подначивает, взрываясь криком Леонтьева:
АААх, мой милый, милый, милый, Августин, Августин, Августин
Ах, мой милый, милый, милый, Августин, все, что было, все прошло…
– Вам очень идет, – нагло врет русалка. – С вас тысяча двести.
Судорожно роюсь в сумке, боясь лишний раз поднять глаза и увидеть основательно прореженную челку и лихую длину прядей «под Мирей», и жалею, что сейчас не зима. Я издаю звуки обиженного глухонемого человека, швыряю деньги – не спасибо, и бегу в ближайшую столовую – снять шоковое состояние.
– Пирожки. Два! Нет, четыре! – требую я.
– С картошкой-ливером-грибами-капустой-щавелем? Только что поджарили.
Предвкушая щавелевую начинку, глотаю слюну. Но! Душа требует мести:
– А с рыбой есть?
Сворачиваю во двор, нахожу пустую лавочку, съедаю три пирожка. Вверху тополя раскачивают студенистое от жары небо. Дети ищут клад в песочнице, но находят лишь окаменелости с дурным запахом. Тетка выбивает из ковра старинную пыль. Может быть подойти к ней, подставить свою голову и попросить: «Если можно, выбейте из меня всю эту сказочную дурь, верните в реальность, и я поплетусь домой, позвоню детям – как дела, уткнусь в телевизор, в компьютер, в подушку, на много лет, а после спокойно выйду на пенсию…». Но пока я думаю так, тетка, взвалив на плечо ковер, исчезает. И сказка продолжается.
Ко мне подходит собака – глазастая, как из «Огнива», машет хвостом и преданно смотрит на последний пирожок.
– Ты отнесешь меня к набережной? – спрашиваю я.
Собака показывает больную лапу – вряд ли, разве только проводить, да и то можешь опоздать, по-о-ка доковыляем, поэтому дай пирожок и погладь – на удачу.
– Да на, на, конечно, только осторожно, он с русалкой, там до черта костей, – и глажу ее напоследок.
До набережной уже рукой подать, у меня в запасе 15 минут и удача. Осталось одолеть подземный переход и всего один светофор. И все! Все обязательно случится! В предвкушении встречи я даже танцую – внутри себя, чтобы прохожие не завидовали.
В переходе бременские музыканты. Никакого задора, никаких там: «Мы свое призванье не забудем, смех и радость мы приносим людям». Играют и поют совсем другую песню, немного фальшиво и очень грустно. Собирают медные аплодисменты в коробку.
Кто ответит мне, что судьбой дано,
Пусть об этом знать не суждено,
Может быть, за порогом растраченных лет
Я найду этот город, которого нет...
Выгребаю из кошелька мелочь покрупнее, кладу в коробку. Как же так? Есть этот город. Есть! Я могу стать для тебя целым городом, просто приди на набережную.
Там для меня горит очаг,
Как вечный знак забытых истин,
Мне до него – последний шаг,
И этот шаг длиннее жизни...
Не могу это слушать. Пусть лучше не будет вашего Бремена. Прочь, прочь из этого подземелья. Резко разворачиваюсь. И спотыкаюсь о подвыпившую цветочницу. Предлагает недорогое ромашковое счастье с правильным набором лепестков. Давайте скорее, если с правильным. Бегу по лесенкам, пытая цветок «встречу-не встречу» и заканчивая на выдохе мажорным «встречу».
Возле светофора дед – похож на Оле-Лукойе, восставшего из грядок. Ненадолго восставшего. Сломался пополам – прямой угол, потирает поясницу, рядом корзина с румяными яблоками. Вкрадывается сомнение: уж не тот ли самый папин знакомый? Но через столько лет разве разглядишь?
– Дочка, помоги. Скрутило вот. Помоги до остановки дойти.
Ах, дедушка, я опаздываю. И могу опоздать не на пару минут, а уже навсегда. Но и отказать нет сил, я подхватываю корзину и деда и тащу в противоположную от набережной сторону. Как же медленно! Я пытаюсь чувствовать себя самоотверженным пионером, выходит не очень, но все равно тащу до цели. Устраиваю на скамейке – все некогда, до свидания.
– Спасибо, дочка. На вот, скушай, не пожалеешь, – и протягивает самое большое яблоко. – Съешь, красавица, сам вырастил.
Откусываю. Божественно сладко. Не то, что тогда. И уже перейдя на галоп, доедаю, с ужасом поглядывая на часы.
Ну вот и все. Ровно 20:00. Больше никаких препятствий: русалку поджарили на подсолнечном масле, бременские музыканты выдули все грустные ноты из медных труб, а Оле-Лукойе повернул воду вспять – к яблоне, иначе откуда могут взяться такие вкусные яблоки?..
Но набережная пуста. Так не бывает, в жаркий вечер здесь столько народу. Но сегодня никого. Это не сказка, это уже беда какая-то. Сжав в руках ромашковую глупость, посылаю нафиг собачью удачу и скулю – тихо и горько. После, чуть успокоившись, достаю косметичку: хоть мозги припудрить что ли. Хватит, хватит, ты уже взрослая, даже хуже того, ты почти… Но мое отражение категорически несогласно. Я снова молодая, с широко открытыми глазами, нерастраченная. Значит, встретился настоящий пусть и радикулитный Оле-Лукойе, и с яблоком в этот раз повезло.
Я смахиваю слезы и улыбаюсь – тогда, может быть, завтра?..
