Не меня
Странно, что эта мысль пришла мне лишь в сорок три года. Через тридцать лет после начала ёка. Английское «йэук» на российских территориях быстро выродилось до тюркского словца, означающего отрицание. А «иго» так и не прижилось. Тарелки его знают, почему.
Я сидел на ежегодной конфе в почётном ряду докладчиков, сидел уже абсолютно расслабленный, выступивший и ответивший на все вопросы. Ничего нового никто не услышал, никто не сказал. Ёк оставался по-прежнему необъясним, бессмыслен и беспощаден – просто дополнительная загадка универсума, под якобы решение которой можно пилить бюджет, создавать научные институты и писать монографии. Жизнь продолжается.
Продолжается, но не для всех. В тот момент, когда закончилась обязательная для любых мероприятий проповедь местного пастора о стойкости духа и путях господних, ровно в этот самый момент поступили извещения.
Они никогда не приходили в известное время – так, плюс-минус месяц, но тоже обязательно ежегодно. И всегда сопровождались воем, слезами и даже обмороками, как будто в первый раз. Хотя для тех, кому они доставались, это всегда было впервые.
На улице с этим было как-то проще. Услыхав тоскливый вскрик (обязательно же кто-то заорёт в этот момент, так что и захочешь – не пропустишь), кинешь быстрый взгляд на запястье, втянешь голову в плечи – не меня, не меня, слава тарелке, не в этом году – и сворачиваешь в подворотню, спускаешься в метро, забегаешь в подъезд. Куда угодно, чтобы не видеть чьих-то чужих вытаращенных глаз, распяленного в ужасе рта, подгибающихся коленок. Его, не меня.
Звучит-то как сладко, а? Не-ме-ня. Не меня, тёплого, ладного, родного, чьи подмышки исправно потеют, а кишечник урчит в полдень, если не позавтракать. Другого.
На сей раз – другую. Первые ряды заозирались, выворачивая шеи: кто там сзади, кому на сей раз? Молоденькая девушка обмякла на пышных плечах матроны, а та подбирала прыгающие трясущиеся губы, смотрела на своё запястье. И так же дрожали губы пастора, покинувшего кафедру и бегом устремившегося к несчастной парочке.
Сейчас в мире сотни тысячи людей смотрят с обречённым недоверием на светящиеся, неизвестно как возникшие на тыльной стороне рук извещения. Метки. Но это слово, равно как и английское «марк» не прижилось. Сухой бюрократический вариант словно помогал уравновесить кошмар. Итак, порядка миллиона людей, но цифра каждый год немножко меняется то в большую сторону, то в меньшую. Среди получивших извещения нет тех, кто моложе тридцати и старше пятидесяти. Тарелки разделяют принципы гуманности: щадят стариков и детей, ха-ха-ха.
После извещений время сжимается в одни сутки. За двадцать четыре часа нужно успеть попрощаться с прежней жизнью: помолиться, напиться, нюхнуть наркотиков или чем там ещё развлекаются обречённые. Некоторые кончают жизнь самоубийством: по данным статистики, не менее семи с половиной процентов.
А оставшиеся ровно через сутки исчезают. Испаряются. Хотя нет, испаряются – не точный термин, как и большинство терминов ёка, как и само понятие – ёк. Или йэук, или иго. Иго подразумевает хотя какую-то возможность договориться, хоть намёк на логику. Мы возьмём ваше золото, нефть и самых красивых женщин – это логика. Но когда метут людей без разбору, как тащит в пасть всё подряд младенец с режущимися зубками… и чхать хотели на достижения человеческой дипломатии… это, в таком случае, что?
А ведь попытки договориться были. И международное министерство контакта было создано, и послы собрались. До сих пор витает слух о договоре российской и американской сторон с Индией: мы вам – вековой контракт на бесплатную поставку любой военной техники, а вы им – своих граждан. Забирайте, мол, уважаемые инопланетяне, индусов, их много…
Так оно было на самом деле или всё выдумки, неизвестно. На месте в кратчайшие сроки воздвигнутого сверхсовременного здания минконтакта лет тридцать как поблёскивает слюдяными сколами на чёрном фоне огромная запёкшаяся воронка. Спалили к херам созданных на скорую руку космических дипломатов, угу. По неизвестной технологии испускаемыми с тарелок лучами.
Тарелки видны отовсюду, из любой точки земного шара. К ним уже и привыкли, и почти не обращают на них внимания. Поначалу, конечно, была паника. В тех городах, над которыми зависли тарелки, резко подешевело жильё – из-за страха, ни из-за чего больше. Потом-то исследования показали, что тарелки не фонят, не забивают волновые диапазоны, максимум – отбрасывают жирную плотную тень. Но было уже поздно: цены на квартиры во многих городах рухнули. Зато моим родителям удалось расплатиться в Питере с ипотекой намного раньше времени икс.
Следом за тарелками появились извещения, начался ёк, то есть то, что и было по-настоящему страшно. Тарелки же просто давили на сознание, застили небо, но не на всякое сознание они действовали угнетающе и не всё абсолютно небо перекрывали. Во многих районах голубой свод оставался свободным для привычных облаков днём и звёзд ночью, лишь на горизонте маячила далёкая громада ближайшей тарелки, казавшаяся, спасибо километрам, прыщиком на заднице мироздания.
То, что тарелки вообще хоть на что-то реагируют, подтверждала выжженная земля на месте минконтакта и чуть ранее рассеянный в прах дивизион «Летучих невидимок», проявивший агрессию по приказу президента Штатов.
Вот и всё, что биологи, химики, физики, психологи и социологи знали о ёке.
Тем временем пастор достиг начавшей рыдать матроны и стало очевидно, что матрона – его супруга, а сомлевшая юница – дочь. «Крепись, дорогая, бог милосерд», - донеслись до меня слова пастора. Он ловко охлопал по щекам девушку и начал поднимать благоверную на ноги, но я уже отвернулся, и так поступили почти все присутствующие. К чему смотреть на чужую беду.
В этот самый момент я успел поймать взгляд соседа, сидевшего передо мной чуть наискосок. Он слегка замешкался, я же, напротив, развернул голову чересчур резко. Бам, мы едва не столкнулись носами и – о ужас – я увидел в его глазах себя. Своё знакомое выражение стыда, борьбы и, тарелки его знают, почему, - вины.
Наверное, похожее чувство испытывает человек, который в детстве лакомился козявками. Проводил много лет назад дотошную разработку недр носа. Затем вырос, стал уважаемым человеком, и вдруг его позорная, искренне забытая тайна всплыла наружу, как дохлая рыба – на поверхность реки. И остальные взрослые, бывшие некогда детьми, скривились в отвращении и…
Тут председатель громогласно призвал всех к вниманию и объявил следующего докладчика, на сей раз известного ЯМР-щика. Анализ состава воздуха на месте исчезновения извещённых бедолаг. Животрепещущие мысли о соплях сбились, но в реальность вернуться так не удалось. Детство властно и мягко набросило на меня петлю памяти и потащило назад.
Сколько лет я не вспоминал об этом? Практически столько же, сколько висит над человеческим миром ёк. Каникулы, мне одиннадцать, я сижу за гаражами и кидаю ножичек так, чтобы он прошил шёлковую пыль и воткнулся в землю. Я жду Андрюху, у которого обед извечно затягивается дольше моего: Андрюху кормит бабка. Кормит обстоятельно и подробно, и когда я уже допиваю компот из оставленной с утра мамой банки, бабка только-только накладывает Андрюхе второе. Никого из взрослых не бывает в это жаркое время во дворе. Наверное, поэтому я вздрагиваю, когда на меня падает большая, недетская тень. Пугаться нечего, но я всё же пугаюсь до икоты. В проходе между гаражами стоит бледный, одетый в глухой тёмный костюм мужчина, и мне страшно.
Он не произносит ни слова, и тем не менее я его слышу и понимаю, что он пришёл за мной. За мной – или за Андрюхой, который вот-вот выскочит из подъезда, на бегу утирая замаслившийся рот. Решать мне.
Я и решил – так же молча, не пикнув. Почти не колеблясь. Не-ме-ня. И словно с плеч свалилось душное одеяло, морок пропал и исчез озноб вместе с неприятным визитёром. Я снова остался один. Полуденная тишина двора раскололась, обнажив голос радио из открытого окна, звук далёких машин на проспекте и крики самоварных футболистов с коряво заасфальтированной спортплощадки. Я перевёл дух и сказал себе, что видел кошмарный сон. Может быть, я наконец-то перегрелся на солнце, чем вечно пугала мама, заставляя надевать дебильную панамку. Или сметана, которую я добавил в борщ часом ранее, оказалась прокисшей и вызвала глюки. Словом, мой детский мозг пытался найти объяснение. Бесполезно: в глубине души я верил – нет, знал – что никогда больше не увижу Андрюху. Его забрали вместо меня.
Но я ошибся. Детские страхи в мире до ёка оставались, в большинстве своём, обычными страхами и с течением времени переходили в категорию страшилок. Сказочек про чёрную-чёрную руку и гроб на колёсиках. Когда я покинул гаражи, живой и здоровый Андрюха ошивался возле подъезда с полузнакомыми пацанами. Я немного поиграл с ними в камешки… всё было в полном порядке. Просто с того дня наша дружба с Андрюхой дала течь, прохудилась, как старая лодка, и ушла на тёмное дно. Андрюха сторонился меня, и мне чудилось: он догадывается, как я его сдал с потрохами. Я и сам не хотел ему навязываться.
Через год началась эра ёка и детские переживания сменились чем-то более весомым и грубым – тупой правдой жизни. Родители завершили арендно-ипотечную комбинацию, и мы переехали из пригорода в ставший совершенно смурным центр Питера. В квартиру с пятиметровыми потолками, под самую сень тарелки. С Андрюхой я больше не пересекался…
Из муторных воспоминаний меня выдернуло завершение докладов. Участники рванули из зала, кто куда. Многие, понятное дело, бросятся теперь в бары и клубы – праздновать очередное везение. Истинные учёные попробуют договориться с женой пастора, навесить на неё перед исчезновением датчики и регистраторы в надежде что-то понять… Жизнь продолжается, и после появления извещений даже с большей силой. Не-ме-ня.
Какая-то мысль бродила рядом на цыпочках, краешком словно бы задевая мозг. Так аккуратная хозяйка проверяет спичкой готовность шарлотки. Не знаю, что ощущает при этом пирог; моя же голова разболелась и загудела гулко и пусто. Через пару часов бесплодных попыток заснуть я со злобой плюнул на подушку и спустился из гостиничного номера в бар.
Он уже был там, мой сосед по конфе. Пьяный и продолжающий методично нажираться коньяком. И раз я собирался в следующие полчаса достигнуть того же состояния, то, после секундной заминки, подошёл ближе.
- Добрый вечер…
Он вскинул на меня больные, такие знакомые глаза и хрипло каркнул:
- А, Рыжий… узнал?
Рыжим меня называл только Андрюха. Вообще-то я брюнет, просто присловье про рыжего было у меня в ходу тогда, в детстве. До ёка.
- Андрю… Андрей?! Офигеть, - идиотское слово вырвалось прежде, чем я успел себя проконтролировать. – Веришь ли, вот только что на докладах тебя вспоминал.
Десятилетний Андрюха был едва различим сквозь сидящего передо мной матёрого мужика – как будто фигурку, выточенную мастером, облепили комьями пластилина шаловливые детские ручонки.
- Верю, - кивнул он и бросил официанту: - Второй бокал. И бутылку.
- А ты зверь на тему выпить, - признаться, я был в растерянности. Хотел поговорить с незнакомым, в сущности, человеком, как говорят со случайным попутчиком в поезде. Беспредметный и откровенный душевный стриптиз. О чём же беседовать с Андреем, я не знал. С чего там принято начинать, а…
- Ну, - мы чокнулись, выпили и закусили тонко нарезанным лимончиком, вышибающим ядрёную слезу. Я спросил: – Ну, как ты? Как жизнь?
- Пошёл в жопу, - угрюмо отвествовал Андрей и вдруг совершенно по-андрюхиному вытер рот рукавом.
Контраргументов у меня не нашлось, и некоторое время мы пили молча и сосредоточенно. Коньяк отрадно согревал измученный бессонницей организм, и меня начало смаривать, когда Андрей нанёс неожиданный удар:
- Колись, Рыжий: приходил к тебе тогда мужик?
Было ясно, что любое блеянье на тему какой-мужик-когда-тогда выйдет насквозь фальшивым, как многокаратный рубин в перстне питерского гопника. И вновь появилась мысль о козявках. Вот он, тот жутковатый момент, когда всё встаёт с ног на голову и судья, наделённый мистической властью, строго спрашивает тебя: было такое? ел?
Я поднял на Андрея заслезившийся взгляд и ответил:
- Ел. То есть приходил. Но откуда…
Андрей не унизил меня объяснениями, а предпочёл с мрачным удовольствием наблюдать, как понимание неспешно отражается на моём отупелом челе.
- И к тебе? Такой в костюме, да? А ты ему?...
- А я ему – то же, что и ты ему. То же, что и все ему, - Андрей скривился и разом махнул полный стакан.
Полутёмный бар мотылялся у меня перед глазами.
- Как это – все? Кто – все?
- Да так. Люди. Я ведь потом до-олго тебя видеть не мог. Стыдно было. Смотрю, и ты от меня вроде как шарахаешься… ну, думаю, знает. Знает, кого я из нас двоих выбрал, и брезгует. Ты уехал, а я всё думал, думал… - он погрозил пустой коньячной бутылке крепким пальцем, - и додумался. Напоил свою тогдашнюю девчонку, прикинь, пятнадцатилетний сопляк известно для чего это делает, да? А я просто задал ей вопрос, вот как тебе: приходил, спрашиваю, мужик-то?
Андрей крепко замолчал. Горло моё сжалось, так что и пожелай я что-нибудь спросить, всё равно не вышло бы.
- Был. Выбор: она или подружка. Потом, позже, матери моей извещение пришло, я ей тот же вопрос задал. Матери предложили – она или сестра. Потом отца спросил, когда тот три года назад умирал своей смертью. Ему тоже между собой и другом пришлось выбирать. Оно и ясно… ясно. Родителям не ставили вопрос: ты или твой ребёнок, это слишком просто…
Кое-как откашлявшись, я спросил:
- Неужели все? Все люди?
- Некоторые не признавались. Но я по их глазам видел – врали. А некоторые как будто и не врали, но я знал: было, было, просто ты не помнишь. Забыл мерзкое, позорное… некоторые это умеют…
- Все ели в детстве козявки, - ляпнул я и, покраснев, добавил: - ну, хотя бы пробовали разок.
- Ты пробовал? – с неожиданно трезвым интересом спросил Андрей.
- Не помню, - честно сказал я. – у меня память так себе. Я и случай-то с мужиком вспомнил, только когда тебя увидел там, на докладах. Тебя ещё толком не узнал, а мысли поскакали… Да чёрт с ними, с соплями! То, что ты говоришь, это же, это же невероятно! Возможно, тот мужик, ну, был как-то связан с тарелками, с извещениями. Может, это объяснение ёка!
- Уверен, что объяснение. И связь. И бла-бла-бла. Толку-то?
- Нужно заявить, - почти закричал я, - провести исследование! Возможно, где-то тут решение…
- Да какое решение, что ты бредишь, Рыжий. Решение ему. Ты всерьёз полагаешь, что тарелкам нужно наше общее покаяние? Пи-ли-вать они на нас хотели, ясно? Есть факты, которые нельзя изменить. Которые были, понимаешь, просто были. Нельзя сказать: извините, справедливые космические дяди и тёти, мы так больше не будем. Если ты жрал сопли, ты знаешь их вкус, даже если забыл. Если предал, то…
Он повращал в воздухе рукой, будто вкручивал лампочку, и обильно орошая коньяком скатерть, наполнил свой бокал.
- Поколение предателей, мать их. Весь мир. Поделом. И мне поделом, и тебе… нате, хавайте заслуженное…
- Не может же быть, чтобы навсегда, - пробормотал я. Голова вновь разболелась в такт горячий пульсации крови в висках.
- Вот такая вот жопа с ручкой, - невпопад ответил Андрей. Он, похоже, оставил позади планку «в хлам» и стремительно приближался к отметке «в мясо».
Я положил на стол деньги и вышел, пошатываясь, на улицу. Решение явилось внезапно. Оно было, да, интуитивным и как всё интуитивное казалось глупым. Но даже свежий, сладкий после прокуренного бара воздух не выдул его из головы. Я спросил у портье, где живёт местный пастор, взял такси и поехал.
Конечно же, в доме пастора во мне сразу вычислили учёного – спасибо забытому на лацкане пиджака бейджику. И конечно, меня не хотели впускать.
На мои препирательства с какой-то старухой, то ли матерью, то ли служанкой, в прихожую вышел сам хозяин, сильно подурневший с момента проповеди.
- Побойтесь бога, молодой человек, - сказал он, хотя сам был едва ли старше меня. – Мы хотим побыть одни… жене нужно молиться…
В каком-то горячечном жару, приличном скорее юной гимназистке, чем взрослому мужчине, я забормотал бессвязные слова о том, что мне очень надо, что можно попробовать, что есть одна идея, которую… Удивлённый моим натиском, пастор пропустил меня внутрь.
Вместо давешней матроны в гостиной сидела толстая неряшливая баба. Дневная укладка растрепалась, завитки влажных волос прилипли ко лбу и бледным щекам. В невидимой комнате, где-то за стенкой, тихо плакали.
- Милая, это к тебе, - пробормотал пастор и баба распялила рот и завыла совсем по-деревенски. Сквозь рыдания послышались слова:
- Не хочу! Не хо-чу-у-у…
И я вдруг увидел испуганного ребёнка, каким она была и каким, оказывается, до сих пор оставалась – как и все мы, люди. Тарелки не забирают детей, потому что ради детей многие люди пожертвовали бы собой. Но фигня в том, что мы, даже взрослые, и есть дети. Не хочу, ревём мы, когда родители заставляют есть манную кашу, убирать игрушки, спать. Не хочу, продолжаем вопить про себя в ответ на любые неприятности жизни. Не меня, прорыдала много лет назад девочка, когда странный, материальный и в то же время призрачный визитёр в костюме предложил ей выбор…
Непривычная жалость. Любовь. Тоска. Желание помочь. Комната завертелась у меня перед глазами, что куда там бару в отеле. Я по стеночке дошёл до пасторши и взял её за руку со светящимся в сумраке запястьем.
- Ну не плачь, - сказал я и добавил, словно это зависело от её решения: - Ну хочешь, я исчезну вместо тебя?
Нелепое, бессмысленное предложение. Но она, как будто только и ждала этого простого вопроса, прекратила свой жуткий вой и прижалась ко мне изобильными телесами, продолжая плакать, но уже тихо, нестрашно. И я гладил её по загривку, как в книжках ковбои гладят перепуганных лошадей. Сам я с живыми лошадьми дела не имел.
У меня вымокло и затекло плечо. Мы осторожно, словно были стеклянными, разомкнули объятья. Я посмотрел на её запястье – оно было чистым и гладким. Извещение исчезло.
На своё запястье я не смотрел; зачем. Чувствуя дикую, животную усталость, с трудом поднялся на ноги и – вновь по-английски – побрёл прочь. Мимо буфета со столовым серебром, мимо столбом застывшего пастора, мимо старухи, караулившей под дверью. Пастор выглядел как ребёнок, наткнувшийся на живого деда мороза. Старуха была девочкой, подсматривающей за поздним ужином родителей.
До отеля меня довезла мягко пружинящая на рессорах попутка. «Je t'aime», - нежно лопотала из проигрывателя полузабытая французская певица. Я успел прослушать четыре её песни, и в каждой она признавалась в любви к нему, к себе, к жизни. К людям.
Кстати о людях. Для такого позднего времени их было слишком много на тротуарах, и они всё прибывали. Бегали из подъезда в подъезд, выскакивали из забегаловок, что-то кричали и тут же ныряли обратно.
Я расплатился с водителем. Он был похож на мальчика, немного уставшего от игры в машинки.
У крыльца толпился народ, среди которого загадочным образом держался на ногах Андрей, то есть Андрюха.
- Слышал новости, Рыжий?! – заорал он и увенчал обращение витиеватым добрым матерком. – Идут сообщения, по всем каналам!
Я мотнул головой, и люди наперебой закричали:
- Они улетают! Тарелки!
- Извещения исчезли!
- Открыли горячую линию, вы слышите?! Ёк закончился!
Я протиснулся сквозь их живые, разогретые счастьем и чудом тела. На меня тут же перестали обращать внимание, кто-то бросил озабоченным голосом:
- Наша-то висит…
- Ничо-о, улетит и наша! Уже откуда только не улетели…
Я поднялся к себе, захлопнул дверь в номер. Не включая лампу, разделся. Посмотрел на бледное болотное свечение на руке и зевнул. Мне было хорошо, как в детстве, когда мир вокруг являлся простым и понятным.
Вот высплюсь сейчас, а там видно будет. В конце концов, у меня есть целые сутки.