Публикации
Посох Тенгре
Повесть
I
Лет ей было много. Лицо походило на скорлупу сушёного грецкого ореха. Во рту сидел единственный уцелевший зуб, длинный и жёлтый. Катаракта выела цвет глаз, сделала их блеклыми, почти бесцветными и совершенно незрячими. Время въелось в тело её, изувечило, иссушило суставы, но не коснулось осанки, не согнуло в дугу позвоночник. Одежда на ней была проста и просторна. Батистовый кулмэк* куполом спускался до щиколоток. Из-под нижнего края одеяния торчали льняные шальвары*. Голову покрывал платок, два соседних угла его соединялись под подбородком, полотнище, распущенное по спине, облегало костистые плечи старухи мягкими складками. Это была величественная старуха. Звали её Багия.
Слепая сидела на дощатой кровати, как изваяние и, беззвучно шевеля губами, перебирала четки. Над ее головой на стене висел шамаиль* с изречением Корана: «Прибегаю к Господу рассвета, который наступает после ухода ночи, прося у него защиты от зла ночи, когда её темнота становится мрачной».
Было раннее утро. Неприкрытая плафоном лампочка свисала с потолка на проводе и весело разбрызгивала свет во все стороны. Центр комнаты занимал массивный обеденный стол. Простенок между окнами – кованый с двумя ручками по бокам сундук, набитый платьями одного покроя. Из дорогих «китайчатых» тканей были когда-то сшиты они. В противоположном от кровати углу стоял буфет. У печи сверкали медные тазы, до блеска начищенные заботливыми руками Ханифы. Всё хозяйство держалось на ней. Сама она держалась на вере в справедливость Аллаха, неугасаемом жизнелюбии и на всё ещё крепких, для ее почтенного возраста, ногах, носивших безотказно статное тело.
Ханифа – дочь Багии – просыпалась до петухов и первым делом шла доить козу. Коза была молочной, но очень своенравной: нет-нет, да и взбрыкнет, опрокинет наполненную кружку. Вот и в это утро случилось такое. Белая лужица таяла, уменьшалась на глазах и бесследно исчезла в земляном полу сарая. Ханифа привязала веревку к рогам козы и повела на пастбище, всю дорогу совестила питомицу.
– Эх, и безголовая ты, Бяля!* И чего тебе не хватает?! Ешь и пьешь вволюшку. А, ну, как перестану дергать тебя? Что будет? Сама подумай! Ведь это ж надо характер какой! Прямо не знаю, что с тобой делать. Отдам на живодерню, присмиреешь.
Бяля беззаботно покачивала пустым выменем и цокотила за хозяйкой. Возвратясь домой, Ханифа раздула в самоваре угли, поставила казанок с картошкой в печь: будет, что клевать курам. Наступил час молитвы. Ханифа расстелила на полу намазлык* и, поворотясь лицом в сторону Каабы*, раскрыла перед собой ладони. В эти минуты гром греми, весь мир лети в тартарары, богомолица не поднимется с колен, пока не завершит молитву.
– Бисмиллах ирра хман иррахим.* Аминь. (Во имя Аллаха милосердного и милостивого.)
Забурлила вода в самоваре. Ханифа, прижимая к груди кругляк белого хлеба, нарезала большими ломтями, достала из погреба корт*и сливочное масло, которое тут же покрылось испариной. Две старухи принялись за еду. Ханифа поддернула широкие рукава платья.
– Молока к чаю нет. Бяля опрокинула. Наверно, шайтан* в неё вселился. Может, продать? Руки у меня болят, так и ломит – дождь будет.
Багия вкушала молча, перекатывала во рту хлебный мякиш, орудовала единственным зубом. Щёки её раздувались, сдувались, а на кончике носа повисла прозрачная капля. Ханифа подлила в пиалу заварку.
– Хоть бы внучка приехала. Всю зиму не виделись. Подруги её все тут. Молчишь? Слышишь ли меня? О чём думаешь? Помнишь ли чего?
Багия осушила нос краем подола, пересела на перину, взяла в руки чётки и снова погрузилась в свои мысли. Что ещё остаётся человеку, когда и молодость, и судьба, и даже старость его – всё в прошлом…
Издалека подбирается степь к пологому берегу реки Мялля*, переступив ее, вздымается вверх, встает на дыбы, словно стремится быть ближе к небу, взбирается на округлые, лобастые холмы, где воздух, приправленный ярким запахом чабреца, витает над разнотравьем и земляничником. Встречающиеся на пути пашни и сквозные рощицы не могут изменить вольного характера степи, её открытости и беззащитности. Она простирается далеко на восток и разбивается о каменный хребет Урала.
Татарская деревня Алькеево, теснимая грядой холмов и руслом реки Мялля, растянулась между ними, раскинулась на три сотни дворов вдоль единственной улицы, замкнутой с двух сторон полевыми воротами – басу капка. У северных ворот расположились мельница, общественные хлебные амбары, у южных – баня, в центре – байская усадьба и дома зажиточных крестьян, каменный лабаз и, как сахар, белая мечеть с одним куполом и двумя башнями-минаретами. Выше, за обширным двором мечети, в неглубокой лощине виднелась выкрашенная в голубой цвет ограда кладбища.
Оживление царило в ауле. Апайки* толпились возле колодца, будто у всех разом закончились запасы воды. Неутомимо скрипел колодезный ворот, крутился вперед-назад, бадья ныряла вниз-вверх. Чуть не до дна был вычерпан источник. Конечно, богатые свадьбы справлялись и раньше, но эта обещала быть не такой как те, другие. Приглушенный говор обрывался возгласом:
– И-ех-тый!
Сам Кашафф Марджани выдавал замуж единственную дочь. И то сказать – староста аула, бай-землевладелец, дающий работу многим. Народ кивал в сторону его усадьбы, укрытой от любопытных глаз сплошным глухим забором, над которым торчали макушки садовых деревьев и передняя часть четырехскатной кровли дома. Резная невиданная птица, украшавшая створы ворот, питала зависть простых селян.
– В золотой клетке держит Марджани свою дочь.
– Жар-птицу!
– Сироту!
– При матери больше бы видела света?!
– С байских детей спросу больше.
– Кто посватался к наследнице?
– Говорят, сын Исхака Муслимова!
– И-ех-тый!
– Деньги к деньгам липнут!
– У него всё в дом – и в дверь, и в щель.
Судили-рядили о Кашаффе Марджани, перетряхивали события его жизни. Был он к себе строг, воздержан в еде и питье, соблюдал посты, следил за чистотой мыслей и тела и потому до старости сохранил статность фигуры и гладкость кожи. Кипенно-белая борода обрамляла благородное лицо. Две жены его, дружные меж собой, как сёстры – старшую звали Бонат, младшую Зайнаб, – словно сговорившись, рожали недоношенных мёртвых сыновей. И вот, испросив разрешения у обеих, семидесятилетний глава семейства взял третью жену. Энжюда подарила ему дочь и вскоре умерла от послеродовой горячки. Девочку нарекли Багией, нашли для неё кормилицу. Не успел Кашафф Марджани оплакать молодую, как новое горе постигло его: Бонат и Зайнаб дружно сошли в мир иной.
За короткий срок овдовев трижды, Кашафф Марджани заботой окружил дочь. Со временем обучил счёту, письму, языкам: арабскому, турецкому. Когда ей исполнилось двенадцать лет, отец решил, что она достаточно образованна, и нанял к ней мастериц. Они учили прясть, ткать, шить, вышивать, а также, исподволь, – женским тайнам, готовили к самому главному делу добропорядочной мусульманки, – выйдя замуж за достойного человека, рожать детей и воспитывать их. Багия начала собирать приданое. Минуло четыре года.
В один из дней Кашаф Марджани почувствовал себя неважно и понял: звезда его жизни клонится к закату, пришла пора задуматься всерьёз о судьбе дочери. И надо же, в дом пожаловала сваха, перевалилась утицей через высокий порог и давай лить мёды:
– Мир вам и процветания, здоровья, долголетия, пусть в каждом углу вашего дома ангелы живут и стерегут счастье. Пусть беда заблудится в пути и никогда не найдет дорогу сюда, а если доберётся лихая, пусть споткнется о высокий порог вашего дома. Бисмиллах ирра хман иррахим. Аминь.
Хозяин пригасил улыбку.
– Ассаламэгалейкем, Хамида-абыстай!*
– Вэгалэйкемэссэлам!*
Сваха тяжело, с крёхом опустилась на придвинутый к ней стул и, не мешкая, начала переговоры.
– У вас товар, у нас купец.
– Купец купцу рознь.
– Истинно так. Разве стала бы я беспокоить попусту? За Ягфара хлопочу – сына Габдуллы Исхака!
Кашафф Марджани хорошо знал отца Ягфара: учились вместе в казанском медресе*, делили на двоих одну келью. Суковатая палка муллы не раз гуляла по спинам шакирдов*, изгоняя из голов сонливость и невнимательность к аятам* Корана. Много воды утекло с тех пор. Теперь бывшие сокелейники встречались на общих собраниях прихода, где решались самые разные вопросы: от законов нравственности до возведения новых мечетей. Габдулла Исхак слыл деловым, мыслящим человеком, знал свой род до двенадцатого колена и горд был тем, что далекие предки его входили в круг высшего духовенства. Кашафф Марджани лучшего свата – кода и желать не мог. Самого жениха видел, когда тот был ребенком, но ведь это не так и важно. Чтобы понять чужого сына, достаточно знать его отца. Обдумав предложение, Кашафф Марджани дал согласие: пусть Ягфар засылает сватов.
Сваты прибыли на другой день: Хамида-абыстай, родители и старший брат жениха – Рашид чинно расселись на ковре, поджав под себя ноги по-турецки. Позвали невесту и велели ей пройтись, проверяли: не хромая ли? Поступь Багии была легкой, как дуновение; мягко звенели вплетенные в косы связки монет; сверкали, играя, самоцветы в ушах. Кашафф Марджани залюбовался дочерью, будто впервые видел, и дивился тому, как повзрослела она и стала похожа на мать: тот же неуловимо быстрый взмах ресниц и диковатый смелый взор тёмно-карих, почти чёрных глаз.
Багию попросили снять ичиги*. Она послушно стянула их, приподняла край платья и, выставляя напоказ изящные стопы, залилась жгучим румянцем. Сваты одобрительно переглянулись и велели принести воды. Помня наставления отца, Багия наполнила вёдра до краев и, подвесив их на коромысло с железными дужками, направилась к дому, двигалась короткими шажками, не сгибаясь под ношей. Важно было не расплескать воду. Сваты отслеживали су-юлы – колодезный путь – и остались довольны. Кашафф Марджани жестом указал дочери на женскую половину дома. Багия поспешно скрылась за тяжелой дубовой дверью и притворила её неплотно.
Предстояло решить вопрос о калыме. Кашафф Марджани запросил тысячу рублей. Сверх того выставил условие: молодые должны жить в собственном доме. Кияу* построит его. Со своей стороны отец невесты давал за дочерью богатое приданое. Список приданого был составлен им заранее, и он зачитал:
– Десять перьевых подушек, столько же одеял, две перины, дюжина полотенец, пятнадцать женских платьев и пятнадцать мужских рубах, пять шерстяных ковров, столовое серебро, китайский из тончайшего фарфора чайный сервиз на двенадцать персон, отрезы шелка, адраса, бикасапа, ситца, два тулупа, ведерный самовар, медный таз, два медных кумгана*, десять пар шерстяных носков, две пары ичиг с кавушами*, два пуховых платка, одна праздничная шаль и три будничные.
Сваты, слушая Марджани, одобрительно кивали друг другу. Длинный перечень завершался самым значительным пунктом приданого. За невестой закреплялся надел – несколько сот десятин лучшей пахотной земли.
Начался торг. Все заговорили хором, и только мать жениха – Аниса- ханум* – отмалчивалась. Она со свистом вдыхала и выдыхала воздух, при этом мышцы её лица оставались неподвижными. Краска то заливала дородные щёки, то отступала, оставляя за собой пятна, подобно тому, как вешний снег, растаяв, оставляет на полях белеющие островки. Рубиновые камни её браслетов тускло мерцали, отражая дневной свет. Нельзя было понять, что думает Аниса-ханум о происходящем.
Сваха источала похвалы, но, сколько бы ни говорила о достоинствах Ягфара, о знатности происхождения, Кашафф Марджани оставался непреклонным, твёрдо стоял на своем и на все доводы о завышенном калыме отвечал:
– У каждого пальцы в свою сторону гнуты. Я хочу быть уверен в том, что зять сможет обеспечить содержание моей дочери и её будущим детям. Она у меня единственная.
Багия вслушивалась в разговоры старших и не могла взять в толк, чего она желает сама: оставаться под защитой отца или выйти замуж. Может, не случившееся сватовство будет лучше для неё?! С другой стороны, что скажут люди? Не станет ли отказ её позором? А если выдадут замуж, какая жизнь ждёт там, среди чужих людей? Она прислушивалась к своему сердцу; неопытное, оно трепетало, и не было никого на свете, кому могло бы довериться. То страх, то любопытство, то покорность, то все чувства одолевали разом, и тогда Багия принималась читать молитву:
– Агузу, би-Лляхи, мин аш-шайтанир-раджиим... (Прибегаю к Аллаху от проклятого шайтана…)
Сваха горячилась, билась о глухую неуступчивость сторон. И кто знает, сколько бы всё это продолжалось и чем закончилось, но в самый горячий момент, когда казалось, дело не сладится, вмешался Рашид.
– За счастье моего брата готов уступить процент прибыли от принадлежащего мне конного завода.
Рашид помедлил и, как человек, только что решивший для себя трудную задачу, со значением оглядев присутствующих, завершил начатую фразу:
– Пятьдесят на пятьдесят, – чуть повысив голос, добавил облегчённо, – Пусть это будет моим свадебным подарком.
Такой неожиданный поворот означал: жених быстро исполнит выставленные условия. Сваха, потерявшая было надежду, затараторила:
– Вот уж подарок так подарок! Воистину Сам Аллах того хочет!
На разостланном ситцевом полотне, словно бы сами собой возникали угощенья: мед, каймак*, финики, изюм, свежеиспеченный хлеб, сахар. Эльмира – свояченица Кашаффа Марджани – подавала гостям чай. Аниса-ханум повеселев, с готовностью приняла из ее рук пиалу и, сложив губы трубочкой, шумно втянула в себя глоток душистого напитка.
За чаепитием решили: хлопоты по выпеканию гульбадии* примет на себя сторона невесты, жениха – снаряжение свадебного поезда. Когда все до мелочей было продумано, включая и то, кого и какими подарками следует одарить, Кашафф Марджани, деланно кашлянул в кулак.
– На меджлисе* Багия займет место рядом с мужем!
Аниса-ханум поперхнулась. Рашид отставил пиалу, взглянул на мать, потом на отца. Габдулла Исхак положил руку на бороду и так и замер.
– Это против наших обычаев, – сказал он, – Невеста не должна сидеть за одним столом со старейшинами! Что люди скажут?!
Кашафф Марджани наклонился вперед, словно хотел быстрее донести свое слово:
– Мы введем новый обычай. Габдулла Исхак, помнишь ли то время, когда мы оба были шакирдами?
– Помню.
– Помнишь ли наши споры?
– Споры? О чем?
– Ты хотел дать больше свободы женщине.
Аниса-ханум посмотрела на мужа так, будто никогда не знала его.
– Я был молод.
– Я тоже был молод.
– Подумай, что будут говорить о твоей дочери!
– Cухой горох к стене не пристанет.
Свояченица юркнула в боковую комнату и снова появилась, держа в руках блюдо с пирогом. Спор продолжался.
– Я воспитал дочь в труде и в послушании.
– Старейшины воспротивятся, мулла не прочтет молитву.
– Не посмеют! Или я не Кашафф Марджани? Разве не мы принимаем законы? Разве не мы поддерживаем приход и отчисляем закят* на общие нужды, опекаем сирот и бедноту?
– Так-то оно так, но подумай о тех, кто имеет взрослых дочерей на выданье!
– Я все сказал. Дважды азан* не возвещают!
Сваха запахивала-распахивала платок на своей непомерной груди. Тягостное молчание повисло над столом. Вода, капающая из носика самовара, громко билась о край блюдечка. Эльмира довернула кран. Рашид уставился в одну точку. Он достаточно пережил за этот день.
Свою свадьбу вспоминала Аниса-ханум. Ночью караульщики дверей впустили ее мужа к ней в спальню. Был он худощавый, узкоплечий, белолицый с блекло-голубыми близко посаженными глазами и орлиным носом. С первой же ночи Аниса невзлюбила мужа за грубое нетерпенье и смирилась: на все воля Аллаха. Стерпится – слюбится, рассудила она. Родились сыновья. Старший всею наружностью пошел в отца. Младший удался в ее породу – тяжелый, широкий в кости, с ясными голубыми глазами на смуглом лице. Ягфару прочили большое будущее.
Аниса-ханум вознесла руку над горкой сахара и, пораздумав, ухватила самый большой кусок. Кроваво-красным вспыхнули рубины её браслетов. Аниса-ханум покосилась на мужа и положила себе в рот лакомство.
Габдулла Исхак взвешивал все за и против. Не согласиться, расторгнуть договор – значит, потерять дружбу Марджани, тем самым ослабить собственное положение, это ясно; согласиться – значит, настроить против себя многих. С другой стороны, надо было что-то менять. В самом деле, почему невеста не должна быть на своей свадьбе? В Коране нет никаких речений против. Кроме того, размышлял он, Багия – единственная дочь и наследница Марджани. Понятно, почему он ставит ее в особое положение. Но если это известно ему, Габдулла Исхаку, значит, известно и другим. Приход не может обойтись без дарителя. Насколько Марджани щедр, знает каждый. Габдулла Исхак пригладил бороду.
– Хорошо, пусть будет так, но с одним условием: Багия останется в своей комнате, пока мулла будет читать молитву.
Кашафф Марджани кивнул. По согласию сторон день свадьбы назначили по окончании праздника жертвоприношения – курбан-байрам.
Для Хамиды-абыстай наступил долгожданный час. Её поздравляли, зазывали в гости. Войдя в дом, сваха долго сбивала с кавушей налипшую грязь, озиралась по сторонам, словно бы соображая, куда ступить. На деле же притопывала дарёными ичигами в назидание: вот как надо высоко оценивать её услуги. Односельчане, понимая это, не скупились на похвалы, чистосердечно любовались сафьяном, тонким теснением и, спохватившись, всплескивали руками:
Не разувайтесь, Хамида-абыстай, проходите вот сюда, на почетное место, в самый центр.
Угощали на славу. Ещё никогда в своей жизни Хамида-абыстай не ела так много и вкусно. У одной хозяйки балеш* поест, у другой токмач*. Несколько раз на дню свежий чай дымился в её пиале. Умаслив гостью, хозяйки ждали откровений. Самый частый вопрос был: много ли приданого дает за дочерью староста? Сваха закатывала глаза под потолок и начинала от вольного. К вечеру список вырастал так, что сам Кашафф Марджани подивился бы.
Поговорив о том, о сём, сваха умолкала вдруг, сжимала губы в тонкую плотную линию, будто опасалась выболтать лишнее. Будто боялась, что слово тайное само проложит себе путь, раздвинет створы ее рта, вырвется наружу, пойдет скитаться, как тот ослушник без роду, без племени по чужой земле, и нигде не найдет ни почестей, ни званья, загинет, пропадет задарма. Однако всякому было ясно: тайное это тяготило почтенную сваху. Чего же не сделает хатын-кыз*, лишь бы потешить свое любопытство. Задабривали кто чем: кто дегтярного мыла сунет, кто кусок мяса завернет, кто рублем осчастливит. Сваха принимала дар и вела себя сообразно ценности его. Если он был пустяковый, выдыхала секрет одним махом и, не давая опомниться, торопилась к выходу; если весомый – начинала издалека таким обстоятельным предисловием, что могло показаться: никакой тайны нет.
– Багия – красавица наша, дитя без материнской любви выросшее. Пусть Аллах пошлет здоровья Кашаффу Марджани, всякого процветания дому его. Такую дочь воспитал! Скромница! И шить мастерица, и вышивать. Какие полотенца приготовила на подарки! Вот и мне досталось сплошь тамбуром* расшитое. Тонкая работа! Разве станешь этим лицо вытирать или руки?! Не-е-т! Беречь буду. Мне уж теперь такого второго никто не подарит. Дай Бог счастья моей красавице! Пусть все её дни будут светлыми! Пусть у её детей все дни будут светлыми! И дети детей её пусть никогда горя не знают! Пусть...
Сваха неожиданно прерывала излияния.
– Что я сказать-то хотела?! А, вот что… меджлис пойдет по русскому обычаю, невеста за стол сядет рядом с женихом.
– Ой-е-ой!
Без кривотолков не обошлось.
– Туй* пройдет по-русски. Самогон гонят, пиво варят!
– И-ех-тый!
– Богатым все к лицу! Сам Аллах с ними заодно.
Апайки* судачили о меджлисе, спорили о приданом. Каждая вплетала в пеструю ткань молвы свою яркую нитку. Вдоволь обсудив и то, и другое, вздыхали о невесте: умна, скромна, послушна и статью вышла.
Багия умирала от страха перед неведомым и одновременно томилась от любопытства. Думала, гадала о женихе: каков он из себя? Всякий раз выходило одно и то же: чалбар*, кулмэк и тюбетейка. Но вот, например, какого он роста? Толст или худ, красив или нет? Одна апа* говорила: высок и крепок; вторая твердила: худой, как мосол. Третья посмеивалась: не крепок и не худ, а хорошо упитанный и совсем невысокий, но молодой. У него короткая борода и усы бархатно-черные. Багия слушала и безнадежно вздыхала.
Ранняя зима выбелила степь, торжественным сиянием покрыла холмы, дохнула изморозью на крыши домов и ветви деревьев. В доме Кашаффа Марджани готовились к свадьбе. На помощь приехали ближайшие родственники. Мужчины забивали на заднем дворе овец, разделывали туши и присыпали снегом тёплые лужи крови, на запах которой лаем исходили цепные псы.
Женщины варили мясо в больших казанах, раскатывали тесто для лапши, натирали голиком полы. Самая старшая застилала постель и, разглаживая складки перины, наставляла:
– Вот отсюда начинается семья. В этом и есть высшая мудрость. Никогда не отказывай мужу. Хорошо принятый ночью муж станет для тебя опорой днем. Никогда не раскрывайся до конца, не ходи перед мужем голой, пусть твоё тело, оставаясь под покровом, будет для него тайной и тогда даже через годы желание его не притупится. А если не сумеешь управлять его силой, состаришься в трудах раньше времени. Запомни: жена без мужа, что лошадь без узды, быстро теряет направление.
Багия слушала, склонив голову над шитьём. Горячие волны отступали от лица и, разливаясь мучительной сладостью, опускались в низ живота. Таинство соития пугало и завораживало. Тётушки гладили невесту по спине и вздыхали:
– Не ты первая, не ты последняя. Все проходят через это.
В их словах было что-то, что Багия никак не могла понять. То ли это усталость победительниц, то ли спокойствие побеждённых.
Накануне торжества посыльные, оседлав лошадей, летели с записками во все окрестные села. Приглашенные доставали со дна сундуков праздничные залежавшиеся одежды, выбивали пыль из чапанов*, шуб, казакинов*, начищали украшения до блеска.
Багия вспоминала себя маленькую. Вот она лежит на перине под балдахином, руки ее покоятся поверх одеяла. На голове повязан платок, чтобы джины не спутали волосы. Кормилица, сидя у постели, вяжет что-то. На улице метет буран, а в протопленном доме тепло и спокойно. Трещит запечный сверчок. Вращается клубок пряжи. Кормилица рассказывает об Алтын Казык*.
– Это было очень давно, так давно, что и не сосчитать. Не было тебя и меня, не было твоего отца, аула нашего не было и даже Пророка Магомета еще не было. Вот как это давно случилось! В те времена земля и небо были совсем близко друг от друга. Люди приходили к жилищам богов, и каждый приходящий просил о чем-нибудь для себя.
Багия вскинула руки вверх.
– К моему отцу тоже приходят и просят. Значит, он Бог?
– Твой отец – человек хороший, старейшина аула, уважаемый всеми, потому идут к нему за советом и помощью. Ну, слушай дальше. Надоедали богам ходоки небесные: одному хлеба дай, другому здоровья, третьему жену красавицу. Разучились люди работать, разленились, не хотели стараться. Разве это мыслимо теперь? Один обедневший от безделья хан удумал пойти войной против богов. Видно, шайтан в него вселился! Призвал слугу и сказал:
– Отправляйся на небо, пусть боги пришлют мне богатства всякого.
Слуга поклонился и спросил:
– Мой господин, а что, если боги откажут?
– Не посмеют! Я дам тебе десять тысяч всадников. Мои лучшие батыры готовы идти в поход. Ты поведешь их!
Делать нечего. Слуга исполнил волю хозяина, встал во главе самых отчаянных храбрецов. Вооруженные луками и стрелами, они поднялись на небо. Увидев огромное войско, разгневались боги. От несчастья такого всё пришло в беспорядок, всё спуталось: где земля, а где небо – не поймешь. Вот до чего доводят безумные! Переполнилось небо всадниками, разбухло, отяжелело, придавило землю – и не выдержала она, треснула, как перезрелая тыква, и поглотила всех воинов, и коней, и шатер ханский, и самого хана. Все полетело в тартарары. Что тут началось! Гром и молния, буря черная смешала пыль с облаками, град падал величиной с гусиное яйцо. Горы сдвинулись с мест, реки вышли из берегов, огонь гулял по нашим степям. Луна, и солнце, и звезды тоже перепутались. Вот тогда пришло на землю большое горе: гибли невинные дети и старики, животные гибли, и всякая тварь божья, и не было для них спасения. Три года, три месяца и три дня лилась кровь, и слезы проливались. И вот, когда люди совсем потеряли надежду, тогда верховный бог Тенгре вбил в центр неба свой Алтын Казык и отделил небо от земли. С тех пор воцарился порядок. По ночам блестящий конец Золотого Посоха сияет ярче других звезд, а все остальные, послушные воле Тенгре, кружат вокруг этой звезды. Люди называют её Полярная.
– Значит, Алтын Казык держит небо?
– Да.
– А он крепко держит?
– Конечно, крепко.
– Небо никогда-никогда не упадет на нас?
– Спи спокойно, моя маленькая карлыгач*. Будешь расти скромной и послушной, Аллах беды не допустит.
Кормилица отложила вязание, поднялась, чтобы задуть свечу. Возросшая тень ее метнулась по стене и исчезла.
Был тот час, когда ночь уже отступила, а рассвет еще не настал. Оплавленные свечи слабо рассеивали сумрак. Багия надела шелковое платье со сверкающим изю* поверх него – камзол, отороченный беличьим мехом, вплела в косы чулпы* и поднесла серебряный подсвечник к зеркалу, всмотрелась в свое отражение. Отблески света вспыхивали и гасли, переливались на расшитом золотыми нитками позументе нагрудника. Тревоги предыдущих дней отодвинулись, слёзы перекипели и высохли. Багия приняла судьбу, защёлкнула на шее подарок жениха – воротниковую застежку с сапфиром, вдела в уши серьги с рубинами, доставшиеся ей от матери, на голову опустила шёлковый калфак* с жемчугом, запястья унизала массивными золотыми браслетами, привезёнными отцом из Бухары. Ещё раз осмотрела себя, поклонилась отражению и вышла из комнаты.
