Рассказ Лестады
Оставь меня
***
Тук. Тук. Тук.
За закрытыми ставнями монотонно гудит засыпающий город. Редкие сигналы машин. У подъезда соседнего дома, в чей двор выходят окна моей спальни, переругиваются мужчина и женщина. Наверху разрывается чей-то младенец, внизу заходится кашляющим лаем собака. Со всех сторон несётся приглушённый разнобой новостных сводок, скандальных ток-шоу, слёзовыжимательных сериалов и тошнотворно весёлых мультфильмов. А над всем этим мерное «Тук. Тук. Тук».
Я знаю этот звук. Он преследует меня с того самого дня, как тело моего брата было предано земле. Комья рыхлой почвы гулко ударялись о деревянную крышку гроба. И я была в числе тех, кто три раза набирал горсть земли и три раза бросал её.
Тук. Тук. Тук.
Слишком чётко. Слишком громко. Слишком близко. На кухне вполголоса общаются родители, а в дверь моего шкафа кто-то стучит. Настойчиво и неотвратимо. От шкафа меня отделяет всего пара-тройка шагов и узкая полоска света из прихожей, прорезавшая комнату напополам. Своеобразная граница.
- Юля, ты спишь? – тихо спросила мама. Я и не заметила, как она пришла с кухни и остановилась на пороге моей комнаты.
- Оно стучит, - неотрывно смотря на дверцу шкафа, прошептала я. – Ты слышишь, мама? Стук. Ты его слышишь? Мама? Мне страшно.
- Я думаю, завтра на похороны бабушки мы поедем без тебя, - вздохнув, ответила мама. – Не стоит тебе снова проходить через это.
- Я боюсь оставаться одна дома, - стук не прекращался. И как будто стал сильнее, нетерпеливее. – Неужели ты не слышишь?
От страха голос пропал вовсе. Мой шёпот потонул в темноте, когда мама пожелала спокойной ночи и закрыла дверь. Теперь между моей кроватью и шкафом не было даже узкой полоски света.
Дверца скрипнула, приоткрываясь. Я села на кровати и, вжавшись спиной в стену, натянула одеяло до самого подбородка. Кричать не получалось. В горле внезапно пересохло, и оно могло выдавать только булькающие хрипы.
Что-то вывалилось из шкафа и стукнулось об пол. Прошуршало ко мне и остановилось у самой кровати. Всё это время я до боли в глазах вглядывалась в темноту, но видела лишь неясные очертания невысокой человеческой фигуры, когда в соседний двор вдруг въехала машина и полосы света от фар пробежались по стенам комнаты, на мгновение выхватив того, кто стоял теперь прямо напротив меня и тянул руки с узловатыми пальцами.
Моя бабушка. Та, к которой я должна была пойти на похороны завтра, но уже совершенно точно не пойду. Её лицо вновь скрыто темнотой, но я чувствую, что она смотрит. Смотрит на меня.
В лицо пахнуло сырой землёй, и на запястье правой руки сомкнулись холодные, влажные пальцы.
- Мама! Мама! Помоги! Мама! – с запозданием, но крик пробил преграду в горле.
- Тшшш, - шипела бабушка и тянула к себе.
Я брыкалась, вопила, плакала, звала на помощь маму, а бабушка всё тащила, уже схватив обоими руками.
- Всё, всё, родная. Успокойся. Всё. Это просто страшный сон. Страшный сон, и ничего больше. Юля, проснись! Слышишь?! Проснись!
- Подожди, сейчас я…
В лицо брызнули холодной водой.
Я открыла глаза. Апельсин-абажур под потолком заливает комнату тёплым, оранжевым светом. На кровати сидит мама и участливо гладит меня по спине. Рядом, с пустым тазиком в руках, застыл обеспокоенный папа. И больше никого.
Из соседних квартир всё так же доносится разноголосье новостных сводок, скандальных ток-шоу и рейтинговых блокбастеров. Уже не сверху, а где-то сбоку-снизу надрывается младенец. В доме напротив с криками бьют посуду и выясняют отношения. Облысевшие за зиму деревья надсадно скрипят, покачиваясь на ветру и треща ветками.
А дверь шкафа открыта. Но там только моя одежда.
Проситься спать с родителями в мои семнадцать совсем несерьёзно и даже стыдно. Но лучше так, чем оставаться одной в тёмной комнате. Если только спать со светом.
***
Бабушка умерла 13 февраля 2002 года. Почти через три месяца после того, как погиб мой двоюродный брат Артём. Дядя Толя, только что потерявший сына, обезумел от горя настолько, что пожелал смерти родной матери. «Почему он, а не ты? Почему ты, старая, всё ещё жива, а он – нет?!», кричал он на похоронах Артёма. Люди осуждающе качали головами, шептались промеж себя, а бабушка ни слова не проронила. Только сидела, опустив глаза, в углу, возле гроба внука. Я не помню, плакала ли она. Скорее всего, да.
Эгоист по натуре, я была всецело поглощена своими чувствами. Накачанная успокоительными, я мялась у двери, не решаясь подойти к гробу брата. Кругом толпились люди. Все незнакомые. Казалось, вся улица пришла провожать его в последний путь. Чужие, с наспех состряпанными масками сострадания, они работали локтями, стремясь первыми взглянуть на того, кому ещё недавно с таким упоением перемывали косточки.
- Ох, Артём-то некрещеный, - вздохнула одна старуха другой. – Что с ним будет-то? В рай не возьмут. Так и будет мыкаться меж миров.
- И то правда, - со всем старанием бывалой поминальщицы сокрушилась вторая, - Ленка-то, невеста его, крещёная. И друг их, Серёга, тоже с крестом ходил. А этот, нехристь, прости Господи, упокой его грешную душу…
- Твари! – не выдержала я, невольно оказавшаяся свидетельницей их разговора. – Да как вы можете говорить такое?! Кто вы вообще такие?!
Бабки замолкли и повернулись ко мне. Всё сострадание, прежде жирное намазанное на их лицах, тут же стекло, будто и не было его вовсе.
- Сестра его, видишь? Такая же, - прошамкала одна из старух, отводя взгляд.
«Смотри, как похожи. Как в зеркале», - шептались люди, когда я сидела у изголовья гроба. И впрямь, мы были очень похожи с братом. Те же угольные брови вразлёт, огромные глаза. Даже тёмно-каштановые, почти чёрные волосы были практически одной длины – у меня они струились по плечам, у него тёмным облаком лежали на подушке. В левом ухе тускло блестело серебряное колечко – ещё один повод для сплетен у назойливых соседок.
Мой брат был очень красив. В детстве я тайно вздыхала по нему, отлично понимая, что испытывать такие чувства, пусть и к двоюродному, но брату нельзя. И ничего не могла с собой поделать. Он отличался от остальных моих братьев, будучи не только самым красивым, но и добрым. Мне нравилось даже просто тихо играть рядом с ним, пока он занимался своими делами. Почему-то мы стали реже общаться, когда я вышла из дошкольного возраста. Лишь изредка я встречала его на общих семейных собраниях, но не могла толком поддержать ни одну беседу, даже про рок-музыку, бывшую близкой нам обоим. Мне проще было сказать «привет» и уткнуться в очередную книгу.
Много раз впоследствии я спрашивала себя, почему его смерть оказалась таким шоком? Почему я так сильно переживала и продолжаю переживать это? Ведь мы с ним практически не общались. И только после его смерти стали видеться и разговаривать чаще.
Он снился мне едва ли не каждую ночь. И всё больше молчал поначалу. Виделся неясными образами, после которых наутро оставалось лишь понимание того, что он приходил, но содержание самого сна ускользало.
Я спрашивала маму, почему он снится, ведь я сделала то, что мне посоветовали родственники на похоронах: превозмогая страх, подержалась за его ноги, с некоторым удивлением заметив, что холодными, как это подобает покойнику, они не были.
- Это не спасёт от снов с участием ушедшего человека, - тщательно подбирая слова, отвечала мама, - это просто избавит тебя от страха, если он вдруг приснится.
По всему выходило, что в моих же интересах было проводить бабушку в последний путь. А перед этим ещё и подержать её за ноги. И я, вместе с семьёй, отправилась на похороны. Но на этом моя смелость закончилась. Ехать на кладбище меня не могли заставить ни осуждающие взгляды родственников и целой толпы чужих людей, ни необходимость бросить на крышку гроба горсть земли – «чтобы покойник не нашёл слабое место и не стал пугать по ночам». Я даже не помню, хватило ли мне сил посмотреть в последний раз на бабушку, перед тем как её увезли на кладбище. Всё виделось словно в каком-то тумане. Воздух, пропитанный ароматом церковных свечей и сладостью валерьяны, плыл и превращался в мириады снежинок, мутно-белой стеной отделявших меня от сновавших по дому людей в траурных одеждах.
- Она исчезла три дня назад. Пошла на базар и исчезла. Ты же знаешь, она и на пенсии не могла угомониться, работала на трёх работах. Потом ещё на базар решила за продуктами заскочить.
- Все больницы. Я объехал все больницы. Нигде её нет.
- Сегодня решил ещё раз заехать в четвёртую горбольницу. Мне показали бабушку, которую доставили шесть дней назад с базара. Инсульт. Я с трудом узнал её – она стала такая маленькая, такая маленькая.
- Это квартира Лысенко? Ваша бабушка умерла сегодня утром. Мне очень жаль.
Она любила меня. Конечно, любила. Приходила на все дни рождения и всегда с подарками, даже когда у всех настали трудные времена. Она водила меня за кулисы цирка, в котором когда-то работала, рассказывала о том, как ей жилось в цыганском таборе, и как она – девочка, из-за войны потерявшая родителей чуть ли не во младенчестве, до пятнадцати лет играла в куклы. Она любила меня. Наверное, именно поэтому не могла оставить. Поселившись в моей комнате после своей смерти, сводила с ума.
- Скажи ей, чтобы оставила её в покое?! Это же твоя мать! Скажи ей! – кричала мама на папу, пока я пригоршнями умывала лицо ледяной водой, стараясь смыть запах сырой земли и разложения. Казалось, он въелся в мою кожу вместе с влажными касаниями бабушкиных рук. Всхлипывая, я снова и снова взбивала мыльную пену, уже свыкнувшись с щипанием в глазах.
***
Скрипящий, обшарпанный троллейбус, с пигментными пятнами ржавчины по всему корпусу. В душном салоне мутит от запаха древнего дерматина, застарелой пыли и чего-то приторного с примесью лекарств, какие непременно бывают в тёмных комнатах, спрятанные в верхний ящичек прикроватной тумбочки. Агонизируя после каждой остановки, троллейбус неторопливо продолжает ползти вперёд. Города за запотевшими стёклами не видно. Просто туманная дымка с неясными силуэтами зданий, скелетами деревьев.
Все места заняты, и мне ничего не остаётся, как держаться за холодный поручень. Прислонившись к нему лбом, я мысленно повторяю английский, но слова постоянно ускользают, предложения расползаются, так и не успев сложиться в правильную грамматически конструкцию.
Чужой взгляд. И не один. Весь троллейбус, все пассажиры смотрят на меня. Смотрят доброжелательно, с сочувствием даже, и вот это пугает больше всего. С запоздалым удивлением я замечаю, что сидят все, и только я одна стою, хотя есть свободное место – почти у выхода, рядом с моей бабушкой.
Вздохнув, она приглашающее хлопает по этому сидению, и все дружно кивают в знак согласия. Шуршит одежда с грязными разводами, щёлкают шейные позвонки, задыхается троллейбус и бьётся моё сердце. Оглущающе громко среди общих молчаливых кивков.
Остановка. Скоро должна быть моя остановка. Я непременно сойду до того, как троллейбус привезёт меня… Куда? Куда он должен привезти?
Я всхлипываю и, продолжая цепляться за поручни, иду к ближайшим дверям, когда вспоминаю: этот троллейбус ни разу не остановился с тех пор, как я села в него. Подъезжая к остановкам, на которых толпились люди, он агонизировал, но не останавливался. Запустив меня, он так и не открылся больше ни для кого.
- Выпустите меня! Выпустите! – кричу я, пиная двери, пытаясь выбить стёкла. А люди всё кивают. И также молчаливо вытаскивают какие-то бланки, протягивают их мне.
- Что? Что это? Я… я не хочу смотреть! Просто отпустите меня! Выпустите! Пожалуйста!
Понимающе кивая, они взглядами указывают на карман моего пальто.
- Там нет ничего. Там только деньги и наушники, - тихо отвечаю я, изо всех сил надеясь, что так оно и есть. А сама опускаю руку в карман и нащупываю там тонкий бумажный квадрат. Кивки становятся интенсивнее, будто подбадривают.
«Справка о смерти, - читаю я, - имеется запись акта о смерти…». Мои инициалы. Моя дата рождения. И моя дата смерти – 17 февраля … года. Последние цифры закрыты моим большим пальцем. Надо всего лишь сдвинуть его, чтобы прочесть до конца, но я не могу. Сердце бьётся всё быстрее, и троллейбус, словно в такт ему, несётся с умопомрачительной скоростью. Пассажиры подскакивают на своих сидениях, меня мотает из стороны в сторону, бабушка настойчиво бьёт по свободному месту рядом с собой, но я упрямо держусь за поручень, боясь отпустить его.
***
Бабушка приходила с завидной регулярностью. Но схватить, как в первые свои посещения, не пыталась. Иногда просто стояла у кровати и подолгу смотрела на меня. Но и тогда было настолько страшно, что я даже кричать не могла – язык словно прилипал к гортани.
Вариант вызвать священника, либо какого-нибудь экстрасенса в нашей семье не рассматривался. Во-первых, религиозности в нас не было ни на грош. Во-вторых, лично я была против всяких святых отцов. Совершенно детская обида на Бога, появившаяся после смерти моих собак, со временем трансформировалась в кривую форму атеизма с неизменными богохульными шуточками, как обязательными атрибутами моего тогдашнего мировоззрения.
Говоря себе, что не верю ни во что потустороннее, я всё равно интересовалась оккультизмом. Перечитав от корки до корки, в целях общего развития, Ветхий и Новый Заветы, особенно уделив внимание Откровению Иоанна Богослова, я принялась за поиски так называемой Чёрной Библии. В книжных часами простаивала у редких стеллажей с любопытной мне литературой, вздыхая над тем, что карманных денег на приобретение красивых, а, главное, содержательных трудов различных демонологов и оккультистов у меня не хватает. Ещё до смерти бабушки, но после смерти брата я присмотрела книгу с подробным описанием обрядов, инструкциями по вычерчиванию пентаграмм, соответствующих определённым случаям. Богато иллюстрированное издание стоило сообразно своей твёрдой обложке с почти бархатистыми страницами. Поэтому я начала на него копить, пожертвовав школьными обедами.
Разумеется, при таких увлечениях ни о какой речи о вмешательстве церковников быть не могло. Причудливый скептицизм протестовал и против шарлатанов из менее официальной среды. Оставалось только сходить с ума дальше, либо забить свой мозг до такой степени, чтобы на производство кошмаров у него уже не оставалось сил. Что я и делала, с головой погрузившись в учёбу. Я даже начала делать домашние задания по естественным наукам, к которым питала поистине гуманитарную антипатию. А по вечерам, три раза в неделю, ездила на курсы английского – готовилась к поступлению в университет.
- Бабушка не снилась сегодня? – спросила мама, когда я уже стояла в дверях.
- Почему не снилась? Снилась, – буркнула я, застёгивая пальто и проверяя карманы. Так, на всякий случай. Только деньги и наушники.
- Что делала? – как можно более спокойно поинтересовалась мама.
- В троллейбусе со мной на курсы английского ехала, - нервно улыбнулась я и краем глаза посмотрела на календарь, висевший напротив входной двери: 17 февраля. Сегодня 17 февраля. «Четыре дня со смерти бабушки. Дожить бы до сорока дней», - подумалось вдруг.
- Может, не поедешь? Останешься дома? – тревога. Мамин голос почти звенел от тревоги.
- Да прям. Что со мной может случиться? Пойду по освещённым улицам, сяду в переполненный троллейбус, выйду… Выйду на своей остановке. Всё будет нормально, мам.
- Не ходи, - тихо, едва слышно.
- Надо, - отвернувшись, завозилась с замком, открывая.
Юношеский максимализм. Неверие в саму возможность собственной смерти. Во мне этого было с лихвой. Быть может, оттого, что в детстве я часто умирала во снах и всегда просыпалась поутру. Или оттого, что страх, наоборот, становился катализатором всех моих безрассудных поступков. Панически боясь высоты, я в числе первых поднималась на крышу нашей пятиэтажки и там, затаив дыхание, борясь с головокружением, смотрела на маленькие машины и человечков, сновавших по дорогам. Если на крыше лежали мёртвые птицы (а они непременно там оказывались всякий раз, погибнув от столкновений с электропроводами), именно я первой подходила к ним и с каким-то ненормальным любопытством заглядывала в потухшие глаза, желая и опасаясь одновременно встретиться со своим отражением. Я приучила себя не бояться даже пауков, когда в детском саду все дети кричали, нечаянно увидев его. Улыбаясь, я пыталась поймать несчастного, и никто не догадывался, насколько тяжело мне даются прикосновения крохотных лапок к коже.
***
Троллейбус не попал в аварию, но и до курсов не довёз. Он просто сломался, успев проехать всего одну остановку. Водитель заверил, что скоро всё починит и полез на крышу, цеплять троллейбусные «усы» к проводам. Пассажиры смиренно ждали и скучающе поглядывали в окна, за которыми остановился унылый февральский городской пейзаж: грязный город с обледенелыми дорогами и расползающимся по земле саваном снега.
Поколебавшись ещё пару мгновений, я всё же решила покинуть троллейбус. От греха подальше. И поспешила вообще уйти с дороги.
Дойдя до остановки и потоптавшись там некоторое время, подумала, что судьбу лучше не испытывать и направилась к курсам пешком.
Сорок минут быстрой ходьбы и постоянных оглядок на машины, взвизгивающие на поворотах, и на прохожих, вдруг ставших поголовно подозрительными.
Но ничего страшного не произошло. Обычный английский в ничем не примечательный день. Порой в обыденности тоже есть свои плюсы.
***
Мы редко выезжали с классом на экскурсии. Не сложилось как-то со внешкольными общественно-образовательными развлечениями. Да и, откровенно говоря, мне особо не хотелось, чтобы было наоборот. Из всего класса я дружила только с одной девушкой. С ней же на пару мы богохульствовали и отпускали шуточки вроде того, что даже жариться в Аду будем на соседних сковородках.
На коленях перед алтарём
Я стою, грудь пылает огнём
Перевёрнутый крест Люцифера
Висит на стене
Столько лет прошло, а я до сих пор помню ту песню, что мы с ней тихонько распевали, сидя на задней парте и ловя косые взгляды одноклассников.
Она полностью разделяла мои интересы и одно время была больше, чем другом. Все вокруг подмечали и нашу внешнюю схожесть, притом, что она была азиаткой, а я нет.
Так что, когда объявили об общеклассном выезде на природу, я порадовалась только одному – что подруга едет со мной.
Пока мы тряслись в автобусе, я всё раздумывала – в чём смысл экскурсии на природу зимой, ещё в такой противный в Средней Азии месяц, как февраль? Снега с гулькин нос, всюду слякоть, либо лёд, образовавшийся после замерзания этой слякоти. А в горах солнце слепит глаза так, что они, не ровен час, вытекут, растаяв.
- Смотри, куда мы приехали, - тронула меня за плечо подруга.
Кладбище. Вот конечная цель нашей экскурсии. Одноклассники недоверчиво хмыкают, пожимают плечами и бредут к выходу из автобуса. Мы следом, под плавную речь гида. Он рассказывал о принципе захоронений, о времени, спустя которое можно сносить кладбище и возводить на его месте кинотеатр, торговый центр или ещё какое принципиально необходимое здание, и даже о Мексике, в которой нужно было платить аренду за могилу – чьи родственники вовремя не заплатили, того выселяли и складывали вместе с другими «бездомными» мертвецами в одно помещение, впоследствии ставшим музеем смерти.
Пока все внимали гиду и стройными рядами шли за ним по разбухшим от влаги дорогам, мы с подругой направились в другую сторону. А там уже нас ждал Артём.
Подпирая плечом высокое надгробие чужой могилы и скрестив на груди руки, он улыбался одним кончиком рта. Клетчатая красная рубашка навыпуск, потёртые голубые джинсы и белые кроссовки, с налипшими на них комьями земли.
- Когда ты успел переодеться? Ведь ты был в костюме, сером костюме, когда… Когда… – не договорив, я пошла к нему. Он усмехнулся и, отлепившись от надгробия, зашагал прочь.
Экскурсия. Я же на экскурсии. Днём. Почему это происходит сейчас, когда солнце высоко? И кладбище? Какая к чёрту экскурсия на кладбище?
- Я сплю. Я опять сплю, - шептала я, оглядываясь в поисках спасения. Подруга рядом выглядела такой же потерянной. Она знала, кто именно встретил нас и кто стоит в десяти шагах от нас, выжидательно улыбаясь.
- Давай ты ущипнёшь меня, а я ущипну тебя, - сказала подруга. Артём деланно вздохнул, закатив глаза к небу и приглашающее взмахнул руками: мол, валяйте, щипайте друг дружку, сколько влезет.
На мой щипок последовало вполне закономерное возмущённое «Ай!».
- Пошли уже, - вздохнула я.
- Нельзя с ними уходить, - возразила подруга, потирая пострадавшее место. Видать по всему, попе было больно даже через джинсы.
- Видишь, человек ждёт. Надо идти, - упрямо ответила я и шагнула к заждавшемуся уже брату. Подставив лицо солнцу, он жмурился, словно кот. А я с удивлением заметила, что волосы ещё отросли и спускались уже до самой поясницы.
- Не ходи, - подруга схватила за руку, - ты же не уходишь с бабушкой, когда та является. Вот и с ним не ходи.
- Бабушка меня пугает, а он нет.
- Может, она просто более честная? Ладно, я пойду с тобой.
И вот так, рука об руку, мы пошли к Артёму. Отвлёкшись от своего занятия, он подмигнул нам и повёл за собой.
И вдруг день сменился на ночь. Я даже не поняла, как это произошло. Будто кто-то резко поменял декорации, убрав куда-то и слепящее февральское солнце, и едва прикрытую клочками снега землю, и само кладбище.
Чернота над головами, но назвать это ночным небом не поворачивается язык. Просто тьма без единой звезды, без намёка на облака, обычно даже в туманную ночь размазанных неоднородной сине-фиолетовой палитрой по небесному холсту. Не космическая тьма – глубокая и наполненная до краёв, а что-то чуждое, гулко-пустое, жадное.
У ног шелестит река, такая же чёрная. А на берегу высокие деревья со странными плодами, гроздьями свисающими с тяжёлых веток. Как виноград, только каждая ягода размером с грушу. Тёмная, терпко пахнущая, с наверняка очень тонкой кожурой. Только надкуси, и в рот хлынет сладчайший сок, со вкусом которого не сравнится ни один земной виноград.
Вот я уже верчу в руках сорванный плод, вдыхаю его аромат, забыв обо всём, когда река неожиданно начинает пениться, с шумом разбивая волны о берег.
А на пирсе брат сжимает в объятиях мою подругу, целует её так, словно стремится поглотить всю. Бездыханным телом повисает та на его руках, когда он, наконец, отрывается от бледных губ и, подмигнув мне, произносит:
- Вкушай же тот плод, которого так жаждешь.
***
«Тук. Тук. Тук», - постукивает кто-то по изголовью кровати. «Тук-тук», - просится закостеневшее дерево с улицы, понукаемое ветром. Прерывисто стонут в соседнем дворе качели.
Вздохнула, открыла глаза. В комнате, погружённой во мрак. Фонарь за окном в одиночку сражается с темнотой. Его света едва хватает, чтобы обрисовать синими линиями фигуру, что склонилась надо мной. Бабушка. Она снова пришла. Один кошмар за другим. Проснусь ли я?
Морщинистое лицо расползается на шматки полусгнившей кожи. Мокрые и холодные они падают на меня, стекают по щекам на шею, ползут дальше. И с ужасом понимаю, что это уже даже не мёртвая плоть, а опарыши. Белые, жирные, сытые опарыши.
Бабушка растягивает рот в жутком подобие улыбки, ощериваясь желтыми, измазанными в грязи, зубами. И кивает. Настойчиво, усердно. Так, что при каждом кивке хрустят шейные позвонки, а челюсть норовит вывалиться.
Я силюсь закричать, оттолкнуть бабушку, но паралич сковал всё тело. Не шевельнуться.
Не слышно привычных звуков города, многоквартирного дома. Кажется, что я осталась один на один с моими кошмарами. Как фонарь за окном. Он мигает, готовый вот-вот перегореть. И чудится, будто бабушка в этом мигании корчит рожи, подмигивает, нелепо подпрыгивает.
Резко хватает за руку и тянет. Дверца шкафа с протяжным скрипом отворяется, и оттуда в комнату шагает брат. Засунув руки в карманы джинсов, он с усмешкой наблюдает за моими мучениями.
«Помоги», - взглядом прошу его. Отрицательно мотает головой. Медленно. Туда и обратно. И также с улыбкой.
- Ты сама выбираешь, куда тебе пойти, - шепчет его голосом темнота в комнате.
«Ты сама выбираешь», - подтверждает кивком бабушка и роняет меня с кровати на пол. Но тут же подхватывает под руки и снова принимается тащить.
- Отпусти! Отпусти меня! Оставь! Слышишь! – кричу я, пытаясь вырваться. – Помогите! Пожалуйста! Помогите!
Я кричу и реву, а влажные руки всё тащат и тащат меня куда-то. Брыкаюсь, что есть сил, из-за слёз уже не видя ничего. Задыхаюсь от приторно-тошнотворного запаха.
- Юля?! Юля! Очнись! – тормошат меня, - Юля?!
- Пустите! Оставь! Оставь меня!
Не помню, как добралась до ванной. Помню, только, что умываясь, старалась не открывать глаза, потому что иначе неизменно встречалась взглядом с бабушкой, успевшей втиснуться в крошечный проём между ванной и стенкой.
- Оставь меня… Оставь, - шептала я, раз за разом опрокидывая на лицо пригоршни холодной воды, - оставь… Я не буду больше… Я не куплю эту книгу. Обещаю. Только оставь меня. Уйди. Пожалуйста!
Послесловие
С тех пор кошмары с участием бабушки прекратились. Перестал наведываться и брат. Засыпая, я больше не чувствовала чужого присутствия в комнате. Мне стало спокойнее дышаться, хотя иногда я и жалела, что больше не вижусь с ним.
Мама уже готова была решиться на поход в церковь, когда я рассказала ей, что нужды в этом больше нет. И про своё обещание в ванной.
- Бабушка всегда была очень деятельной, - заключила тогда мама после некоторого раздумья, - не могла сидеть спокойно на одном месте. Ты же знаешь, что ещё задолго до своей смерти, она требовала, чтобы родные провели от дома до её могилы трубу. «Я буду слушать, что у вас происходит. Только попробуйте натворить глупостей. С того света приду вразумить вас», грозилась она. Видимо, тебя она пыталась уберечь от совершения этих самых глупостей. И без трубы обошлось.
Говорить про Артёма мама не стала. А я не решилась спрашивать, боясь получить ответ, который бы меня не устроил. Наверняка он преследовал те же цели, что и бабушка, только действовал другими методами. Вроде игры в «хорошего и плохого полицейского».
В том же году, спустя всего пару месяцев после описанных событий, я слегла с пневмонией, не на шутку перепугав всю семью. Температура повышалась ближе к ночи, когда комната наполнялась сумеречными тенями. Но напрасно я выискивала среди всех этих персонажей моего буйного воображения брата. Он навсегда остался в том феврале.
А я… А я так и не «завязала» с глупостями. Нет, обещание, данное тогда бабушке, я сдержала. К тому же, книгу купил кто-то другой. Когда в следующий раз я пришла в магазин, её уже не было на полке. Облегчение. Наверное, я испытала его в тот момент. Но от тяги ко всему тёмному, потустороннему не избавилась. Оно всегда рядом, словно ждёт подходящего случая. Только случая этого я ему не дам – страх перед бабушкой пока слишком силён.
post-74-0-99281000-1412853160.jpg 41,22К
0 Количество загрузок: