Andrey-Chechako

Мамины слёзы

 

Далеко-далеко, и очень высоко в горах, у самой высокой и самой далекой вершины, прямо над отвесной скалой и ужасной пропастью, стояла избушка. Она была маленькой и покосившейся, с невысоким крыльцом, прямо от которого начинался огород, бегали куры и важно переваливались утки. А под старым окном, с открытыми настежь расписными ставнями, стояла широкая скамейка, и по вечерам мама и ее двое деток – сын и дочка, сидели на ней, плевали на утоптанную глину семечки, и смотрели на взлетающее в изумрудное небо ракетопланы.
Ракетопланы оставляли за собой красивые белые хвосты, которые постепенно темнели на фоне багряного неба. Но потом наступала ночь, куры усаживались на насесты в сарае, а утки прятали головы под крылья и под вздохи дочки, а иногда и под слезы сына, мама начинала укладывать их в постель.
Хоть снаружи избушка была маленькая, но внутри она была просторной, трехкомнатной, правда без дверей в широких проемах. В спальне горели разноцветные бра, освещая двухэтажную детскую кроватку. Девочка спала вверху, а мальчик – внизу, поэтому мама, рассказывая сказки, иногда сидела рядом с ним, а иногда стояла, держа руку дочери в руках, и глядя на сына.
- Папа сегодня не придет? – спрашивал сын, а дочка, хоть и была с ним одного возраста, смотрела на нее своими серьезными серыми – мамиными - глазами.
- Нет, не придет. Папа на работе.
- Опять на работе! Что это за работа такая? – шевелил плечами в пижамке сын, и дочь тоже пожимала плечами. И не останавливаясь просил: - Расскажи сказку, про короля и королеву.
И мама начинала:
- В тридевятом царстве, в тридесятом государстве… - и видела как шевелятся губки сына и дочери, повторяя простую формулу. - …жили-были король и королева. Деток у них не было, и поэтому они очень скучали.
Однажды пришла королева к королю и сказала:
- Я встретила старую женщину, и она сказала, что может сделать так, что у нас будет ребеночек. А когда я ей пообещала полцарства в подарок, она сказала, что может сделать так, что мы сами выберем – мальчик у нас будет, или девочка…
Сын привычно перебил ее и откинул одеяло:
- А как она может выбрать?
- Кто глазки открыл?
Но уже и дочка смотрит на нее и вопрос правильный.
- Наверное, эта женщина – генетик, она знает, как сделать мальчика и как – девочку.
- А как сделать?
- Вырастишь генетиком – узнаешь. Закрывайте глаза.
… и король сказал: - У нас много врагов, и мне нужен сын, чтобы я сделал из него настоящего воина!
А королева сказала: он может погибнуть на войне, и тогда у нас не будет не сына ни дочки!
Тогда король сказал: - Тогда пусть будет девочка. Она вырастит, и мы отдадим ее замуж за сына самого грозного врага! Она не будет воевать, а у нас будут внуки.
Тогда королева сказала: - Тогда пусть будет девочка.
Сын уже спит, а дочка смотрит на нее и спрашивает:
- А ты бы кого выбрала, мама?
И мама отвечает:
- Я выбрала вас.
Дочка кивает и закрывает глаза. Мама выходит на крыльцо, проходит через огород и подходит к забору. На столбах насажена тыква и горшки. Она смотрит вниз, на безумной красоты пропасть и далекий покров облаков, радуясь тому, что дети не знают ни о падении атмосферного давления с высотой, ни о том, что король из сказки выбрал сына. И сын погиб.
Утром она пытается работать на огороде. Под слоем черной земли – скала. Ну что делать, если в холодильнике каждый день только молоко, а в буфете – конфеты и батон?
Она попробовала посадить цветы вместе с дочкой – они зацвели уже к вечеру. Правда, садили они ноготки, а выросли ромашки, немного бумажные на ощупь.
Она слышит, как дети ссорятся в доме. Потом оба, в пижамах и в домашних тапочках появляются на крыльце.
- Мама, - кричит дочь, - Ваня опять не дает мне первой ручки мыть! Он опять лезет ко мне в умывальник
- Ну что же делать, пусть он помоет, а потом ты! Ваня, почему ты не моешь ручки у себя в умывальнике?
Ваня дует губы, его глаза наполняются слезами.
- Я не буду с тобой дружить! – и он гордо удаляется в дом.
А она возвращается к огороду.
Вечером у нее болит спина и дрожат ноги.
- Сильно устала, мамочка? – спрашивает дочь.
- Устала, Тала, - шутит мама. – Ну, это только в южных морях на деревьях растут булки и кокосы с бананами. А нам с вами – работать надо.
Но усталость берет свое, и она пораньше загоняет их спать, и рассказывает сказку про Конька-горбунка, в той части, где в теплом море-океане плывет рыба-кит.
Когда утром она просыпается, то за крыльцом она не видит огорода. Избушка стоит на песке. Вокруг растут пальмы и разбросаны лежаки, на заборе сушатся полотенца, а в бирюзовой воде лагуны, на мелководье, лежит огромный синий кит.
На его спине стоит ларек, и даже отсюда, с берега, видно, что в нем есть все: начиная от игрушек и розовых платьев, до любимой копченной колбасы.
Мама заходит в воду, зачерпывает ее и подносит к губам. Вода пресная, теплая и с легким запахом озона. И, конечно, на ближайшей невысокой пальме, растут батоны.
Она садится на мелководье и начинает плакать. Истерика поднимается изнутри ее, и начинает бить спазмами рыданий. Руки расслабляются и она валится на бок, в воду. Дети уже проснулись и плачут вместе с ней, трясут ее:
- Мамочка не плач, мамочка…
А она все не может успокоится. Потом она берет себя в руки. Садит их пред собой и говорит:
- Ваня, Виталия! Папа больше никогда не придет. Он погиб на войне.
И она начинает рассказывать им всю свою жизнь, как взрослым. И плачет и смеется. И про свою бедность, и про их бабушку с дедушкой, и про то, как они познакомились… и про войну. Они внимательно слушают. И плачут вместе с ней и смеются, а потом спокойно сидят и смотрят, как взлетают ракетопланы и белые хвосты медленно темнеют на фоне тропических звезд. Потому что папа, очень любил ракетопланы.
Они засыпают на берегу, а утром, она просыпается на плече у мужа. Она лежит не шевелясь, боясь спугнуть этот сон. Но ощущения очень реальные. Она понимает что проснулась от его похрапывания – он всегда храпит на спине.
Он поворачивается на бок, сонно открывает глаза и говорит:
- Спи, спи давай. Рано еще.
И снова засыпает.
А она лежит и не может насмотреться на него. Когда он проснется, и она все расскаже ему, он обязательно скажет:
- Если детям говорить правду сейчас, то они смогут изменить будущее. Никогда в этом не сомневайся.
Потому что он всегда говорит умные вещи, когда стоило бы помолчать.

Что такое «авторотация», впервые я услыхал еще школьником. Это был мой второй полет на самолете, и так случилось, что рядом со мной оказался большой специалист по данному вопросу. Мне было всего пятнадцать, и я считал себя достаточно самостоятельным и начитанным парнем, который уже может сам летать на самолетах, не ставя в известность родных. Тогда у меня была вполне романтичная история, с девушкой, ждущей на юге, в одной из азиатских республик бывшего Союза, поездами, самолетами и долгими разговорами по телефону. Так вот, остро пахнущий потом толстяк, мой сосед, громко рассуждал  о том, что если не гробанулись на взлете, то точно долетим до пункта назначения, а уж там будет вторая «угадайка» – упадем или не упадем.
Он обращался ко мне на «вы», шумно сморкался и рассказывал о том, что «боинги» не имеют противообледенительной системы, поэтому их надо поливать специальными жидкостями, а «аэробусы» - потеют, поэтому их поливать не надо.
- Вы, наверное, самолетами занимаетесь, - спросил я, скорее из вежливости, чем с интересом, меня в тот момент больше занимали вопросы насквозь лирические.
- Нет, вертолетами! Я вертолеты строю. - Он заёрзал на сидении, задевая меня локтем. – Вы, вот, например, знаете, как вертолет летает?
- Да, - ответил я со скукой в голосе.
- Ну, допустим… а как он поворачивает?
- Меняется угол наклона плоскости лопастей, и, наверное, задний винт подруливает.
- Ну, допустим… а если вертолет падает, как спастись?
- Выпрыгнуть с парашютом, - предположил я, - катапультироваться?
- Нет, катапульты уже практически никто не делает, военные разве что... Вертолет может сам приземлится, даже с выключенным двигателем.
- Как это?
- А вот так это! – мой собеседник с удовольствием посмотрел на меня, с высоты своих трех подбородков. – Есть такая шутка, авторотация называется…
Сколько же лет назад это было? Двадцать пять? Видимо какая-то метка памяти сработала, когда я сел в самолет и – надо же! – вспомнилось, откуда все началось.

Азию не спутаешь ни с чем. Даже если тебя привезут ночью и завяжут глаза – все равно ты поймешь, что оказался в Азии. По запаху, по воздуху, по небу. Даже если будет зима, даже если небо будет сплошь затянуто облаками, даже если тебя поставят под какой-нибудь пихтой или пальмой в аэропорту – ты все равно поймешь, что оказался в Азии.
Я бывал в разной Азии: в Средней, Центральной, Южной. На Дальнем Востоке был, еще в детстве. Вот, казалось бы, дубок растет, или березка какая-то, но чувствуешь, что это азиатская березка – не родня деревцу со средней полосы. Тебе не родня. Запах не тот. Азия пахнет. Пахнет дымом, как Дели, или теплым летним вечером… постоянно, как в долине Брахмапутры, или пылью и абрикосами, как в Ташкенте, или цветами и талой водой, как в Алматы. Или ожиданием, как в Хабаровске. Или океаном, как во Владивостоке.
Я очень четко почувствовал, что я в Азии, как только нас вывели из транспортника, и, хотя была ночь и лил дождь, понял: мы уже рядом. А может быть, как раз потому, что шел дождь и была ночь, – и понял. По целенаправленному полету капель к земле, по тому, как эти капли принимал воздух и бетон взлетной полосы.
Ночной перелет на вертолетах; расселение по приземистым баракам происходило в предутренних сумерках. Быстрая высадка перед шеренгой зачехленных вертолетных туш, регистрация в командном вагончике, с быстрыми улыбками сонных темнокожих сержантов, затем сон на неожиданно удобных, пахнущих стиральным порошком простынях. Как будто и не дрых перед этим половину суток в самолетах и аэропортах. Видимо, организму так надо.
Я спал долго и проснулся сонный. Умылся, побрился, принял душ в небольшой пристройке, которую показали еще ночью; прошелся по пустующим кубрикам с голыми остовами кроватей, надел рубашку с короткими рукавами, подумал и решил головным прибором пренебречь – козырять никому не хотелось, а уважение можно высказать и легким прищуром глаз.
Зайдя в командный вагончик, обозначенный звездно-полосатым флагом на крыльце, я, скорее, улыбками, чем по-английски, выяснил у двух чернокожих леди, что у базы есть собственный пляж, чуть-чуть ниже взлетной полосы, меня даже провели к началу короткой тропы. Предупредили, что через пару часов снова пойдет дождь, и оставили в покое.
Кто его знает, кто придумал эту красно-желтую глинистую азиатскую почву с вкраплением кристалликов гранита и ракушек, на которой растут дающие редкую тень деревья! Когда сухо – идешь по ней, как по какому-то специальному покрытию крутого стадиона. Тропинка светлой полосой тянется то вверх, то вниз, переваливаясь через невысокие хребты холмов. Но как только начинается дождь, вся эта система мелких оврагов превращается в единый канализационный коллектор, по которому с одинаковой легкостью выносит в океан и мелкие ветки, и ржавые остовы неведомо откуда взявшихся легковых автомобилей. Несколько таких я обнаружил с краю галечного пляжа.
Я разделся, аккуратно сложил форму на ботинки и вошел в теплую воду. Провалившись в выбитый у самого берега морской волной ров, вскарабкался по нему, немного поколов ноги о крупные валуны, и пошел дальше в океан.
Возникло острое чувство края Земли. «Хрен знает где», как я любил повторять своим друзьям, рассказывая об Азии. Впереди, через несколько сот километров – гряда островов, а за ними только Тихий и Южный океаны, к тому, что существует последний я так и не привык. 
Тусклое солнце грело через плотную дымку, желтые блики от него бежали по мутноватой серой воде прямо ко мне. Вода была теплой, и я брел вперед, пока не погрузился в нее полностью. Нырнул и, открыв глаза, смотрел, как косые лучи солнца уходят в глубину. Потом поднялся к поверхности, перевернулся на спину и поплыл, глядя на белесую дымку и низкие тучи.
Умирать совершенно не хотелось.

Первый раз я испытал авторотацию в двадцать семь. Скорость у нашего «спасателя» была маленькая, высота – около километра. Машина будто бы провалилась, появилась странная вибрация, горизонт пошел шалить, и я испытал странное головокружение, а потом понял, что вертолет стало раскручивать.
Впрочем, пальцы работали сами собой; я попробовал перезапустить двигатели, не смог, и, убрав фиксацию муфты, чуть изменил угол наклона лопастей. Вертолет стремительно потерял скорость, начал падать, потом, когда скорость падения достигла метров десяти в секунду, воздушный поток выгнул лопасти вверх и начал их раскручивать.
Заворочались шестеренки над головой, вращение от лопастей передалось на генераторы и задний винт, зажглись лампочки в кабине. Падение существенно замедлилось, вращение вертолета вокруг оси совсем прекратилось.
Опускался я, как мне показалось, медленно. У меня хватило времени понять, что и как надо делать, выбрать внизу болотце посуше и даже крикнуть «пару ласковых» в грузовое отделение.
У самой земли я снова изменил наклон лопастей, чтобы набравшие центробежную силу длинные стальные полосы резко взмыли вверх, прогнулись и задержали падение. Сделал я это чуть раньше, чем следовало, поэтому вертолет резко завис в двух метрах над землей, а потом рухнул всей своей тушей так, что клацнули зубы и во рту появился вкус крови.
Второй раз был более прозаический, но он-то как раз и привел меня к тому, что авторотация стала частью моей жизни.
Это были испытания новых моделей двухместных экскурсионных вертолетов. Русские пилоты, по причине своей дешевизны, стали, пожалуй, самыми опытными испытателями новой вертолетной техники. По правилам все вертолеты должны были обеспечить безопасную посадку в режиме авторотации, и мы поднимали модели до двух-трех километров, с мешками с песком вместо пассажиров, потом отключали двигатели и спускались вниз. Платили за это совершенно сумасшедшие деньги, и когда я вернулся домой, на заработанный капитал смог сделать ремонт в отцовской квартире и построить свой первый автожир, или, чтобы не пускать в небо гастрономию, – гирокоптер.
Я построил его за двадцать тысяч – продал за пятьдесят, построил новый за пятьдесят – продал за сто пятьдесят, потом купил три «американца» и начал просто торговать ими.
Легкие машины, внешне похожие на вертолеты, пробегали по проселочным дорогам сто метров и взмывали вверх, на радость дачникам и туристам. Винты, установленные позади кабины, толкали вертолетик вперед, под воздействием встречного воздуха большой винт раскручивался и поднимал машину в воздух. И чем ветреней была погода, тем легче и спокойнее лететь, не боясь ни шквалов, ни ураганов. Отличная машина для штормящего океана. И летал бы я себе спокойно, показывая чудеса пилотажа машины со свободно вращающимся винтом, если бы не несколько очень денежных, но очень опасных полетов для ребят в погонах. Но  что тут врать самому себе – мне нравилось летать, нравилось рисковать на самых безопасных летательных аппаратах. И, надо признать, я был счастлив.
Но потом пришли сны.

Когда умер папа, моя жизнь не дала трещину – для меня ничего, по большому счету, не изменилось. Папа уже много лет никаким образом не был "встроен" в мои дела, и, так мне казалось, не участвовал в принятии моих решений. Но то, что он был, то что он жил, то что я мог позвонить ему в любой момент – все это поддерживало меня. У меня не было своей семьи и детей, но то, что позволяет тебе полноценно дышать – твой род, мама и отец – у меня были.
После папиной смерти у моего мира исчезли тени.
Каждый год, в годовщину его смерти я справлял одинокую тризну. Начинал пить с самого утра, смотрел фото и видео. Вот отец на испытаниях моей первой модели, вот он на своем юбилее, с коллегами и еще живой мамой… В зависимости от того, как потом поворачивались эмоции я или напивался в дым самостоятельно, или брал пятитысячную и ехал к друзьям.
В тот раз я напился самостоятельно. Перебрал. Меня всю ночь мучили какие-то кошмары, видения. Я летал и падал. Просыпался и бежал пугать унитаз. Утром я должен был поехать в мастерскую, рассчитаться с ребятами (так совпало) поэтому, с трудом продрав глаза и умывшись, вызвал такси. Собрав бутылки и пластиковые судки в пакеты, вышел на лестничную площадку и увидел ребят. Пришли все члены клуба и механики из моей мастерской. Они стояли и сидели на ступеньках. Молча. Как оказалось, у них не было сил зайти и сказать мне, что я должен умереть. Один и тот же сон обо мне приснился им всем. Сон был настойчив, ярок, последователен, и не позволял никому усомниться в своей достоверности.

Он зажат в ложементе, будто в утробе матери; качка, грохот, дрожь, – все воспринимается по-другому, когда кресло пилота сделано под тебя. Он возносится вверх в космической капсуле, поднимаясь на вершине огненной горы до тех пор, пока небо не становится иссиня-черным, а внизу открывается огромная голубая поверхность Земли с четким рисунком урагана. Видны мельчайшие подробности облачного покрова, все лепестки закрученной хризантемы со вспухшей сердцевиной, все перья гигантской снежинки, все метастазы облачной опухоли.
И в самом центре, под пронзительно белым слоем освещенных солнцем облаков, вспухает черная смола с красными брызгами. То в одном, то в другом месте тело урагана рвется, и облака, беззвучно и стремительно разбегаются от грибов ядерных взрывов. И в местах разрыва облаков виден океан с бурыми пятнами, пятна темнеют, появляется черная смолистая дрянь, и вместе со смолистой дрянью на поверхность выходит алая лава, будто кровь Земли, и в этих зияющих ранах копошатся острые хребты неведомых тварей.
Его полет достигает апогея, он начинает проваливаться в один из этих разрывов. Вокруг начинает пылать разгоряченный трением воздух. Над ним раскрывается первый парашют, потом второй. Потом стенки капсулы исчезают, и он оказывается летящим в своем гирокоптере. Вокруг мелькают облака, проносятся снаряды летящей лавы, но он знает, куда лететь.
И вот, впереди он видит черный зев огромного вулкана, по его краям шипят океанские волны, вознося клубы пара, но только на границе – внутри огромного провала воды нет, только чернота и лава. Лава не извергается из него, наоборот, ленивым потокам она течет вниз, и там, в глубине, он с ужасом видит огромные хребты, костистые, острые, заканчивающиеся шипастыми хвостами. Вдруг эти твари, как по команде, престают терзать земную плоть, поднимают свои окровавленные морды вверх, и он видит, опускаясь все ниже и ниже, как раскрываются их пасти навстречу, как горят ненавистью глаза. Ярче, чем лава, ярче, чем солнце. И это настолько ужасно, что этот страх смешивается со страхом падения, и он падает вниз, прямо в ненасытные пасти, – и просыпается. Сердце колотится немилосердно, а руки сжимают несуществующий джойстик в тщетной попытке взлететь.

Вернуться в домики до начала дождя я не успел. Вода хлынула с небес, будто кто-то дернул за цепочку гигантского небесного унитаза. Два последних холма я преодолевал на карачках, по пути вверх то и дело оскальзываясь на четырех костях, по пути вниз съезжая на пятой точке. Пришел перепачканный до безобразия, вызвав смех стоящих под навесом работников базы, человек двадцать решили поглазеть на меня. Где вы были, когда я шел, такой красивый и чисто выбритый?
«Эй, русский», – кричали они, пока я подходил ближе. «Чувак, давай мойся и приходи в клуб, сегодня у нас праздник, за счет командования!»
«А без меня никак?»
«Ты что, чувак! Ради тебя весь праздник! Будем тебя встречать-провожать».
Дождь вдруг выключили, и от этой перемены в окружающей среде все замолчали. Смех исчез вместе с шумом капель. Народ под навесом продолжал неуверенно улыбаться.
«Вы приходите, сэр. Ровно в семь начало. Во-о-н в том доме у нас клуб».
Полевой формы у меня больше не было, так что пришлось достать парадную, которая слегка помялась после путешествия в дорожном кофре. Придется акклиматизироваться при полном параде.
Зеленая полковничья форма с синими нашивками, вся эта торжественная мишура, с фуражкой, которую я надевал всего один раз, на фотосессию, – все это показалось мне, что называется «слишком», но, как выяснилось, я ошибался, все были разодеты похлеще моего. Козырьки сияли, планки блестели, а о стрелки брюк можно было порезаться.
Меня встречали строем, на стене тожественно соседствовали два полотнища государственных флагов. Смирно! Вольно! Приветствуем и можем расслабиться.
Выпьем за честь и славу, за оружие!
Выпьем за воинское братство!
А теперь можем расслабиться, и выпьем просто так.
За Россию и Соединенные Штаты!
Почему вы один, сэр? В смысле? Почему вы прилетели один? Ну, так я ведь умирать прилетел, а не водку пить! Не понял, сэр? Я говорю, кто же захочет со мной лететь, если я лечу умирать? Не п-понял! А, чтоб тебя: умом Россию не понять, понятно? Так точно, сэр!
(Я уже  допился до того состояния, когда не понимал, на каком языке говорю, и что-то мне подсказывало, что и остальные не понимают, в смысле – не понимают, на каком языке разговаривают.)
Э! Ребята, а когда будут танцы? Скоро, сэр! Разрешите с вами сфотографироваться? Йес, мэм! Разрешаю, но только если вы расстегнете рубашку на груди, мэм! На вашей замечательной темнокожей груди, мэм!
Господин полковник, сэр! Разрешите мне представить второго члена команды. Какого члена? Второго члена! И где? Кто, сэр? Где второй член? Вот перед вами, майор Джонс, сэр! Хелен Джонс, сегодня можно просто Хелен!
Тут я стремительно протрезвел. В принципе, я предполагал, что на переднем сидении в этот раз будет не мешок с песком для правильного распределения веса, но того, что они дадут мне в напарники женщину, представить себе не мог.
- Кто вы, мисс?
- Стрелок, сэр.
- От лица Соединенных Штатов майору Джонс поручено произвести пуск.
- Вы знаете, на что вы идете, Хелен?
- Знаю, сэр!
– А я думал, что только у нас в стране живут идиоты.
- Никак нет, сэр!
А потом были танцы под музыку кантри, в одном из них я потерял верхнюю пуговицу рубашки, как мне кажется, навсегда.

«Подожди, подожди! Не торопись. В это раз все будет совсем по-другому»
«Конечно по-другому! Мы впервые раз будем это делать на трезвую голову»
(Смешок в темноте.)
«Не в этом смысле. Все будет совсем по-другому!»
Она сидит на мне, и я чувствую, как она охватывает меня внутри. Медленно поднимаясь и опускаясь.
Я чувствую ее прикосновения, привыкшие к темноте глаза различают ее челку, закрывшую лицо, и обнаженные груди с темнеющими сосками. Я пытаюсь привстать, но она толкает меня обратно на кровать. Я вижу в ее руках узкие ленты.
«Ух ты!. Я такое только в кино видел!»
«Подожди, это ритуал!»
Она протягивает ленты мне.
«Если хочешь, ты будешь первый».
«Что значит “первый”?»
(Снова смех.)
«Это значит, что если мне не понравится, если ты не угадаешь, как мне хочется, то лучше тебе быть вторым».
«А если ты не угадаешь?»
(Она смеется.)
«А что там угадывать – мужчины крайне примитивные существа».
Я задумываюсь, потом беру ленты и завязываю их на ее запястьях. Она замирает, ожидая, что же я сделаю дальше. Но я не меняю позы и, растянув ленты на всю длину, привязываю их к изголовью кровати.
Она поняла.
Она начинает свой танец на мне, то наклоняясь вперед, и тогда я целую ее лицо, и стискиваю в объятиях, то отклоняясь назад, и тогда я беру ее за бедра, толкаю на себя, проникая глубоко-глубоко.
Вот ее дыхание участилось, и я дышу ей в такт. Вот ей становится неудобно, она хочет что-то изменить, сжимает бедра, и я изгибаюсь на кровати, не давая нам разъединится. Еще и еще, она охватывает меня изнутри, вот, вот уже ближе! Из моей груди вырывается стон и сливается с ее стоном, - это начинается ее оргазм. Она пытается соскочить с меня, но я не даю, и чем слабее становятся ее движения, тем сильнее я держу ее за бедра, раз за разом заставляя кричать. А потом я глажу ее нежно, не позволяя себе ни выйти из нее, ни закончить, чувствуя, как все внутри нее сокращается.
Она успокаивается, успокаиваюсь и я, так и не кончив.
Она лежит на мне еще несколько минут. Мы остываем. Потом протягивает руки, чтобы я ее развязал, и говорит:
«Ну что ж, теперь моя очередь».
Она заставляет меня встать, подойти к стене. Там, вероятно приготовленные заранее, темнеют вбитые в стену штыри. Она привязывает меня к ним. Плотно, сильно. Так, что у меня практически нет возможности шевелиться.
Она стоит передо мной и гладит себя. Смотрит прямо в глаза, потом поворачивается ко мне спиной, и прикасается всем телом. Я чувствую, как она близка, хочу войти в нее – и не могу. Она позволяет войти в себя чуть-чуть, но сразу отстраняется, когда я пытаюсь выгнуться и войти дальше. Снова и снова. И я томлюсь, и мне больно от желания. И, вот, когда я вот-вот разозлюсь, она поворачивается ко мне, развязывает мне руки и опускается передо мной на колени.

«Ну что? Я все правильно сделала?»

Огромные пусковые шахты расположены прямо на территории базы. Над двумя из них уже сутки парит дымок испарений, видимо параллельно готовят к пуску две установки. Мой гирокоптер давным-давно установлен в головке одной из ракет, с хитрыми стенками боеголовки. Дни пронеслись в полетах и занятиях любовью, но вот - две недели тренировок закончились. Под нашими сидениями – термоядерная бомба, и есть только мизерный шанс, что мы останемся живы.
Сейсмическая активность возросла, и если бы не далекая гряда островов, нашу базу давно бы уже смыло не первой, так второй волной цунами. Медлить больше нельзя.
Мы взбираемся в капсулу, в капсуле пролазим в гирокоптер. Нам предстоит двадцать минут баллистического полета с выходом из атмосферы Земли. Это компромисс между полноценным выходом в космос и полетом на бомбардировщиках. Бомбардировщики, конечно, тоже полетят. И, вполне возможно, что в те минуты, когда мы спустимся с небес, застанем только конец военного действа. Впрочем, как нам сказали, надежды на это мало.
Потому что сны приснились не только мне и тем, кто знает, как литают гирокоптеры.
Тем, другим, кому тоже снились сны, откуда-то известно, что ни баллистические, ни крылатые ракеты не достигнут цели. Откажет электроника, забьются турбины, не взорвутся бомбы. Только мы, Хелен и я, имеем шанс.
Но не стопроцентный, потому что никому не удалось досмотреть сон до конца.
Мы устраиваемся в ложементах, надеваем маски. Слышим в наушниках слова отсчета. Раздается приглушенный рев. Вибрация. Очень нежно, даже, кажется, с остановкой мы начинаем возносится в небеса. Когда мы выходим из шахты, в кабину проникает солнечный свет. Сверху и снизу перегрузка давит на нас, но не сильно, мягко стискивая ремни и вдавливая тело в ложемент. Не сильнее, чем на аттракционе. Перегрузка возрастает, потом исчезает, и корабль разворачивается вокруг своей оси на четверть оборота.
Потом в корабле темнеет; последний толчок – и мне кажется, что меня перевернули вверх ногами, и я падаю головой вперед.
Несколько секунд сквозь прозрачный колпак гирокоптера я вижу голубой кусочек Земли в иллюминаторе. На голубом диске хорошо различим один из спиральных рукавов урагана. Во сне все было четче и интереснее.
Капсула снова обретает вес, и я чувствую, как начинаю падать спиной вперед. Проходит минута, вокруг иллюминаторов начинает собираться красная плазма горящего воздуха.
Потом она сменяется белым маревом рвущихся облаков.
Рывок. Потом еще один. И, фактически без перерыва, стенки капсулы уходят вверх, и какую-то долю секунды гирокоптер стоит на падающем тепловом экране, задрав нос вверх, как сувенир на письменном столе. Но выстреливают в стороны короткие лопасти, и нас сдувает с этого падающего постамента, швыряет в клубы дыма и тумана.
Нас бросает из стороны в сторону, но лопасти раскручиваются все сильнее и сильнее, и вот машина впервые отзывается на мои попытки управлять ею. Зажигаются приборы, я подхватываю управление на середине виража, выпрямляю полет и ставлю автогоризонт на место.
Фактически сразу подо мной открывается пропасть.
Хелен кричит от ужаса. И я, омертвев, смотрю вниз. В черный провал, уходящий в маслянистую черноту, льется океан, лава уже не может остановить его, она тоже медленно сползает вниз, и эти два потока сталкиваются, с  грохотом порождая облака. Но разрыв настолько огромен, что они не могут заслонить дна, где в лаве, как в крови, купаются острые хребты пары тварей.
Вот, будто в ужасном сне, они прекращают копошиться, рвать когтями под собой, зарываться мордой. Они останавливаются и оборачиваются к нам. Огромные, как гряды гор. Одна – черная, как смоль, другая – белая, как снег. И мы видим глаза, полные ненависти, горящие ярче, чем окружающая лава.
Хелен кричит и пытается перехватить управление. Поэтому я спокойно достаю пистолет из кобуры под пультом и стреляю ей в затылок.
Кровь брызгает на фонарь кабины и закрывает обзор, но твари такие огромные, что я не могу промазать. Я падаю прямо на них, и в тот момент, когда глаз одной из них закрывает собой весь обзор кабины, рву под собой запал термоядерного заряда и успеваю заметить, что он сработал.

1.

Рано или поздно, но комфорт спального вагона достаётся тому, кто много путешествует. Сколько раз надо пройти мимо открытых дверей купе, за которыми тебя ждут уже застеленные проводником постели с покрывалами, с подушками стоящими парусом и зеркалами во всю стену? Сколько раз, опаздывая на поезд, ты случайно впрыгнешь в вагон, проводник которого высокомерно отмахнется от предложенной мзды, перед тем, как выпроводит тебя из вагона? Сколько раз, случайно оказавшись в костюме, после недосиженного в командировке корпоративна, ты услышишь вежливое предложение доплатить и перейти в уютные внутренности СВ, перед тем, как - наконец-то! – пьяный, решишься на этот шаг? Или, как это произошло с нашим героем, тебе понадобиться срочно попасть из пункта А в пункт Б, а ничего, кроме «люкса» тебе не предложат.

Сергей часто путешествовал. В основном, конечно, по работе, и пару раз в год «на море, на лыжи», и часто представлял себе, как он окажется в купе спального вагона, солидным человеком, в удобном спортивном костюме и белых кроссовках; будет стоять у окна, а мимо него будут пролетать заснеженные пейзажи. Или, как в его багаже обязательно окажется бутылка шампанского и фляга дорогого коньяка, а напротив его постели (слово «полка» в СВ как-то не звучит), томная соседка переодетая трико и обтягивающую полную грудь футболку, скажет: «- А давайте!..», и будет ясно, что она готова на многое, если не на всё.

Так вот, Сергей оказался в купе поезда Киев-Трускавец, купив последний билет за десять минут до отхода поезда, в грязных заношенных джинсах, под которыми были трусы, не менянные уже третий день. На большом пальце его левой ноги ткань носка угрожающе просвечивалась на нестриженном ногте, а когда он снял пуховик, по купе угрожающе разошлось некоторое амбрэ. Ни белых кроссовок, ни спортивного костюма у него не было, не было даже тапочек. Господи! Да у него не было даже сменных трусов и носков.

И, конечно, напротив него, в сером шерстяном трико, и розовой, облегающей полную грудь, футболке, раскрыв глянцевый журнал, возлежала молодая красивая женщина. Достаточно томная на вид.

 

2.

У пятого спального вагона была тайна, вполне себе заурядная и понятная для всего подвижного состава Львовской железной дороги: когда-то, этот пятый вагон был вагоном-контрабандистом. Фактически не было ни одной панели, за которой на растянутых кишках колгот не перевозились сигареты, спиртное и кое-что еще. Нет! Не наркотики – до этого вагон никогда не скатывался, если можно так выразиться. Всё было гораздо солидней и красивей.

Когда Сергей, сильно нервничая, разделся до футболки и решал, идти ли ему в туалет, чтобы постирать трусы и носки (даже если постирать, то куда повесить сушиться?), центральная лампочка под потолком несколько раз мигнула и погасла.

Конечно, в люксовом вагоне есть даже некоторый перебор с лампами, но поезд медленно плыл через Киев, еще не разогнавшись до скоростей достаточных для включения генераторов под вагонами – пока свет горел центральный, не очень яркий. Девушка явно не могла читать от уличных фонарей и реклам, поэтому вздохнула и отложила журнал.

Сергей, несколько раз нервически перещелкнул выключатели светильников в изголовье, клацнул тумблерами длинных ламп у настенных зеркал, затарахтел выключателями центрального света в купе, затем обутый вскочил на свою постель, зачем-то сказал «Простите!» и, не рассчитав силы, в прыжке, сильно ударил рукой по  большому плафону.

Плафон мгновенно отвалился от потолка, повиснул одной стороной на толстых проводах, а другой больно ударил Сергея по плечу, одновременно раздался треск разрываемой ткани, и на него посыпалось что-то холодное и твердое.

Что-то зацепилось за его левое ухо, а пыль припорошила голову и лицо. Сергей поднял обе руки к голове, пытаясь очистить уши и глаза и нащупал какую-то холодную веревочку. Как раз в тот момент, когда в окно поезда медленно заглянул фонарь на перроне Святошинского вокзала, Сергей поднес странную веревочку к своим глазам, и увидел, что держит в руках толстую цепочку из рыжего дутого золота.

Стол купе, постели, и пол под ним оказались усыпанными золотыми украшениями в небольших полиэтиленовых пакетиках и просто так. На коленях незнакомки оказалась россыпь тонких браслетов, спутавшихся нитями бирок.

В этот момент, из приоткрытой двери раздался звонкий стук железнодорожного ключа по гладкому ДСП обшивки вагона, и женский голос у соседнего купе пропел:

- Пассажиры, приготовьте проездные документы, пожалуйста!

(продолжение следует...)

Ничего не получится, ничего не случится
Только время пройдет, растворится обман
Только солнце чуть-чуть опоздает
Туман
Серых глаз
Отягченные стиснутся веки

Отойдет в никуда и исчезнет в ничто
Отсыреют, угаснут в рассвете огни
Фонарей, пробегающих рядом.

Только окна с утра равнодушно слепы
И бесчисленно горе стекающих капель
Я пешком в пустоте, только годы длинны
Досвиданий

Серый день отомрет, черный бархат ночей
Заалеет, застонет, прольется дождями
И запомнятся мне, до крови растерзают
Стоп-сигналы, мигалки пожарных, такси

Не скажу, что жизнь удалась на все сто. С одной стороны – жена-красавица, своя квартира в центре, хорошая машина имели место быть, а с другой… на работе я застрял между исполнителями и владельцами, наследниками не обзавелся, и все указывало на то, что в ближайшие пару тысяч лет ждать «перемен в своей дороге» не приходится.  

 

В последнее время я пристрастился выходить на работу заранее, а возвращаться домой чуть позже, меньше спал, меньше проводил времени с женой и коллегами. Искусственный свет витрин, густые тени переулков и сумрак предутреннего парка вполне заменили мне радость общения. С каждой неделей я открывал все больше и больше мест в нашем туманном городе, где можно было вкусно поесть, выпить или просто посидеть в одиночестве, не становясь при этом завсегдатаем.  

 

Раньше мне нравилось готовить стейки дома – истекающие мясным соком куски всегда вызывали блеск в глазах жены, теперь же это хищный эгоистичный блеск был мне противен. Не то чтобы я стал мягким, скорее, более гибким, и был готов к новому. Не скажу, что я стал равнодушнее, просто я устал от жестокости, подобно тому, как хирург устает от вида острого железа. Эти мои предрассветные и закатные блуждания по городу, трепет сердца от первых солнечных лучей, пробивающихся сквозь утренний туман на старом городском кладбище… всё это говорило о том, что я попросту устал от красивой жены и бесконечной рутины. Мне бы расстаться с ней, но то ли привычка, то ли остатки прежней любви не давали мне сил уйти. А комфорт сделал меня слишком слабым, чтобы менять работу.  

 

- Сегодня утром нам привезли замечательные козьи сердца. Говорят, животные паслись на самых высокогорных пастбищах в мире, куда не достает ни смог, ни городской ветер! – Симпатичная официантка поставила передо мной высокий бокал с сангрией - в последнее время я пристрастился к этой дешевой замене вина.  

 

Отпив холодной кислятины, я указал на нее пальцем:  

- Необычный рецепт… скорее, вермут?  

 

Она восхищенно расширила глаза:  

- О! Вы ценитель! Это наш фирменный напиток, как раз с травами высокогорных пастбищ.  

Только сейчас я заметил на салфетнице готическую надпись «Сангрия». Равнодушно пожал плечами, но решил поддаться простой маркетинговой стратегии, состоящей из короткой юбки, белого передничка и блесток на бюсте. Ну, и еще несколько умных слов и непроверяемой экологии. Да и правильно – именно так надо воздействовать на жилистые кожаные кошельки, упрятанные в карманы строгих темно-синих пиджаках.  

 

- Козье сердце так козье сердце!  

К моему удивлению, сердце оказалось очень даже ничего: нашпигованный травами мясной мешочек, наполненный соком, был запечен на гриле, и, кроме приятной корочки, мне не попалось ни грамма жестких сосудов. Видимо, кто-то весьма аккуратно поработал острым ножом.  

Все было вкусно, и я, слегка нарушив собой же установленный график, заказал еще литр фруктового вина. Если очень хочется, пятница может начаться и в понедельник.  

 

Где-то за стеной звучала мягкая скрипичная музыка – Бах для альта и скрипки, если не ошибаюсь. Слегка закружилась голова, быть может, от музыки, или от еды и вина. Сладкая дрема придавила меня к удобному креслу, и вначале я даже не удивился, когда в мои тысячелетние ребра глухо стукнулось высохшее сердце.  

 

Это было странное ощущение. Мне казалось, будто весь мир пронзили яркие глубокие цвета, как это бывает, когда переборщишь с цветностью при редактировании фотографий. Нет, не так! Есть еще специальная техника съёмки… забыл название… когда изображение становится более сочным, цвета приобретают неестественную глубину.  

 

Подошла официантка, и я отметил, что кожа у неё на груди, припудренная блестками, приобрела серый бумажный оттенок, а макияж на миловидном личике производил впечатление старого пергамента. Она вежливо улыбнулось мне, как положено по давно выверенному этикету элитных ресторанов, – на половину резцов, и спросила, не желаю ли я чего-нибудь еще.  

 

Я пробормотал что-то в том смысле, что неважно себя чувствую. Она изобразила вежливую обеспокоенность:  

- Может, коктейля Савушкина? Он замечательно поднимает тонус! В нашем заведении только свежий. – Затем её бровь изогнулась в сомнении. – Хотя… перед сном его лучше не употреблять.  

 

- Пожалуй, - с деланным равнодушием согласился я, хотя в тот момент сотни мыслей проносились в моей голове, от удивленных до панических. – Все равно я не собирался спать в ближайшие четыре часа.  

 

Зачем я сообщил ей эти ненужные подробности?  

- Принесите мне счет, пожалуйста. Я лучше пойду домой.  

Она согласно кивнула, и с видимым облегчением отправилась за счетом.  

По пути домой, пока я напряженно прислушивался к своим ощущениям, ничего не произошло. Даже когда я взбежал по лестнице на свой этаж, не воспользовавшись лифтом, давно не нужная мышца не дрогнула.  

Дома меня ждал потушенный свет и спящая жена. Сердце больше не стучало, в темноте исчезли цветовые аберрации, и это успокоило меня. Я откинул шелковое покрывало и вытянулся рядом с женой, стараясь не прикасаться к её телу. Некоторое время изучал имитацию потолочных балок на потоке, но вскоре заснул.  

 

Проснулся я от странного неприятного ощущения, тупая боль выдернула меня из сна. Хищные, блестящие глаза жены напротив моих расширившихся от боли глаз, – то ещё утро!  

 

Я рефлекторно уперся своими руками в ее грудь, и, видимо, это спасло меня от укуса в лицо.  

- Ты что, свихнулась?! – закричал я.  

 

Но в ответ раздался только странный горловой клекот, от которого мурашки забегали по моей спине.  

Она полоснула по моим рукам когтями, и я с ужасом увидел, как из разрубленной вены толчками заструилась тугая бурая лимфа. Ужас был, скорее, не от её неестественного цвета, а от того, что я снова почувствовал пульсацию сердца.  

 

Отшвырнул жену, но она, оттолкнувшись от стены и от потолка, словно безумная кошка, снова бросилась на меня.  

На полке в изголовье кровати на случай грабежей, в качестве элемента интерьера или закладки для книг, на специальной подставке с незапамятных времен покоился тонкий серебряный кинжал с резной грушевой рукоятью. По какому-то странному наитию я схватил его и выставил перед собой. Секунда – и грудь жены соприкоснулась с тупым острием. Еще секунда – и острие проткнуло её насквозь, а через две – тело жены полностью сгорело в нежарком пламени, оставив после себя только труху.  

 

Звук будильника, который обычно возвещал о наступлении новой рабочей ночи, заставил меня подпрыгнуть чуть ли не потолка.  

Я пошел в ванную комнату и уставился на себя в зеркало. В принципе, все выглядело не так уж и скверно. Лимфа вытекать перестала, на месте пореза образовался свежий рубец. Порезы на груди и шее, после того, как я стер губкой запекшуюся корку, вполне можно было спрятать под рубашкой. Единственное, что заставило меня задуматься на несколько секунд, было надкушенное ухо. Видимо, боль от того, что жена отхватила верхнюю часть ушного хряща, и заставила меня проснуться. Но ничего, я никогда не носил коротких стрижек.  

 

Хорошо, что я привык неторопливо прогуливаться на работу пешком, а не вскакивать и бежать, как это делают мои коллеги. Времени хватило и на то, чтобы привести себя в порядок, и на то, чтобы найти ключи от машины, и на то, чтобы найти сам автомобиль, которым я в последнее время почти не пользовался, оставив его в безраздельное пользование жене.  

 

По дороге я думал, чем может мне грозить смерть жены, а потом понял, что ничем! Проблем с перемещением тела не возникло – постельное белье я попросту отправил в стирку, а спальню наскоро пропылесосил. На работу она не ходила последние пару десятков лет, родню презирала. И кажется, это было у них взаимное. Подруги у нее надолго не задерживались, как не задерживаются клиенты у модного ресторана.  

 

С непривычки приехав на работу на полчаса раньше, я застал шефа, когда тот как раз парковал свое авто на специально выделенном для него месте. Он скользнул по мне равнодушным взглядом, явно не узнавая, буркнул ответное приветствие. Но затем вдруг остановился и всмотрелся в меня попристальнее. Мое ожившее сердце замерло. Я постарался быстрее проскочить мимо него в открытые двери офисного центра.  

- Виктор! Вас ведь Виктор зовут? –остановил он меня вопросом.  

Мог бы и запомнить за эти годы…  

 

- Да, шеф! – сглотнув горький ком, отозвался я.  

- Вы что, с ума сошли? Быстро ко мне в кабинет!  

 

И, опередив меня, он зашагал через фойе к открытым дверям лифта.  

Пройдя в кабинет, он указал мне на кресло, а сам начал закрывать жалюзи, отгораживая стеклянную стену своего кабинета от общего зала, заставленного столами.  

 

Убедившись, что никого рядом нет, он открыл бар и наполнил коньячный бокал какой-то зеленой жидкостью. Подумал – и плеснул себе тоже чуть-чуть.  

Подал бокал мне и немедленно отпил из своего.  

- Ну, что же вы! Пейте, пейте немедленно!  

Я пригубил. На вкус жидкость была горькой и отдавала свежескошенной травой. Я сделал глоток побольше. Сердце вдруг пронзила острая боль, оно затарахтело с удвоенной силой, а затем замерло.  

 

Шеф удовлетворенно кивнул.  

- Виктор, ну нельзя же так! Хорошо, что я увидел вас первым…  

Он поставил бокал на низкий столик. Снова осмотрел меня. Мой костюм, купленный в магазине, сильно проигрывал его коричневой тройке, сшитой под заказ.  

 

- Ну, надо же! А я раньше и не замечал! Конечно, обращал внимание на ваши задержки по вечерам и поздние уходы домой, но не мог на вас подумать… Вы же не ходите в Клуб?  

- В какой… клуб? – переспросил я.  

- Клуб – он один такой. Клуб!  

 

Шеф задумчиво отпил еще глоток из бокала, затем достал бумажник и протянул мне зеленую визитку.  

– Я жду вас по этому адресу после работы.  

- Я могу идти?  

- Идите, Виктор. Лучше отправляйтесь домой. Вы женаты?  

Я помедлил с ответом, не зная, что сказать.  

- Уже нет.  

Он понимающе усмехнулся.  

- Лучше езжайте домой… или погуляйте где-нибудь. Постарайтесь не попадаться на глаза старым знакомым.  

Я направился к двери, но тут он окликнул меня:  

- Виктор!  

Я оглянулся.  

- Поздравляю, Виктор!  

 

Клуб встретил меня мягким светом бронзовых бра и роскошным ковром благородной расцветки, явно ручной работы, на котором можно было лечь спать, а не то, чтобы топтать его ногами. Настоящий швейцар поклонился мне в пояс, а охранник цепко всмотрелся в мое лицо, небрежно отказавшись от протянутой мной зеленой визитки шефа.  

 

- Вы в первый раз в нашем Клубе, - он произнёс это скорее в утвердительной форме, нежели спрашивая. - Подождите минуту, сейчас подойдет администратор.  

 

Женщина, в строгом брючном костюме провела меня внутрь здания. К моему удивлению, большой зал квадратной формы как бы охватывал расположенный в самом центре зимний сад. Получалось, что большинство столиков располагалось возле внутренней стеклянной стены. Там, за ней, среди опадающей осенней листвы замерла бронзовая скульптура Самсона, разрывающего пасть льву, – огромная, освещенная лучами небольших прожекторов глыба.  

 

Администратор проводила меня к столику у окна. Присев, я заметил, что небо над садом начало сереть; близился рассвет, и я почувствовал себя неуютно.  

- Так-так! Вот и он, наш славный новичок!  

Ко мне семенил шеф, протягивая руки, будто намеревался обнять меня. Его сопровождали двое молодых мужчин. Впрочем, пожав их руки, затянутые в тонкие перчатки, и посмотрев им в глаза, я понял, что внешний вид не соответствует прожитым годам. Они не представились и вообще не проронили ни слова. Мы расселись за столом.  

 

Шеф косился на своих спутников, пока официанты споро сервировали стол уже на четверых и наполняли бокалы чистой водой. Не поинтересовавшись нашим заказом, они удалились.  

 

- Виктор… - шеф прокашлялся. - Виктор! Я очень благодарен судьбе, что мне посчастливилось открыть вас – нашего нового перерожденного. Не может не радовать, что такое стало происходить все чаще за последние годы, но, к сожалению, количество Перерожденных по отношению к остальной части человечества все еще очень мало!  

 

Вы уже поняли, что нам надо держаться вместе, иначе мы просто погибнем, растворимся в этой серой массе. Нам надо держаться вместе еще и потому, что вместе – мы сила!..  

Я не выдержал и спросил:  

- Простите, а «мы» - это кто?  

Он изумленно посмотрел на меня:  

- Как кто? Мы – живые люди! Не вампиры!  

И только тут осознание ударило мне в голову. Последние несколько часов оно пряталось в закоулках души и мозговых извилин. Я протянул руку, взял бокал и сделал несколько больших глотков воды. Боюсь, что хлюпанье и звуки, которые я при этом издавал, были далеки от норм приличия.  

- Простите… - я поставил бокал на место. Затем, стараясь не встречаться ни с кем взглядом, спросил:  

- И… сколько нас?  

 

Шеф оглянулся на молчаливых спутников, и один из них легко качнул головой.  

- Дело не в том, сколько нас, а в том, что мы из себя представляем! Вы не задумывались о том, кто такие изобретатели? Гении, которые приносят открытия в мир, - кто они? Думаете, что жаждущая крови, вечная алчная серость могла бы хоть на минуту сосредоточиться на чем-нибудь другом, кроме как набить брюхо и пощекотать себе нервы дрожкой?.. Они были и есть – тупой планктон, который уравновешивает дневную экосистему.  

Все открытия, почти все искусство… я не имею в виду менеджеров от науки или тупых подражателей с планшетами в руках… все современное искусство и научные прорывы сделаны людьми!  

- Но я не ученый и не художник!  

 

- Не беда! Нас настолько мало, что нужна помощь попросту знающих и заинтересованных людей. Вы хороший администратор, а у нас целые страны, целые континенты требуют организационной поддержки!  

Шеф начал рисовать на скатерти очертания материков.  

 

- Хотите поехать в Австралию? Сейчас ситуация там наиболее сложная: местные аборигены начали массово перерождаться в живых, выходят в города, где их попросту сжирают… И плохо даже не то, что поползли слухи о Свежей Крови, а то, что пропадает ценный человеческий ресурс.  

Где-то за стенами Клуба солнце поднялось над горизонтом, и полумрак с подсвеченной скульптурой уступил серым предрассветным сумеркам. Умом я понимал, что теперь они не страшны мне… но все равно чувствовал себя не в своей тарелке. Кроме того, я представил себе бесконечные равнины Австралии, пустынные пространства, где невозможно укрыться от палящего солнца. И аборигенов, живущих в грязных, вонючих пещерах.  

 

- Прошу прощения… - Я постарался формулировать свои слова как можно более осторожно. - Но это все свалилось на меня так внезапно… Жизнь, жена, эта информация…  

Несмотря на страх и колотящееся сердце, я встал.  

 

Мои собеседники встали тоже. Шеф разочарованно протянул:  

- Мы понимаем… Конечно. У вас есть время подумать, можете не спешить. Только будьте, пожалуйста, аккуратней!  

Он достал из кармана маленькую стеклянную флягу с зеленой бурдой и протянул мне.  

- Этого вам хватит на пару дней, только не забывайте принимать каждые два часа. Потом снова приходите ко мне на работу, а лучше сюда, в Клуб.  

Я поблагодарил, снова пожал руки в кожаных перчатках и вышел на улицу.  

 

В сером рассвете гасли фонари, солнце неумолимо всходило, и в его свете все явственнее проступали серые, не подсвеченные цветными прожекторами здания. Там и тут громоздились кучи мусора. И я понял, что теперь это все для меня станет привычным - дикость и неустроенность дневной жизни, бесконечные пустоши и равнины без единого укрытия. Что теперь по какой-то прихоти природы я стану изгоем для этого мира, оказавшись в числе пьющих чистую воду, занятых своими потусторонними мыслями, но таких же изгоев, как и я!  

Мне и прежде доводилось чувствовать одиночество утренних сумерек, но оно было ничтожно по сравнению с тем, что я испытал сейчас.  

Сердце мое судорожно сжалось, в тот момент, когда я как раз проходил мимо «Сангрии». Я открыл для себя этот ресторан только вчера, а сейчас мне казалось, что прошли уже годы.  

 

«Открыто до последнего посетителя» – значилось на табличке. Я быстро подошел к двери и провернул ручку.  

Давешняя официантка не узнала меня. Натянуто улыбаясь, она подошла к моему столику и предупредила, что кухня уже закрыта, работает только бар.  

- Мне вашей фирменной сангрии, пустую тарелку и приборы.  

Слишком уставшая, чтобы возражать, она молча принесла заказанное и ушла, оставив меня одного в опустевшем ресторане.  

 

Я снял пиджак, небрежно бросив его на соседний диван, расстегнул рубашку, отрастил когти на руках и впился ими в собственную грудь. Отломав левой рукой пару ребер, правой я вырвал сердце. Кровь – уже настоящая кровь! – полилась из раны, забрызгала белую скатерть. Я бросил собственное трепыхающееся сердце в тарелку, слегка поперчил его и начал есть, запивая терпким вином.