Прошу прощения за мой "древнерусский")))
Отрывки из романа "Наследник престола"
— Диавол! Диавол!
Царица Анастасия открыла глаза: по покоям босой, в одной рубахе метался государь. Размахивая посохом, он крушил попадавшиеся на пути шандалы, уставленные драгоценными безделушками столики.
— Диавол! Змий проник!
Сбросив подбитое соболем атласное одеяло, Анастасия соскочила на пол, бесстрашно кинулась прямо под разящие удары и повисла на руке супруга.
— Диавол! — он рванулся что есть силы, желая избавиться, сбросить досадную помеху — и раз и два, но молодая царица, губы который беззвучно шевелились, повторяя молитву, не отпускала.
— Диавол! — снова рванулся Иоанн, однако взгляд его уже постепенно начинал становиться осмысленным. — Диавол, — в последний раз, будто жалобно, повторил и наконец опомнился: — Настасьюшка…
Она осторожно забрала у него посох, уговаривая, как ребенка, усадила на лавку.
— То сон, худой сон, государь!
— Сон… — согласился Иоанн. — И верно, сон… — он растерянно улыбнулся. — Настасьюшка, как бы я жил-то без тебя…
Анастасию била дрожь: сколько раз просыпалась она вот так — от страшного крика. И что дальше, то чаще, седьмое лето уж тому… И незнамо с чего припомнилась вдруг самая первая их ночь…
Добротная дубовая лавка поскрипывала сперва негромко и словно бы нехотя, опосля же заскрипела чаще, чаще… скрип, горячее дыхание и… звериный крик…
Анастасия не сразу посмела открыть глаза. Не сразу посмела поднять их на того, кто теперича назывался супругом ее. Государь молился. Стоя на коленях перед образами в соседней, крестовой комнате, беззвучно шевелил губами, и рука его то и дело творила крестное знамение.
«Господи, а кабы любила? — этот вопрос мучил, не давал покоя все время, покамест скрипела лавка. Сквозь стыд и боль являлся один и тот же упрямый вопрос: — А кабы любила?»
Когда высокий, статный, в сверкающем златотканом одеянии государь впервые протянул ей руку, выбранная из великого множества девушек, Анастасия сперва так и помыслила. Помыслила, что прекраснее его, добрее нет в целом свете. Нет, не мог он быть злым, жестоким — верно, лгали то злые люди; наговаривали на государя своего… Но потом они остались одни, и ясные светло-серые очи загорелись, будто у зверя, а густые волнистые волосы намокли от пота…
В последний раз перекрестившись, государь поднялся, задернул унизанные каменьями и блестками убрусцы, благоговейно потянул застенок, скрывая за ним убранные в драгоценные оклады образа.
«Сейчас обернется…» — ахнула про себя Анастасия. Сердце застучало, как сумасшедшее, и поспешно отведя голову, юная царица уткнулась в подушку.
Сызнова заскрипела под тяжестью опустившегося на нее тела лавка.
«Господи, сохрани и помилуй… Господи…» — Анастасия вздрогнула от осторожного прикосновения.
— Настасьюшка, спишь ли? — она не признала голоса.
И лица, когда, едва живая от страха, обернулась. Лицо государя было теперича столь светло и кротко, что стало вдруг совестно своих мыслей и сами собой навернулись слезы. В глазах напротив немедленно явился испуг.
— Ты не думай, больно токмо сперва бывает, потом сладко… Не стыдись… — государь перехватил ее руки, уже готовые прикрыть немедля запылавшее лицо. — Не стыдись, Настасьюшка… Али не люб тебе?
— Что ты, что ты, великий государь!
— Так люб аль не люб?
— Люб.
— Молви еще!
— Люб.
Он ткнулся лицом ей в ладошки и тихонько застонал.
— Сжалился надо мною Господь — послал тебя, моя Настасьюшка… Позови! — сызнова вскинув голову, вдруг велел он.
— Государь…
— Не так, — рассмеялся озорно и ласково. — По имени позови.
— Иван Васильевич…
— Да не так же! — нетерпение и досада сделали государя и вовсе юным, и Анастасия, наконец, увидела, что по годам он почти ей ровня.
— Ванюшка…
* * *
Возвращаться домой не хотелось. Что там делать, ежели скотина напоена да накормлена, а боле… Боле делать там было нечего — словно в могиле: тихо-тихо. И уж все испробовано: и молиться пыталась — не полегчало; и других приводить — токмо после Данилушки-то… грех один. Аж удавиться подумывала с тоски-то смертной, ан… испужалась. Иное дело, кабы само вышло: навроде лошадью бы кто случайно сбил, али еще как. Мало, что ль вокруг лихих-то людей, особливо ночью?
То яблоко, что ворожея дала, Дарья еще по дороге выбросила. Ворожить — дело нечистое. Все потихоньку, остерегаясь добрых людей — будто воруешь. Другое дело — любишь когда. Хотя тоже, вестимо, порой остерегаться приходится, ан как с Данилушкой-то у них началось, ровно очищенная всегда выходила. Иной раз — Прости Господи! — опосля причастия святого да молитвы не так светло на душе-то да радостно делается. И чтоб такое обманом али силою неведомой! Вытащила: бумажку ту с именем, у сердца схоронила, а яблоко — в огород чей-то забросила.
Дарья вздрогнула: невдалеке послышались приглушенные голоса. Хотела по привычке схорониться, да вспомнила, зачем шла, и нарочно еще споткнулась — заойкала…
Те — двое их оказалось — в аккурат заметили.
— Шо ж ты, бабочка? Али ноженьки не держат!
«Хмельная, решили…»
— А и то — не держат! Ох, спасибо, родимые! — цепляясь за одного из мужчин, пьяно засмеялась Дарья.
— Ишь ты, и впрямь не стоит, — усмехнулся он.
— С нами хошь пойти? — спросил другой, с курчавой бородой.
Из-за темноты разглядеть, что за люди были перед ней, Дарья не могла. Но ежели по говору судить, то не местные.
«А не все ли одно… Может, заведут куда, натешатся да и прибьют… Так что и не сыщет никто… Чем хужее — тем лучше…»
— Отчего ж, не пойти-то! Особливо, когда такие-то молодцы!
Ее немедля подхватили под руки.
— Токмо винца, ежели купите! — притворно закапризничала Дарья.
— А то как же! Вестимо, найдется и винцо! Эх, хороша, — ощупывая выпирающие из-под летника груди, повернулся курчавобородый к приятелю.
Дарья прикусила губу.
— Вечно одно у тебя на уме, — послышалось из темноты.
Шли недолго.
«Господи, спаси и сохрани…» — признав дом, взмолилась про себя Дарья.
Про корчму Матвея Шишки поговаривали всякое: будто сходились там самые горькие пьяницы, табак заморский курили, играли в игры запретные и еще разно бесчинствовали.
— Входи, — курчавобородый легонько подтолкнул замешкавшуюся было у калитки молодку. — Теперича сюды.
Дальнее крыльцо освещал одинокий фонарь. Сняв его с крюка, приятель курчавобородого открыл двери в темные сени — оттуда пахнуло нежилым. Под ногами заскрипел песок, треснула валявшаяся посреди дороги хворостина.
«Господи, спаси и помилуй…»
Оказавшись в горнице, Дарья перво-наперво перекрестилась на образа и токмо опосля огляделась. Здесь было заметно чище, но неубрано: лавки со смятыми постелями, остатки трапезы на столе.
— Во-от… — курчавобородый первым делом взялся за кувшин. — Вот и винцо твое — пей. Пей, лапушка!
— Не терпится, — зажигая свечи, посмеивался тем временем его приятель.
Дарья ухватила протянутую посудину, глотнула сразу, сколь смогла, и закашлялась. Курчавобородый легонько постучал по спине и поднес кваску.
— Умница. А ну-ка запей.
Хмельное обожгло нутро, и горница сперва показалась какой-то иной, опосля чего и вовсе поплыла перед глазами. Однако ж ни страха, ни стыда, от которых Дарья только что чуть не теряла сознание, уже не было — наоборот, стало вдруг весело…
Подхватив покачнувшуюся бабу, курчавобородый перенес ее на лавку. Приговаривая что-то ласковое, раздел и разделся сам; неторопливо и с удовольствием, ровно любуясь, огладил Дарью; согнув в коленках и пошире разведя ей ноги, вошел медленно и, как смог, далеко…
— Хошь? — отдышавшись, повернулся он к приятелю.
В ответ тот лишь махнул рукой.
— Вольному — воля, — засмеялся курчавобородый. — А пьяному — рай.
Сообщение отредактировал fotka: 09 Декабрь 2014 - 14:12