Елена Маючая

Я так много писала о смерти, так много похоронила своих героев (правда, некоторых потом воскресила), у меня даже роман первоначально назывался «Добро пожаловать на тот свет», но при этом только последние год-два всерьез задумалась: а как это произойдет со мной? Повзрослела, наверное.
Ну во-первых, хочу, чтобы это случилось зимним вечером, лучше бы в декабре. Я зиму очень люблю. В окно будут заглядывать старые знакомые – тополь и фонарь, они такие, подумают, что мне страшно. Глупые, я никогда ничего не боялась, так стоит ли начинать в самом конце? Буду сидеть в кресле-качалке, вспоминать всякую всячину и ждать.
Во-вторых, хочу, чтобы в этот момент я была одна. Поэтому накормлю пирогами дочь, внуков, правнуков (я еще не говорила, что собираюсь жить бессовестно долго?), а потом отправлю всех по домам. Вот не желаю, чтобы меня держали за руку, поминутно предлагали воду и украдкой смахивали слезы. Мне и сейчас не особенно нравится держаться за руки, когда ревут, вообще не выношу, да и водохлебом никогда не была. К чему тогда раздражаться в последние минуты? Накормлю пирогами, пообещаю не забыть принять таблетку и отправлю по домам.
В-третьих, хочу соображать, что происходит. Легкий маразм, конечно, допускается, но желаю почувствовать все от и до. К сожалению, написать об этом уже не смогу, но хотя бы осознаю собственную степень заблуждения о смерти.
Так вот, буду сидеть, раскачиваться и ждать. И очень надеюсь, что в это время в мою голову не полезут мысли о не взятых мировых премиях или о не заработанных миллионах. Я не хочу уходить с чувством вины и разочарования. Лучше вспомню, что долго не поливала цветок, встану и полью – пусть растет. Достану елочные игрушки, будет Новый Год, будет много Новых Годов – пусть пригодятся моей семье. Разыщу свои талисманы: белый плоский камень, старинную монетку, седую от пыли игрушечную мышь и еще с десяток всего, положу на самое видное место – пусть теперь послужат другим.
А после вспомню какую-нибудь ерунду, которую так и не сделала, и завещаю это выполнить родным. Ничего сложного. Например, позвонить одному человеку и сказать: «Знаете, бабушка тогда была полной дурой. Дурищей! Ей бы за вас замуж выйти, а она возьми и смойся в черти куда – карьеру делать. А потом, сами понимаете, уже поздно было. Да и опять же, писать начала, а это и электрошоком не лечится. Мы-то ее по необходимости терпели, а вам это совершенно ни к чему. Зачем звоним? Просто она просила передать вам огромный привет». А если бы этот человек не взял трубку, то еще проще – прочитать в пустоту и обойтись без привета.
Или вот, что завещаю: написать письмо мальчику Джону в Ливерпуль. Хотя, вернее, уже не мальчику, а дедушке. Можно на русском. Джонни должен хоть немного помнить русский, он его в школе изучал. «Здравствуй, дорогой Джонни. Пишут тебе внуки-правнуки давней знакомой из Советского Союза – Лены. Совсем недавно она, как бы это тебе сказать дорогой Джонни, а вот! – махнула в кругосветку, но накануне отъезда перебрала свое старушечье барахло и обнаружила пять наклеек с собаками, которые так тебе и не отправила. Ей, видите ли, показалось абсолютным капиталистическим хамством, что ты попросил «вызлать еще много токой наглейка» и прекратила дальнейшую переписку. Но ты, Джонни, не переживай, «наглейки» высылаем. Правда, болонка сильно пожелтела, а у дога треснула морда, но ведь это пустяки. На бабушку зла не держи, не такой уж рьяной пионеркой она и была, просто «наглейки» стоили целых пятнадцать копеек за штуку. А когда она их все-таки купила, то поняла, что уже выросла. С пожеланием всех благ…».
И еще завещаю: никаких траурных рамок! И вообще не надо рамок, дайте уже отдохнуть человеку. Запихните меня черно-белую и меня цветную, маленькую, молодую, старую в чемодан – и на антресоли. Там тепло, в углу поселился паучок, и стоят банки с яблочным вареньем – моим любимым. И не надо приносить мне мертвые цветы и крашеные яйца. На кой черт мне крашеные яйца, если я неисправимая атеистка? И на кой черт мертвые цветы, если я буду жить в чемодане?
Вот примерно о таких вещах я и стану думать, покачиваясь в кресле. За окном пойдет снег, это здорово, если пойдет снег. Ведь снежинки такие разные. И замечательные, все до одной. Да именно этого я и хочу: через много-много лет глядеть на снежинки и ждать самого торжественного момента. А когда мне откроется истина, и на землю упадет последняя снежинка, я улыбнусь собственным размышлениям о смерти и начну жить заново. Правда, уже в чемодане. Рядом с яблочным вареньем.

– У Жени нет будущего в балете. Эмоциональная девочка. Очень артистичная. Но выворотность...
– Выворотность можно развить, – Женина мама – сама наивность.
– Я вас умоляю, за пять лет не развилась, это природное. Женя никогда не сможет стать хорошей балериной. Ее не примут в училище. Во-первых, выворотность, во-вторых, лишний вес.
– Она уже на диете, – мне показалось, или у нее слезы в глазах?
Нет, ну вот откуда это стремление, во что бы то ни стало сделать из дочери балерину, даже не понимая, что такое училище-интернат. Да девчонки там друг друга сжирают. Только зря намучается. И по школьным предметам на двойки съедет. Потому что там не обучают, а растят рабочих лошадей для сцены.
– Думаю, Жене не стоит продолжать заниматься. Разве что для себя, – наверное, жестоко, но зато честно, решила я. – До летних каникул четыре месяца. Этот класс она может закончить, но в следующий я ее не переведу.
Женька очень сильная. Все слышала, глянула на меня – ледяные глаза. А потом на занятии работала лучше всех. Особенно у станка.
– Батман, батман. Гранд батман, девочки, выше, зафиксировали верхнюю точку. Женя, молодец. Держим спинку, – тот же холод в серых глазах.
Но плие плохое. Нет выворотности. Я не хотела, чтобы Женя потратила впустую несколько лет. Хотя с таким характером самое место в балете.


После занятий в студии, я учила танцевать стриптизерш. Зарплаты хореографа ведь не хватит даже на несколько пар американских пуантов. Смешно, русская балетная школа, «Щелкунчик», «Лебединое озеро», Большой театр, но лучшие пуанты делают в Штатах, причем на нескольких фабриках. А у нас только в Питере, в одной единственной небольшой мастерской. Помню, как однажды родственница привезла мне из тогда еще Ленинграда пятнадцать пар. Розовых, атласных. Мне завидовали все девчонки в интернате. Пуанты были дефицитом, лимит на год – двенадцать-тринадцать пар, плюс концертные, а тут сразу пятнадцать! Что мне за них только не предлагали. Я чувствовала себя если не Богом, то Дьяволом. Дьяволом в пачке.
Стриптиз имеет отношение к балету примерно такое же, как шашки к спорту. Если в идеале, нужны внешность, растяжка, гибкость, сильные руки, чувство ритма и огонь в глазах. И все. Жете, пике, шанжман-де-пье – да стриптизерши и не слышали, что это такое. А вот «классная задница», «дай сиськи потрогать», «раздвинь ноги» – каждую ночь. По сути я учу их двигаться для того, чтобы им выкрикивали это как можно чаще.
– Я против, чтобы ты там работала, – слышу подобное от мужа практически каждый день. – С этими шлюхами.
– Они не шлюхи. Хотя, может, и шлюхи. Но честные шлюхи. От них хотят голую задницу, они ее демонстрируют, им за это платят, никакого обмана. Все честно, – отвечаю я.
– И все-таки не понимаю, почему ты оставила студию?
– Я тебе много раз говорила.
– Неужели только поэтому?
– Не только. Знаешь, я не очень сильный человек. Я слабее своих учениц. Со стриптизершами это допустимо, с будущими балеринами нет. Ты даже не представляешь, какие бывают сильные девочки.


Иерархия всюду. В балетном классе прежде всего.
– Намочите пол, – требую я. – Поскользнетесь.
Ни одна не рвется полить из лейки. Придется самой выбрать из этих якобы нежных девочек. Помню, как впервые попросила их – маленьких, пятилетних, смотрящих на меня сияющими глазенками, полить пол. Наперегонки кинулись. Прошел год, два, четыре. Стоят. Ни одна не желает заботиться обо всех. И потом, когда я назову имя, чуть брызнет на середину, зато щедро польет собственное место у станка. Неужели я тоже так поступала?
В балетном классе несколько видов изгоев: солистки и такие, как Женя. Без нужных данных. Остальная добротная, но серая масса ненавидит первых, но раболепствует перед ними, снисходительно относится ко вторым, но периодически подтравливает. Изящные девочки-облака – предмет повышенного внимания мальчишек-ровесников, живут по закону волчьей стаи: они вместе охотятся, но у каждой своя доля добычи.
А в стриптизе нет изгоев. Здесь все по-взрослому. Есть разогрев. Есть самки. Тут все солистки, просто разного качества и с разным заработком. И это совершенно не связано с умением танцевать или величиной бюста, это другое. В клубе Инна одна из лучших. У нее второй размер и неполный шпагат, но мужики пускают слюни уже от одной ее походки. И наоборот, Ника: грудь «мечта дембеля» и страсть, пребывающая в анабиозе.
Здесь не надо поливать пол. Зато надо пользоваться дорогим тональным кремом. У танцовщиц от шеста вечно не проходящие синяки, приходится маскировать.
– Нет, ну что за сука опять намазалась дешевкой? У меня все руки и ноги черные! – это можно услышать еженощно. – Мне что, сумки обыскать?!
Дешевый тональный крем окисляется, «шестовичка», крутящаяся после экономной коллеги, оттирается от черных пятен весь перерыв.


Партия Кармен. Кто из балерин не мечтает станцевать ее? Все. Помню, как сама когда-то трепетала, примеряя алую пачку с черным корсажем. Но я-то уже училась в институте. Конечно, это просто бред взять сюиту Кармен для девяти-десятилетней девочки. И дело не в сложности движений, а в темпераменте. Очень яркая роль. По силам Жене. Но что это за Кармен с такой выворотностью? У Жени потрясающие руки, в них и ветер, и пламя, и сумасшествие, и смерть, и полное откровение, но выворотность…
– Ужасное шассе, – покачала я головой, но она продолжила учить движения вслед за Ириной – солисткой, на которую пал мой выбор. – Так, все свободны. Завтра репетируем на сцене. Ирина, Света, Юля Мищенко, Юля Бобылева, Лариса – к девяти часам. И чтобы были уже разогретые. Остальные к одиннадцати в класс, – и начала собираться домой.
Женя стояла, прислонившись к входной двери. Какая она бледная. Сколько она сейчас весит?
– Ты кого-то ждешь? – спросила я.
– Вас. Можно я завтра приду к девяти? – и добавила. – Мне все равно утром нечего делать.
Я тронула ее за руку.
– Ты вообще что-нибудь ешь? Знаешь, нельзя так резко худеть. К тому же…
– Можно я приду завтра к девяти? – повторила она и спрятала руки в карман куртки.
– Женя, понимаешь…
– Я смогу. Вот увидите, смогу, – уверенно сказала она. – Я выучила все движения. Я постоянно репетирую.
Мы вышли на улицу. Я обняла за Женю плечи.
– Кроме балета есть еще много чего. Не менее замечательного.
– Я знаю, – кивнула она. – Можно я приду?
– Нет, – к чему давать ненужную надежду. – Ты не справишься. Кармен будет танцевать Ирина.
– Справлюсь.
– Мне на остановку. До свидания, – повернулась я к Жене.
– До свидания, – и уже в спину. – Я буду танцевать Кармен.
На следующее утро она пришла к девяти и так старательно занималась, что я даже несколько раз подсказала:
– Подбородок выше… Чуть порезче… Пальчики раскрой, не зажимайся.


Для стриптизерш я не указ. Да я и не стремлюсь. Просто работаю над их пластикой и пытаюсь придать номерам больше художественности. Клуб дорогой, и контингент, который приходит сюда отдохнуть, сниманием нижнего белья не удивишь. Поэтому каждый номер – история и характер. Но это для меня главное. А для танцовщиц – яркий костюм и выгодный ракурс.
– Встань боком и прогнись… В чем дело? – репетирую я с Инной.
– У меня сбоку грудь плохо смотрится. Маленькой.
– Она у тебя в принципе небольшая. Но очень красивая, – сколько раз я ей уже это говорила.
– Маленькая. Второй размер.
– У меня тоже второй. И хватает.
– Конечно, хватает, если только мужу показывать! А ты выйди на сцену и попробуй не заматюкаться, когда какой-нибудь козел крикнет: «снимай трусы и вали отсюда, плоскодонка». Блядь, придушила бы!
– Что тебе посоветовать, или обращай внимание на каждого и выходи на сцену сразу без трусов, или танцуй так, чтобы у всех мужиков ширинки лопнули. Ну так что? – улыбаюсь я.
– Как ты там говоришь, боком, прогнуться…


Если есть какой-нибудь балетный бог, то он сотворил чудо. Женя буквально за месяц выросла на несколько голов. Но самое главное, куда только делась плохая выворотность? Из аутсайдеров, он стала явным лидером. И вообще, теперь на сцене она смотрелась эффектней многих девочек: высокая, худая, темноволосая, темнобровая. Однажды после занятий она подошла ко мне:
– Я собираюсь в августе поступать в училище, как вы думаете, у меня есть шанс?
– Женечка, у тебя миллион шансов. Если хочешь, я поеду с тобой. И вообще, будем перезваниваться, – я нарадоваться на нее не могла.
– Правда, поедете? Конечно, конечно, хочу, – Женька запрыгала и захлопала в ладоши.
Она была очень серьезной девочкой. Юные балерины вообще-то намного серьезней своих обычных сверстниц. И мы – хореографы, относимся к ним как взрослым людям. Это цепочка, так же относились к нам. Хороший хореограф, как и хороший тренер, должен быть всегда немного недосягаем для учеников, я старалась следовать этому. Но это детское проявление чувств так тронуло, что я обняла Женю и поцеловала в макушку. Она смотрела на меня абсолютно счастливыми глазами.
Партию Кармен я бы Жене не отдала. Ирина вполне с ней справлялась. Я готовила Женю для других постановок, теперь так многое хотелось с ней успеть. Но за неделю до концерта Ирина заболела бронхитом, пришлось срочно шить второй костюм – для Жени. Костюм Ирины не подходил – Женя была намного выше. На последних репетициях она танцевала превосходно. Я уже знала, это моя лучшая ученица. Такие ученицы бывают единожды за всю карьеру, да и то далеко не у каждого хореографа.
В день концерта пришла Ирина. Сказала, просто посмотреть. Они такие эти маленькие балерины, будут заниматься самоистязанием, глядя, как другая танцует ее партию. Женька – уже загримированная и в костюме, надевала пуанты, чтобы в последний раз повторить самые сложные места, Ирина сидела на скамейке рядом с ней, я занималась с другими девочками. Не знаю, о чем они говорили, но только Женя подбежала ко мне и попросила:
– Можно мы обе будем танцевать? Ира справится. Она же так хотела танцевать Кармен.
– Как это обе? – удивилась я.
Подошла Ирина.
– Я не подведу. Я каждый день занималась, когда температуры не было. Я вам сейчас покажу, – Ирина встала в центр класса и начала танцевать.
Ни единой помарки. Как будто и не отсутствовала эти две недели.
– А как же ты? – тихонько спросила я у Жени. – Кармен одна, обеим на сцену нельзя.
– А меня там и не будет, – ответила она.
Уверена, на сцене все было хорошо, судя по аплодисментам. Я не смотрела на Ирину. Я смотрела на Женю. За плотным бархатным занавесом, отделяющим нас от полного зала и танцующей Ирины, было только два человека: Женя – страстная Кармен, и я – ее единственный зритель. Она исполнила потрясающе эту свою первую сольную партию. У меня комок в горле стоял, настолько она была божественна. И не нужен был яркий свет софитов и декорации, чтобы разглядеть истинный талант. Я и сейчас закрываю глаза и вижу ее – маленькую Кармен, свою лучшую ученицу.


– И все-таки я считаю, тебе лучше вернуться в студию, – в сотый раз бурчит муж, глядя, как я собираюсь к «честным шлюхам».
– Я знаю, что ты так считаешь, но я никогда не вернусь, – в сотый раз отвечаю.
Не люблю заниматься с Никой. У нее приличная техника, но все равно она для меня улитка, зачем-то выползшая на сцену. Прохладная улитка в раковине абсолютного равнодушия. И не важно быстрая звучит музыка или медленная, дрожит ли воздух от возбуждения, или ночь уже устала от всех страстей и хочет только неги и последнего красивого аккорда, улитка не оставляет раковину.
– Как можно танцевать с такими пустыми глазами? – пытаюсь скрыть раздражение, но выходит плохо. – Представь, что я богатый клиент. Давай отбери у меня деньги.
Улитка вяло ползает сначала по сцене, потом возле меня и предлагает купить бюстгальтер.
– Себя продавай, себя, – едва не смеюсь. – Пообещай мне глазами, что этой ночью не будет запретов. Можно все, абсолютно все. Ну же!
Улитка обещает, что не покинет раковину ни за какие деньги.
– Знаешь, у меня была ученица, которая в десять лет исполнила Кармен. Я тебе по секрету скажу, лучше Плисецкой. У Плисецкой получилось тяжеловато, без кокетства. В десять лет. А ты голой не можешь станцевать и пяти процентов страсти. Проснись наконец! – и я зову другую стриптизершу.
Ника не уходит, наблюдает, а потом вдруг выдает:
– У меня идея. А может мне тоже стать Кармен? Короткая красная юбочка, корсет…
Хохочу. Ника – Кармен. Надо такое придумать!
После занятий гуляю по скверу и вспоминаю Женю. Как она сейчас? Я давно ей не звонила. Надо позвонить. Сегодня же.


Это было очень жаркое лето. Город просто плавился на сковороде из асфальта. В июне я отдыхала на море, а в августе собиралась ехать с Женей в училище. В конце июля начинались занятия в балетной студии, мы должны были все отшлифовать перед поступлением.
Все-таки странно устроено человеческое сердце. Не удался у меня в то лето отпуск. Была замечательная погода, все складывалось как нельзя лучше, а я ходила сама не своя и даже несколько раз расплакалась, просто так, без причины.
Девочки отдохнувшие, посвежевшие болтали без умолку. Я показывала аккомпаниатору последние фотографии, по классу, заглядывая в зеркала, гуляло солнце. Такой солнечный летний день. Женя опоздала. Поздоровалась.
– Переодевайся и к станку.
– Можно вас на минуту.
Я вышла в коридор.
– Я не буду поступать в училище. Извините. Я пуанты принесла. Новые, с того года остались. Вот, – и протянула пакет.
– Почему? – от неожиданности я взяла его. – Ты поступишь. Если ты думаешь…
– У меня родители в аварию попали. С папой все в порядке, а мама… Я не буду поступать. Я вообще больше не буду заниматься. Врачи говорят, что понадобится много времени… Я не буду, – она опустила глаза. – До свидания, – и направилась к выходу.
– Женя, стой. А как же твоя мечта? И мама так хотела, чтобы ты стала балериной. Как же так? – проклятые слезы тут как тут. – Может осенью вернешься? А на следующий год будем поступать.
Женя посмотрела так, будто это мне было десять лет. Улыбнулась – вы сами бы вернулись, когда такое? а потом время будет потеряно, навсегда.
– Женечка, мама поправится, я уверена. А ты… Ты ведь очень талантливая. Ты лучшая, – я отказывалась верить, что эта девочка оставит балет, цеплялась за любой шанс. – Знаешь, можно окончить школу и поступить в институт культуры, будешь хореографом, как я. Можно после школы…
– Кроме балета есть еще много чего. Помните, вы сами говорили, – она еще раз улыбнулась и ушла.
Женина мама поправилась, но врачи были правы, понадобилось много времени. Еще несколько лет я преподавала в студии. Некоторые девочки поступили в училище и стали балеринами. Это были очень способные ученицы. Новый набор я делать не стала. Зачем? Зеркала в этом классе никогда уже не отразят девочку, способную в десять лет станцевать Кармен так, как Женя. Такая ученица бывает лишь раз. И она у меня была. Лучшая ученица. Настоящая балерина.

Холодно. Это хреново. Придется мерзнуть, в воскресенье особо не погреешься, надо зазывать народ в кафе. Ладно, переживу, не привыкать. Буду ходить туда-сюда, махать рукой потенциальным клиентам и улыбаться, не улыбаясь. Для вечной улыбки существует костюм, ложкам скалиться не к чему.
Сюрприз на сюрпризе. Гололед. С зарплаты куплю розовые сапоги на нескользкой подошве. Чё вылупились? Человека в кедах никогда не видели? У меня контракт: обувь должна быть розового цвета. Веселая розовая ложка диковато смотрелась бы в черных сапогах.
Мне повезло. Черт, сама себе завидую. Работаю через дорогу от дома. Никаких расходов на транспорт. В большом городе редко выпадает такая удача. К тому же моя трудовая деятельность не затрагивает мозг, и я могу использовать рабочее время в личных целях, а именно, целыми днями думать о всяких интересных вещах.
Почему некоторые люди становятся ложками? Вот, к примеру, я раньше была девочкой Таней, от которой требовалось прилежно учиться и вовремя приходить домой. И так много лет, пока мне эта девочка не надоела. Пришлось дать Танюшке хорошего пинка, пожелать неудачи на вступительных экзаменах в институт, который выбрали умудренные жизнью родители, и переехать на съемную квартиру. Самостоятельная жизнь потребовала вложений денежных средств. Сначала я была продавцом книг, потом продавцом дисков, затем продавцом пирожков. Игра на понижение, так сказать. А потом я стала ложкой. Но не из-за регресса в области розничной торговли. Постоянно приходилось улыбаться и советовать, а я это абсолютно не умею. Меня ставят в тупик вопросы типа «какой концерт у Стаса Михайлова лучше» или «какие пирожки вкуснее: с картошкой или с капустой», потому что все песни Михайлова дерьмо, как и вся не домашняя выпечка.
Но дело даже не в советах и улыбках. Наверняка люди-ложки существуют для чего-то более значимого, чем привлекать внимание к кафе. Вот только для чего именно? И вообще, мне много что непонятно, в отличии от мамы. У нее есть ответ на любой вопрос, даже на вопрос о высшей справедливости. Смешно. Потому что неизвестно существует ли она вообще. Еще мама знает, как я должна жить: выучится в институте, сделать карьеру, выйти замуж и родить ей внуков, как можно больше. И отказывается слушать мои доводы о том, что, минуя первую ступень, я вовсю делаю карьеру. Если разобраться, карьера нужна для того, чтобы больше зарабатывать. Мне же поднимают зарплату каждый квартал, следовательно, с карьерой полный порядок. С замужеством и детьми сложнее – я пока не встретила подходящего кандидата. Хотя работал тут один, зайцем, Славка. Но это был временный заяц, на период летних каникул, а меня это не устраивает. К тому же он все интересовался, кем я хочу стать. Как будто неясно, что я хочу быть ложкой, и только.
– Вы не знаете, сколько сегодня градусов?.. Минус пятнадцать?
Это ложь. При минус двенадцати я выдерживала три часа. Сегодня всего на пару градусов холоднее, а я уже через сорок минут застучала зубами. Какие пятнадцать, тут все двадцать!..


– Леха, будь другом, налей чайку. И трубочку не забудь.
Костюм делал еще тот умелец – верхняя часть несъемная. Это определенно ложконенавистник. Потому что и Микки Мауса, и зайца, и Шрека, всех легко обезглавить за несколько секунд, только не меня. Это несправедливо. Но, наверное, высшая справедливость для ложек заключается в чем-то ином. Кстати, мама не сомневается, что эта самая справедливость обязательно восторжествует: мол, я умная, и, в конце концов, неминуемо повзрослею.
Оттаивание материи приводит к выходу из анабиоза, хочется поболтать.
– Леха, ты веришь в то, что у каждого в этой жизни своя миссия?
– Разумеется.
– И какова же твоя?
– Делать чай и кофе.
– Уверен?
– Конечно. Ведь должен кто-то в нужный момент протянуть тебе кружку горячего чая. Разве нет?
Леха прав. Должен. Каждый делает что-то свое. Строители строят дома, в которых потом живут незнакомые им люди, преподаватели учат чужих детей, врачи дают клятву помогать каждому больному. Все связаны, все зависят друг от друга. И только ложки выпадают из этой цепочки. Сами-то они не обойдутся без дорог, без магазинов, без света. Но что дают взамен они? Безусловно, я охренительно машу прохожим, но это приносит пользу только одному человеку – хозяину кафе. Коротенькая цепочка, да и разорвать ее легко. Значит, предназначение людей-ложек не в этом.
А может нет ни черта никакого предназначения, и ложки – просто иждивенцы социума? Ну, если честно, от меня пользы ноль. Живу лишь для себя. Не хочу напрягаться – не напрягаюсь. Ни в чем. И эта работа только отмазка, чтобы бездельничать за деньги. А к маме с папой как отношусь. Когда они звонят и пытаются «лечить», кладу трубку на диван и иду курить на кухню, а родители продолжают что-то горячо доказывать поролоновым внутренностям. Потом, вдоволь накурившись, я беру телефон и обещаю «подумать». И мне ни капельки не стыдно. И не потому что я бессовестная или невоспитанная. Просто чувствую, что должна быть именно ложкой. Хотя допускаю, мама немного права, – я никак не могу повзрослеть…
– Сфотографироваться? Конечно, можно.
Странно, чужим людям нужен снимок с веселой розовой ложкой. А родным нет. Как же мама сказала, когда я свою фотку в рамке принесла? «И куда это пугало прикажешь поставить?». А чужие поставят на стол или на полочку и будут показывать друзьям: «Прикольно, правда? И Мишенька очень хорошо получился».
– Леха, я фотогеничная?
– Безумно! Самое главное, никогда не моргаешь. И еще у тебя очень красивая улыбка.


…Блин, мороз крепчает. Надо махать руками и прыгать, иначе обморожусь. Совмещаю жизненную необходимость с непосредственной работой. К черту такое совмещение, получу зарплату и сразу за сапогами.
Через три недели 31-е. Значит, скоро хозяин заставит принарядиться – пришить мишуру на костюм. Буду нарядной ложкой. Придется быть нарядной. Не люблю Новый Год. Глупый праздник с мертвыми елками и однообразными поздравлениями. Холодный и обязательный. Не выношу ничего обязательного, ложки имеют право сами назначать даты праздников. У меня Новый Год 1-го июля. И наступает он не в полночь, а в 15.00. И, по-моему, это здорово. Вместо того, чтобы сидеть за столом и смотреть «Голубой огонек», я иду на речку. Купаюсь, жарю на костре шпикачки, пью пиво и желаю себе никогда не грустить. И это желание сбывается – я не грущу, я никогда не грущу.
И день рождения у меня не в октябре, как в паспорте записано, а 2-го июля. Это очень удобно – два праздника подряд, особенно когда погода хорошая. Да и с пивом у меня на Новый Год иногда перебор выходит, так что денюха весьма кстати. Вот только с гостями проблема. Есть, конечно, друзья, но они считают, что это ненастоящие праздники, и вообще, что я немного сумасшедшая. И если их позвать, то они своей «правильностью» только настроение испортят, а мне это ни к чему. А родителей и приглашать бесполезно, там «правильность» в запущенной форме.
Все-таки на меня холод плохо действует, летом такие мысли в голову не приходят. Почему ложкизайцыкарлсоны бывают только молодыми? Тридцать-сорок, не старше. Почему не выходят на пенсию, продолжая махать рукой и фотографируясь со всеми желающими? В кого они превращаются? В инженеровюристовменеджеров? Да и превращаются ли? Как заканчивается их жизнь в костюме? Может, в один прекрасный день они снимают его, убирают в шкаф, выходят на улицу и идут новой дорогой. А может на этом обрываются все пути. Спросить не у кого, я могу лишь предполагать. И что будет со мной? Хотя со мной как раз ничего не будет, я стану первой ложкой, шагнувшей в старость прямо с крыльца кафе.
Действительно стану. Во-первых, потому что меня такая жизнь полностью устраивает, во-вторых, я же ничего больше не умею, я неспособная. Ну нет у меня никаких талантов, хоть тресни. Да ладно талантов, я вообще неудачливая, ни в чем не везет. Хоть бы интуиция была, чтобы чувствовать: стоит соваться или нет, но и ее хренушки. Поэтому я ложка. Самой себе зачем врать?
Вот до чего дошла. Отморозила остатки мозга и начала за упокой. Утром как-то веселее думалось. Каждый человек для чего-то нужен, и ложки нужны, и, возможно, даже больше других. Да, именно так я и буду считать. И вообще, пора греться…


– Леха, ты точно на своем месте, у тебя самый замечательный чай.
– Ты тоже. Посмотри, все столики заняты.
– Да при чем здесь я, просто воскресенье сего… Шахидка?! Где шахидка? Эта?! Вы чё, охуели?! Эта Зуля. Я ее знаю. Они беженцы, они сами беженцы… Зуля, ты что?! Да постой ты! Эта же я лож… Танька, мы живем в одном дворе…
… Я жива. А с чего мне быть мертвой? Это просто сон. Мне снится, что я лежу в луже. Это точно сон, потому что в декабре не бывает дождя…
… Кого убили? Парня? Черт, плохой сон. Мертвые парни к хорошему не приснятся. Всё, пора открывать глаза… Здрасте. Кто жив? Да вы не кричите, по порядку давайте. Так. Парень. Теперь какой парень. В костюме ложки? Так это вы обо мне? Какой же я парень? Где вы видели парня в розовых кедах 34-го размера? Лучше скажите, вы мне снитесь?.. А дождь сегодня был?... Тогда откуда эта лужа?...
… Не надо! Не надо «Скорую». Вдруг успеют. Не хочу в больницу, хочу в рай. Все ложки попадают в рай. Ложки не бывают инвалидами. В этом и заключается высшая справедливость. Я поняла, я наконец-то все поняла. Слышите? Зачем эти слезы? Я не вижу повода для грусти. Все ложки попадают в рай. Это абсолютно точно.

Ну, как там? Тепло? Светло? Здорово? Какие они – ангелы?
Носит ли Господь бороду? А роста он какого? Малого?
Что-то ваш почтальон с письмами не торопится – нужными,
Вероятно, с облаками накладочка вышла. Значит, не суждено,
А я? Да как прежде. Там же. На съемной с обоями рваными. Одна,
Вечером сизым, холодным просится в гости с желтой улыбкой луна,
Я ее в комнату, через форточку и на стол – лучше лампочки,
Посидим: по одной, по второй. Вместо красного лунные бабочки,
По утрам тяжелей. Серый город хмурые лица на улицы накрошит,
трамваи пьют ток из проводов, сам понимаешь, ни хрена хорошего,
Я так-то держусь, стараюсь, но все чаще истекаю строчками,
Ставлю каждый день запятую, но уже не боюсь жирной точки,
В общем-то, и высоты не страшусь, что я – девочка маленькая?
Я бы давно – вниз, да маму жалко – не выдержит, старенькая,
Ты там мои узоры на чистых листах не разглядывай – некрасивые,
Стыдно. Даже себе слово давала, что смогу заново, буду сильной,
И все бы ничего, но похоже Пастырь ваш равнодушный,
Что ему стоило с ангелом переслать весть из небесной глуши,
пару слов. Или через сон перебросить знакомую нитку – клубочком,
Там, где раньше время стучало, что-то свернулось комочком,
Знаешь, все же пиши, вдруг разживется ящик почтовый конвертами,
А я обещаю быть умницей и больше не ждать. Получится, наверное,
Мне бы только Бога на пару слов, на пол вздоха, на треть взгляда,
Просто спросить: «А сам бы смог, когда ангелов нет рядом?
Я ведь не прошу себе новую, с чужим именем на ладони дорогу,
Мне бы хоть раз три предложения, даже одно. Разве ж много?»
Ты уж как-нибудь договорись с Господом, с Дьяволом, с ветром,
И этой ночью мне передай часть души своей в белом конверте

На пути исправления (мягкий вариант)

Хотите, открою одну тайну? Не хотите? Плевать, все равно отрою. Ада нет. Ада ни хуя нет. Зато есть исправительное учреждение № 325. Я здесь всего два месяца, но уже раскаялся, причем даже за то, чего не совершал. Два месяца я «исправляюсь» исключительно в ночную смену и на свежем ноябрьском воздухе. Я кашляю и постоянно температурю, но это никого не колышет. Я мечтаю выйти отсюда, потому что долго так не протяну. Хотя, что я несу? Протяну, куда денусь! Другие ведь смогли.
Позавчера нас заставили чистить песочницы.
– Да кому они сдались в середине ноября? – возмутился я.
– Не базарь, делай как все, а то срок добавят, – шепнул Саня – мой напарник.
Думал, хоть совки какие-нибудь выдадут – щас!
– Руками ищите, руками, – сказали нам.
Первым «нашел» я. Игла вонзилась в палец, я выдернул ее, бросил в пакет и с надеждой спросил у Санька:
– А СПИД точно есть?
– Бог есть, – уверенно ответил Санька, разглядывая порез, – он нашел стекло от бутылки.
Потом я откопал кошачье дерьмо. Очень надеюсь, что кошачье. Люди ведь не зарывают. Возле песочницы валялся дохлый голубь – заставили и его убрать. И все окурки.
– Да я сам отродясь не курил! – запротестовал я.
– Тише, мать твою, щас мусорные баки чистить пошлют, – дернул меня за рукав Санек.
После восьмой песочницы я стал ярым противником наркотиков, особенно тех, которые вводят внутривенно. Грёбаные наркоманы, нюхайте кокс, курите шмаль, жрите транквилизаторы!
У Сани (в недавнем прошлом алкаша) тоже наболело. Но не за детей, за бутылки.
– Нахрен бить?! Поставь и все, пойдет мимо человек, заберет и сдаст, – причитал он, над каждым разбитым горлышком. – Пятьдесят шесть бутылок коту под хвост!
Вернулись мы перепачканные говном, изрезанные и исколотые. За хорошо проделанную работу нас поощрили – поставили по плюсику в личном деле. Дополнительный паек в этом учреждении не предусматривается. Говорят, и так жрали слишком жирно.
А одна ночь вообще удалась. Бичей по кустам собирали. Найдешь его и в подъезд тащишь, чтобы не замерз. Они, конечно, тоже люди, но уж больно вонючие. Саньку похер – он от них недалеко ушел, а я несколько раз блеванул. Каюсь, не сдержался. Одного отыскали, а он не дышит.
– Делай искусственное дыхание! – приказали мне.
– Он уже умер, окоченел вон, – попытался выкрутиться я.
– Делай!
Нет, я даже рассказать про это не смогу. Это пиздец. Это самый ужасный пиздец, который у меня был. Ладно хоть не зря. Бич вздохнул и перевернулся на другой бок, а мне поставили еще один плюсик.
Плюсов, чтобы уменьшить срок, надо набрать много, сколько конкретно нам не говорят, типа нехрен расслабляться. За каждый мелкий косяк – минус три. За крупный – минус десять. Если бы я бичу в пасть отказался дуть, это однозначно минус десять. Справедливости, конечно, никакой: откачал синяка – получи один плюс, не смог через себя переступить – десятерых бичей потом реанимировать придется.
Вот еще что вспомнилось. Идем как-то по мосту, видим, мужик вниз сигануть надумал.
– Отговаривай, – пихнули в бок. – Если прыгнет, за ним нырнешь, тебе терять нечего.
А высота метров двадцать, надо сказать. Перелез я к мужику через перила и говорю:
– Здрасте, уважаемый. Вы что, совсем охуели?
– Вы кто? – спрашивает он.
– Да так. Никто, собственно. Человеческая единица, над которой можно издеваться, как вздумается. Что прикажут, то и делаю. Ты прыгнешь, меня следом за тобой швырнут. Имей в виду. Кстати, почему прыгаем? Несчастная любовь?
Кивнул.
– Глупость какая. Когда аппендицит обостряется, ты ж к хирургу идешь, а не на мост. Иди напейся, шлюху сними, как рукой снимет.
– Вы психолог?
– Да нет. Из исправительного я, из 325-го.
И тут этот козел поскользнулся, я в самое последнее мгновение успел его за шиворот схватить. Самоубийца-то так вдруг жить захотел: за меня цепляется, глаза от страха вылупил. Совсем как в «Титанике».
– Не отпускайте! – орет. – Не отпускайте!
– Слышь, высерок, я тебя щас вытащу, и потопаешь домой. А если еще раз надумаешь счеты с жизнью свести, я тебя сам с моста сброшу. Понял?!
– Да, да…
Перелезли назад, я этому гетерострадальцу на прощание пенделя дал.
– Зря ты так, – высказали мне.
– Не зря. Хер он больше такое повторит. Да и вообще, тяжелый гад, спину надорвал с ним, дайте выходной на завтра.


Я ведь думал, будет все как положено: суд, приговор. Не угадал. Взяли за жопу и прямиком сюда. И сказали еще: лафа закончилась, накосячил свыше нормы, будь добр, отрабатывай, а прошлое забудь! А как его забыть?! Я совсем недавно возле родного дома был: собака в люк провалилась, меня с Санькой доставать послали.
Ведь не хотел в окно заглядывать (я ж на первом жил, окошко низко), но заглянул. А там моя Светка с каким-то ублюдком винцо на кухне распивает. Опизденела вконец, мужа всего пару месяцев дома нет, а она уже хахаля приволокла. А еще «люблю» говорила, шалава проклятая! Первое, что в голову взбрело, это зайти и морды обоим расколотить, но за подобное из 325-го хрен когда выйдешь. А из-за такой бляди, как моя Светка, больше положенного там находиться не хочется. Потом мы спасением собаки занялись. Неблагодарная тварь отказалась. Вместо того, чтобы руки лизать, за ногу Саньку хватанула. Я ее Светкой назвал – такая же сволочь.
Но вообще нам с Саньком относительно везет, у нас преступления плевые: я несколько человек наколол с квартирами, а он на мелкой краже попался. Тех, у кого убийство или изнасилование, такое делать заставляют! То ртуть разлившуюся собирать, то бывшие поля сражений от мин очищать. Придут они после разминирования, заснут, а во сне за яйца себя держат и кричат: «Ма-а-ма! Ма-а-а-мочка!».
Но самое страшное даже не это, а то, что после подобного глумления ты еще и раскаиваться в содеянном должен. И самое смешное, что раскаиваешься. Иначе тебе полный пиздец придет.
И все-таки отсюда выбираются. Сначала «исправившихся» вызывают и беседуют, а потом вроде как отпускают. Только у уходящих морды почему-то грустные. Я бы радовался, по чему тут тосковать?! По ночным поискам шприцов или бичам? Нет, я бы очень обрадовался.



– На выход!
– Кто, я?
– Ты, ты. Быстрее.
– Неужели?..
– Да. Шевелись давай.
Вскакиваю, одеваюсь. Неужели все, закончились мои мучения. Совсем скоро я увижу маму, и не надо будет зарабатывать проклятые плюсики. Нет, есть справедливость. Есть. Зря я сначала так. Все, готов… Прямо по коридору? К начальству зайти надо? Да пожалуйста…
– Куда, куда?! Да вы чё, ебанулись совсем! Да этого быть не может! В 324-е переводите, как исправившегося? А потом?
– В 323-е.
– А в рай когда же?!
– Когда все 325 пройдешь.
– А-а-а-а-а-!
– Чего орешь? Благодарить надо. А ну, давай нашу любимую!
– Господи, ежеси на небеси… Су-у-у-ки!..
– Здесь оставлю за богохульство!
– Господи, спаси мя грешного и помилуй. Аминь. Куда идти-то?