Маркаб

В тусклом свете

В теплой глуби затона дремала покрытая бурой слизью старая щука. Над водной гладью, поросшей крупной тростниковой метёлкой и мелкой, всегда прохладной травкой, стоял полуденный парок, едва проходящий сквозь мошкарное сито. Он скрывал сон неподвижной, сомлевшей рыбы, ржавой стрелой застрявшей в илистом  месте, посреди щербленных  стеблей камыша.

Прожорливая молодь носилась, вспуганная сторонним плеском чего-то крупного, приплывшего с противоположного берега.  Редко-редко заходила в воду дикая утка; важно держась, расталкивала на плаву беспокойную мелочь. Пищи было вдоволь для всех:  рыбешка тонула в зубастой пасти.

На самом дне, в песчаной колыбели молочно белело нагое тело, движениями  юрких обитателей слегка покачиваемое.  Темные волосы вились, окутывая пухлое лицо, щекотали зеленовато-мутные зеницы.

Щучьи глаза, затуманенными мертвыми коридорами ловили тени коряг и тусклый свет неживых глаз.  Рыба пошевелила хвостом,  и липкая чешуя  тут же обросла песчинками. Не чувствуя плоти и своей хватки, хищница откусила белую мякоть руки и с ним что-то твердое, бессольное- оно выпало из пасти и опустилось на острие камня.

Когда-то хитрая, умная щука путала бывалых рыбаков, таясь в травяном застое. Сейчас ее ничто не волновало, кроме тепла и холода прибрежных вод. Давным-давно избавилась от окольцовки, изрядно удивившей бородатого мужика. Он придерживал неумело  туловище рыбы и, завидя на хвосте металлический обод, ахнул.  Пока возился с ним, рыба успела прихватить ладонь  острыми зубами и выскользнуть. Кольцо каким-то чудом оказалось в руке бедняги: на нем значилась дата ушедшего столетия.

Теперь же она и голода не чувствовала.

Медленно, заваливаясь на бок,  выплыла на середину водоема. В глазах щуки отражалась русалочья заводь. Вечером, когда свист ветерка терялся в ближайшем осиннике, когда волны стелили синюю постель непрошенной луне, на бугристых истоптанных кочках, распутывая золотистую кудель,  полулежали девы-рыбы, с мерцающей, не знающей горячих касаний кожей. Лиловая завесь покрывала их  смеющиеся лица. Рты сжимали острые листья осоки, и сладкая боль переходила в задумчивую напевность.

Одинокий плеск раздался совсем рядом. Щука дернулась, но, уже не понимая направления, тужась изо всех сил, выуживая из памяти  охотничьи навыки, завязла в придонной гущине.

Прозрачные пальцы  вцепились в  дряхлые жабры и легко подбросили старое,  неуклюжее тельце. Щука успела увидеть окровавленным оком  пышную поросль  ивняка, среди ветвей тугие, подвижные бедра . Луна ослепила окончательно.  В слегка остывшем воздухе щука  последний раз расправила хлипкие плавники и полетела глухо звенящей стрелой на сырой, прищемистый бережок. Испустила рыбий дух.

Русалочьи руки поднимали донную пыль, терялись в корневых отрогах, касались игриво других рук.  

Девы нечаянно столкнулись с  каменным гребнем, поднесли к бледному лицу  плачущей - темноволосой, пока ещё пригульной - тонкое невестино колечко, и согласно кивнув, шаловливым наступленьем, потянули за собой, куда-то в прохладную глубь, где оживали сапфирные, изумрудные огоньки.

«Мама, там папа фокусы показывает, дышит огнем, как Змей Горыныч», - черноглазый мальчонка тащил растерянную мать -утомленную молодую женщину, домашнюю фею.

Она никогда не повышала голос, не повысила и на этот раз:

- Подобные вещи нельзя вытворять дома, какие глупости тебе приходят в голову. Наконец, небезопасно, -обратилась к мужу, как оказалось, неслышно вошедшему на кухню. Он стоял в верхней одежде и тушил факел.

- Мамочка, ведь здорово, папа-факир, нисколечко не страшно!

- Прости, прости, это я нахватался у Зимина.

- Мы ещё не видели  Зимина, но, кажется, он уже месяц живет с нами, ты многому научился, верно?

Муж не выносил и конфузился, когда прехорошенькое лицо выражало упрек  мимолетному самодовольству и озорству:  не плачущие влажные глаза, строгая складка на матовом лбу, слегка выпяченная нижняя губка и сияние вокруг маленького родного тела, - никак не избавиться от видения.

Григорий сплюнул в раковину что-то гадкое и подался вперед, поднял жену, восторженно обмершего сына на руки, высоко, подавляя возмущение.

Силач походил на худощавого, симпатичного юношу.

После молчаливого ужина он отпросился на встречу с другом; любимая медленно убирала посуду, сын возился в детской, мысленно описывая свои впечатления школьным товарищам.

Григорий выставился по пояс в растворенное окно, не чуя легкого морозца;  пожевал сочную мякоть алоэ. Вдалеке высился не принадлежащий этой местности маяк, оттесняя, рассеивая тяжелые ночные волны

- Он уезжает скоро, проводить не смогу, ведь наш поход в цирк отложить никак нельзя, полувопросительно сообщил Григорий. - Я знаю, это не похоже на меня: компании…я семейный человек, и вечер без тебя - какая -то странность в подступающем сумбуре, - я чувствую сумбур.

- Я тоже чувствую. Очень хочу, чтоб он уехал. Поскорее, этот Зимин. Я даже не могу добавить «твой»- он чужой и постылый уже. Ты удивил меня: так  сходишься с человеком, едва знакомым.

В прихожей звенел китайскими колокольчиками привычный, чарующий зеленовато-белый свет.

Григорий  взял прохладные ее ладони и поднес к лицу, передавая свое тепло, но они оставались такими же прохладными, и не гладкими.

Голубенькое домашнее платье было очень к лицу жене, но в этот раз казалось кричащим на фоне прочего.

- Мой ангел, я не буду тебе лгать: задержусь, приду далеко за полночь, так надо, но ты не жди меня, не жди.

Они всегда ласково и долго прощались, выбирая из повседневности лишние минуты.

Незабываемость касаний  заключалась в  том, что верхняя пуговица его пальто всегда отпечатывалась на упругой девичьей щеке. А золотое тициановское облачко неизбежно само поднималось, электризуясь, до каштановых кудрей мужа, и это слияние образовывало венец.

Мальчик уже спал, тихонько смеясь во сне.

Зимин- неподвижный, с  укромной малиновой улыбкой на одутловатом неспокойном лице, глазами неунывающего картежника внимал своему нового знакомому, стряхивая сырой пепел в черный миниатюрный цилиндр. Закрытый  дорогой одеждой, он держался представительным дельцом, а сейчас, когда полы его пиджака распахнулись, сорочка виднелась мятая, а тело под ней - вялое.

« Я совсем не люблю цирк. Представляешь, однажды меня укусил пудель, когда я выскочил на арену, чтобы вручить букет… Рвался это сделать в перерыв -так мне полюбилась женщина в шляпе, совсем не помню номера- с птицами, кажется. Но я постеснялся, и чем больше меня уговаривала мать поблагодарить эту женщину, тем выразительнее я стеснялся", - рассказчик хохотнул глупо: он  заметно опьянел от выпитой только что рюмки коньяку, по счету девятой.

Другие участники застолья не поддерживали беседы: скоро пили и скудно закусывали мягкими, вялыми соленьями, холодным жарким.  Слушали бездумно и некстати усмехались в паузах.

«Цветы теряли свой праздничный вид, я не мог двинуться с места, вообразить, что на меня будут все смотреть... Потом я поборол смущение перед сценой, это случилось уже в институте...Я все-таки выбежал на арену. Мне совсем не понравился номер с лилипутами, но медлить было уже нельзя- как глупо!- карлицы кланялись, их собачка, пудель, без церемоний укусила за колено, как раз когда я вручал злополучный потный букет одной из лилипуток.  Она вырвала  букет, я ещё помню злые ненасытные глаза».

«Ты был просто впечатлительным маменьким сынком»,-  заключил откинувшийся на спинку кушетки,  расслабленный Зимин. И затрясся от короткого нутряного смеха. Потом уже сделался серьезным, играя ключом, наклонился к Григорию и тихо сказал:

«Давай сейчас спроважу  халявщиков и пойдем ко мне в номер, девчонки ещё не разбрелись". 

Григорий мало что понимал, хотя говорил связно; его лицо рвал разметнувшийся внутри огонь, а желудок терпел соченье лавы.

Он забыл снять пальто, так и сидел.  Про каких Зимин говорит, неужели про воздушных гимнасток, сколько их-трое или четверо, « румынки» - мысленно прозвал их Григорий.  Все яркие, вороной масти, с блестящими конскими  хвостами и кабаре-макияжем, очаровательные румынки. Теперь он мог различать сосредоточенных партерных и безумных-  воздушных.  Но кажется, они были универсалками.

 Под черно-красным куполом с калейдоскопической геометрией кружились, парили, возносились  три красавицы в темном трико с  серебристыми пайетками. Он помнил  густо подведенные прищуренные глаза, пиявочную гуттаперчевость, переплетенье удлиненных  тел. Накануне Зимин  внезапно пригласил его на репетицию- было на удивление бесшумно и темно. Потом кружилась голова и болела шея. Гимнастки по окончании  номера улыбнулись синхронно; жаляще, коротким подмигиваниями простились с  антрепренёром и неизвестным зрителем.

Зимин рассказывал о поступке Григория своим помощникам, и порой чудилось, что он самому Григорию об этом рассказывал. Тот уже не совестился, бестолково поддакивал, редко смотрел на часы, лишь  случайно, по торопливым движениям артистов и персонала догадывался: пора, ты явно задержался здесь, ведь дома ждут.

Добрые приятели встретились на вокзале в соседнем городе: ограбленный нетрезвый Зимин, разъяренный бык,  с каждой минутой слабевший, и Григорий, приобретавший билет на предстоящие праздники. Он вошел в положение и  вообще оказался единственно неравнодушным среди  тех, к кому обращался Зимин; выделил ему необходимую сумму, протестуя в ответ на громкие заверения в благодарности; безвозмездно, искренне и многословно сочувствуя.

Цирк считался стационарным, здание- современным,  комфортным для постоянных и "бродячих"  трупп; животных, зрителей.  При цирке- гостиница, никогда не пустовавшая, закрытого типа, для своих. Комната, в которой расположились  друзья,  имела смежную, поменьше, вроде гримерной. 

Дверь была полуоткрыта, за ней виднелись желтые стены, эбонитовые фигуры мебели, освещенные мучительно, неестественно. Тени не спеша двигались. Григорий лежал на кровати и не мог встать, он даже нашел в себе силы проверить: не привязан ли. Какое-то  новое чувство узлом связало его пьяное сердце, от чего то работало интенсивнее обычного.  Он поднял голову, наблюдая картину за дверью,  и прохрипел фамилию приятеля. Никто не откликнулся.

Неудобная широкая кровать тянула  затылок.  Хотелось пить горячего чаю, грузинского терпкого чаю, в прикуску- медовых пряников.

 Дверь распахнулась шире, один за другим вышли три силуэта в черных боди.  Григорий разглядел высокие скулы, остроту лиц, подчеркнутых туго взятыми, лаково блестящими волосами; горящие под опущенными нарисованным веками, глубокие глаза.

Он, беспомощный младенец, не сумел удержать голову, снова опрокинувшись на махровую пыльную ткань. Потолок  преображался. Казалось, что строгая лепнина уступала место диковинной фреске-живой и мигающей жаркими огнями: один ослеплял, другой испепелял кожу на подбородке, третий клеймил грудь...

Девицы были совсем близко, они уже запрыгнули на скользкую трапецию.  Григорию мерещилось, что он и есть трапеция; одна схватилась зубами за ремень и держит на полном весу свою партнершу. Вторая, вместо того, чтобы исполнять трюки, решила слиться со своей черной сестрой.  Перед ним  рыча, смеясь и заглушая  ужас, резвились гибкие черные твари: седлали друг друга, касались теперь уже оголенными  подрагивающими бедрами; доводили себя до неистовства трением, хлюпаньем. Танец трибад. Он наблюдал, как жадно касался изгибающейся наготы : вот потянулся к ним губами и сразу три рта уловили это намерение, прижались...

Григорий очнулся ранним утром; дворник разбивал ледник, к тому же огромные сосульки сковали окно.

Не хотелось смотреть на потолок. Он подскочил к соседней двери: заперта.

Тело двигалось  необыкновенно послушно, легко, будто и не было вчера неприличной дозы.

Про ночное происшествие  помнил, решил твердо запомнить, как прочитанную главу в неожиданной новелле костенелого романтика.

Лишь руки слегка дрожали, но он быстро справился с щеколдой. Не стыд гнал  в окно-ухарство и полет. Григорий заметил, что от здания цирка отъехала машина Зимина.  Аккуратные черные головки прильнули друг к другу на заднем сидении.

Хотел вызвать такси, и  вовсе не удивился пропаже денег; бумажник исчез, а с ним- крупная сумма; но он не жалел: это расплата. Плата. Хотя в голове уже зарождался план, как он поступит с Зиминым, решил повременить с этим.

Как ни в чем не бывало пришел домой, свет в прихожей умышленно не включив, не раздеваясь в полумраке. Жена не искала  взгляда, лишь смотрела в одну перемещающуюся точку. Они коротко, безмолвно  пообщались своими отраженьями, исподтишка: муж обещал быть дома, сразу после  окончания рабочего дня.

Глава семьи был сосредоточен: работа спорилась, кипели страсти.

В  воскресенье предстоял поход в  цирк. Григорий обещал сыну- значит вытерпит, выжмет из мелованной программки типографскую краску, но вытерпит.

Чтобы удостовериться- и сердце его при этом забилось сильнее-прочел содержание.  Все представление он смотрел в затылок сидящего напротив и под кресло, на опилочную россыпь, но казалось, что вперед, и  даже улыбаясь, смотрел. Жене так же было не по себе, она лишь прижималась к своим мужчинам, то с одной, то  с другой стороны- позировала невидимому фотографу.

В просвете локона он увидел застойные слезы в глазах феи. И впервые поморщился.

Сын старался все-все разглядеть, запомнить обстановку: мечтал сделаться цирковым артистом, дрессировщиком или клоуном

Пахло старыми соевыми конфетами, лежалой мишурой, лошадьми и чем-то экзотическим.

Мальчик тряс в руках скромный букет, аплодируя и подскакивая. Ему очень хотелось поддержать артистов-те представлялись  бедными, скрывающими свои лохмотья лицедеями.

Не дожидаясь завершения номера с эквилибристами, он выбежал из партера; родители, занятые собой, не препятствовали; мальчик запутался в коленях увлеченных действом  зрителей, и  отец, очнувшись, желая предотвратить нечто страшное, стерегущее,  ухватил  сына за рукав. Мальчик упал, больно ударившись о железную перекладину.  Цветы рассыпались.

...

Молча поднялись на свой этаж. И первым не выдержал сын: « Почему ты не пропустил меня, я и не думал шалить, убегать –я хотел просто подарить цветочки той ловкой циркачке. Вы скучные: все радовались, а вы смотрели по сторонам; я все видел: вы не переживали. Как злые, мертвые старики!»  Он задохнулся и, не стесняясь домовой тишины, навзрыд заплакал.  

Жена про себя читала стихотворение- рондо, держала высоко подбородок, гладила прохладными ладонями дрожащую голову мальчика и вспоминала ночную  пылкость мужа. 

Едва слышно, не разжимая губ,  произнесла, обращаясь к любимому: « Где ты был, от тебя разит, конюшней что ли?»

 Григорий несмело придвинулся, поцеловал розу, зажатую в белой руке, - последнюю, невредимую, затем  коснулся фарфоровой  надбровной глади.

Мальчик незаметно вытащил ключ из маминой сумочки и, все ещё всхлипывая, попытался открыть входную дверь.

Осенняя распутица выдворила семейство грачей с дороги, ведущей в пригород; прихваченный грязью прошлогодний башмак торчал у трухлявого подножия кустарников, словно забытый сундук, птичий скарб. Грачи в этом месте радели: хороводили, хватая за подолы старомодных юбок торопливо идущих женщин- работников почты, пекарни. Птицы путались под ногами, дразнили прохожих. 

Крепкие заборные щиты, родственно окрашенные, простирались вдоль дороги, оттесняли заблудившиеся стайки тумана.

Неторопливо, вразвалку пролагал путь молодой высокий мужчина, заплечная сумка, явно ручной выделки бестолково билась о могучую спину: ватник не мог скрыть разбойничью стать, крепкое сложение. Грачи, подпрыгивая каждый на одной лапке, трусливо скрывались в придорожном бурьяне. Комья жирной земли отлетали от армейских ботинок.

Недоброго путника встречали ладные улочки провинциального городка, старушечье исподнее, с бестыжею заботой развешанное  во дворах, коростой покрывшиеся скамьи.

Темный день прирастал камнями, выбившимися из-под фундамента, незаметной трескучестью впалых стволов деревьев.

Иногда человек останавливался, чтобы спросить дорогу у заглядевшейся на дальнюю рощу добронравной  бабушки, непоседливого словоохотливого пенсионера. Молодых лиц не видел, ребятня в это время собиралась у реки-смотреть на проходящие речные суда.  Места здесь были укромные, притайные, тем и привлекали тоскующие сердца.

Сероватое, с оспинками, грубое и красивое лицо, глубокая посадка глаз, брови бессовестного гордеца, перебитый когда-то нос, - достойный образец для антропометрического атласа. 

Как он шёл - так ищут любимую женщину, для любви и смерти.

Кто -то  вдруг выкатился с крыльца, по-медвежьи обхватил старого знакомого. Петр - школьный товарищ.

Соседки уставились на парочку, не сводя с приятелей антрацитовых глаз - темнело вокруг, заволакивало - и застывшими улыбками женщины бессмысленно передавали друг другу  свои впечатления.

- Какие люди, здорово, Черный! Надумал остаться в наших краях, подыскал себе пахоту?

Путник оскалился и живо поддержал приветствие:

- Привет, друг. От меня не уйдет. Вышли на меня, понадобился. Волка ноги кормят.

- Ну, ты, ты парень рукастый, не пропадешь.  Кто посоветовал и куда определился?

- Да живет здесь одна…приезжая. Как узнала- Бог весть, выбор здесь невелик, в нашей местности. С претензией мадам.

- Твой же батя известный был мастер, куда что ушло и пропало. Сейчас и в городе не сыскать такого. Не забыл ещё, как в минуту укладываться?

Они стояли в центре улочки, мимо профурчал уазик.  «Боров ещё катается на своем козле»,- подумали одновременно.

Говорили, почти не глядя в глаза, лишь Черный ненадолго задерживал внимание на юношеских черточках, заостренном  подбородке.  Друг был меньше ростом, тоньше, одет не по- городскому: все большего размера, даже кепа едва держалась на округлой голове-  ни дать ни взять послевоенная шпана. Подбирать слова становилось все труднее: чувствовалась  несоразмерность, несоединимость и легкая победа в ленивой схватке

-Будет. Расскажи-ка лучше, чем дышишь, и как ребята тешатся. Передавай им: сниму угол- пусть заходят, потолковать надо.

 -У меня соберемся, всех позову,- с усилием радостным, морща лоб, вымолвил Петр, - так он совсем походил на ослушавшегося подростка, притом невинного.

Черный усмехнулся, опустил руку на плечо друга и тотчас убрал, как петлю смахнул.

- Прощай, свидимся ещё, порешим, что и как.

С минуту раздумывая, Пётр бросил вслед пешему, окликнув зычно:

-Так я знаю, к кому ты идешь. Прално, бери правее, дом старый, на деду Аркашу похож- держится костылем, -узнаешь.

Чёрный в ответ, не обернушись, сделал непонятный финт рукой.

Ангелина( Лина) ждала мастера с одиннадцати утра;  встала, как всегда в последнее время, рано, засветло. Да и не ложилась  вовсе -так, вцепилась в думку плюшевую с бахромой: нити перебирала, плела косички.

Тянулась лунная струна вдоль лица, разделяла на левую, малую часть - смурную, неузнаваемую в своей застывшей гримасе, яростную, и  правую-оснеженную, тут же покойно улыбавшуюся.

Лина заселилась недавно. Бросила в колодец ключи от прежнего жилища- это первое, что она сделала.

На  массивном столе с  закругленными ножками- неровная горка орехов: несколько откатилось за ночь; Лине пришлось вскочить  с голой кушетки: за окном что-то ударило, мокрое, липкое, слегка качнулась напольная кривая лампа. 

Три года назад почтальон вручил ей на пороге современного городского жилища телеграмму-извещение о смерти отца. Текст был составлен продуманно, не дежурно, но с припрятанным вопросом-колючкой : приедешь ли ты, дочь своего отца? Отправляла соседка, тетя Рита, хлопотливая женщина средних лет, с белым лицом-булкой.

Лина прибыла к самому погребению. Она двигалась по своей траектории, безошибочно обходя кладбищенские  ямки, канавки с торчащим красным тряпьем в жиже. Многое расступались перед ней; незнакомые лица, тучные фигуры, сутулящиеся.

В руках ежились от приближения  смерти, разделённости желтые розы. Кажется, впервые в жизни она сама выбирала и покупала цветы, у  приседающей поминутно торговки. Целлофановую упаковку по дороге свирепо измочалила и выбросила.

Пришедшие проститься- сослуживцы, дальняя родня, соседи- не знали, куда смотреть: на опускавшийся гроб или поднявшую вдруг предгрозово лучистые глаза Лину, элегантную в трауре, броскую. Ее каштановые волосы, волнами уложенные, держали безукоризненно форму-капюшон.

Мужчины смещали взгляд и, будто передумывая, скользили снизу вверх, задерживаясь на уровне талии. Один из могильщиков  выругался-веревки сорвалась, гроб провис набок. Это мелкое происшествие, всегда неприятным образом отпечатывающееся в сознании суеверного люда, отвлекло от дочери славного Ивана Павловича, умершего тихо, одиноко,  росным октябрьским вечером, за свои письменным столом.

...

Лина прошлась по всем комнатам- постоянно чудилось, что и здесь, в гостевой она не была, и в дальней комнате, ароматно пахнущей лежалой хвоей, и в кабинете, на втором этаже.

Она исправно отсылала деньги  на содержание дома, в течение трех лет со дня смерти отца. Деятельная соседка чересчур добросовестно спешила отчитаться, до мелочей расписывая траты в ученически аккуратных письмах. И напрасно: Лину это вовсе не трогало, она никому не доверяла. Когда тетка важно напомнила о своей здоровье и дочернем долге, Лина лишь совместила свои намерения с суетным движением души доброхотки.

Нежданная, приехала внезапно, без предупреждения: как хозяйка, ненадолго отлучившаяся, чтобы поправить свои дела.

Она то и дело находила новые вещи: бронзовую фигурку старушки, несущей хворост, хитрое выражение которой искусно передал немецкий мастер позапрошлого века, старушка будто ждала нетерпеливого прикосновения  пальцев; голубиные яйца из мрамора, здесь же- кованое гнездо, старую перьевую ручку с гравировкой и много чего любопытного.

Половицы почти не скрипели под размеренным, летучим шагом молодой женщины. Молодой ли? На вид ей было столько же, сколько упругой яблоне в саду: и молодая, и пожившая.

Отец слыл добрым, замкнутым, в среде людей простых- ученым человеком, в среде ученых-незаметным, любителем. Краевед, гравер, он подолгу засиживался над очередным эскизом.

«Полы, я выложу полы паркетом, из красного дерева- вычурно, не годится; из дуба, решено»,- озвучила свою мысль новоиспеченная хозяйка после беглого осмотра помещений. Тетя Рита недовольно поджала губы и ничего не сказала, но про себя добавила, устыдившись собственной непонятной обиды: "Негодница, заявилась» . Когда она встретила на вокзале Лину, та показалась ей высокомерной, но в большей степени- бессердечной.

- Вы знаете, где можно найти мастера подходящей категории, опытного? -давила Лина .

"Счас, выпишу тебе",-  прежняя охранительница  почувствовала притворную, глумливую мягкость интонации, но все же решила исполнить просьбу:

- Да, есть, старый мастер, не знаю, живой ли ещё, сын у него, по стопам пошел, в Доме Культуры областном и в доме купца Лодочникова  паркет  лож…клал.

- Хорошо, очень хорошо, непременное условие - трезвость, -улыбаясь, настаивала девица.

- Ну, вроде не пьющий, как все. Только…

- Что только? За ним водятся странности, признавайтесь! Вы осведомлены лучше, чем можно предположить, - Лина не унималась.

- Узнаю, скажу обо всем, -твердо заключила тетя Рита  и поспешила проститься: находиться в доме с жилицей было трудно.

Осенний день уходил медленно, дыхание его было то теплым, запоздало ласковым, то свистящим, резким.

Черный взошел на крыльцо двухэтажной дореволюционной постройки, дому шел восемьдесят первый год. Почуяв его возраст, мужчина остановился, не без почтения  оглядывая зеленоватые фасадные стены, ажурный козырёк, причудливую резьбу. Проник внутрь без стука, отворив незапертую, податливую дверь. Только перешагнув через порог, громко заявил о себе:

- Принимайте позднего гостя.

Лина нахмурилась;  направилась в прихожую, здесь едва не столкнулась со сверкнувшим на мгновение серебристо-пепельным  столбом, зачем-то взглянула в  треснутое зеркало часов и медленно подошла ближе, расправляя на ходу драпировку поплинового платья.

- Пришли измерять, расчёты проводить, вы принесли хотя бы часть инструмента?

Черный скинул сумку, зазвенело.

- А материал хранится в подходящих условиях? С потраченным возиться не буду,-  отрезал  пришелец.

 -Вначале мне предстоит с вами кое-что обсудить.

Захваченные в полон забытым, безымянным предчувствием, они со всем пристрастием, вызывающе изучали друг друга.

Cont...

Улица Октябрьская, протяженная, центральная. Там шумные перекрёстки, дома-скоморохи, но как уныло звучит- Октябрьская. Будешь пересекать, опаздывать, по-деловому сумочку застегивая на ходу, проверять, все ли на месте: ключи, кошелек, проездной...Едва ли свернёшь за угол дома, чтобы удостовериться: в мерзлой кашице таится подснежник. Машины Скорой мчатся: вероятно интересуются совсем другими подснежниками, белее белого.

То ли дело ул.Веселая Слобода - солнечная, низинная, народ там шальной, хочешь- щурься на солнце, ищи приключений.

Она, впрочем, выбрала улицу Достоевского, порывисто обвела жёлтым объявление; соседняя, Гоголя, также по душе.

Вера- человек с большим и беспокойным сердцем. Ей присуща маленькая слабость, с каждым днем набирающая силу: нечто давит на хрупкую грудь, рисует новые тупики в лабиринте. Вера любит помогать, но кажется, неумело это делает.

Сегодня она задумчиво, как после приснившейся дуэли, перебирает замшевые перчатки, которым уже надобно найти замену,- и не замечает их неопрятного вида. Зато смущена тем, что библиотекарь Эмма, пугливое и одновременно агрессивное существо, не один год посещает место работы, присутствует исправно, не кашляет-  накаляется под лампой, в своем единственном наряде из ангорской шерсти, обманчиво бирюзового цвета. Можно подумать, что в час означенный самовозгораются рукописи, лишь этим объяснишь сосредоточенность и враждебный настрой, расточаемые в  напряженное световое пространство мигающих лампочек.

Вера знает: дело не в наружности, хотя, при случае, горячо убеждает подруг, потерпевших  любовное поражение, в обратном- точно не в умении плести мценское кружево. Она тонко чувствует людей, и люди отвечают взаимностью: можно сказать, не чинят себе препятствий в этом, препятствий вроде совести или такта.

Веселого вида сверток  с милой запиской внутри ждёт Эмму у зеркала: « Вам к лицу солнечный свет. Я стыжусь обратиться напрямую: много лет назад  не вернул книги, примите же  этот скромный дар».  Здесь же консервативная дама найдет пару книг: не придраться.

На Веру трудно не обратить внимания: белокожая блондинка со стыдливой венкой на виске; в разгар душевного волнения та слегка бьётся, в минуты покоя, вот как сейчас, когда трамваи-тихоходы везут людей, их полуденные сны, когда ручьи стремятся  напоить ящерок в овраге, за городом,- образует застывшую молнию. Вера представляет, что в сугробе, свернувшись  уютно, дремлет змейка-волшебница. Вера ищет несуществующие связи- и находит их.  

Она идёт быстро, но успевает осторожно перешагивать лужи, прячет лицо в воротник жемчужной влажной шубы и чему-то тихо улыбается. Впереди движется молодая мама с коляской- видавшей многие виды тарантайкой, и не исключено- многие поколения. Надо понимать: Вера не любит достоевщины, хоть и проживает на улице имени Ф.М.

Не нуждаются ли они, чем  можно помочь? Стоит последовать за ними, небольшое расстояние. Но юная особа поворачивает к газетному киоску и выбирает дорогую одноразовую игрушку- безделицу.  Наверное, это ежедневный ритуал, караван гостинцев.

Вера счастливо провожает мать и дитя взглядом: как хорошо. Однако же ей стыдно, да, сейчас немного померкло в глазах. Венка уменьшилась и превратилась в едва видимую дугу.

Можно вообразить, возвышенное создание никогда не злится, но это не совсем так.

Привычно Вера достает кошелек, старается по мелочи купить, хоть что-нибудь, лишь бы продавец в киоске, быстро состарившаяся женщина- вагоновожатая неподвижного состава, отвлеклась от безумного творчества сканвордистов, смогла, наконец, позволить себе хотя бы глоток кофе. И потом, в киоске порой можно приобрести книги неизвестных местных поэтов, поддержать своим порывом. Вера не обнаруживает  воодушевления, когда продавец бросает сдачу и тонкую книжку стихов непризнанной, судя по всему, поэтессы. Название не нравится- заурядное, пошлое.

«Почитаю дома, или в  скверике: там свежо», - раздумывает.

На скамейках располагаются воркующие пары, молодой женщине неловко, она спешит уйти.

…

Я весна , я твоя  весна

Красногубая, красноперая.

Но мгновеньям тоски нет числа.

И любовь у меня хворая...

На обложке изображены томный женский профиль, речка, камыши

Вера пытается оправдать поэтессу: скорее всего, честно отобрала свои стихи в сборник, или с редактором в льстиво-дружеских отношениях, и тот сдался на уговоры, оставил все как есть, первозданным:

…

Печали ты не слышишь

В сердце- заколдованная глушь.

Для Веры это погасший вечер, как будто немилый постоялец попросился на ночлег: из соседнего дома уже выпроводили. Будем справедливы, Веру нельзя назвать безотказной.

В углу последней страницы прилагался доверчиво почтовый адрес, для отзывов. Быстро, крупным почерком написала ответ. Она любила и ценила поэзию, и сегодня именно поэзию выбрала.

Вере не спится, ещё не остыла постель-несколько дней назад, не выдержав присутствия новой, незнакомой женщины, ушел муж: подумать, отдохнуть, проведать «низинных» жителей.

Не надо идти на работу: недавно белокурое чудо поскользнулось на весеннем льду.

Важно идут настенные часы прославленного когда-то завода; она изнеженно кутается в белое платье и  чувствует приближение мужа.  Где-то за городом, в овраге, на слюдяном ложе видит сны змейка-волшебница.

Трудно вспомнить, что предшествовало  сновидению: внутренние ожидания, замирания или атаки мира невидимого.
Я находилась в знакомом доме, видоизмененном, чем-то похожем на пансион. Милое окружение, не докучающие тебе люди, в основном молодые женщины, родственницы и подруги.

Прежде, когда приходилось  рассматривать предметы во сне, я испытывала чувство тайной радости, волнение посвященной, как будто твоя находка неслучайна, кем-то подарена. На этот раз в моих руках оказалась фотография-  и современная, и столетняя: на фоне кустарника близко стоящие друг к другу люди, среди них темноволосая девушка в белом платье, "живая", смотрящая на меня. Это было взаимным узнаванием. Я начала расспрашивать: кто это, откуда, почему знаю ее. Никто не мог ответить вразумительно, но, по всей видимости, это была я, в другом изображении и обличье.

От пристального раглядывания отвлекло новое чувство, было ясно: за мной следили.

Со страхом подняла глаза: из окна открывался вид на темный гостиный двор, многоярусный, с арками и переходами, с  возвышающимся торцом в тени. Помещения больше походили на театральные ложи. 

Я заметила мужские ботинки, носки были устремлены в мою сторону. Фигуры полностью скрыта, но стало вдруг понятно: это человек, с которым нас связывала непростая любовная история.

Устыдилась своего небрежного, чересчур  домашнего вида; застигнутая врасплох, спряталась. Решила, что сейчас же, мгновенно приведу себя в порядок и выйду наружу, это будет мои вызовом.

Человек осторожно поднялся и, стараясь оставаться в тени, начал отступать куда-то вглубь арок.

Надо было спешить. Предстояла шпионская охота: кто кого выследит.

Пробралась в ложу-никого не было, выбрала направление по наитию; но тут в моих руках оказалась маленькая отвратная собачонка, вроде той-терьера. Я продолжила  путь уже с ней и с чувством, что никак не могу бросить - надо идти до конца. Животное бешено  кусало меня, крошечное, озлобленное существо. Я видела, как челюстями из последних сил оно сжимало ладони, до хруста, но не до крови; как  глаза-огромные маслины- чуть ли не вываливались из орбит, настолько сильным казалось напряжение. Мы обе страдали: я- от дикой боли, собака- от невозможности прекратить пытку, прокусить. 

Искать человека, его следы и поминутно, ласково приговаривать  неистовому животному: потерпи, я тебя донесу, передам в надежные руки. Собака тряслась и продолжала вонзать свои крупные клыки, навероятные для такой породы. Иногда я останавливалась, так болезненны были укусы.
Впереди  длинная анфилада, коридоры. переходы, мраморные плиты сливового цвета; гладкие, каменные и ветхие, трухлявые лестницы. Я знала, что идти осталось немного, скоро мы встретимся и я спрошу с него, и спрос будет грозен: что тебе нужно, явись человеком, а не крадущимся демоном. Так же  чувствовала невозмутимость мужчины и  собственное предельное нервное возбуждение. 

Собачка  тем временем выскользнула из рук, устремилась куда-то, через некоторое время вернулась с разорванным ухом.  "Ты видишь, глупая, не стоит от меня убегать", -вслух обратилась к ней. 

Моя  нескончаемая пытка. Я шла, пробираясь внутрь, во мрак, в чужие компании и пустые каморки, снова выходила на свет. Прохожих было немало, но  они почти не обращали внимания на мои стоны; собака  плакала, конвульсировала и продолжала кусать. 

Наконец я встретила женщину, наглую, агрессивно настроенную, похожую на  принарядившуюся товарку: замысловатая прическа, золотистые волосы-пакля, дешевое "вечернее" платье.  Она стояла уровнем ниже меня, что-то зло и насмешливо выкрикивала, уверенная в своей правоте и победе. Да, это был неожиданный поединок.  Минуту я смотрела на нее, собираясь с силами. Животное на время перестало кусать, замерло.

Я произнесла короткую мрачную  речь, со внушением, желая подавить морально. Мой голос был глух и отчетлив, что называется,  загробный голос. Казалось, я стала выше ростом, и земля не могла удержать- я возвышалась надо всем.

"Ты даже не представляешь, Кто перед тобой ",- я гипнотизировала и сокрушала. Женщина начала пятиться, дрожать от  испуга и злобы

Не помню, что сталось с животным- может быть, я свернула  собачью шею, может быть- неизвестные добрые руки приняли трясущееся тельце.

Невидимый спутник был обескуражен, и след его простыл. Уверенность в том,  что мы не раз ещё встретимся там, за порогом повседневности, отныне всегда со мной.