Лестада

Рыжая, вааааа, спасибо огромное. Я так рад. Очень прям. Название - игра слов и имени. Ибошь - от И Бовэнь и русского "ебашь", то есть делай, несмотря ни на что, работай, добивайся, отдавай себя тому, что делаешь, падай и снова вставай. Аксель - один из самых сложных прыжков в фигурном катании. Отсылка к Юре, к его роду занятий, и к их характерам вообще. Сложно пройти миссию до конца, сложно не сломаться, сложно сделать этот прыжок, но если ибошить, если есть тот, кто подставит плечо, то всё по силам. Как-то так.

fotka, эммм.... ну тут помогать никому не надо. Человек сам делает свой выбор, каким бы он ни был. Максат выбрал остаться собой, человеком, не переступать черту, не пополнять статистику. Возможно в будущем он сделает ещё один важный выбор. Возможно отец его наконец пройдёт лечение, и всё, что было в прошлом, останется в прошлом - кроме воспоминаний, конечно же. А возможно и нет. Рассказ о тех, кто заперт в клетке не по своей воле - он ребёнок и, в отличие от матери, не может просто уйти. И бросить её не может.ю Только забрать потом. Всё сложно, короче.

Рыжая, жуткую историю рассказали. К сожалению, приходилось такое наблюдать на пляже тоже. И всегда жаль детей. Потому что дети не выбирают. Если взрослый человек ещё может выбрать - остаться или уйти, то у детей чаще всего такого выбора нет. И да, привязаны к матерям почти намертво, той самой незримой пуповиной.

 

Нужны ли они тем, о ком в них пишут? Вот тут вопрос, на который у меня нет ответа.

Я думаю, что раз кто-то из тех, кто пережил, всё же по прочтении говорит "спасибо", то нужны. Ну и я, как правило, не задаюсь вопросом - нужно или не нужно. Дерусь потому что дерусь. Пишу, потому что жжётся. Потому что мне это кажется нужным, важным.

Спасибо.

========== 13 ==========

 

Такие, как я

Живут один час!

Запомни меня

Таким, как сейчас!

 

Звери - Запомни меня

 

Высшая степень доверия, или что это? Лежали, смотрели в тлеющий мерным светом по краям потолок. Молчали каждый о своем, хотя внутри зудело, что надо говорить, говорить без остановки, потому что потом ни спросить, ни ответить, но и так хорошо — просто быть и молчать, слушать дыхание друг друга и не слышать скрежет и копошения снаружи. Да когда ж эти успокоятся? Они вообще спят? Кажется, Юра спросил это. Или нет. Потому что Бовэнь повернулся и сказал, что теперь и им можно бы поспать.

 

— А давай, — Юра облизнул губы, — давай поиграем в игру? Ну или не поиграем. Давай, мы из одного мира? Вот, я приезжаю на зимнюю Олимпиаду в Пекин, а там — ты, поёшь и танцуешь на открытии…

 

— Это вряд ли, — усмехнулся Бовэнь и завалился опять на спину.

 

— Почему это? — Юра навис над ним.

 

— Агентство, конечно, у меня крутое, но мы только дебютнули, и… там ого-го каких звёзд приглашают. Это ж весь Китай представлять. Честь и ответственность. Нужно быть звездой национального масштаба, а я…

 

— А ты будешь, — уверенно заявил Юра и понял: не сомневается. Этот точно будет. На самой вершине. — Будешь, — повторил, — на самой вершине. Самая звездистая звезда.

 

— Звездистая? — теперь и глазами улыбнулся. Юра выдохнул.

 

— Она самая.

 

— А дальше? — хрипло спросил Бовэнь. — Ну ты приедешь на Олимпиаду, а я на открытии — танцую и пою. Что дальше? Расскажи?

 

— Ты… ты узнаешь меня? — Юра заглянул в тёмные глаза. Увидел себя. Тебе тоже больно, понял. Тоже страшно. Вернуться не туда. Вернуться и узнать, что твой мир – такой же, как этот.

 

Бовэнь сглотнул судорожно и кивнул.

 

— Даже если альтделит? — очень тихо спросил Юра.

 

— Даже если альтделит, — так же тихо ответил Ибо. — Точно узнаю. Не смогу не. И буду ходить на все твои прокаты. И кричать за тебя.

 

— Тебя ж узнают и затопчут.

 

— А я оденусь под тебя. Пусть думают, что это косплей.

 

— Когти замучают с предложениями сфоткаться.

 

— Замаскируюсь как-нибудь. Придумаю. Не такие уж у меня и толпы фанатов, чтоб прям переживать. И с твоими разберусь. Короче. Ты меня сбил.

 

— Ты будешь приходить на все мои прокаты, кричать и поддерживать, — голос дрогнул. Стоять, подумал Юра. Под веками уже скопилось горячее.

 

— Да. А ты… — так же ломко.

 

— А я буду ходить на твои концерты. Увижу там… И, может, мне удастся просочиться к гримёркам…

 

— Я познакомлю тебя с парнями. А потом мы пойдём смотреть Пекин, и я буду узнавать его вместе с тобой.

 

— И ты, быть может, когда-нибудь приедешь в Питер. Не в рамках тура, а… просто так.

 

Помолчали. Бовэнь задумчиво выводил пальцами какие-то фигуры на плече. Палочка, палочка, крючок, точка сверху. И рядом окошко на ножке и две черты под ним. И снова. Раз за разом. Раз за разом. Иероглифы он там пишет, что ли? Знать бы какие. Можно спросить. Но лучше потом. «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью», — пропелось зачем-то в голове. Откуда это вообще сейчас? Чёрно-белое в покоцанном мире.

 

~°•°~

 

Проснулись от копошения, скрежета и тихих восторженных треллей, переходящих в присвистывания — над ухом, над головой, сбоку, со всех сторон. Бовэнь вскрикнул и выругался. Юра открыл глаза и закрыл обратно. Подышал, приходя в себя, вспомнил холод льда, нащупал руку Бовэня, сжал и только после этого снова открыл глаза. Твари нависали и двигали слюнявыми жвалами, подрагивали ржавыми телами, потирались друг о друга и смотрели преданно, просительно.

 

— Чего вылупились? — буркнул Юра, — пшли вон.

 

— Мы смотреть. Ночью. Вы красиво делали, красиво мылись, — ответил один, и со жвал его устремилась вниз слизь. Отростки по бокам распухли и подрагивали. Юру передёрнуло. Вот же мерзость. И тут до него дошло. Он уставился в неверии на обступивших их тараканов. Грёбаные вуайеристы. Они что делали? Юра запыхтел, подбирая слова. На ум ничего, кроме «ну вы ваще» не приходило.

 

— Что, с порнушкой совсем плохо? Не додают? — спросил Бовэнь.

 

— Порнушка? — тараканы застукались глазами, зачесались. И скрипели, скрипели, скрипели. Бовэнь ухмыльнулся.

 

— Ну, порнушка, знаете? Вот как вы на нас смотрели, некоторые такое снимают на камеру. Чтобы потом можно было смотреть и пересматривать.

 

— У нас такое… цццц…. Нельзя делать…. Цццц… запрещено… цццц…. Только у вас смотреть… цццц…. И у нас… цццц…. Не красиво. Вы — красивые есть. Такими как вы…. Цццц… стать… цццц, — тараканы всё цыкали и цыкали, скворчали, и Юра с удивлением понял, что это они вроде как… жалуются? Мелькнула сумасшедшая мысль. Юра выровнял дыхание, вот бы ещё сердце так не стучало.

 

— А вы… наверное, можете стать такими же как мы, — закинул на пробу. Тараканы прекратили шебуршать, вытянули набалдашники глаз.

 

— Ну, если вы пустите нас на крышу, то мы всё устроим, — сказал Юра.

 

— Даааа, — лениво протянул Бовэнь, словно одолжение делал, — все же знают. А вам опять не говорили, да?

 

Тараканы закачались в нетерпении. Юра едва удержался, чтобы не переглянуться с Бовэнем. Хмыкнул типа он всё понимает и очень сочувствует несчастным обделённым.

 

— У вашего пропуска между мирами есть ещё одна функция, — сказал Юра.

 

— Исключено. Цццц, — встрял один таракан, но другие выдавили его за линию тесного круга и заурчали. Ух, процессоры. Бовэнь раздражительно отмахнулся рукой.

 

— Мы вообще не про это, — сказал, — если знать, как и куда нажимать, то можно запустить процесс превращения, трансформации, перехода из одной формы в другую. И тогда вы будете как мы. Здорово же, а? И на коньках как мы, и в танцах как мы, и всё как мы.

 

Тараканы урчали и вибрировали. Думали. А Бовэнь потягивался, футболка задиралась, открывая бледный живот с родинками, крутил головой, разминая шею, выпячивая и без того торчащий кадык, поглядывал на тараканов из-под ресниц и закусывал нижнюю губу. Вот же засранец, нервно смеялся про себя Юра, хотел было подыграть, но понял, что запорет, потому что может вот так включаться только на льду, и то — там не специальное, а то, что идёт изнутри, он становится тем, что показывает, вытаскивает из себя, обнажаясь лишь там. А Бовэнь как по щелчку пальцев — вот он был перепуганным, и вот уже вовсю заманивает тварей. И те в восхищении, и Юра в восхищении. Как бы не сожрали. Не сдержатся же. Вон как смотрят и покачиваются, в транс впали.

 

— Ццццц, — возмущённо зацыкало за сомкнутыми рядами.

 

— Цц, — горестно поникли усами и лапами. Расступились. Подвинули поднос — теперь там стояло две банки йогурта и две бутылки воды. Сменили и умывальные принадлежности. Постояли возле стены в жёлтых потёках, заглянули под перевёрнутый таз, поскрежетали между собой, обернулись. Бовэнь улыбнулся и пожал плечами. Юра показал фак и тоже улыбнулся. Тараканы поцыкали. «Ну что с этих взять», — почудилось Юре в этом. Ну да, феи не только летают, а пионы не только благоухают. И вообще — от многих только дерьмо и остаётся. А эти при жизни его разводят и чего-то ещё удивляются, когда прилетает ответка.

 

Один из тараканов чего-то понажимал на стене, та осветилась красным под его щетинистой лапой, а после, загудев, вся пошла рябью красных помех. И когда выключилась, опять стала мертвенно белой, таз с подарком исчез. Ну вот, подумал Юра, а мы так старались.

 

 

Вели всё по тем же замызганным коридорам. И Юра всё гадал — отчего не запустят такую же уборку, как в их карцере? Казалось, что отгадка на поверхности, но никак не мог нащупать. Шорох и скрежет тараканьих ног и тел раздражал, но уже не так, как в первые дни, не пугал. Вот эти всё равно ничего им не сделают, не посмеют, а с главным они и сами разделаются. И не думать о другом, не подпускать.

 

Бовэнь косился на него, сжимал руку в руке, а губы у него сделались совсем маленькие. Словно и не смеялся ещё утром. Собрался. Решительный. В мозгу пробовало метаться паническое «что мы будем делать, что мы будем делать», Юра кусал себя за внутреннюю сторону щёк, встряхивал чёлкой, «пошли прочь», думал яростно. В последнем из коридоров, по ощущениям на самом верху самой высокой башни, заметил ответвление. Может, туда. А, может, и нет. Шанс только один. Не упустить бы.

 

Последняя стена мигнула красным и открыла проход в большой зал, в центре которого сиял каток. Чуть поодаль, на возвышении у огромного, переливающегося всеми цветами, дивана — белый помост, окружённый софитами. Это Бовэнь будет там, а я внизу, похолодел Юра. И диван. Для кого такой огромный диван, для какой твари?

 

Твари поменьше оживлённо стрекотали, цыкали, выводили трели на трибунах. Заполнили собой всё до самого потолка. Иные залезли на перекрытия, скособочились у проводов и свисали сверху, рискуя рухнуть на тот же лёд в любой момент. И все как один радостно засвиристели и заурчали, когда конвой ввёл Юру с Бовэнем.

 

Поднялись по ступеням на помост. Тараканье море волновалось. Ещё немного и грозило выйти из берегов — перехлестнуть через ограждения на катке и добраться до помоста. Юре стало дурно. Пожалел, что всё же съел йогурт. Но тот не просроченный был. И всяко лучше вчерашнего сэндвича. Бовэнь до боли вцепился в его руку. И это держало, рассеивало подступающую тошноту. Юра вдавил ногти в его ладонь. Я с тобой. А ты со мной. Мы вместе. Обвёл взглядом беснующуюся толпу. За всей этой копошащейся ржавой массой выходов не видать. Ни единого. Это ещё не пиздец, всё же покачнулся, ощутил под спиной плечо Бовэня. Зал благоговейно стих.

 

Вползало. Шуршало по стене десятками ног. Несло сочленения. Огромное. Гигантское. Тело. Плоская многоножка в золотой пыльце. В броне, инкрустированной сверкающими камнями. Юра не удивился бы, окажись это бриллиантами. Кто-то засмеялся. Звонко и отчаянно. Икнул и засмеялся снова. Это он сам. Одной рукой держался за Бовэня, другой — за свой живот и сгибался от раздиравшего хохота. Многоножка замерла.

 

— Уродливая тварина, — выдал сквозь смех Юра, — да сколько золота не нацепишь, сколько нас не сожрёшь, как была уродиной, так и останешься. Что, небось и картины малюешь? Гаааадость, — протянул он и вывалил язык, — фе.

 

Многоножка подобралась и так быстро метнулась к ним, что Юре снова стало страшно. Он даже не понял, как умудрился всё же не зажмуриться и устоять на ногах, когда эта махина нависла над ними, развела в стороны мерцающие зазубренные жвала и щёлкнула ими у самого лица. На куртку капнуло желтоватое и химически воняющее.

 

— Я тебя может так сейчас и съесть? — спросила неживым голосом. — Ты с чего взять решил, что говоришь? Мы — вас лучше. Мы — вас сильнее. Вы — слабые. Вы — забавные. Но скоро уже скучные.

 

Многоножка вытянулась. Указала тремя рядами передних правых на них.

 

— Их сейчас съесть? — спросила громко. Тараканы разочарованно и испуганно застрекотали, зацыкали.

 

— Нас же они убить хотят решили, — сказала громче. Тараканы дружно ахнули.

 

— Нет, — возразил Бовэнь, — не было такого. В тот раз того сына мэра мы случайно, мы не хотели. Он сам напал. У нас не было выбора. Мы защищались. Не можем мы всех вас так же, как и его…

 

— Ты мне что вправляешь? — ласково почти, — мы вас всё знаем. И как в соцсетях вы. Больше кто? И только как барьеры обход сделали?

 

Многоножка опала и заструилась по полу, покружила по стене и стекла на диван. Белая поверхность за ней замерцала красным, и в этом мареве возникли окошки сообщений, а в них — история всех переписок с сИстричкой. И даже та, которой ещё не было в телефоне, а только в том доме, в первую ночь.

 

«Вирус захватил всё. Руководит всем. Тяжело пробиться».

 

«Сохраняйте благоразумие. Не выделяйтесь. Тревожно».

 

«Система выражает сожаление. Системе пришлось выдернуть вас из ваших миров».

 

«Система просит вас найти ключ-карту и разбить её».

 

«Система выражает сожаление…»

 

«Система просит…»

 

«Системе больше не на кого…»

 

Мигнуло и исчезло. Сколько у неё осталось неповреждённых участков? Сколько ещё этому миру? Скучные, сказала многоножка. Уже скучные. Этот мир почти сожрали. Пора в другой. Быть может… Юра содрогнулся. Нет.

 

— И что? Не будешь даже смотреть? — спросил. Язык слушался плохо. Жвала многоножки потёрлись друг о друга.

 

— Почему же? Смотреть буду. После вы такие вкусные есть. Одежду менять, лицо надо красить? Там, — указала вниз, — гримировать делать.

 

А дальше скрежет тараканам, стоящим возле Бовэня и Юры. Те подтолкнули в спину. Вот он шанс, решил Юра. Посмотрел на Бовэня, улыбнулся ему. Не реви, приказал себе. Ты сможешь. Мы сможем.

 

— Ю кэн ран[1], — сказал, пока шли через тараканьи ряды, — ай кэн дэнс[2]. Афте[3]. Вин зе тайм[4]. Зей синк зэт ай эм — итс ю. Энд ю ран. Ап. Джаст ду ит[5]. Я... аригато[6], знаешь? Спасибо, что это ты.

 

— Нет, — выдохнул Ибо. — Я не… вонт лив ю[7]. Ни ради этого мира, ни ради ещё какого. И тебе... спасибо. Файтинг[8].

 

— Ты должен.

 

— Никому и ничего.

 

— Если… так надо, понимаешь?

 

— Да.

 

Их завели в закуток, огороженный синим брезентом. На одном покосившемся столе кренилось зеркало. Светилась половина лампочек. Тускло. Разбросанные кисти, баночка с пудрой вперемешку с пылью — бежевое, прибитое серым. Грязные ватные диски. Рассыпавшиеся тени. Нити волос, застрявшие в расчёсках. Светлые, тёмные, розовые, синие, зелёные. В каком состоянии сюда приходили? Надеялись ли ещё на что-то или уже нет? О чём думали, когда наносили румяна, подчёркивали скулы хайлатером?

Их никого нет. А они — да. Пока ещё да.

 

— Ты будешь сидеть здесь, — сказал Юра, — потом ран, айл дэнс. Андерстенд?

 

— Да, — ответил Бовэнь, обнял, вжал в себя, уткнулся носом в шею. Под рёбрами горело и рвалось. Бовэнь отстранился, заглянул в глаза. У самого они были уже мокрые. А кончик носа — розовым.

 

По брезенту скрежетнули. Просунулась тараканья голова. Юра кивнул.

 

— Он здесь побудет, можно же? — спросил.

 

Таракан ничего не ответил. Значит, можно. Юра сел на шаткую скамеечку. Вытащил из рюкзака коньки. Огладил лезвия. Блеснули. Поднёс к лицу. Спасибо, сказал в чёрное мерцающее крошево на ботинках. Это и за тебя будет, чтобы тебе там было спокойно, подумал. Снаружи уже нетерпеливо гудели, топали складно. Юра шнуровал коньки. Проверял, чтобы всё нормально было, петелька к петельке. Дурнота отступила. И ком в горле уменьшился. Не давило. По венам же бежал холод. Загляни, всковырни, а там — ртуть, яд для всех, кто будет жрать. Смертельное оружие. Я — смертельное оружие, отвлекающий манёвр, ледяной тигр, мать вашу, русская фея.

 

Уже на выходе посмотрел на Бовэня. Поднял большие пальцы вверх. Тот глядел угрюмо, но дрогнул уголком рта, шагнул навстречу и остался. Шевельнул безмолвно губами. Я же не понимаю, застонал мысленно Юра. Я запомню тебя, подумал. Обязательно запомню. И это не сломит меня. Ничто теперь не сломит.

 

Таракан цокнул недовольно. Иди в звезду, окрысился Юра, дёрнул плечом и отвернулся. Двинулся. Ну вот и всё, ударило в груди. Да плевать, стиснул зубы. Глянул мельком на зрителей. Хмыкнул своей правоте. Он им так вжарит, что не то что смотреть по сторонам, дышать не смогут, захлебнутся своей же слюной.

 

Снял чехлы, открыл дверцу, вышел на лёд, вскинул руки. Многоножка подалась вперёд, пожирала милипизерными кругляшами, со жвал сочилось. Фу, мерзость. Не страшное. Пакостное. Гниль в золоте. Загадившая всё, до чего добралась.

 

Музыка не шла. А, да, хлопнул себя по бедру. Подъехал к бортику, перегнулся, выудил рюкзак, а из него — телефон. Ну, не подведи. Кошмар будет, если и в этом Система крякнулась. Выдохнул. Трек нашёлся.

 

Выехал в центр катка. Положил телефон в карман куртки и так, в кармане нажал плэй. Грянуло. Юра ринулся вперёд. Как бы я хотел, как бы хотел, чтобы вы сдохли все. Сдохли так же мучительно, как и ваши жертвы. Чтобы вы так же усыхали, не в силах вздохнуть, позвать на помощь. Умирали на порогах больниц, стучали в закрытые двери, метались по засранным коридорам и не могли найти выхода. Чтобы вы так же верили и погибали обманутые. Взбирались и падали, разбивались насмерть, в лепёшку, в мерзкую хлюпающую лужу, в ничто. Сдохли в мучительной агонии.

 

Юра взлетал и рассекал коньками воздух, взрезал лёд, заворачивался в тройной аксель и разбивал тараканьи агапэ в труху — так они слаженно вдыхали и выдыхали при каждом прыжке. Многоножка и та — свесилась со своего возвышения, повисла, зацепившись за диван задними рядами ног. Смотри, тварь, смотри! Юра крутил бильман и представлял, что ввинчивается в сочленения, раздирает их и расшвыривает. Старался не думать о том, что пока все смотрят на него, где-то в этой Машеньке ввинчивается в коридоры Бовэнь — пустые, должны быть пустые, потому что все здесь. Получится. У него всё получится. У них получится.

 

Прыгнул, и лёд прыгнул вместе с ним. Юра едва не улетел, но сориентировался и посадил как надо. Разогнался, заходя на следующий элемент. Лёд прыгнул снова. Юра коснулся его рукой, уходя от падения. Рядом шмякнулся один из тараканов, прежде висевший на проводах, засучил ногами. Юра объехал и чуть не налетел на другого, упавшего перед ним при следующем прыжке катка — затормозил так резко, что таракана обсыпало крошкой льда, а каток всё содрогался и содрогался, тараканы ссыпались с трибун, словно их что вытряхивало. Многоножка обернулась вокруг помоста, вцепилась передней частью в диван и верещала бензопилой, рассыпая золотую пыльцу. Юра уже ни черта не понимал — всё превратилось в мешанину из ржавых тел, скрежета и механического визга, и под всем этим рвущееся из динамиков в его куртке I wish you well, wish you well in your agony. Тараканы падали и переворачивались, бежали куда-то, стукались друг об друга и снова падали. Юра едва успевал уворачиваться, но на него никто не нападал — им было не до этого. Что-то происходило снаружи. Что-то, что сотрясало могучие стены, посылало по ним красные сети и сеяло панику. Юра очень надеялся, что это не конец мира. Но что тогда?

 

Выключил трек и прорвался к бортикам и лихорадочно шарил взглядом по копошащейся свалке, намечая пути, как вдруг его схватили за куртку на спине и дёрнули. Юра взмахнул руками и развернулся. Бовэнь. Вернулся за ним и улыбался так, как будто вокруг не творился апокалипсис.

 

— Твоё? — Бовэнь поднял руку с зажатым в ней рюкзаком. Юра ошалело моргнул. Отмер. Подтянулся, перемахнул через бортик, бросился расшнуровывать коньки, боясь, что в любой момент сверху упадёт какой-нибудь таракан и раздавит их, обездвижит, лишит последнего шанса. Пальцы не слушались, сбивались. Бовэнь присел рядом и помогал. Кеды зашнуровывали в четыре руки, стукаясь лбами при каждом толчке. Сорвались и побежали, и в ту же секунду туда, где они только что были, рухнула многоножка, обдав облаком золотой пыли. Поднялась резво и завибрировала, разевая жвала, вытягивая длинные прозрачные отростки с бурлящими в них ржавыми пузырями.

 

Юра бежал за Бовэнем, держал его за руку и нет-нет, да оглядывался. Многоножка струилась за ними, расшвыривала сыпящихся перед ней тараканов, хрустела их панцирями и скрежетала десятками ног. От этого визга закладывало уши. А ещё Юра очень боялся, что рано или поздно, но они упрутся в запороленную стену.

 

— Нам надо вернуться, — прокричал он.

 

— Что? Ты спятил? — отозвался Бовэнь и рванул в следующее ответвление. Туда они вообще бегут или не туда, хер понять. Многоножка брызгала слюной и рассерженно звала.

 

— Надо! — крикнул Юра, выдернул руку и помчался обратно. Сам не верил в то, что делает. Но иначе не выбраться. Бовэнь нагнал его. Ну ты и говнюк, сказал и расхохотался. Крылья. Юре казалось, что они обрели крылья и попутный ветер в спину. Многоножка радостно уруркнула, поднялась на задних ногах, раскрыла передние, упёрлась жвалами в потолок. Тупая тварина, подумал Юра, дал знак Бовэню, и они проехались на коленях под вибрирующим бледно-желтым брюхом и вонючим жирным задом с налившимися растопыренными отростками. И пока многоножка разворачивалась в тесном коридоре, они выискивали в толпе поверженных тараканов самого безопасного — того, кому перешибло все ганглии, превратило в мокрое место, и он не вопьётся в шею или куда ещё. Нашли. Юра дёрнул горловину рюкзака, вытащил коньки, дал один Бовэню, другой себе, и они принялись рубить тараканью конечность. Многоножка уже опала как надо и подминала под себя новых паникующих тараканов. Что ж ты не отдашь приказ о захвате, думал Юра, выкручивая конечность. Хочешь самолично поймать и слопать? Эффект охоты? Скучно тебе, тварь? Вот и развлечение подвалило, да?

 

Конечность хрустнула. Оторвали. Вовремя. Многоножка, растеряв большую половину золотой пыльцы и теперь просто желтушная, неслась к ним. И тот же финт не проделаешь — всеми ногами была на полу, не приподнимаясь и на одни передние. Ну ладно.

 

— Да? — спросил Бовэнь.

 

— Да, — ответил Юра.

 

Многоножка неслась на них, они на неё, перепрыгивали через падающих тараканов, подныривали под летящими другими. И когда уже многоножка довольно урурукнула в очередной раз, приветственно раскрыв сочащиеся жвала, Юра с Бовэнем оттолкнулись от пола, запрыгнули на неё и пробежали по ходящему ходуном и поднимающемуся телу. Скатились, едва успев увернуться от накренившейся назад, изогнувшей голову. Воткнулась жвалами и прозрачными копьями в собственный зад. Заверещала так, что стены пошли новой рябью помех — и не понятно, от того, что сотрясало их снаружи, или от зашкаливающих звуков внутри. Размышлять над этим было некогда. Юра бежал и задыхался. Лёгкие жгло. Вот и нужный поворот. Вроде бы. Бовэнь завернул первым и дёрнул за собой. Здесь было темно и тихо — не считая вспыхивающих красным и гаснущих стен. Туннель уводил всё выше и выше — без ступеней, постепенный подъём пола. Заворачивался улиткой, и Юре уже начало казаться, что конца этому не будет. Круг за кругом, круг за кругом — под загнанное дыхание и барабан сердца в ушах.

 

Тупик. Упёрлись. Гладкая стена. Юра поднял тараканью конечность.

 

— И куда её? — спросил.

 

Бовэнь пожал плечами.

 

— Просто приложи её уже куда-нибудь, — схватил Юру за руку и приставил тараканью конечность к стене. Стена задумалась — осветилась под щетинками бледно-красным. Юра затаил дыхание. А что, если и правда только на живую реагирует, а на дохлятину не будет? Всё подпрыгнуло. Под конечностью вспыхнуло, и стена отъехала. Шагнули внутрь, за спинами щёлкнуло, а в лицо пахнуло химическим смрадом и восторженным рокотом сотен тел.

 

Таракашки. Куда ни глянь. Устилают все поверхности. Качаются на паутинчатых качелях и капают слюной. Держат задними лапками золотые мячи и капают слюной. Вымазались в красках на холстах и залили слюнями. Подпрыгивают при каждом толчке и свиристят весело, брызгая слюнями.

 

— Штопанный детский сад, — выдал Юра и спешно засунул оторванную тараканью конечность в рюкзак.

 

— Еда? — спросил тонким голоском один таракашка и подбежал к Бовэню, поднялся на задние лапки, передними прощупал его ногу, глянул умильно большущими мерцающими глазами.

 

— Нет, — выскрипел Бовэнь. Кашлянул, прочищая горло. — Не еда, — повторил. — Мы ядовитые. Яд, понимаешь? Съешь, и животик будет бо-бо, болеть будет животик. Хочешь, чтобы животик болел?

 

— Нет, — ответил таракашка, — животик болеть не хочу, — задумался, поморгал, наклонил глаза вбок. — Играть?

 

— Ага, — широко улыбнулся Бовэнь и подмигнул. — Играть. В исследователей. Найти путь до большого красного камня на крыше и провести нас к нему. Кто первый найдёт путь и отведёт нас, тот и выиграет.

 

— Что выиграет? — спросил другой таракашка. Остальные заинтересованно молчали.

 

— А это я скажу уже после того, как игра будет закончена. Сюрприз будет. Внезапный подарок.

 

— Игра потом другая будет? Старший братик игру другую делать будет?

 

— Делать будет, — заверил Бовэнь и погладил таракашку по лапке, которой тот всё ещё опирался о его ногу. Вот эта да, только и смог подумать Юра.

 

Таракашки урчали. И тут за спинами щёлкнуло. Стена осветилась красным. Бовэнь метнулся в сторону, утянул за собой Юру и шепнул быстро таракашкам: «Игра началась. Прятки». Растянулись на полу, Юра зажмурился и закрыл кулаком рот — десятки маленьких лапок прошлись по его спине, вскарабкались и закрыли собой.

 

Что-то вползло в комнату, грузно бахнуло и скрежетнуло. Таракашки синхронно просвиристели ответ. Скрежетнуло уточняюще. Довольные тонкие трели таракашек. Проскрежетало ближе, прошло совсем рядом. Спросило снова. Таракашки поцыкали и уруркнули. Скрежетнуло и удалилось. Стена щёлкнула, и спине стало свободно.

Они поднялись. Таракашки глядели радостно и подрагивали задними частями тел.

 

— Молодцы, — похвалил Бовэнь, — а теперь следующий этап. Ну, кто самый-самый исследователь?

 

— Мы! Мы все! — ответили таракашки. И опять один выбежал вперёд, потёрся о ногу Ибо и спросил: — Мы вас точно нельзя есть? Вы точно яд? Вы пахнуть и вид вкусно.

 

— Точно, — заверил Бовэнь. — Но если ты хочешь, чтобы у тебя болел животик, то можешь проверить и надкусить.

 

— Животик болеть плохо, — серьёзно сказал таракашка.

 

Плохо-плохо, поддержали другие. А Юре стало немного совестно. То есть он понимал, что из этих малявок потом вырастят мерзкие твари, пожирающие миры — они и сейчас готовы были схомячить их с превеликим удовольствием, — но дети же. Наивные и доверчивые.

 

— Ну так что? — спросил Бовэнь, — кто отведёт нас? Призов хватит для всех.

 

— Мы отведём, — загомонили таракашки, — мы это где знаем, чувствуем. Нами за идите.

 

И они хлынули к противоположной стене. Юра и Бовэнь осторожно, стараясь не наступать ни на кого, за ними. Свернули в одно из ответвлений и упёрлись в ещё один тупик. За этой стеной, сказали таракашки. За этой, другой и ещё одной. Прикоснулись лапками, но стена не среагировала. Юра поднял рюкзак, вытащил из горловины конец лапы и приставил. Стена отъехала. Короткий переход наверх, ещё стена, за ней совсем крутой подъём — таракашки посадили на себя и понесли. Юра погладил гладкий холодный хитин. Прости, подумал. Так надо.

 

И вот последняя стена открылась. Свинцовое небо в красных всполохах и веренице розовых хлопьев. Не пепел. Снежинки. Холодно. Таракашечная река вынесла на крышу, ударила об ограждения и рассыпалась. Башня содрогнулась. Юра вцепился в ледяные склизкие прутья, Бовэнь привалился рядом. Внизу волновалось людское море — чёрные полицейские ряды отступали к границам его, теснимые гражданским разноцветьем, а в середине разгонялись БТРы и таранили башню, кричали сирены, и вдалеке взрезали воздух вертолёты. «Мы… для вашей безопасности», «Мы… для вашей безопасности» — долетало снизу из полицейских громкоговорителей и глохло в людском рёве и автоматных очередях. Проигран. Этот бой проигран, окатило холодом осознания.

 

Подбежали к рубиновой карте, закреплённой на белой трубе. Карта мигала и едва слышно жужжала. А если током вдарит, подумал Юра. Посмотрел на Бовэня. Тот хмуро разглядывал карту. Зе сейм щит, бро? Ты нужен мне, бро. Шмыгнул носом. Ладно, пора кончать это. Перехватил рюкзак. Там же коньки. Можно ими вдарить. Попробовать так свалить карту.

 

— А приз? — подал голосок таракашка. Приз-приз-приз, заскандировали другие. Бовэнь приставил указательный палец к губам и сделал «тшшш».

 

— Секретность миссии. Я не говорил? Сообщаю. У вас очень секретная миссия. А приз… — постучал пальцем по губам, посмотрел на Юру.

 

— Приз — доставка домой, — облизнув пересохшие губы, сказал Юра, — вы хотите домой? В свой мир? Здесь же всё чужое, так? А ваш мир — там круто, наверное, да?

 

Таракашки затихли. Набалдашечные глаза увлажнились и глядели с осуждением. Тельца завибрировали. Приплыли, понял Юра и крепче ухватил рюкзак, завёл руку, примериваясь.

 

— Но у нас дома нет быть, — сказал удивлённо таракашка, — мы наш мир съели. Вкусно быть было, создатель сказать было. Самый вкусный быть было, - таракашка выпустил слюну, — ы — вкусный?

 

— Яд, отрава, — ответил Юра и вдарил по карте. Засияла трещиной. Бовэнь подпрыгнул и зарядил ногой. Карта натужно заскрипела, повисла на розовых прожилках проводов. Таракашки припали к крыше, замотали лапками.

 

— Больно! Животик! Мой животик! — кричал ближайший к ним таракашка, тот, который ещё недавно потирался о ноги Бовэня. Юра присел к нему, закрыл глаза на секунду, вдохнул-выдохнул и отсёк ударом лезвия голову, погрузил лезвие в центр дрыгающихся сочленений, наступил на всё ещё мерцающие глаза, всхлипнул, отвернулся от постанывающей массы. Бовэнь колошматил по карте какой-то арматуриной — выдернул из ограждения крыши. Карта вдавливалась, покрывалось паутиной трещин как пуленепробиваемое стекло, но не поддавалась. Позади громыхнуло. Юра обернулся.

 

Покачиваясь, на крышу вылезала многоножка. Выхаркивала из пасти густую ржавую слизь, погребала под собой плачущих таракашек и медленно ползла к ним, к карте. Бовэнь вздрогнул и заколотил сильнее, чаще. Юра вбивал лезвия. Кожа ботинок скользила под потными пальцами. Многоножка верещала, вспыхивала красным и приближалась, тянула жвала и мутные отростки. Юра ударил снова, Бовэнь загнал в то же место арматурину, карта разлетелась алыми брызгами, выстрелила сияющим снопом вверх, и всё снесло, затопило красным светом, оглушило и вырубило. Юра не понял, кто кого схватил за руку первым — главное, что схватил. Держал. В горячей и живой.

  

========== 14 ==========

 

Микросхемы терпят все,

Можешь делать все что хочешь.

Невиновен, как артист,

Чист, как новогодний кролик.

За меня умрет радист,

Перепутавший пароли.

 

Звери «Игра в себя»

 

«Их нет! Их тут нет! Никого нет! Они жрали! Правда жрали! Всех!» — кричали как будто откуда-то сверху и хрустели по чему-то. Юра разлепил глаза и, пошатываясь, встал на четвереньки и зажмурился — в голову словно спицу воткнуло. Подышал. Попробовал снова. Вздрогнул — под правой рукой была оторванная тараканья лапка. Маленькая. Юра согнулся, прижал живот локтями. Мутило. Сквозь разноцветные пятна посмотрел по сторонам. По усеянной тараканьми трупиками крыше бродили элы, несколько забрались на перевёрнутую кверху жемчужным пузом многоножку и прыгали на ней, хохотали. Как идиоты, поморщился Юра. И всё же поднялся. Бовэня не было нигде. Юра чуть не сел снова. Упёрся ладонями в колени. Вдох-выдох, вдох-выдох. Мотнул головой — боль тут же дала о себе знать. Пощупал затылок. Ну да, шишка назревала. Ладно, это хуйня. Где Бовэнь?

 

— Бовэнь! — крикнул Юра. Никто и не глянул. Ага, не до этого. Вон как весело на многоножке. Ещё найдут залежи золотой пыльцы, так вообще веселуха будет. Фу, нет, так нельзя. И на таракашек смотреть нельзя. Думать о них. Всё сделали правильно, не было другого выбора. Не было. Убедить себя сложнее всего. Но спасли же наконец этот прогнивший мир с дохлой Системой? И теперь… домой. И, что, Бовэнь уже… там? Дома? Или же…

 

Элы всё так же прыгали. Бродили между телами, выискивали кого-то. И вдруг на крышу поднялся Тирел. Говорил что-то хмуро. Присел и начал руками разгребать хитиновые горы. Элы потоптались и последовали примеру. Точно, подумал Юра. Точно. С Тирелом он потом успеет. Сейчас главное — Бовэня найти. Не могла же Система вот прям щаз отправить их по домам, при этом одного забыв здесь. Или на двоих силёнок не хватило?

 

Бросился помогать элам. Поднимал и откладывал тело за телом. Хотел быстро, но не мог. Казалось, что сколько бы ни убирал, не уменьшалось. Старался не смотреть. Отвращения не было. Только не проходящая уже боль в горле от вставшего кома. Слёз тоже не было. Наоборот как-то слишком сухо — так, что под веками горело. Лёгкие. Какие же они лёгкие, подумал Юра и всё же всхлипнул. Отвесил себе пощёчину, закусил губу и продолжил.

 

— Их здесь нет, — сказал Тирел, когда площадка была расчищена. Юра покачнулся.

 

— Кого нет? — спросил хрипло. Тирел и не посмотрел. Стоял и пялился в пустую площадку.

 

— Кого нет? — прошипел Юра. Подскочил к Тирелу, — кого нет?! — закричал. Попробовал схватить его за куртку, но пальцы прошли сквозь.

 

— Это что ещё за …? — Юра отшатнулся и посмотрел на свои руки. Такие же как обычно. Родинка на среднем пальце. Откуда? Не было же. Вообще родинок не было. А теперь есть. Такая же как у Бовэня. — Чё за …? Эй! Тирел! Ты… ты видишь меня? Видишь? Тирел?! Ну же?!

 

Юра кричал и прыгал, но ни Тирел, ни кто другой не видели его. Стояли с похоронными лицами. Ну всё, пронеслось в голове, неужели game over внутри миссии, и я всё, навсегда всё? Навсегда здесь, вот так. Один.

 

Придавило. Не вздохнуть. Пнул ближайшего эла, налетел на Тирела. Ударился плечом, а этим — ничего. Элы и бровью не вели — стояли, переговаривались, хлопали Тирела по опущенным плечам. Утешающе. «Мы сделали всё, что могли». «Поздно. Слишком поздно». «Мы поздно поняли». «Если бы не ты». «Ты открыл глаза».

 

Юра крутил головой и не мог понять, что за пургу они несут. На что открыл глаза? Как открыл глаза? И где Бовэнь? Саданул по ограждению и взвыл от боли. «Да что за …, что за …», — шептал он и кружил на месте. Ещё чуть-чуть и схватил бы себя за волосы, общипал всего — только всё это было зря, потому что он чувствовал всё, а его не чувствовал никто. Не осязал. Они были на одной волне, а он на другой. И шипел, заглушаемый помехами. Сбоил.

 

— Юрррла? — спросил Бовэнь за спиной. Юра как поднял руку, чтобы кинуть в одного из элов телефон, так и застыл. Развернулся. Бовэнь. Лохматый, с ссадиной на подбородке, но живой. Осязаемый.

 

— Ты… ты… живой, — выдохнул Юра и растёр набежавшее в глазах, вдавил обратно, махнул рукой. Рассмеялся сквозь слёзы, сквозь боль в треснувшей нижней губе, шагнул к Бовэню, обнял. Всё так же валил снег — белый-белый, крупный. Помощницы у бабушки Метелицы трудились на славу, не жалели ни себя, ни подушки. «Это странно, — думал Юра. — Идёт снег, я в тонкой куртке, а холода не чувствую. Но тепло его тела — да. Словно одни мы — настоящие».

 

— Ты чувствуешь меня? — спросил тихо.

 

— Да, — так же тихо ответил Бовэнь. — А ты?

 

— Да. Где ты был? Я потерял тебя.

 

— Я был здесь. Искал тебя, — сказал Бовэнь и багнул. Юра напрягся и отстранился, вгляделся в Бовэня. Вроде такой же как был, но что это тогда было? Облик Бовэня коротнуло снова. Двинуться можно, подумал Юра.

 

— Что… что это было? — спросил. Бовэнь заморгал.

 

— Как… как ты меня видишь? — спросил севшим голосом и зачем-то сжал плечо. Юре стало страшно.

 

— Как обычно, — ответил едва слышно, — только коротит немного. Ну знаешь, как старый телевизор. А ты?

 

— Н-нормально. Как обычно, — сказал Бовэнь. «Ты врёшь, — подумал Юра, — и что-то мне это не нравится». Приблизился, стараясь заглянуть в глаза. Бовэнь перехватил его и вжал в себя. Сердце его при этом билось так, что отдавалось Юре в грудь. Ладонью придавил затылок. Юра дёрнулся. «Давай постоим так ещё», — сказал Бовэнь. Давай, согласился Юра. Почесал нос о плечо Бовэнь. Посмотрел на свои руки за его спиной — обычные. Устроил их туда, где были, огладил. Что ж ты такой напряжённый, дрожишь так? Я же не стал тараканом или что-то типа того. И нос вроде целый — не болит, следов на одежде не оставляет. Вздохнул. Стоять бы так ещё. Когда она там перезапустится? Или процесс уже пошёл? Потому и коротит. Зажмурился и обнял крепче. Мышцы тянуло. Это ничего, подумал. Это хорошо. Это пусть так.

 

Отстранённо отметил, как Тирел прошёл мимо них и подошёл к самому краю крыши. За ним увязались другие элы. Стояли и смотрели в подёрнутую снежными шумами даль.

 

— Спасибо, что вытащили, — уронил Тирел.

 

— Да ладно, чего ты? — отозвался кто-то, — тебе спасибо. Если бы не твои рассылки в соцсетях, не фотографии жрущего…

 

— Вы могли подумать, что это фальшивка. Любой бы подумал…

 

— Ты был убедителен. Я помню это — в голове как будто что щёлкнуло, когда прочитал: «почему никто из них не болеет, только мы? Почему никаких ответов из Башни? Никаких доказательств того, что лучшие из лучших танцоры и фигуристы живы? Почему вообще кто-то должен бороться за право на жизнь, в то время как другие умирают без надежды на него?». Я не верил. Не верил тебе сначала. Но стал замечать то, чего не замечал раньше. И это было больно. А ещё… когда они начали глушить связь, чистить сети, удалять посты… и я вспомнил. Вспомнил, что до их прихода всё было иначе. Вспомнил, что всё началось с их приходом. Я не верил. Не хотел верить. Никто из нас. Но потом эти парни… твои друзья?

 

— Друзья, — сказал Тирел, поднял руку и потёр нос, спрятал лицо. Стоявший ближе всего эл кивнул, положил ладонь ему на спину и похлопал.

 

— Ты сделал всё, что мог. Не вини себя. Ты — герой, Тирел. Ты смог убедить даже полицию. Не сразу, но они отступили. После того, как здесь что-то бахнуло. Благодаря тебе, твоим словам нам удалось избежать больших жертв. Ты — молодец, Тирел. Ты — наш герой.

 

Тирел покачал головой и опустился на корточки, обхватил голову руками и ответил глухо:

 

— Нет. Нет. Это не я. Не я. И я не успел. Не сказал им… спасибо.

 

— Сказал, — Бовэнь мерцал всё чаще и чаще. Наверное, и я так же, подумал Юра. И это логично. Мы выполнили свою миссию, можем удаляться. Как тот вымазанный гуталином мавр из старого советского кино. Ну да, Отелло. Точно же. Мы — не он. И миссия совсем в другом. И без обязательных реплик в конце. Да и зачем антивируснику реплики, а мы ведь вроде него. У этого мира свои герои, своя память, в которой нам не место. Но если нас будет помнить хотя бы Тирел, ребята из команды — это уже хорошо. И большего не надо.

 

Как это будет? Исчезнут ли они друг для друга сразу или растворятся постепенно? Сколько ещё отмерено стоять вот и чувствовать тепло, слышать сердце и дыхание?

 

Юра взрыкнул, вложив в это всё, что испытывал, позволил слезам наконец течь, куда они там хотели. Юре было уже всё равно. Он смотрел и не мог насмотреться. Запоминал и боялся забыть. Якоря. Нужны якоря, понял. Заметался сознанием, пытаясь придумать ассоциации. Ничего не шло.

 

— Я буду, — хрипло сказал Бовэнь, — и ты будь. Ладно?

 

— Ладно, — ответил Юра и сам не узнал свой голос. Такой слабый.

 

«Система приветствует вас», — с треском возвестила сИстричка сбоку.

 

Юра и не посмотрел в её сторону. Он слушал Бовэня. сИстричка извещала о своей благодарности, а Юра мечтал послать её куда подальше и в то же время сдавить до хруста в рёбрах, имей она материальное воплощение. сИстричка озвучивала обратный отсчёт, и Юра стискивал куртку Бовэня, вдавливал пальцы до болей в подушечках и чувствовал, как Бовэнь сдавливал в ответ. Одно целое. Они стали одним целым, когда сИстричка объявила: «Миссия завершена».

 

========== ЭПИЛОГ ==========

 

Система приветствует вас.

Идентификационный номер мира: 1823

 

Ступать на лёд было не страшно. Он и раньше пробовал. Правда, не на конькобежных. Но и там, и здесь лёд оставался константой, пусть и несколько отличавшейся в зависимости от спорта. Он читал про это, когда готовился к съёмкам. И слушал позже, когда его встретили и уже на месте объяснили основы, и позволили потренироваться, чтобы перед камерами не ударить в лёд лицом. Чуть позже сюда приведут детей — будущих чемпионов конькобежного спорта, он отыграет наставника и наверняка сам поверит на несколько мгновений, что и впрямь мог бы зарабатывать на жизнь этим. В принципе, общаться с мелкими ему всегда нравилось, передавать им свой опыт было бы круто. Хотя это чаще он был самым мелким в мире взрослых. Может, оттого и так по-особому было спокойно и радостно с детьми? Не то чтобы он видел в них себя. Фу, не сдалось такое самоковыряние. Но их искренность ему определённо нравилась.

 

А ещё очень нравилось чувство скольжения по льду. И ведь кроме базовых шагов ничего и не умел, да и с такими коньками не сделаешь того, что видел у фигуристов, хотя последних старался вообще не смотреть — каждый раз к горлу подкатывало твёрдое, тяжёлое, не проглотнуть. И не понять что это, от чего — от того, что так красиво? Ну глупость же. Ровно такая же, как и боязнь темноты или насекомых там. Тоже никакого рационального объяснения. Понял бы ещё, будь случай из детства, но нет — никто его в тёмном чулане не запирал, мерзость с кучей ног за шиворот не сыпал, да дома даже тараканов не было, и в общежитии трейни в Корее тоже. Но вот эти глупые страхи из ниоткуда были, и что-то щемящее из-за фигурного катания тоже. Поэтому хорошо, что передача не про аксели и бильманы (с ума сойти, откуда только он это знает, специально же не интересовался никогда).

 

 

Привычный уже перелёт из Чанши в Пекин, тепло дома и приветственно зажёгшийся свет при его появлении. И по выключателям жать не надо. Удобно же. Только в спальне такого нет — «потому что спать надо в темноте, так организм отдыхает», — прозвучало в голове голосом Цзысюаня. Самого его не было. Задерживается. Съёмки хоть и в Пекине, но допоздна. Можно бы попробовать приготовить что-нибудь на утро, но зачем измываться над продуктами, когда уже всё заказал, и консьерж даже успел принять доставку и с пожеланиями хорошего вечера передать лично в руки? Так безопаснее и точно вкуснее, чем его убийственная стряпня. Ладно, он мог приготовить рамён — сварить лапшу из пакета и покрошить туда тофу. Вообще-то его личный шедевр кулинарного искусства. Но Цзысюань хоть и любил навернуть лапши, а всё же постоянно кормить таким ни его, ни себя нельзя — ни на какие съёмки больше не позовут, и будут они перекатываться баоцзы от одной закрытой студии к другой. Спасибо, не надо.

 

Принял по-быстрому душ, устроился перед телевизором и начал бездумно переключать каналы. Глаза слипались. Ну да, времени уже ого-го сколько. Вскинул руку с часами, нахмурился. Где ж этого гэ носит? Раздражённо покачал шлёпком, вздохнул, набрал в вичат:

 

«Гэ, ты где? Я не молодею»

 

Пока ждал ответа, залез в вейбо, прокрутил ленту новостей, позакатывал глаза и посмеялся с очередных расследований в фанатской группе. В очередной раз порадовался тому, что эти люди не работали в полиции — а то пересажали бы и тех, кто ни сном, ни духом о том, чтобы нарушить закон. Хотя в некоторых постах всё же доля смысла была.

 

Почесал глаза. Зевнул. Снова открыл вейбо. Трейлер какого-то аниме. Да чтоб тебя. Про фигуристов. И восторженный сопроводительный текст: «АААААА! Неужели наконец-то они выпустят полнометражку!!! А Кшесинский будет? Или только Прокофьев? Дайте Кшесинского!!!»

 

Кшесинский. Сердце бахнуло. Бовэнь помассировал грудь. Отголоски миокардита? Или просто усталость. Надо уже идти спать. Но не шлось. Всё сидел, раз за разом вчитывался в текст и пытался понять. Кшесинский. Откуда он знает эту фамилию? Аниме не смотрел, потому что всегда избегал тему фигурного катания, если только самому по льду погонять, но лучше всё же со снежных склонов на сноуборде. Там никаких сугробов в горле и изморози в солнечном сплетении.

 

Мучили кошмары. Давно их не было. Что-то тёмное, вязкое. Скрежетало и нагоняло. Силился рассмотреть, но видел только чёрные коньки, молниями рассекающие это в клубящиеся клочья. Почему-то казалось очень важным дождаться, пока чернильный туман рассеется и увидеть того, кто за ним, но этого не удавалось никогда. На этом моменте он всегда разворачивался и бежал не от тумана, а к нему, в него, и кричал, плакал. Не от ужаса. А от жуткого ощущения пустоты внутри, покрывшей всё инеем, ощущения потери. Но кого или что — не мог сказать, нащупать. Кого-то очень важного.

 

— Тише-тише, — тёплые руки окутали собой. Бовэнь судорожно глотнул воздух и проснулся. Повернулся. Цзысюань-гэ. С залёгшей усталостью под глазами, серый в свете бубнящего что-то на низкой громкости телевизора.

 

— Ты вернулся, — разлепил Бовэнь губы, боднул бедро Цзысюаня. Теперь хорошо. Наверное, это сны про него. Вот кого он ни за что не хотел бы потерять. С ним можно и без телевизора быть, и в полной темноте. Нашарил пульт, выключил бубнёж. И так светло и тепло.

 

— Тебе снилось что-то плохое? — спросил Цзысюань.

 

— Да так, ерунда всякая. Слушай… а ты знаешь кого-то по имени Кшесинский?

 

— Ну допустим. А что?

 

— Да мне тут на вейбо трейлер одного аниме попался. И в комментах вопили что-то про какого-то Кшесинского.

 

— Странно.

 

— Что странно?

 

— Странно, что я знаю, а ты — нет, — хохотнул Цзысюань, — когда впервые увидел это аниме, вспомнил тебя времён дебюта. Ну когда ты ещё Белым Пионом был.

 

— Фу. Срочно забудь.

 

— Не могу. Ну в общем, ты спрашивал про Кшесинского. Юрий Кшесинский — это персонаж аниме. Талантливый фигурист. Хотя талантливый — не то слово, слишком мелко для него. Он — как ты. Вы чем-то похожи, и не только внешне. И не только я так думаю.

 

— Внешне?

 

— Что? Тебе никто никогда не показывал Кшесинского и не вопил из-за твоего с ним сходства? И постов на эту тему не было?

 

— Не видел, — буркнул Бовэнь.

 

— Подвинься, — Цзысюань толкнул его бедром и умостился рядом на диване, — где твой планшет?

 

— На хрена?

 

— За хрена. Будем тебя просвещать. Аниме смотреть.

 

— Не хочу. Оно про фигуристов. И ты устал. И я. Нам спать надо. Послезавтра съёмки уже. Забыл?

 

— Не забыл. Всё успеем, — заверил Цзысюань. — Тем более, завтра выходной, вылет на локацию только вечером. Просвещение умов — вот что важно. Ну, врубаем.

 

В какой-то момент Бовэнь попросил позволения смотреть на перемотке — следить за тем, как кинувший Юрия Кшесинского недотренер пытается вытащить бабочку из свиной гусеницы, надоело. Не, в этом определённо должен был быть какой-то глубокий смысл, но на страдания и метания главной пары ему было начхать, а упорство и сила духа Кшесинского завораживали, покоряли. И то, что его сравнивали с ним, льстило и немного примиряло с белопионным периодом. Но перематывать Цзысюань не стал. Бовэнь заглянул ему в лицо — так и есть, заснул. Поставил паузу и аккуратно уложил на диван, впихнул под голову подушку. И вернулся к просмотру. На перемотке. На появлении Бека стало кисло. Но тут же отступило. Друг. У Юрия появился друг. И он теперь не один. Это хорошо.

 

Под финальные титры Бовэнь смотрел в потолок, по которому иногда проползали полосы от проезжающих машин, и смаргивал скопившуюся влагу. Это глупо, в очередной раз подумал он и тряхнул волосами. Глупо так переживать из-за персонажа аниме. Это всё усталость. Точно она. И недосып.

 

И всё же… как хорошо, что и у него теперь есть друг.

 

*

*

*

 

Система приветствует вас.

Идентификационный номер мира: 18256

 

Поберечься бы, поджимали губы в больнице, куда он загремел с миокардитом. Неугомонный, говорила мама. Позволь заниматься ему тем, к чему душа лежит, посмеивалась бабушка. Дерзай, заключал отец. Если б можно было всем и сразу, он бы с радостью да, потому что тянуло ко многому. И танцы, и мотоциклы, и скейт, и на большой бы сцене, и сумасшедшие виражи конькобежного, и захватывающая обманчивая лёгкость фигурного — когда становишься продолжением льда, парящим над ним снежным вихрем, совершающим невозможное.

 

Он делал то, что считал нужным. Шёл к своей мечте — заниматься любимым делом. И очень старался быть лучшим во всём, но фигурка съедала всё. Танцы — часть неё. Ну иногда дозволялось побаттлиться. Мотоциклы и скейт — в редкое свободное время, под неусыпным контролем менеджера и тренера, и под их же неодобрительное ворчание. А ну как вывихнет ногу, как тогда на лёд, как пополнять коллекцию золотых медалей и поднимать флаг Китая над всеми, под самое небо? Мало кто мог похвастать такими достижениями в восемнадцать лет. Он мог. С лёгкостью. Но не хвастал. Благодарил всех, кто поддерживает, и говорил, что будет стараться ещё больше.

 

К Корее ему было не привыкать. Приходилось тренироваться здесь. И выступать сначала на местных площадках, пока в Пекине не опомнились и не переманили к себе. Так в воспоминаниях остались изматывающие тренировки и жизнь вдали от дома, а в реальности — старший бро Ким Нокду и лучший лео-бро Ли Минги. Отчасти поэтому зимних Олимпийских игр в Пхёнчхане ждал больше, чем каких бы то ни было прежде. И был уверен — и в этот раз золото будет его. Друзьям он потом, так и быть, посочувствует.

 

Объявили выход следующего участника. Юрий Кшесинский, Российская Федерация. И Бовэнь схватился за сердце, нахмурился. Что такое? Поганые флешбеки миокардита? Давно же не было.

 

— Что с тобой? — спросил тренер.

 

— Я… ничего. В норме, — Бовэнь успокаивающе помахал рукой и выпрямился. Подышал.

 

Тренер и не подумал изображать, будто поверил. Бовэнь улыбнулся. Ну как улыбнулся — приподнял правый уголок губ. Откинулся на спинку дивана. Трибуны взревели. Бовэнь посмотрел на источник всеобщего восторга. Хмыкнул. Пацан был до ужаса похожим на него самого — всего год назад. Такая же почти ангельская внешность, волосы эти белые, окаймлённые двумя косицами, и взгляд «я имел вас всех». Бовэнь провёл пальцами по своему андеркату. Подумал, что длинные волосы — это всё же красиво, но ужас как мило у некоторых — и это минус.

 

— Русская фея, — поделился тренер, — Юрий Кшесинский. Почти непобедимый противник.

 

— Почти?

 

— Ни для кого, кроме тебя, — серьёзно сказал тренер. «Без победы можешь не возвращаться», — услышал Бовэнь и вернулся к просмотру программы этого фея. И кому в здравом уме пришла мысль его так обозвать? Пацан хоть и выглядел как из эльфийской массовки фильмов Толкиена, но ничего из того, что обычно люди вкладывали в слово «фея», Бовэнь в нём не видел. Разве что не какая-нибудь там цветочная или зубная фея, а фея ледяного дыхания или вечной мерзлоты. А что фей выделывал на льду… Бовэнь уже и не помнил, чтобы когда-нибудь так восхищался чьим-либо прокатом. Нереальный.

 

— Сколько, вы говорите, ему лет? — спросил Бовэнь.

 

— Шестнадцать. Ворвался в прошлом году во все новости, как ты в своё время. Невероятно сильный для своих лет и талантливый. Вы с ним похожи. Только он фигурному катанию не изменяет, не тратит время на всякую ерунду.

 

— Откуда вы знаете? — насупился Бовэнь, — может и тратит, но никому не говорит?

 

Вот возьму, подумал, и узнаю, на что там этот Кшесинский время своё тратит. Может, он какой компьютерный задрот, и тогда с ним можно будет сразиться, разбить его в пух и прах, но не сразу, как со многими это происходило (даже не интересно), а долго побегать. Было б круто. Ну или ему, например, тоже нравятся мотоциклы, и тогда бы Бовэнь погонял с ним. А нет, не получится. Свой остался в Пекине. Здесь если только на прокат брать. Но дело поправимое. Всегда в крайнем случае можно сойтись на еде и совместном узнавании нового города. Выберутся куда-нибудь дальше олимпийской деревни, тоже неплохо.

 

Вот это я замечтался, опомнился, когда объявили оценки. Вот уж правда что — почти непобедимый. Обойти его — задача не из лёгких, но тем и интереснее.

 

Впервые, выходя на лёд, Бовэнь не был до конца уверен в том, что возьмёт золото и в этот раз. А когда всё же взял, то очень удивился. Обошёл Кшесинского всего на доли. И то — сложно сказать сколько в этом было собственной заслуги, а сколько — предвзятого отношения к российским спортсменам. Возвышаясь над всеми на самой вершине пьедестала, Бовэнь грыз губы и нет-нет, да поглядывал на Кшесинского, стоявшего всего на одну ступень ниже. Кшесинский не смотрел ни на кого. Был собран и холоден. Об такого и порезаться можно. Бовэнь ухмыльнулся. Но тем же интереснее, ведь так?

 

Он выловил его ночью. Обыскал всё и в самую последнюю очередь решил завернуть всё же на каток. На льду вовсю работали специальные машины, восстанавливающие покрытие, готовящие арену к новым состязаниям. А Кшесинский сидел под самым куполом — на спинке одного сидения и водрузив ноги на спинку переднего. Сидел и всматривался в никуда, да так сосредоточенно, будто в воздухе перед ним и впрямь разворачивалось что-то невообразимое.

 

Бовэнь решил, что точно спятил, раз уж рискнул подойти к этому колючему фею. Весь в острых сосульках, а под ними наверняка горячее сердце, потому что только с таким сердцем можно творить настоящее волшебство — жуткое и красивое, самую суть фигурного катания.

 

— Привет, — сказал Бовэнь на английском, когда добрался до Кшесинского. Протянул ему горячий шоколад. Кшесинский выгнул правую бровь и наградил таким взглядом, что любой бы на месте Бовэня тут же свалил подобру-поздорову. Но Бовэнь и сам был мастер выдавать такие взгляды. Поэтому только усмехнулся и сел рядом. «Подвинься», — сказал и поставил на сидение меж ног Кшесинского стаканчик с горячим шоколадом.

 

— Головой приложился? — разродился Плисецкий. Голос у него был довольно низкий. Что особенно контрастировало с фейским образом. Или наоборот — дополняло его, если вспомнить, что он — фея-убийца. Бовэнь кивнул своим мыслям. Но получилось и тому, что, да, приложился. Самым натуральным образом. Кшесинский поизучал его и вдруг коротко рассмеялся. Бовэнь смутился, почесал затылок и тоже засмеялся.

 

— Ты чего — жалеть меня пришёл, что ли? — отсмеявшись, спросил Кшесинский. Стакан он всё же взял и теперь крутил в руках. Грелся. — Если так, то лучше сразу проваливай. Потому что каждое поражение — это не поражение, это повод подумать — где ты облажался, и в следующий раз сделать лучше. Я облажался. В следующий раз нагну тебя.

 

Говорил он резко и выделял согласные сильнее, чем надо. Необычно. Бовэнь и раньше приходилось слышать русский акцент, но впервые он казался настолько приятным. Слушал бы и слушал. И в душе было спокойно, радостно. Как не было большую часть прошлого года, когда он внезапно свалился с приступом миокардита, решившего нагрянуть после нескольких лет отсутствия, да в компании с мутными не запоминающимися кошмарами. Бывало, что снилась совсем другая жизнь, обрывки разговоров, от которых по пробуждению не оставалось ничего, кроме ощущения пустоты.

 

— Ну так чего? Так и будешь пялиться, или скажешь что? Зачем пришёл? Жалеть?

 

— Не жалеть, — уверенно заявил Бовэнь и отпил из своего стакана. Слизнул шоколадную каплю, оставшуюся на верхней губе.

 

— А чего тогда? — с недоверием склонился к правому плечу Кшесинский. Бовэнь выразил незнание и виновато улыбнулся. — Что, серьёзно?

 

— Ну. Типа того, да. Мне понравилось, как ты двигаешься. Я залип. Никогда такого раньше не видел. Даже жаль, что не следил за твоими прокатами раньше. Ты крутой.

 

— Скажешь тоже, — Кшесинский распустил собранные в хвост волосы и занавесился чёлкой. — Ты — круче.

 

— Ну ладно, так уж и быть. Соглашусь, — засмеялся Бовэнь. Кшесинский возмущённо зашипел, замахнулся стаканом и тоже рассмеялся.

 

— Ты капец забавный, — сказал.

 

— Такого мне ещё не говорили.

 

— А какое говорили?

 

— Ну обычно говорят, что я холодный. Ледяной принц, все дела. Безэмоциональный. Равнодушный.

 

— Это ты-то? — изумился Кшесинский и заправил чёлку за ухо.

 

— Ага, — подтвердил Бовэнь.

 

— Слепошары. Хотя про меня вот тоже говорят… всякое.

 

— Слышал. Но, как по мне, ты, если и фея, то — фея-убийца. У тебя глаза такие…

 

— А что с ними?

 

— Не фейские. Глаза воина. Берсерка.

 

— У меня сейчас такое странное чувство… — протянул Кшесинский, покачивая стаканчиком.

 

— Ну-ка? — Бовэнь и сам не прочь был понять, что происходит. Он словно…

 

— Я словно проживал это уже. Эти слова. Я слышал их раньше. Но этого не может быть. Ты — первый, кто так говорит. Я уверен в этом.

 

— И я. В смысле, я никому и никогда не говорил такого. Зуб даю. А, хотя нет, не даю — они мне ещё нужны. Ну так что?

 

— Что?

 

— Будем дружить или нет? — спросил Бовэнь и сам не поверил тому, что это прозвучало. Язык впервые оказался быстрее мыслей и выдал то, в чём Бовэнь ещё не признался и себе. Но вот, это сказано, и он как дурак сидит и ждёт вердикта. Впрочем, почему как? Что вообще за блажь нашла? Луна в Марсе, Марс в Венере? Возмущения на Солнце?

 

Кшесинский прищурился и закусил нижнюю губу. На хрена ты меня копируешь, хотел было возмутиться Бовэнь, но Кшесинский вдруг расслабился, фыркнул, протянул руку и сказал:

 

— Или да.

 

*

*

*

 

Система приветствует вас.

Идентификационный номер мира: ########

========== 11 ==========

 

Не трясись, говорил Бовэнь и сжимал крепко руку. Не трясусь, кивал Юра и ударял себя по правой ноге, опять начинавшей отбивать пяткой дробь. Заботливый Эл ободряюще похлопал по спине, Юра сдержался и не послал его, не сбросил руку. Удивился себе, хотел было прислушаться и понять, что это было, но Бовэнь опять сдавил руку, а нога опять жила своей жизнью. Другие ребята из команды стояли рядом — кто, опёршись о стену, кто — задом о гримёрный стол, рассказывали о своих волнениях и о том, как справлялись с этим, вспоминали забавные случаи, и Юре одновременно хотелось и гаркнуть на них, заявить, что в гробу он видал их заботу, вообще не сдалась, потому что жалость — это для слабых, а он не слабый, — но и что-то приторно-противное, мерзко-приятное робко распускалось внутри. Юра смотрел на элов и не видел в их глазах ущербной жалости, только поддержку. И ведь они не обязаны были приходить сюда, могли вообще дома остаться и репетировать перед баттлами, это не их день, не их бой, но пришли. «Спасибо» шевельнулось на кончике языка и тут же прилипло к нёбу упрямым «не хрен». Запутанный моток, морской узел из мыслей, эмоций, желаний. И стыдно хорошо, что они все здесь, и раздражающе плохо, что не только они, но и куча другого народа.

 

Юра смотрел на Бовэня и видел отражение своего упрямства в его глазах. Такой же. Жадный до жизни. Не надышаться, не насмотреться, не наговориться, не намолчаться впрок.

 

И только стискивать зубы, заковывать сердце в железные обручи, внезапно понимая эпизодического персонажа старой сказки. И только бы выдержали, только бы не разломились, когда финал, когда «и жили они долго и счастливо» для элов.

 

Цена чужого прозрения. Алтарь из костей твоих и моих. Омытый потом и кровью. Задушенные крики и невыплаканные слёзы вместо вина. И сотни других безымянных. Чтобы не было тонких пальцев в больницах. Но будут же? Не эти, так те, не придут, так сами. Заслужен ли шанс? И сколько их было — шансов? Просранных. И снова, и снова, и снова. Зачем это так… больно?

 

Трусливое «лучше бы закинула меня одного, и я бы сам как-нибудь, а нет — ну и ладно. Дедушку жалко. И Ройзмана. Такие надежды, столько сил, нервов. И Прокофьева с Креветкой. Как же они без него, кто нос утирать будет, разбавлять их ванильную мерзкую слякоть?». Отчаянное: «Нет. Хорошо, что не один. Хорошо, что с ним, ни с кем другим. Спасибо. Пусть так. Хоть так». Не хочу отпускать. Надо вернуться. Но хоть что-то на память. Завернули в туалет.

 

Юра вынул телефон, навёл прыгающий фокус, щёлкнул. Зашёл в галерею. Нет. Только те, что из той жизни. Только те, что он показывал Бовэню. Это Ледовый, и это Ледовый. Это Лёся. И снова Лёся. Пирожки. Те самые. Деда. Лёся. Пирожки. Какой-то кот у подъезда. Другой кот у памятника. Видео с котом, ловящим рыбок в айпаде. Ледовый. Всратое селфи.

 

Юра щёлкнул снова. Зашёл. Ничего. Бовэнь достал свой телефон. Навёл камеру, щёлкнул тоже. Ничего. Отклонился. Снял только себя. Ничего. Пнул дверь в кабинке. Щёлкнул унитаз с жёлтой полосой. Ничего.

 

Взлохматил волосы, размахнулся телефоном и почти уже запульнул им в зеркало, но выдохнул, притормозил. Рука повисла с бесполезным грузом. Юра уже вернул свой в карман куртки. Стоял, подпирая спиной холодную кафельную стену. Внутри дрожало, нарастая, бешенство, миксовалось с жутким смехом и надрывным рыком. Юра держался. Держал. Не сейчас. У него будет возможность — там, на льду, перед этими жуткими и теми слепыми.

 

— Ну и ладно, да? — спросил Юра.

 

Послышались шаги. Юра, сам не понимая, что делает, повинуясь какому-то инстинкту, втолкнул Бовэня в кабинку и звякнул задвижкой.

 

Хлопнула дверь в туалете. Зашли двое. Стукнули кабинками. Юра подвигал глазами. Понял, кивнул Бовэнь. Выйдем, когда эти уйдут. А эти устроились, надолго. Но, значит, можно и сейчас двинуть.

 

— У меня друг в управлении. Говорит, напали на след, — прозвучало из одной кабинки.

 

— А кто? Кто? Не сказал? — озаботились из другой.

 

Юра вцепился в Бовэня. Поморщился от того, как его пальцы сдавили запястье.

 

— Да нет, — разочарованно протянули из первой, — уж я и так и эдак его спрашивал, а он молчит, хрен усатый.

 

— Нормально ты о друге отзываешься, — хохотнули из второй.

 

— Ну если он такой и есть. То дружим, выпиваем вместе, на концерты ходим, я ему везде билеты пробиваю. А как мне надо, интересно же, так он сразу стража порядка включает. Тьфу, бумаги совсем мало. Перекинь мне, а?

 

Переглянулись. Дождались, пока эти пошумят смывами, кранами и уйдут. Выбрались. Помыли руки, всматриваясь друг в друга.

 

— Забей, — сказал Бовэнь.

 

«Мы всё равно не можем ничего изменить», услышал Юра и кивнул. И, может, эти в кабинках вообще не про то, а он уже себе надумал всякое. Мало ли на какой след там кто напал. Может, под дверь кто нагадил где, и этого типа теперь нашли. Или машину кто угнал. То, что не положено читать на заборах, на стене нарисовал.

 

Бовэнь отмотал бумажное полотенце, обтёр наскоро излишки влаги, скомкал, выбросил в урну. Постоял. Шагнул ближе, притянул к себе, сдавил так, что чуть рёбра не треснули. Железные обручи.

 

— Мы прорвёмся, слышишь? — сказал у самого уха, — мы выберемся.

 

 

Та же сцена в том же концертном холле, но залитая льдом. Юра опробовал её сразу по прибытии. Собственно, поэтому целый день здесь и торчали. У каждого выступающего было время на знакомство с ареной, на прогон своей программы без никого, не считая сопровождающих из команды. Его сопровождали Бовэнь и Игрел, хотя вот последний вообще был как корове седло. Но Юра сцепил злость на него, рассудив, что не время и не место. Да и вообще, вполне может сойти за мерзкого таракана. Вот и будет ему катать. Ему и Бовэню. И для каждого своё.

 

Игрел после тянулся пожать руку, вымямлить что-то, но Юра так на него зыркнул, что тот потоптался, открыл и закрыл рот, вжал голову в плечи и так, ссутулившись, ушёл.

Не было ни его, ни Атрела и здесь, на диванах, где Юра с командой следили за тем, как катают другие. Камеры выхватывали хитиновых жюри лишь по завершению номеров, за что Юра был безмерно благодарен операторам. И не только потому, что соперники были интересны, соперников хотелось посмотреть и оценить. Юра знал — почему, но запретил себе об этом думать.

 

Телефон в куртке ожил. Так и забыл его переложить в рюкзак. И теперь тот бзикал повалившими уведомлениями. Бовэнь рядом напрягся. Юра прислушался. У него тоже. Что за ахтунг творится?

 

На льду фигурист в алых шелках-лоскутах взмывал огнём, высекал искры, закручивался под надрывное скрипичное, а телефон всё бзикал дабстепом.

 

Юра отвлёкся от экранов, вытащил телефон. Чат с сИстричкой. А в нём — удалённые сообщения.

 

Похолодел. Выделил все. Удалил. Телефон задумался, померцал и выплюнул всё обратно.

 

Зашёл в настройки. Нашёл «очистить историю сообщений», запустил приложение по очистке памяти, вымел кэш. Чат с сИстричкой заглитчил, подёрнулся рябью помех и вывалил всё удалённое.

 

Так, блэт. Юра нажал на иконку с чатом и смахнул её в корзину. Хрум. И нету. И только салют из пиксельных конфетти.

 

Телефон молчал. Ну вот и всё. Вот и хорошо. Что бы это ни было, оно уже удалено. Ни в корзине, ни в кэше нет.

 

Обернулся на Бовэня, улыбнулся нервно, помахав своим телефоном. Тот сидел белым пионом, белее самого белого, сжимал корпус своего телефона, хмурил брови и не торопился обнадёживать. Элы непонимающе переводили взгляд с одного на другого.

 

— Телефон заглючил, что ли? — спросил Заботливый Эл.

 

Бовэнь неопределённо дёрнул плечом. Чего ты, всё хорошо, хотел сказать Юра. И тут телефон бзикнул. И разразился целой серией коротких вибраций. И даже смотреть не надо было, чтобы знать — чат снова там. Вместе со всеми сообщениями.

 

Бовэнь придавил ладонью его правое колено. Да что ж такое, опять тряслось. Выудил из сцепленных пальцев телефон, забрал себе. У меня рюкзак есть, шепнул Юра. Я знаю, ответил Бовэнь и убрал оба телефона в карманы своей куртки. Забей, сказал снова. Соберись, услышал Юра. Кивнул коротко. Прав. Если он будет нервничать, если выкинет такой же номер, что и Тирел тогда, то ни черта у них не выйдет, ни в какую Башню не попадут и отсюда не выберутся, никого не спасут. Так и сгинут. Нельзя. Пустые мысли. Вредные.

 

Он здесь и сейчас, чтобы катать. Он здесь и сейчас, чтобы взорвать всех к херам. Он здесь и сейчас, потому что нужен элам. Он здесь и сейчас, потому что они верят в него. Верят, что он выгрызет им утраченные позиции в рейтинге. Верят, что он вырвет победу, и они станут ещё на шаг ближе к Башне, к тому, что мыслят спасением себя и своих близких. Он здесь и сейчас. Они здесь и сейчас.

 

 

Вышел на каток. Проехался на пробу, унимая мандраж. Одно выступление из сотен, тысяч. Сколько их было и будет ещё. Он всё знает и может. Тараканы. Сидят там, смотрят, жвала раскрыли — блестящие, истекающие. Лапами таблички с оценками сжали, вперёд подались. Что тот, которого они с Бовэнем на льду у себя. Как же им хочется. Тварям.

 

Встал в исходную позицию. Красивый? Хмыкнул. Подавитесь, поперёк горла встану. Скользнул лезвием. Заточены. Обвёл взглядом смазанные лица на трибунах. Молчали в ожидании. Колено тоже молчало. Ну и прекрасно. Сейчас всё будет.

 

Но музыка всё не шла. Звукореж, наверное, накосячил. Замотался, запаздывает. И такое бывает. Раньше не было тут ни разу, но всё ж бывает в первый раз.

 

Тело ныло в нетерпении. Ну же, где там? Давай уже.

 

И тут загрохотало за трибунами, за кулисами, сверху и снизу. Грянула сирена. Зазвучало монотонное, усиленное динамиками «Не оказывайте сопротивления. Мы обеспечиваем вашу безопасность». Высыпались операторы с камерами, журналисты с телефонами на стабилизаторах, рассредоточились по известным им позициям.

 

Нахлынули стройными муравьиными рядами. Полицейские. В касках. Во всём защитном обмундировании. С автоматами наперевес. Оцепили сцену, вывели к бортикам Атрела и Игрела. В наручниках.

 

За мошенничество с документами повязали? Так быстро? Или… Юра приказал себе стоять ровно и делать вид, что он вообще не вдупляет. Собственно, так и есть, подумал нервно. Может, надо было возмутиться, вызвериться: «какого вы тут творите? У меня вообще-то выступление». Но суровые автоматчики напрочь вымораживали такое желание. Впервые на льду Юре стало холодно. И ногам, и в прорехах майки. И только сердце оглушительно билось в ушах.

 

Ему приказали сойти с катка. Проводили дулами. Проследили, как надевает чехлы («на орудия убийства», — мрачно хохотнул про себя Юра) и становится за бортиком. Только бы не думать, что у кого-то из них может дрогнуть палец, соскочить куда не надо и как не надо. Так по-тупому. Не думать, что направлены в сердце, голову, лопатки и ноги. Не думать.

 

Так не бывает. Это следующий уровень. Надо только сообразить, как перебраться с него.

 

Ряды расступились, пропуская тараканов. Впереди — самый крупный из них. Навис, протянул щетинистые лапы, щёлкнул жвалами. Юра смог не зажмуриться. Выдержать и взгляд набалдашечных глаз, и химический смрад, сделать максимально честные и непонимающие глаза. Я ни при чём, старательно думал он, я ничего не знаю и знать не могу, это не я, вы ничего не докажете.

 

Таракан потребовал привести других членов «гнилой» команды. Так и сказал жестяным голосом — гнилой. Звездец, подумал Юра. И следом — это ещё не звездец. Толкнулся (или это его толкнули?) Бовэнь, стукнул плечом, потеснил, задвигая за себя, но Юра заупрямился. Так и стояли плечом к плечу, держась за руки.

 

Элы переглядывались украдкой, смотрели в пол. Словно заранее согласные со всеми подозрениями, с тем, что они могут быть виновны вообще.

 

Не привлекать внимания, предостерегала сИстричка. Быть как все. Глаза в пол. Ноги на ширине плеч, плечи — опущены. Готовый плацдарм для плетей. А ведь и эти, которые с тараканами, которые с автоматами — заражаются, болеют, умирают. И их семьи, близкие, друзья. Они — часть этого мира. Должны защищать. Полетевший антивирусник. Сбой в программе. Приказы вируса — первостепенны.

 

Юра хотел посмотреть на Тирела, но боялся выдать его. Надеялся только, что тот сможет справиться с собой.

 

Зал молчал. Ну ещё бы, подумал Юра. Роптать тут страшно. Пусть даже и видятся эти благодетелями, а всё же инстинкт самосохранения не совсем отшибло. Вспомнил Зитрела. Не факт.

 

Таракан прошёлся, едва ли не ощупывая всех глазами — хорошо, что не вытягивались как у улитки. Но казалось, что ещё немного, и да. Остановился возле Юры с Бовэнем. Посмотрел вниз — на коньки в чехлах. Отошёл подальше. Чтобы лучше видеть?

 

— Из вас кто это сделал? — проскрежетал механический голос. Забыл подкрутить плавность, певучесть? Или так и надо, чтобы страшнее, чтобы они струхнули и выдали сразу всё — и что сделали, и чего не сделали? Юра напоминал себе смотреть честной и глупой феей.

 

— Мы о вашей безопасности заботимся, — скрежетал таракан, — на страже мира и стабильности стоим, в культуры развитие вкладываемся. Всё делаем, чтобы вам жизнь достойную обеспечить, болезней от защитить. И благодарность это ваша? Из вас кто с сыном моим это сотворил? — голос зафонил.

 

Юру передёрнуло. Автоматчики — и те поморщились, кратко, всего на миг, и снова непроницаемые.

 

— Сами признаетесь, наказание быстрым будет. Не признаетесь… Или же… если из вас кто виновника знает, то сейчас может сказать и пропуск тем самым в Башню получить. Я милость вам окажу и за вас перед правителем Нореном заступлюсь. Подумайте. Из-за чужого преступления вы возможность в Башню потеряли пробиться. Все ваши результаты, очки обнулены. Вас самих запрет на участие в соревнованиях ждёт — на пять лет. Можно бы и навсегда делать, но вы же не виноваты, что преступников не разглядели, страшному позволили свершиться, им моего сына позволили убить! Или же… виноваты? Нам всю команду забирать ли? Подумайте.

 

Тирел выступил вперёд. Да ты спятил, чувак. Ты не можешь так поступить. А лицо бледное, как в отсветах льда. Нет. Пожалуйста. Ты не можешь. Только не ты. Никто из вас.

 

Юра лихорадочно облизывал враз пересохшие губы и думал, думал, думал — что делать, что же делать. Хотел посмотреть на Бовэня, но боялся выдать его, себя. Башня. Что сказал этот хрен? Результаты обнулены. Запрет на участие. Допуск только одному — предателю. Тирел, нет, только не ты, пожалуйста. Так. Соберись. Юра сжал руку Бовэня, ощутил ответное пожатие. Вместе. Мы вместе. Думай, Юра, думай. Обнулены. Запрет. И так и эдак путь туда заказан. Команда снята с дистанции. Элам запрет на участие в дальнейших соревнованиях. К другим не прибиться. Да и по-свински бросать.

 

— Это сделал я, — сказал Тирел.

 

Удивились все. Таракан отступил и затрясся мелко, долго, отклонив жвала, смыкая и размыкая их, перебирая лапами по брюху.

 

Смеялся, понял Юра. Театр абсурда. У него сына убили, он пришёл тут кровной мести требовать. И смеётся. Нервное, что ли? И Тирел… Нет. Зачем? Ты же знаешь, что с тобой будет там, тебя же сожрут там. Зачем? Тирел, нет.

 

— Человечек, прощения приношу, но тебе пропуска в Башню не видать. Это не ты был, — успокоившись, заявил таракан. — Или, ты что-то рассказать желаешь? Что видел? Что знаешь? Кого?

 

— Это был я. Ваш сын напал на меня, хотел меня съесть, и я убил его, — сказал Тирел, не отрывая взгляда от таракана. Тот покачнулся.

 

Трибуны ахнули, загудели. «Да как ты можешь?», крикнул кто-то. «Неблагодарный», «убийца», «тварь», «неблагодарный», «неблагодарный» — росло, перехлёстывая друг друга. Автоматчики стукнули в щиты. Всё стихло. Таракан повернулся к трибунам, поднял лапу. Защёлкали вспышки. Суетились операторы с камерами.

 

— Ему простите, — певуче просвиристел он, — за команду боится. Юноша смелый. Юноша глупый, — уже Тирелу.

 

Походил, переваливаясь, вдоль выстроившихся элов, останавливаясь возле каждого. Прошёл мимо Юры с Бовэнем и вернулся, приблизившись, развернувшись всем сочленённым желтоватым корпусом.

 

— Ты же фигурист, так? Коньками клац-клац?

 

Юра согласно дёрнул подбородком, не желая в полноценный кивок. Вот оно, подумал. Улыбнулся широко, ядовито. В груди горело холодной решимостью.

 

— Это сделал я, — сказал и сам поразился тому, как щедро отсыпал льда в голос.

 

— И я, — заявил громко Бовэнь. — Мы вместе.

 

Юра посмотрел на камеры, телефоны, убедился, что все направлены на них. Кто-то и стримит наверняка, если опять всё не блокируют. Хотя вряд ли, не должны, раз такую армию согнали.

 

— Но быстрого наказания не хотим, — вскинув голову, сказал Юра.

 

— Потому что так неинтересно, — поддержал Бовэнь.

 

— Правитель Норен не видел моего номера. Только моего и не видел. Уверен, что он простит тебе, если так и не увидит?

 

— И без моего жаль его оставлять, - припечатал Бовэнь.

 

========== 12 ==========

 

Вроде бы они считают нас условно непригодными

Перекрывают кислород, куда теперь идти?

Вот-вот и скоро зачитают приговор, обжаловать нельзя

Но что же делать, по природе мы

 

Не отступаем, а провалы не приемлемы

Мы им поставим шах и мат, лишь дело времени

И если будут уносить меня с танцпола

Я хочу, чтоб мы кричали в унисон

 

LASCALA - Унисон

 

 

 

Тирела тоже забрали, но увели в другую сторону. Для профбеседы и оказания психологической поддержки, пояснил журналистам таракан-мэр. Эти экстремистские элементы давление на парня оказывали, — кивок в сторону скованных наручниками Бовэня и Юры — с этим надо работать, сказал, поскрежетал жёсткими ржавыми крыльями, развернулся и ушёл. За ним кинулись снимающие-пишущие, иные забегали вперёд, тыкали микрофонами и наперебой продолжали что-то выспрашивать.

 

Юру больно пихнули под лопатки, схватили за локти и потащили, он вывернулся, попытался зацепиться зубами за рукав Бовэня, но в спину опять прилетело, локоть сдавило, и внутри кольнуло ужасным «а вдруг это всё зря? Вдруг не захочет? И нас просто…». Не додумал. Не захотел. Обернулся, поймал отчаянный взгляд Бовэня, тут же сменившийся на спокойный и решительный, устыдился своих страхов, попытался улыбнуться ему ободряюще, хоть так сказать, что в норме, что держится, но губы не слушались, дрожали, и всё дрожало и подпрыгивало, и снова развернули, подставили под вспышки фотокамер, ещё какие-то осветительные приборы, под хлынувшие единым огнём вопросы — один тупее другого. «Кто вам заплатил?», «Сколько заплатили?», «Вы завидовали его популярности? Красоте? Успехам? Статусу?», «Это был шантаж? Вы требовали допуска в башню через сына мэра? Вы угрожали мэру?», «Кого хотели убить ещё?»…

 

Вас, думал и жмурился, когда светили прямо в лицо. Закрыться бы руками, но те стянуты. Выпрямить бы спину, но давят и сгибают — кланяйся, кланяйся, всем кланяйся, проси прощения, кайся, кайся, вымаливай. Юра стискивал зубы и напрягал слух, силясь услышать в хаосе подтверждение того, что Бовэнь рядом, что не развели в разные стороны. Шли бы наоборот, легче было бы. Но, может, хоть ему? И, значит, надо стараться. Хрен вам, а не проигрыш. Ещё посмотрим, кто кого.

 

Юра ухмыльнулся, и затворы восторженно защёлкали. Бляди. Не те, кто спереди и сзади… Бог их прости, вспоминалось старое. Остановился. Оскалился шире. Распознавшие сигнал, тут же заступили дорогу, блокировали камерами, штативами, микрофонами всех цветов, форм и размеров. Юра провёл языком по корочкам на губах. Не облажаться бы. Давно учил. Набрал воздуха и выдал, как с обрыва в пропасть сиганул:

 

— Не те бляди, что хлеба ради спереди и сзади дают нам ебти, Бог их прости!

 

Журналисты переглянулись. Полицейский над ухом фыркнул. Плевать, подумал Юра.

 

— А те бляди — лгущие, жизнь сосущие, еть не дающие — вот бляди сущие, мать их ети!

 

Забил звенящим голосом последний слог. Тряхнул волосами, повёл плечами и дёрнул полицейских за собой. Пошли, чего встали?

 

Вели так долго, что, казалось, никогда уже не дойдут до темноты в конце этого гомонящего и бьющего светом со всех сторон туннеля. Ошибся. В одном слове. Нет, так надо. Жизнь выпивающие. Вцепившиеся намертво. Паразиты в крепком хитине — тапком не раздавишь, ничем не проймёшь. А он стихами по ним вздумал — вообще больной.

Скрутили почти к самым коленям, заломили руки. Ступени перед носом так и мелькали, едва успевал ноги переставлять — как бы не врубиться. Сильно расстроится главный таракан, если товар в не совсем товарном виде будет? Или главное — чтоб плясал?

 

Бовэнь. Где Бовэнь?

 

Голову держали крепко. Не повернуть, не найти.

 

Так. Стоп, сказал себе Юра. Отставить. Это ещё не конец. Прорвёмся. Надо верить.

 

Бовэнь.

 

Юра сжал зубы. Звериное копилось и нарастало. Мельтешение шло красными пятнами. Вырваться и в глотку — и рвать, пока не захлебнутся кровью. Раскидать всех, забрать китайца и драпать с ним.

 

Нельзя. Нельзя. Терпи. Жди. Всё ещё будет.

 

Запихнули в машину, кинули, хлопнули дверью, а в неё ещё долго стучали градом, кричали, требовали.

 

Я как в гробу, а это комья мёрзлой земли, думал Юра, уткнувшись в кожаную обивку. И зомбаки снаружи бьются, прорываются, просятся — они уже вылезли давно, покинули свои стылые могилы и ходят жадные до чужих мозгов, потому что свои сгнили.

Нельзя так, одёрнул себя. Они такие же. Живые. Подышал размеренно, досчитал до десяти, отгоняя панические мысли. Ну нет смысла оставлять только одного, если так охоч и до танцев, и до фигурки. Нет смысла никого не оставлять. Их запугивают. Чтобы деморализовать. Чтобы тёпленькими взять и жрать мягких и податливых. А вот кость им в горло. Встанем так, что желудок выхаркают, в своей же гадости утонут. И никакого нытья.

 

Всхлипнул зло, вобрал нос. Мокрый. Потёрся об обивку, растёр набежавшее к уголкам глаз. И когда успел? Подтянул себя, уселся нормально, расставил ноги, зацепился носками за днища сидений — для устойчивости; максимально расправил плечи — насколько позволяли скованные сзади руки. Полицейские погрузились в машину, подняли между ним и собой щиток и повезли.

 

Юра вглядывался в другие с мигалками и очень надеялся, что в одной из них — Бовэнь. И что всё у него относительно нормально. Ты только держись, повторял как заведённый. Только держись.

 

 

В участке было кучно. На входе всех обрызгали санитайзерами, измерили температуру и впихнули в душное и забитое до отвала помещение. В поздний вечер воскресенья работы здесь было столько, что некоторые сотрудники тонули под кипами бумаг. И тут же с выражением вселенского страдания вели допросы, составляли акты, отвечали на звонки, неслись куда-то, исчезали в одних коридорах и появлялись из других. Кто-то надрывно кашлял, и, казалось, далеко не один человек.

 

Из какого отстойного фильма про полицию сИстричка позаимствовала эти образы, нервно усмехнулся про себя Юра. Да вряд ли бы она брала такой ужас, кому в здравом уме может нравиться это?

 

В клетке у стены вообще битком. Жались к углам, свисали руками сквозь прутья, а на краю скамьи, прислонившись к стене, сидел бледный человек. Настолько бледный, что уже зеленоватый. Обхватывал себя руками и трясся, стучал зубами и хватал белыми потрескавшимися губами воздух. Кашлял так, что удивительно, как до сих пор не выкашлянул внутренности. У ног валялись пластиковые стаканчики, в мокрых грязных разводах мерцали люминисцентки.

 

Остальные элы липли друг к другу, избегая смотреть на этого.

 

— Соблюдайте социальную дистанцию! — грозно велела им проходившая полицейская и скрылась в кабинете.

 

— Следующий! — крикнули из-за толстенной стопки с документами. Один из тех, что были на скамье, встал было, но тут подошёл полицейский, пнул по ботинкам болезного, тот поднял мутный, явно ничего не соображающий взгляд, и опять опустил.

 

— Ты. Вставай. Иди, — говорил полицейский, — комендантский час нарушал без уважительной причины? Нарушал. Общество опасности подвергал? Подвергал.

 

— Да ему же плохо! Вызовите врачей, — вмешался один из клетки.

 

— Не положено, — отбрил полицейский, — сначала допрос, потом помощь.

 

— Да он же…

 

Юра не дослушал. Его толкнули в кабинет к ещё одному усталому полицейскому. Тот глянул невыразительно и приказал ждать. Да без б, подумал Юра и постарался устроиться как можно более удобно. Получил неодобрительный взгляд, вздёрнул подбородок, ухмыльнулся нагло. Чуть не сказал «что ты мне сделаешь?», прикусил язык. Не бесить. Не время. Вызнать бы, где Бовэнь, да только как? И что с Тирелом? Атрел с Игрелом наверняка откупятся, чего бы нет? Скажут, что не знают ничего, что они всеми конечностями за тараканов, славьтесь тараканы, и их отпустят, потому что ну смысл тварям удерживать таких тварей, которые ещё и свежее мясо поставляют. Бе.

 

— А я один подозреваемый, да? — спросил хрипло.

 

Полицейский и взгляда не удостоил — продолжил заполнять какие-то бумажки. Юра вытянул шею. А это что у вас, спросил. И снова игнор. Можно было послать, вывести из себя, чтобы хоть как-нибудь, хоть что-нибудь сказал в ответ, но толку? Ну засунут в клетку к другим шпротинам, и дальше что? Заражение и уничтожение, заунывно протянуло в голове голосом Системы. Пошла на…, мысленно ответил Юра и принялся разглядывать полицейского.

 

Совсем не такой, как в фильмах про копов, когда если важный начальник, то важно расплываешься по стулу и важно колыхаешься тремя подбородками. И не бравый герой с широкими плечами и орлиными очами. Обычный, в общем-то. В возрасте дядька. С щёточкой чёрных усов. С мешками под глазами — будь это верблюжьи горбы, в таких можно было бы запасы хранить, а в этих что? Запасы недосыпов? Всё, что недосыпалось, складывалось туда. Логично, конечно. И скучно. И причёска у него обычная. Ни туда-ни сюда тёмные волосы, как присыпанные мукой. И чего не бегает с пистолетом наперевес, не спасает элов, а сидит здесь как червь бумажный? Нет. Юра ещё раз посмотрел на волосы. Мучной червь. Спросить его, что ли, как он до жизни такой дошёл?

 

Открылась дверь. Зашёл ещё полицейский. А за ним двое — завели Бовэня в наручниках. У Юры отвалилось от сердца. Вскинулся навстречу. «Сиди», — показал взглядом Бовэнь, а глаза злые и блестят. Не на Юру, нет. Тоже он, что ли, изо всех сил сдерживался, чтобы носом не хлюпать и глотки не рвать? Схватиться бы руками, пальцами хоть, передать часть себя, поддержать. Мы вместе, да? Мы всё ещё вместе. И будем вместе. Назло им всем. Бовэнь улыбнулся ему. И Юра осветился в ответ.

 

— Веселитесь? — мрачно сказал Мучной червь. — Ну-ну, веселитесь, пока можете. За убийство такого достопочтенного и уважаемого гражданина, как сын мэра, знаете, что светит? Не знаете? Ну так я вам скажу. Сначала суд, конечно. Но в вашем случае он будет быстрым. А потом… потом смертная казнь. Что? Всё ещё весело?

 

— Ага, — сказал Бовэнь и осклабился. — Всё лучше, чем быть такими тупыми как вы. Такими… слепыми. И жить только ради того, чтобы развлекать и насыщать собой, своей жизнью других.

 

Вот это ни хуа-хуа, подумал Юра. Кивнул восторженно и посмотрел победно на полицейских, усмехнулся. Чё, съели?

 

Полицейские впечатлёнными или ущемлёнными как-то не выглядели. И Юра напрягся, впрочем, стараясь, не особо этого показывать. Но удерживать подбородок задранным казалось уже неуместным. Эти глядели цепко. Мы для них что мелкое хулиганьё, понял — неразумное и эпатажное, типа «выпендрились, и чё?». И ничё. Мы тут, а таракан и рубиновая хрень — всё ещё там. И не думать об этом. Но чем дольше полицейские молчали, тем настойчивее пробивалось паническое.

 

— Так к этому вы тоже причастны? — наконец разродился Мучной червь.

 

— К чему «к этому»? — настороженно уточнил Бовэнь. Какая разница, подумал Юра, если всё равно уже приговор?

 

— К рассылке в социальных сетях, — ответил Мучной червь. Звездец, нервно хохотнул Юра, окрысился на возмущённый взгляд другого полицейского.

 

— А чего там? — спросил как можно более незаинтересованно. Неужели сИстричка чего-то химичит? Знать бы что, и как это поможет им? Соглашаться или нет?

 

— Не знаете? — прищурился Мучной червь.

 

«А должны?», — чуть было не спросил Юра, но глянул на Бовэня — тот молчал и смотрел непроницаемым взглядом. Окей, помолчим, раз такое дело. Воды бы хлебнуть — вообще всё пересохло. Застыл. Вспомнил диспенсер и пластиковые стаканы, лужи возле него. Того иссыхающего в клетке. Нет же. Нет, этого не может быть. Не касались ведь. Разве что воздухом одним. Это всё паранойя.

 

Зачесалось бедро. Да нет. Так не бывает. Не может быть. Рано. Не было ж ничего. Никаких контактов.

 

Туалеты. Сегодня. А в тех кабинках до них кто угодно и какой угодно. Покосился на Бовэня — вроде не чешется, сидит спокойно, вальяжно даже, лыбится краем рта. Фух, ну точно показалось. Нервное просто. И надо тоже вот так измором брать, чтоб не радовались больно.

 

— Жаль вас, — выдал внезапное Мучной червь и совершенно искренне вздохнул, растёр ладонями лицо, взлохматил и без того какпопалишные волосы, уставился в хмурое зарешечённое окно, постучал ручкой о стопку бумаги, поднял взгляд, и Юра дрогнул. Никогда на него так не смотрели. С верой в победу — да, осуждающе — да, с ненавистью, завистью, восхищением, любовью наконец — да. Но вот такого на лопате, как сейчас, не было. Да иди ты, застряло в сухом горле. Юра смочил губы языком. Мучной червь вяло махнул рукой одному из конвоиров.

 

— Воды принесите. И наручники снимите уже, — сказал.

 

Ну да, куда они уже отсюда денутся? Некуда бежать.

 

Наручники звякнули. Юра покрутил запястьями. Отпил воды из предложенного пластикового стаканчика. Постарался не вспоминать того, в клетке. Не помирать же теперь от обезвоживания. Не помирать. Прошило холодом. Суд и смертный приговор. И никакого выступления перед тараканьим Нероном, так что ли? Да нет, да быть того не может, чтобы не заинтересовался. Или может?

 

Стаканчик хрустнул. Не только у него. Бовэнь смотрел в свой и держал его аккуратно, слишком аккуратно.

 

— Ладно, — Мучной червь хлопнул ладонью по столу, — приступим, что ли, к допросу? Как, когда и при каких обстоятельствах…

 

— Кхм, — кашлянул один из конвоиров.

 

— Что такое? — спросил Мучной червь. Да, что такое? Юра с Бовэнем переглянулись. Выложить всё про тараканов — да хоть прям щас.

 

— Господин мэр просил не допрашивать. Вам же передавали. Сразу оформить и в камеру для… — понизил голос, посмотрел на вытянувших головы Бовэня и Юру, и на грани слышимости произнёс: — для смертников.

 

— Я слышал, но мне надо разобраться… браться… браться… не дел… ться… ться… ца-ца-ца.

 

Не слова, а набор букв. Брямкали, бухали сквозь шум в ушах. Увязали в песках, глохли в вате и всё сыпались, сыпались, сыпались, ударяли комьями. Бессмысленные, пустые, тяжёлые, стылые.

 

Да ну нет же, не может такого быть. Ну нет. Юра встал, и его тут же усадили обратно — надавили с силой. Глянул на Бовэня — тот кусал губы и смотрел куда-то перед собой и в то же время в никуда. Юра дёрнулся к нему, хотел встряхнуть — опять надавили.

 

Их, что, вот так вот сгнобят здесь? Посадят ещё и в одну камеру с болезным, и всё, и прощай, родной мир, прощайте, деда, Лёся, бесячий Прокофьев со своей Креветкой… все… и… сколько они протянут здесь? Когда и как приведут приговор в исполнение?

 

Да ну нет, не бывает так, не может быть. Не с ними. Юра втянул воздух со свистом и попытался дышать размеренно. Выберутся. Они выберутся. Не зря же Бовэнь губы жрёт — уже точно целую схему выстроил. Всё будет заибок. Они ведь живы. Не пока, а точно живы. И этих монстров переживут.

 

А Мучной всё говорил и говорил, шевелил губами, сердился вроде. Зашёл ещё один полицейский — потолще и понесчастней, конвоиры вытянулись, Мучной тоже встал, начал что-то втирать про какую-то рассылку, про возможные беспорядки и необходимость допроса, потому что «и впрямь подозрительно», спотыкался на почтительном «их честь» и сникал. Новый полицейский качал укорительно головой, смотрел по-отечески на Мучного, никак на Юру с Бовэнем, устало отвечал, что приказы не обсуждаются и пора заканчивать, и «опять у нас тело в отделении, можно же было на врачей переложить, пусть бы те и отвечали, а теперь ещё туеву тучу отчётов заполнять и доказывать, что всё по инструкции. Кто допустил?».

 

Сдох. Болезный сдох, понял Юра. Единственное, что понял из всего потока. И они… не сдохнут. А для этого главного всё равно как если бы уже — вон, не смотрит даже. И не потому что ему неинтересно. Может и интересно, а толку, если всё за всех решили, обжалованию не подлежит, и спокойная жизнь явно не стоит того, чтобы выяснять, копаться в этом «подозрительном», «не стыкующемся». Это Мучному чего-то неймётся — жир бока не греет пока, вот и мёрзнет.

 

— А вы… как нас? Голодом или на электрический стул? Или, может, таракану какому скормите? — Юра и сам не понял, как открыл рот и зачем-то озвучил то, что нервно прыгало внутри. Умудрился и зубы унять, чтобы не стучали так явно. Что-то холодно в дырявой майке и тонкой куртке, хорошо хоть штаны — термо.

 

— Таракану? — спросил Мучной.

 

— Не разговаривайте с ними, — надавил голосом главный. — Почему вообще сюда завели? Сразу бы вели куда надо, — это уже конвоирам.

 

— Так оформить же… что допрос был… и показания, и подписи.

 

— Сами бы и подписали, кто там проверять будет чьи это подписи, — проворчал главный.

 

— А что скажет правитель Норен, когда узнает, что его оставили без представления? — тихо и спокойно, с эдакой ленцой спросил Бовэнь, облизнул искусанные губы, постучал по ним задумчиво пальцем и ехидно улыбнулся, — или вы и сами не прочь в камере смертников оказаться, а?

 

Бовэнь подмигнул, а у главного случился застой речи.

 

— Ты… ты… ты… — пыхтел он.

 

— Ага, я, — довольно кивнул Бовэнь, — дальше что? Он же не в курсе, что его так обделили, и что, подумать только, в полиции подчиняются не ему, а господину мэру? Ай-яй-яй, жалость-то какая — дослужиться до преклонных лет и остаться таким тупым и недальновидным. Что, всё ещё хотите рискнуть своим положением и по-быстрому прикончить нас? Так уверены, что вам это сойдёт с рук? Покажут по всем каналам, как и наше задержание показали. Все видели, и он — уж точно, раз такой любитель фигурного катания.

 

— А с чего ты, сопляк, решил, что правитель не в курсе про вас и что вы ему сдались? — навис главный над Бовэнем, — с чего ты решил, что не сойдёт, если вдруг и да? Вы всего лишь мелкие сопляки, которые…

 

— Мы такие же граждане, как и все в этой стране! — гневно заявил Бовэнь и встал, но тут же был усажен обратно конвоирами.

 

— Вы — никто, ясно? — вскричал главный, — вы — никто и звать вас никак. Вы нарушили закон!

 

— Так и вы же сейчас его нарушаете, — вмешался Юра. И тут главный подлетел к нему, замахнулся, Юра зажмурился, но удара не последовало. Между ними вырос Мучной. Нельзя, сказал. Так нельзя. Уволю, прошипел главный, звания лишу. Увольняйте, согласился Мучной, лишайте, да только так нельзя.

 

Можно нам уже пойти, подумал Юра, заколебали. В камере должно быть тихо и без всех этих разговоров ни о чём. Только бы не по разным рассадили. Эти могут — чисто из вредности. Одиночные. Камеры для смертников всегда ж одиночные. Или нет? Посмотрел на Бовэня — тот держал улыбку, несколько кривую, а глаза серьёзные, цепкие. И казалось, что если вдруг что, то и конвоиры не справятся.

 

Дверь хлопнула. Залетел ещё один полицейский — совсем тощий. Ага, на подтанцовке, решил Юра. Вон какой взмыленный и перепуганный, глазами так и мечется.

 

— Там… это… прибыли гвардейцы, — вытолкнул, не продышавшись, и вытянулся.

 

— Кардинала? — пискнул Юра и захрюкал в свой скукоженный уже стаканчик. Представил полицейских в красных мантиях и со шпагами, в шляпах с перьями, засмеялся в голос, на него посмотрели ошарашенно, Бовэнь - обеспокоенно. Дверь открылась снова, и в кабинет всунулись сначала длинные, прощупывающие воздух, усища, за ними жвала, набалдашечные глаза, а потом и всё коричнево-ржавое тело.

 

— Их на выход давать. Мы — забирать, — тело показало щетинистой желтушной лапой на Юру с Бовэнем. — Вас, — на главного полицейского, попытавшегося втянуться в себя, — кабинет на другой. Объяснительная и допрос вас делать.

 

— Но господин мэр…

 

— Не мэр больше.

 

~°•°~

 

Самый страшный сон в самом страшном сне. Забыть элементы программы, приложиться задом об лёд в самом конце проката, быть пойманным Черкасовой на поедании пирожков, увидеть, как обнимаются Креветка с Прокофьевым — всё это отходило на второй и третий планы. Никогда ещё Юре не снилось, что он будет сидеть между огромными тараканами в автобусе, под завязку забитом другими такими же огромными тараканами; будут втиснут между их жёсткими телами, смотреть на усатого хитинового водителя и не видеть улиц в окнах — потому что всё закрыто тараканами, утробно вибрирующими, мурчащими почти, каждый с запущенным процессором внутри. И собственное сердце в разнобой этим механическим сверчкам, в унисон другому сердцу — единственному другому живому в этом кошмаре.

 

И пусть и дальше не снится. Потому что это звездец будет, если да. Одним походом к психологу не обойтись. И вообще неизвестно, как с таким справляться. Ясно одно — отвращение к таким тварям на всю жизнь, и хорошо, если только оно. А ещё они воняли. Чем-то ядовито-химическим. Не сильно, но ощутимо.

 

Бовэнь сидел, закрыв глаза. Бледный до жути. Коснуться бы, поддержать. Но никак — мерзкие лапы на руках и ногах. Хоть не смотрят влюблённо тараканы эти — просто везут и везут. Ну да, им же нельзя. Это ж для правителя блюдо.

 

Юру передёрнуло. К горлу подкатило. Он перевесился через тараканьи лапы и задышал ртом часто-часто. Бовэнь открыл глаза, свесился к нему. Самого его мутило не меньше, держался на чистом упрямстве. Губы — в тонкую линию почти.

 

И больше никогда?..

 

Буду смотреть, пока… всегда

 

...в этом мире.

 

— Почему? — выдохнул Юра, сглотнул вязкую солёную слюну, — почему вы это делаете с нами? Со всеми? С этим миром?

 

Бовэнь выгнул бровь. Спрашиваешь, почему я такой дурак, что донимаю их? Юра пожал плечами. Тараканы изобразили похожее. И засвиристели, затряслись, задрожали лапами. Вот теперь точно блевану, подумал Юра и не блеванул. Бовэнь держал и его — взглядом, сжатыми губами, спокойствием — ледяным, пусть и шатким, таким, как лёд по весне. Лёд. Он его лёд. И там, куда их везут, тоже будет лёд. И коньки — вот они, в чехлах, в рюкзаке. А плана нет. Импровизация, ага. Произвольная программа почти, хотя совсем не одно и то же. Но ладно, справятся, в тысячный раз уже, наверное, повторил себе Юра, подмигнул Бовэню. Тот обозначил улыбку, моргнул попеременно. Юра прыснул смехом.

 

— Я бы вас съесть, — мечтательно проскрежетал ближайший к ним таракан и хлюпнул влажными жвалами.

 

~°•°~

 

Машенька. Почти обелиск. Инородно сияющий. Странно белый и чистый для этого места. Та самая Белая башня — недостижимая мечта. В тоннах грязи. Кругом мусор, налипшие на ворота обрывки газет, чавкающее под ногами смрадное нечто, сжавшиеся, как обугленные, чахлые деревца и где-то там, над мигающей красным вершиной, за километрами смога и куцыми облаками — смутно угадывающаяся луна, как если бы белым мазнули по грязному и тут же брызнули лужей. И никаких охранных постов, колючей проволоки.

 

— Вот же дерьмо, — сказал Бовэнь. Юра согласно угукнул. Таракан пихнул в спину. Другой похлюпал жвалами у самого уха и засвиристел довольно. Но быстро заткнулся, когда и ему в спину прилетело. Ну хоть сразу не сожрут, подумал Юра. Так себе утешение, конечно.

 

Подошли к башне. Ни окон, ни дверей. Абсолютно гладкая поверхность, разве что чуть шероховатая, как мелок. Юра провёл пальцем — ничего. В спину пихнули возмущённо и заверещали чего-то.

 

— Захлопнись, — сказал Юра. И сам поразился. Ну ок, решил не анализировать. Таракан подвис. Другой что-то ему скрежетнул, потёр лапами поверхность башни. Высветилась красноватая хрень с трещинками. Таракан приложил лапу и коротко свистнул. Красноватая хрень пиликнула и расширилась, открыв ход в башню. А внутри…

 

Автобус был ещё не самым страшным, осознал Юра. Потому что башня кишела тараканами. Они были везде — бегали по белым стенам, потолкам, уходящим вверх лестницам, друг по другу, падали сверху, сбоку, болтались на спинах и дрыгали лапами, пока не подбегали другие, бодали, а то и перебегали по брюхам. А ещё они были чуть меньше тех, которых Юра уже привык видеть в городе. Но гадили, кажется, столько же, если не больше. Под подошвами хрустело. Каким было покрытие пола — не угадаешь, плитка там, или сплошное что; всё под толстенным слоем бурого крупного порошкообразного нечто. И тараканы бегали в этом, разносили по стенам, затаптывали картины с изображёнными тараканами же.

 

Но все, как один, замерли, когда вошли Бовэнь с Юрой. Один увидел позже и шмякнулся перед ними, покрутился на спине, извернулся и встал, приоткрыв сочащиеся влагой жвала.

 

— Хрен тебе, — сказал Юра и для наглядности ещё и средний палец показал. Бовэнь рядом хмыкнул и вроде уже не глядел отмороженным пионом, который вот-вот завянет. Со влажными жвалами восторженно булькнул. В спину опять пихнули.

 

— Да ты достал! — отвязался Юра на пихавшего. Тот повертел глазами, протянул лапу и покачал ею.

 

— Вас наверх отвести. Правитель вас сначала сказал отдыхать. И есть, — проскрежетал.

 

— Кого есть? — спросил Юра. Сердце бамкнуло в уши.

 

— Вас, — механически ответил таракан, — есть. Спать. Вас утром представление давать. Правитель красиво хочет. Правитель усталость не хочет. Правитель вкусно хочет. Правитель…

 

— Всё-всё, мы поняли, мы пошли, — сказал Юра, взял Бовэня за руку и пошёл вверх по лестнице. Тараканы не отступали. Ну хоть другие не шли, только влажно мерцали жвалами и нетерпеливо переступали на месте. Упавший тоскливо свиристел вслед.

 

— А на крышу можно? — спросил на третьем пролёте Бовэнь, — воздухом подышать хочется.

 

— Запрещено. Правитель зачем вас крыша знает. И надейтесь не.

 

— Да я просто так спросил, воздух же. У вас дышать нечем.

 

— Надейтесь не.

 

 

Вот здесь, наверное, и держали тех, кто выиграл «счастливый билет». И не сбежишь — ни выхода, ни входа. Точнее, только такой же, как и в саму башню. Тараканья лапа с щетинками — и сим-сим открылся. А если лапу отпилить? Или только живая, прикрученная к живому брюху действует? И на крышу такой же сим-сим?

 

— Нам нужна тараканья лапа, — сказал Юра, как только их закрыли. Бовэнь поджал губы и задумчиво покивал. Ага, согласился Юра, я тоже в душе не ибу, где и как мы её раздобудем — по-тихому тут вряд ли кого прирежешь и расчленишь. Кошмар, какой кошмар. Хохотнул нервно. Бовэнь покосился.

 

— И мы с тобой как Сид и Нэнси, — пропел Юра и заржал. "И ни за что не доживём до пенсии", — допелось и осталось внутри.

 

— Чего?

 

— Да песня такая. Про парочку одну... — споткнулся, кхекнул и сказал в сторону: — ну типа преступную. Как Бонни и Клайд, знаешь? Ну типа такого.

 

Ох, подумал, вот это я лажанул. Бовэнь хмыкнул и осмотрелся. Да, не царские хоромы. Округлая небольшая комната, в которой только и лежать на голом матрасе, неожиданно белом и вроде даже новом — в плёнку запечатан. Хотя, может, и протирают. После. Тараканьими лапками. Шуршат шуршалками, щёточками своими. Готовят для новых счастливых слепцов.

 

В одном углу небольшое корыто и моток туалетной бумаги. И тут же еда на подносе — магазинные сэндвичи и бутилированная вода. Срок годности — не вышел. Но есть эту гадость, в которой куча и хлеба, и майонеза, и непонятной стрёмной колбасы? Ещё и рядом с сомнительным корытом. Юра решил, что не так уж он и голоден. Бовэнь взял только воду, придирчиво осмотрел бутылку, протёр крышку краем футболки и только после этого открыл. Подошёл к двум бадьям. Сказал: о, гляди-ка. Юра не понял.

 

— Это чё эта? — спросил.

 

— Это забота, — ядовито улыбнулся Бовэнь и снова отпил.

 

Одна бадья была доверху заполнена водой — ещё горячей, но вполне терпимой, чтобы мыться. Вторая — пустая. На полу — ковшик, два белых полотенца и набор одноразовых умывальных принадлежностей: зубная паста, по две щётки, отельные мыльца-таблетки.

 

— Чтобы мы к нему чистые и душистые шли, — сказал Юра.

 

— Угу. По загаженным его тараканами коридорам.

 

— Мы как в сказке, — сказал Юра, — страшной такой. Когда попадаешь к лесной ведьме, и она тебя сначала в баньку, покормит ещё, а потом в печку. И надо исхитриться, чтобы её саму на лопату усадить и в печке изжарить.

 

— Мне больше про Ма Ляна нравится, — с непроницаемым лицом сказал Бовэнь, закрыл бутылку, аккуратно поставил на поднос и плюхнулся на матрас. Ну и правильно, решил Юра и плюхнулся рядом, лёг плечом к плечу, попялился в белый потолок, светившийся по краям. Расскажи, попросил.

 

— Мама в детстве ещё читала. Жил на свете бедный мальчик, который очень хотел рисовать. И звали мальчика Ма Лян. Он пришёл к одному учителю, тот прогнал, потому что, вот ещё, учить за просто так. Мальчик поплакал и заснул. А во сне к нему пришёл старец, всучил кисть и велел рисовать сердцем. И после этого, что бы ни рисовал Ма Лян, всё оживало. Рыбу нарисует — рыба поплывёт. Еду нарисует… эээ… не оживала, но становилась настоящей, всех бедняков накормить можно было. Короче, чудеса творил. Ну и донесли на него. А там был жадный таракан. Ну, не таракан, а типа того, тоже всех гнобил. И захотел он это чудо себе. Ма Лян ему золото стал рисовать, да только всё мало было. Тогда Ма Лян нарисовал парусник и золотое дерево вдали. Таракан сел на корабль, Ма Лян нарисовал ветер и грохнул таракана вместе с парусником об скалу. А сам Ма Лян нарисовал себе берег моря и ушёл по нему от жадных тараканов. Вот такая сказка.

 

— То есть… он создал свой мир и ушёл жить в него? Ещё одна Система? — спросил Юра.

 

— Получается, что так. Суть в том, что он мог нарисовать что угодно для людей, сделать их счастливыми. И если бы им хватило этого, то, может, и таракану никто не донёс. Ху ноус. А ещё я предлагаю...

 

— Что?

 

— Поссать на их стены. И хрен они своими лапками это ототрут.

 

Юра засмеялся. Бовэнь засмеялся тоже.

 

Как же я буду потом, без разговоров с тобой, подумал Юра. Не скажу всего, что будет потом, не покажу ни моего Питера, ни моей Москвы, не увижу с тобой твой Китай. Не поссу больше на одну стену с тобой.