lilia

На каких еще Интернет-форумах обитаете?

Только на вашем, Юлия. Спасибо за вопросы.

Почему вы мало комментируете чужих работ? Есть страх обидеть или причина в другом?  

Критика это отдельный жанр. Я им не владею, а пустословить не хочется.

Как вы относитесь к критике? Вас устраивают отзывы в одну строчку? Желанный читатель для вас - какой он?  

Ну, по порядку. Критику люблю. Куда ж без нее?! Конечно, я говорю о профессиональной критике. Она необходима. Она помогает писателю ориентироваться  в его же творческих возможностях, помогает нащупать свой путь. Отзывы в одну строчку, если в точку, почему бы и нет. Меня устраивает любой читатель.

Ваш любимый прозаический жанр - деревенская проза? Я, честно, современную поэзию не очень жалую, поэтому мой вопрос касается Ваших рассказов.  

Я не думала об этом.  Просто пишу о том, что лучше всего знаю. Хотя, я житель городской. Вот такая петрушка получается.

Расскажите историю своего творчества. Когда начали писать, как получалось... О успехах и неудачах,  и тому подобное.  

Первые стихи я начала писать, как только вообще научилась составлять из букв слова. Отец не поддержал моего начинания. Помню, говорил мне: "Для того, чтобы писать стихи, надо изучить основы стихосложения". Ну, или что-то в этом духе. Он приводил разные примеры, заморочил мне голову и надолго отбил охоту к поэтическому зуду. В юности я писала песни и сама пела их под гитару. Затем жизнь повернула так, что стало не до песен, не до стихов. Надо было просто выжить. Я выживала. Ну, это другая история. Сейчас просто скажу, что в литературу я пришла поздно. Вот это, считаю, большой неудачей. Всякое дело, на мой взгляд, надо начинать смолоду. Теперь про удачу. В конце прошлого года вышла моя книга прозы "Посох Тенгре". Издание проплатил мой друг. И еще про удачу. Я сразу попала в хорошую творческую среду, достойную писательскую обойму. У меня много талантливых друзей. 

Лиля, я знаю, что вы украсили собой форум по приглашению Светланы (Фотки). Вопрос - как и где вы (обе) познакомились?  

Здравствуйте, Юлия! Спасибо на добром слове. Познакомились мы со Светланой или Светлячком, так я называю ее и нам обеим это нравится, на работе. Помню, я пришла в оконную компанию, содрогаясь от мысли, что мне сходу придется осваивать компьютер и при чем так, чтобы никто из сослуживцев не заподозрил меня в моем невежестве. Надо сказать, в то время я умела только включить его. Светлячок за два-три часа научила меня всему и проф. программам в том числе. За что я благодарна ей. Дальнейшую нашу дружбу скрепила любовь к литературе. И здесь, на ниве писательской, она остается моим учителем.

Лиля, а не побеседовать ли нам о то, о сем, интервью с вами не было, кажется?[/quote]Добрый вечер, Юлия! Спасибо за отзыв. Отчего бы нам не поговорить?! Я согласна.   

                                                       Фараон из Федорихи

            – Федь!

            –  Че?

            Утреннее солнце слеповато светило сквозь плотные шторы. Федор сладко потянулся, поднялся рывком и свесил ноги с кровати. Сегодня у него был выходной. Вспомнив об этом, зевнул широко, жизнерадостно, мало челюсть не вывихнул. Галина сидела на краю постели и заплетала косу.

            – Сходи в огород, отец, картошку пощупай.

            – Чего ее щупать?! Чай она не баба.

            – Не угомонишься никак. Дети повырастали, а ты все за свое.

            – Вот именно, за свое!

            Федор накрыл пятернями ядреную, не захомутанную лифчиком, грудь жены.

            – Пусти, кобель старый!

            – Так уж и старый! А тебе молодой нужен?

            После недолгой борьбы Галина сдалась. Мирно тикали ходики, маятник раскачивался влево-вправо, и на жестяной кошачьей морде часов выпученные стеклянные глаза котиные зыркали туда-сюда. Отдышавшись, держась за руки, супруги, счастливые и умиротворенные, лежали домиком: голова к голове.

            – Красивая ты у меня.

            – Иди ты!

            – Точно говорю. Эх, чернобровая моя, белокожая! – Сказавши так, Федор опять пошел в наступление. Галина, смеясь, вырвалась из его цепких рук, скоренько натянула на себя рябуху*, накинула ситцевую кофту с оборками и так же скоренько застегнула все пуговки на груди.

            – Совесть поимей! Сколько будем миловаться? Скотина не кормлена, корова не доена. Слышь, ревет как!

             – Ладно, иди, дои Пятнашку. Я поваляюсь малость, да и встану. Мне сегодня надо в район.

            Галина построжела, воткнула руки в боки.

            – Чего там забыл?

            – Решетовы просили помочь.

            – Ну да! Как же без тебя! А мне кто поможет?! У Решетовых три мужика в семье, у меня один, и того в каждый выходной забрать норовят.

            Довольный ревностью жены, Федор ответил:

            – Не шуми! Я быстренько туда-обратно смотаюсь. Там делов на пару перекуров.

            – Ну, смотри, если опять задержишься до ночи, я тебе усы без наркоза выщипаю! Так и знай!

            – Возьму на заметку, моя крутобедрая! Ух! 

            – Возьми, возьми!

            Федор легонько шлепнул жену, как говорится, по мягкому месту и, раскинувшись на хрустящих, белоснежных простынях, запел:

             – Главное, ребята, грыжей не болеть…

            Из молока парного Галина сварила для себя путру*, мужу налила холодного борща со снетками и для аромата огуречного пустоцвета добавила. Пока она крутилась у плиты, Федор успел облиться из садового шланга, растереться полотенцем докрасна и облачиться в рабочую одежу. Садясь за стол, шевельнул ноздрями:

             – М-м! Знаменитые у тебя, мать, получаются батушки*, рукодельница ты моя!

            – Ешь, ешь. А то, как погляжу, похудел.

            – Хороший петух жирным не бывает.

            Галина прикрыла смешливый рот ладонью.

            – Опять? И когда только утихомиришься?

            Наскоро пережевывая, Федор сказал полушутя-полусерьезно:

            – Когда ты, законная моя, глаза мне своей ручкой закроешь, тогда и успокоюсь, остыну, утихомирюсь.

            При этих словах Галина скуксилась, уткнулась в плечо мужа. Федор отодвинул тарелку.

            – Чего ты? Я ж сказанул так просто…

            – Ой, Федь, боюсь я. Если ты первый, то и я следом за тобой сойду. Мне без тебя жизни нет.

            Федор обнял жену, дурашливо чмокнул в щеку.

            – Не плачь. Я живой пока еще.

            – Да ну тебя.

            Галина убрала посуду и вышла проводить Федора. Он оседлал «Яву», на прощанье махнул.

            – Жди меня и я вернусь, терпеливая моя!

            Ходики показывали восемь вечера. Управясь по хозяйству, Галина поставила самовар и на всякий собачий брех кидалась к темнеющему окну. Федор не возвращался. Позвонила б ему на сотовый, так он забыл дома свой мобильник, а может, специально оставил, чтобы не быть подконтрольным. Пусть только явится на порог, спуску не будет! Решетовы, как сговорились, на звонки не отвечали. Может, случилось чего? Да что у них может случиться? Женка Решетова – чума бубонная – первача нагнала, небось, угостила работничков, те на радостях напились, и вся недолга.

             А вдруг и впрямь случилось чего? Федор такой скрытный! Утром говорил намеками: «Успокоюсь, когда мне глаза своей рукой закроешь». А еще про грыжу пел. Может, поехал показаться доктору? Может, ему операция назначена? Может, уже исполосовали всего?!

            Кляня себя за недогадливость, Галина сняла со стены большую их с Федором свадебную фотографию, смахнула с нее пыль и загляделась. Было на что посмотреть. Вот они, молодожены, стоят рядышком. Невеста – в платье, сшитом из отбеленного льна, и не в том диво, что изо льна, а в том, что платье это богато украшено мудреной вышивкой по рукавам и подолу, а по вороту – розовым жемчугом.  Жених – в такой же нарядной льняной косоворотке, перепоясанный узорным кушаком, сплошь перевитым нитями золотными. Все это сработала прабабка Галины. Знаменитой слыла рукодельницей. Златошвейкой! Из городов и волостей приезжали на поклон к мастерице, и прославилась деревня Федориха. От прабабки достался Галине большой сундук, набитый всякой всячиной. Хранились в нем: подзоры, рушники, скатерки, саяны*, рябухи*, сарафаны, повойники*, косоворотки и другое добро красоты необъяснимой. Смотришь на это шитье, и дух захватывает.

            Какую свадьбу справишь, такая и сложится жизнь. Галина смахнула слезу. Свадьба у них с Федором была по-настоящему русская, с размахом. Когда на тройке с бубенцами подъехали к районному ЗАГСу, помнится, глазели на них, раскрыв рты. В церкви во время венчания батюшка читал молитвы, умилялся, глядя на брачующихся и, ведя молодых вокруг аналоя, кадил на паству сверх меры.      Федор, Федор, где ты? Что стряслось с тобой? Галина водила пальцем по молодому лицу мужа. Теперь на лбу у него морщины в три бороздки, а глаза такие же ясные и веселые. И те же подкрученные кверху пшеничные усы под прямым носом… Время перетекло за полночь.

            Федор разлепил глаза, проморгался и ничего не увидел: кругом стояла кромешная темень. По привычке поднялся рывком и, ударясь головой о  твердое что-то, откинулся на подушку. Поднял руку, потрогал потолок и не поверил себе. Пошарил вокруг: всюду была стена, попробовал ногами стены протаранить – и все без толку. Глухо дело. Встрепенулся, подумал со страхом: где я? Снаружи ни один звук не проникал. Что еще за черт! Тихо, как в гробу! Федор почувствовал нехватку воздуха. Амба! Живым закопали! Еще раз проверил все вокруг. Уперся руками в крышку, поднатужился – она ни с места. Точно, закопали!

            Вся жизнь промелькнула перед глазами. Вот он пришел из армии  –шебутной, веселый, бравый – и сразу женился на первой в Федорихе красавице. Она принесла богатое приданое – золотное шитье. На свадебном застолье теща в шутку сказала:

             – Придется тебе, зятек, хоромы отгрохать под стать приданому!

            – А что? И отгрохаю! Дайте срок.

            И отгрохал: с мансардой, с флигелем, с высоким крыльцом, уснащенным резными балясинами. Окна расцветил ажурными ставнями. Всю мебель своими руками смастрячил и перво-наперво супружеское ложе сколотил и воткнул в нишу намертво, чтоб никакого скрипа. Что говорить? Старался, вкалывал, как вол. Одних только печей за жизнь сложил, если в ряд поставить, что стена китайская будет. А какой сад высадил вокруг дома!

            Сад подрастал вместе с детьми. По весне из коры вишневых деревьев проступала янтарная смола, дети жевали эту смолу, бывало, ссорились из-за нее, бежали к отцу жаловаться друг на друга. Он замирял их, он был хорошим отцом. Да и мужем неплохим.

            Все у них с Галиной путем: дом – полная чаша, хозяйство, здоровье. Вырастили двух дочерей, выдали замуж. Одна в Москве пустила корни, другая уехала вслед за мужем, военный он. Внучата подрастают: Коленька и Васютка, и оба в деда – белобрысые.

            Живи да радуйся! Так нет, все чего-то не хватает будто. Начал выпивать. Случалось, набирался под завязку. Если угощают, как отказаться, как остановиться? Вот и получается: и сила есть, и воля есть, а силы воли нет. Хотя, задуматься если, жизнь-то хорошая была…

            Глаза Федора увлажнились. Осенил себя крестом. Господи! Из глубины взываю к Тебе, Господи. Услышь голос мой. Да будут уши Твои внимательны к голосу моих молений. Святый Боже, прости мя грешного, спасибо Тебе за труды, которые Ты давал мне и за ту силу и волю, которые Ты давал мне, чтобы я мог совершать, данные Тобой труды! Спасибо за жену, за детей!

            Скупая слеза проложила дорожку. Руки сами потянулись в карманы. Федор нащупал пачку папирос, спички. Эх, покурить бы. В голове мало-помалу прояснялось. Однако, в какой пространный ящик упаковали! Не пожалели досок добротных. Уважили знатока печных и плотницких дел! Федор почувствовал за себя гордость. Гордость придала уверенности.

            Значит, так! Поехал к Решетовым, поправил печь. Решетова жена выставила трехлитровую. Выпили. Показалось мало. Почали вторую. А дальше?

            Дальше был мрак. Ничего не мог вспомнить, и такой страх навалился, хоть криком кричи. И кричал бы, да губы спеклись будто, рта не открыть. Господи, не дай помереть раньше срока! Федор вздохнул поглубже, замычал изо всех сил и удивился странно глухому голосу своему.

            И вот, слава Спасителю, крышка сама отверзлась, луч света пронизал тьму. Кто-то, весь в золотом сиянии, ангелу подобный, заглядывал в яму, рубил руками воздух и что-то говорил. Федор ничего не слышал, улыбался в ответ глупой улыбкой.

            Галина дотянулась до мужа, выдернула из его уха затычку.

            – Чего мычишь, говорю? Перепугал до смерти. Горе ты мое! Вылезай давай!

            Он выбрался на свет и, дико озираясь, вынул из второго уха затычку. Почесал затылок. Глянул на жену. Она стояла перед ним простоволосая, в белой ночной рубашке. Федор пнул сундук.

            – Как я там очутился?! Кто мне слух замкнул?

            Галина внимательно посмотрела на мужа.

             – Федь, ты че подумал, когда проснулся?

             – Насыпь-ка рюмочку, мать. Похмели восставшего из сундука.

            Вечером Галина и Федор раскинули перину в центре горницы, лежали, прижавшись друг к другу, и разговаривали.

            – Тебя привезли на твоей же «Яве» еле живого. Я стала ругаться. Ты уши заткнул, чтоб не слышать ничего. Еще похвастался: мол, Решетов-старший посоветовал. Он, дескать, от жены так и спасается и тебя бирушами снабдил. Ты сунул их поглубже и давай придуриваться, приседать. Ваньку валял, валял и завалился в сундук. Он стоял пустой и раскрытый, проветривался. Я тебе кинула подушку, ты и захрапел.

            – Выходит, заперла меня в скрыне*. Я же мог задохнуться!

            – Не запирала я. Ночью, видно, крышка сама захлопнулась, да еще скобами прямо в дужки угодила. Ой, Федь, пока тебя ждала, не знала, куда себя девать! Места не находила. Всякое в голову лезло. Может, врачу показаться поехал. Может, попал в аварию или еще чего…                      

             – А у меня вся наша с тобой жизнь прошла перед глазами. И знаешь, чего понял я?

            – Чего?

            – Люблю я тебя, Галина. Так люблю, что не сказать. Хитромудрая ты моя! Так и съел бы тебя без остатка, чтоб всегда при мне была.

            Галина положила голову на грудь мужа и, прислушиваясь к ровному биению его сердца, уснула. В расшторенные окна гроздьями свисали крупные августовские звезды. Ходики мирно отсчитывали время. И все вокруг было такое знакомое, такое родное. Федор любовался звездами и думал о себе с усмешкой: «Весь век потратил на соревнование, трудился, не щадя живота своего, хотел пересундучить приданое жены, и вот какая монументальная судьба выпала на долю умельца! Чуть было не засох в ящике, что твой фараон».

           

1.Подзоры – это декорированные вышитыми, ткаными и кружевными узорами края простыней, которые служили украшением свадебной постели и входили в состав приданого невесты.

2.Повойник – женский головной убор, чепец.

3.Путра – молочная каша из пшеничной муки.

4.Рушник – расшитое декоративное полотенце.

5.Рябуха – юбка льняная, повседневная обязательно в клетку.

6.Саян – юбка праздничная шерстяная в складку, обязательно в поперечную полоску.

7.Скрыня – сундук.

Славный рассказ! 

Что касается концовки, не знаю... По мне, лично, все окай.

Мнения разделились. Это и хорошо. Я так думаю. Спасибо, Антимат, за поддержку и обстоятельный отклик.

Я еще смотрел на душный город, когда косматые лапы пропахшие сырыми листьями опустились на мои плечи.

Я живу за городом именно, потому что мне душно в городе и прочее. Концовка понравилась особенно.

Калошка

Добрым словом Калошка именуется наша река, и деревня зовётся так же. В прежние времена у нас школа была своя и детский сад свой, и клуб имелся, при клубе хор и гармонь, и баян, и танцы были, и кино крутили, и любовь, и детки нарождались. В подворьях всякая живность водилась и птица домашняя, и скот. Те, кто побогаче, держали быков, лошадей и даже павлинов. В огородах овощ разный произрастал и цветы в палисадниках цвели, мальвы в основном. И хватало рабочих рук на всякое дело. Бывало, идёшь по улице, и сердце радуется крепости хозяйств. Теперь совсем не то. Обезлюдела деревня. Осиротела. Дачники не в счёт. Они, что птицы перелётные. Старожилов нас пятеро осталось и всё старухи вдовые.

Начну с себя. Меня Савелихой зовут. В молодости была запевалой, и посейчас голос высокий сохранился. Певицей бы стать, а я всю жизнь на ферме с коровами нянчилась, кисты лечила. Ниловна, старшая из нас, учительшей работала и, если б школу не закрыли, то и теперь учила бы. Светлая голова у неё, не замутнённая, как вода, в нашей Калошке. Нюша – самая молодая, ей и шестидесяти нет, клубом заведовала. Красивая. Ни одного седого волоса в косе. Хоть замуж выдавай, было б за кого. Маша Клинова – агрономша, сухая, как жердь, и прямая, как стрела. Четверых перечислила. Пятая - Клавка. Мордастенькая она, корпулентная. Поваром тридцать лет в детском саду отмантулила. Учёный у нас образовался коллектив, а коровёнка-то на всех одна. Для неё голубшки-кормилицы сено заготовляем всей нашей вдовьей коммуной и вообще вместе держимся. Зимние вечера коротаем вместе, и праздники справляем вместе, в поминальные дни ходим на кладбище, могилки обихаживаем. Поправим оградки, скатёрку на земле раскинем, да и примем по маленькой. Бедуем, конечно, к своей смертушке примериваемся. Как помрём, кто за могилками присматривать будет?! Дети наши разлетелись, разбрелись по белу свету, годами не видимся. Так и живём-поживаем, век доживаем.

Приусадебные участки, постройки ветшают без мужских рук, вот и ходим на поклон к брату Клавкиному, к Сёмке, то есть к Семёну Петровичу Галкину. Он вроде дачников – птица перелётная, на лето в гнездо родимое возвращается. Как приедет, так и начинается у нас беспокойная пора. Шутка ли, столько всего успеть надо, каждый день на счету. Договариваемся меж собой загодя, кому первой на поклон идти. Прежде того надо испросить разрешения у Клавки. У неё ведь тоже работа накапливается. Что ж делать, кланяемся, слава Богу, палка в спине отродясь не водилась. Клавка у нас на особом положении. Переменчивая она. Зиму с нами хороводится, к лету характером дурнеет, чурается нас. Понимаем. Брата своего жалеет, с нами делиться не хочет, придумывает ему заботу пустяшную. Что ей? Дом у неё справный, твёрдо стоит. На коньке крыши красный петух по ветру клюв держит, в окнах ставни резные. Двор обнесён высоким добротным штакетником, во дворе гуси, утки, куры колготятся. Сразу видно: есть в доме мужик и не то важно, что бывает наездами, а то важно, что порядок блюдёт.

Сёмка росту гренадерского и руки у него заточены правильно. Одна беда, за что б не взялся, без поллитра не приступится. Бутылку обхватит лапищей, разболтает, на сторону выдохнет и льёт в горло, что через воронку. Тут и смотри, если зажглось лицо, раскраснелось стоп-сигнальной лампой, значит, готов к труду и более ни-ни, иначе никакого дела не будет. Не жалко нам этой проклятущей водки, жалко время дорогое терять. Мы старухи старательные. К Сёмкиному приезду с осени готовимся. В лес по ягоды, по грибы бегаем. Солим, маринуем, варенье варим, морсы, компоты крутим-вертим. Из припасённого сахара самогон гоним.

В этот раз Сёмка приехал с гостями важными. День проходит, второй проходит и третий. Клавка в нашу сторону носу не кажет, видно, совсем замоталась со своими гостенёчками. Мы Нюшу на разведку отправили, уговаривать не пришлось, сама напросилась. Понимаем. Прибегает она с задания, докладывает:

– Адмирал приехал пышный такой из себя, в белом кителе, с ним какой-то дядечка – индюк пузатый, индюк мопса под мышкой носит, кличка Муха. Вот. Клавку не узнать. Всё тряпьё своё из сундука повытаскивала. В день по три раза платья меняет. То в кремпленовом, то в атласном с оборками, то в шифоновом по двору ходит, гусей уток кормит. Гости пятилитровый бутыль самогона прикончили. Клавка пустой бутыль возле колодезя мыла. Сёмку тоже не узнать, бравый стал, глаза огнём горят.

Переглянулись мы, чего сказать не знаем. Нюшка говорит:

– Это что, дальше ещё интересней. Я за сараем спряталась, разговор их с Клавкой подслушала. Сёмка языком шурушит во всю: «Клав, ты видела, адмирал наш хмурый какой-то, знать, стихи пишет. Может, про нас с тобой, соображаешь?! Разве мог я думать, что сам адмирал в моём доме гостить будет, не побрезгует. Да и Макаркин тоже не лыком шит. Книгу его видела? Толстенная, что кирпич. Такой книгой убить можно. Знать, писатель он настоящий. Ух, свезло нам. Старайся, сеструха». Клавка ему: «Сама знаю, не маленькая. Сём, где ты знакомство с ними свёл?» Братец ей отвечает с оглядкой: «В поезде. Смотрю: серьёзные люди со мной в одном купе едут, беседуют, коньяк тянут по-маленьку, словами умными сыпят. Ну, я не выдержал, встрял в разговор по форме, как положено: «Разрешите обратиться, товарищ адмирал». Он мне ласково: «Слушаю вас». То да сё, разговорились, я им про наше житьё-бытьё, а как услышали, что я из Калошки, говорят: «Это судьба. Дело у нас к вам государственное, будем вашу Калошку на ноги ставить». Я, не будь дураком, уговорил их сойти со мной на нашей станции, ну, и привёз, дальше сама знаешь».

Оторопели мы, не знаем, горевать ли, радоваться ль нам. Времечко идёт, работа стоит. Ждём, когда гости съедут, а те живут себе и живут. Неделя прошла, вторая, а ну как на всё лето безобразие это растянется. Собрали совет. Нюша канючит:

– Рабицу купила, хотела огород закрыть от кур, чтоб картошку не рыли.

– Что рабица? – тянет на себя Клинова, – у меня в горнице с потолка капает! Как спать ложусь, так зонт раскрываю. Шиферу восемь листов припасла, полпенсиона извела.

Я про своё горюшко молчу. В моём дому венцы сгнили напрочь, печь повело. Как зимовать буду? У Ниловны ещё большее горюшко и венцы сгнили, и крышу перекосило, и печь «поехала», и печная труба совсем накренилась. Только у неё одной работы на целый месяц. А мы ни к чему и не приступались пока. Зима-то ждать не будет, в срок придёт. Нюша говорит:
– Если не поспеет Сёмка, дома ваши ко времени подновить, все трое ко мне переедите.

Клинова и слушать не хочет:
– Что я бездомная? Своим хозяйством жить хочу.

Ниловна говорит:

– Как знать? Может, так и придётся. Будет у нас дом престарелых. Эх-хе-хе! Станем друг за дружкой ухаживать.

Испугались мы, не утерпели и пошли на окраину деревни. Клавка машет на нас полотенцем, будто мух назойливых гонит:
– Не ко времени. Приёмный день по средам в 15.00.

Удивляемся:
– Какой такой приёмный день?

– Известно какой. Приёмный день населения. Адмирал примет вас, да не ломитесь разом, по одной идите.

Ух, ты, думаем, высоко парит Сёмка наш, теперь к нему через адмирала надо кланяться. Адмирал-то поди одной бутылкой самогона не успокоится, ему, пожалуй, коньяк подавай, рому или ещё чего помудрёней. Плохи наши дела. Плохи.

Принарядились мы, то есть платки новые повязали, приходим, как велено, в среду. Сёмка взмыленный по двору носится, баню для гостей топит, воду вёдрами от реки тягает. Клавка встречает нас в бархатном платье, в ушах серёжки золотые, на голове кичка седая тощая болтается, как помпончик на клоунской кепке. Охота человеку в бархате в такую теплынь париться, к тому же тесно платье-то, вот-вот по швам пойдёт. Хотя, понять можно, не каждый день адмиралы в нашу Калошку жалуют. Клавка в горницу ведёт нас. Адмирал сидит за столом. На столе цветы – герань в горшочке, графин с водой и стакан гранёный. Всё честь по чести. Мы так и ахнули. Ну, дела. Клавка говорит:
– Представители нашего села – интеллигенция.

Адмирал не худой, не толстый, не рослый, не маленький, не молодой, не старый средний такой адмирал при усах, при погонах, пуговки на кителе золотом горят, на груди наградам тесно, брякают, шуршат ордена, медали.
– Проходите товарищи, – говорит, – Будем знакомиться. Меня зовут Евгений Павлович Адовский, а это мой друг писатель из Санкт-Петербурга, член Союза Сергей Макарович Макаркин и сам я тоже некоторым образом писатель, стихами балуюсь.

Тут только заметили мы этого Макаркина, сидит, полдивана собой накрыл, такой пятилитровую бутыль ахнет, глазом не моргнёт. Писатель важно кивнул с места, мол, наше вам с кисточкой. Мы и рады стараться, до земли поясной поклон отвесили, разогнулись, у дверей топчемся. Клавка встряла по-хозяйски:
– Чё хором-то. Я ж говорила по очереди.

Евгений Павлович успокоил:
– Ничего, Клавдия Петровна, не беспокойтесь. Разберёмся.

Повернулся ко мне и спрашивает:
– Вот вы, как вас зовут?

Я оробела, с перепугу имя своё забыла:
– Савелиха, – говорю, – Это как его? Дарья Филипповна Савельева.

– Дарья Филипповна, вы по какому вопросу?

У меня в горле запершило, откашлялась я:
– В доме моём венцы сгнили, печь повело. Как зимовать, ума не приложу?! Дозвольте, Евгений Павлович, Семёну Петровичу поработать у меня.

– Ясно, – говорит, – боевую задачу понял.

Евгений Павлович опросил всех, поднялся со своего стула, прошёлся из угла в угол, в задумчивости ус покрутил, пожевал, развернулся к нам просветлённый:
– Потерпите немного, товарищи. Поднимем вашу деревеньку. Вот погодите. Дорогу сделаем, асфальт проложим, чтоб вам в распутицу ходить не в калошах, а в туфлях, как в городе. В каждом дворе тропки кафелем выложим, газоны травой засеем, альпийские горки сделаем. Да что там. В каждую избу газопровод проведём, чтоб вам с дровами не мучиться. Места здесь красивые, перспективные, привлечём туроператоров, построим центр развлечений, будете петь свои, то есть наши замечательные русские песни.

Слушаем, ушам своим не верим. Ниловна не утерпела, кроткие глаза в пол опустила:
–Когда это всё будет? Кто строить возьмётся? Доживём ли?

Адмирал хохотнул легонько, так вот над несмышлёнышами смеются:
– Это не ваша печаль-забота, Надежда Ниловна. Есть постановление о вашей деревне, за тем сюда и приехал, чтоб разобраться на месте.

Ниловна не уймётся никак:
– Нешто адмиралы стройкой заведуют?

Евгений Павлович глазами похлопал:
– Я человек государственный, военный, где во мне есть нужда, там и служу.

Клавка опять встряла:
– Аудиенция окончена, идите себе с Богом. Евгению Павловичу обедать пора.

Июнь просвистел мимо нас, не заметили как, лето к макушке подбирается, мы в разговорах пересудах увязли, запутались, чего думать, не знаем. Нюшка из разведпоходов не вылезает, с лица схуднула, куры всю картошку в её огороде изрыли. Наши огороды бурьяном заросли. Печная труба над крышей моего дома накренилась, того гляди, ухнется, завалится. Ниловна на свою «пизанскую башню» и смотреть боится. Клинова горницу корытами да вёдрами заставила, не пройти. Нюша васильковое платье из сундука вынула. Может, ей адмирал глянулся? Вот ещё задачка! Собрали очередной сход Нюшкин доклад послушать. Она мечтательно глазки вверх закатила:
– Ой, девочки, что-то не пойму я. Гости, видно, застряли у нас надолго.

Клинова аж подпрыгнула:
– Как так? Что ж мне делать-то?

Молодуха наша щеку ладонью подпёрла:
– Нынче вечером иду мимо клавкиного дома, у них гульба, стол во дворе под яблоней белой скатертью накрыт. Гости друг другу стихи читают, свои должно. Муха с ними за столом сидит, из нарядной тарелки чавкает. Сёмка с Клавкой в сторонке шушукаются. Она ему: «Сём, чё делать? Самогон кончился, и денег нет, в лавку идти не с чем. Может, взять с адмирала за постой?» Он ей: «Ты, что сдурела? Завтра гуся одного в район свези, деньги выручишь. Мало будет, ещё одного свезёшь».

Поняли мы: плохи наши дела. Ниловна выпрямилась, глаза в пол опустила:
– Выручать надо Клавку и Сёмку тоже. Оберут их до нитки прохиндеи эти. А ты, Нюша, рот не разевай. Дурь из головы выкинь. Не пара тебе адмирал этот. Уяснила?

Нюша губы надула:
– Ещё чего придумали. Он, хотя, не женатый, в городе у него прихехе имеется. Да и куда мне. Я его на пять лет старше.

Понимаем: был таки у неё прицел дальний. Эх, Нюшка, Нюшка, молодушка. Спрятала она платье васильковое обратно в сундук и кованой крышкой, эдак, хлоп. Вот и хорошо. Успокоились мы.

Наутро Клавку подкараулили. Она с гусём под мышкой из калитки вынырнула, от нас отмахивается, некогда, мол, турусы разводить. Мы ей:
– Дура ты, дура. Нешто сама не видишь, кого в доме приветила. Где глаза твои, на заднице что ль?

Клавка нам:
– Знаю ваши заботы. Если б не Евгений Павлович, то всё лето братец мой гнул бы спину на вас за поллитру. Ишь, позавидовали. Чай, на Сёмке свет клином не сошёлся. Вона в селе народу понаехало, ищите себе работников среди дачников.

С тем и пошла от нас. Если у человека ума нет, ничем не поможешь. За лето Клавка полвыводка гусей в район перетаскала. В конце августа гости съехали. Да как съехали! По пьяни Муху забыли и портфеля свои оставили. Обрадовались мы, кинулись к Сёмке. Брат с сестрой в горнице сидят за накрытым столом, сияют оба. Думаем, радуются избавлению своему. Хозяева нас к столу пригласили, по чарке налили. Клавка ёрзает, не сидится ей ровно:
– Вот вы думали, что я дура, а у меня документ имеется.

– Какой такой документ, – спрашиваем.

Клавка к серванту пошла, порылась, достаёт корочку.
– Во, глядите. Я теперь академик.

Ниловна удивляется:
– Нешто с семью классами академиком стать можно?

Клавка смеётся, учёными словами речь пересыпает:
– А как же? Я писателем заделалась. Прозаиком себя позиционирую. Рассказ про камень ходячий написала. Макаркин почитал, ахнул, говорит мне: «Клавдия Петровна, стиль у вас кондовый, от сохи, слова необычные, что такое хусточка?» Платок, говорю. Он Евгению Павловичу: «Это должно быть напечатано, правда, кое-что надо поправить». Евгений Павлович ему: «Я вам больше скажу, коллега, ходячий камень это открытие, открыватель достоин звания академика». Во! Макаркин, конечно, сразу к столу, подработал и самолично отправил по почте кому-то. Вон рассказ мой в журнале напечатали. А вы как думали?! Евгений Павлович за меня слово замолвил в академию. Что, значит, серьёзные люди. По телефону цыкнул разок, через неделю документ прислали. Правда, чего греха таить, немного заплатить пришлось за хлопоты ихние.

– Сколько? – хором выдохнули мы.

Клавка помолчала, говорить ли, нет ли, махнула рукой, где наш не пропадал.
– Макаркину две тыщи, Евгению Павловичу шесть тыщ отвалила и в дорогу ещё гуся, уточку положила.

Ниловна языком прицокнула:
– Дорогой документ получается.

Клавка напирает:
– Как же иначе-то?! Вот помрёшь ты, на твою могилу табличку пришпандорят: «Здесь лежит Надежда Ниловна Светлая» и всё, а на моём гранитном камне буквами золотыми напишут: «Здесь покоится заслуженный академик, писатель и первооткрыватель ходячего камня Клавдия Петровна Галкина-Чижикова».

– Кто напишет-то?

Клавка лоб наморщила:
– Кто, кто?! Академия и напишет.

Переглянулись мы. Сёмка крепился-крепился, сестру слушал, слушал и говорит:
– Меня вообще орденом наградили «Гордость России».

Ниловна со смешком:
– Ну? За него сколь отвалить пришлось?

Сёмка весь натужился:
– Десять отдали.

Ниловна щёки раздувает:
– Клавдия Петровна, орден-то выходит дороже корочки академика?

Сёмка обиделся:
– Да, что с вами говорить. Орден-то золотой поди. Вот и стоит дороже. Понимать надо. Не верите что ль?

Пошёл он к серванту, порылся, достал коробочку, из неё орден, и с размаху тоей наградой по столу хряп со всей дури. Ординочек возьми да развались на пять частей. Вот смеху, а мы не смеёмся, стыдно нам потешаться-то. Из чего сделан орденок, неведомо, но не из золота точно. Сёмка лицом побелел:
– Что ж это? Я думал, Адовский, скотина такая, человек!

Клавке хоть бы хны.

–Тут, конечно, они лишнего хватили. Какой из тебя герой, понимаешь, гордость России? У меня документ правильный, заслуженный. Во, печати круглые, всё как положено. Академик я. Сёмк, а ты не горюй, корочка орденская главней самого ордена. В корочке ФИО, печати, подпися.

Сёмка успокоился:
– И то, правда. Корочка-то осталась.

Ниловна смехом давится:
– Дурачьё вы, дурачьё. Это ж кому рассказать, не поверят.

А тут ещё газета «Правда» подоспела, в ней статья про адмирала Адовского и чёрным по белому написано аферист. Мы газету Клавке сунули под нос, читай. Она и слушать не хочет, мол, врут в газетах, напраслину возводят. У них там, в столицах честного человека оплевать, что в туалет сходить. Корочки у него с печатями. Такие документы, кому попало, не дадут. Книгу Макаркина своими глазами видела, фотографию на обложке и документ писательский тоже с печатями. В оппозиции они, Палыч с Макаркиным, вот и тянут на них, гнобят.

Сёмка, вроде, кое-чего понял. С того дня мрачный ходил и вдруг пропал. В последний раз видели его утром, в автолавку шёл, Муху вёл на поводке. Сам в халате махровом, лицо красное. Вечером Нюшка на его тапки наткнулась. Один висел на штакетине, второй у железной дороги валялся. Муху на другой день у реки, к колышку привязанную, обнаружили, тут же халат Сёмкин лежал. Облазили мы все кусты прибрежные, нигде ничего не нашли. Ни следов, ни Сёмки. Ниловна подбородок трёт, беспокоится:
– Нешто Сёмка утоп в Калошке?

Неделю горевали. Время грибное подоспело, пора бы и в лес сбегать. Да зачем? Бедуем, к халупе нюшкиной примериваемся. Я и Ниловна присмотрели по углу. Клинова никак места себе не найдёт и печь мешает ей, и сундук. «Где, – говорит, – спать буду? Куда своё тряпьё сложу?» Как быть? Нюша хозяйка, Ниловна старшая, выходит мне и Клиновой меж собой решать надо, кому в закутке зимовать. Вот горе-то.

Клавка в районную милицию заявление написала: так, мол, и так: я, академик Чижикова, ищу моего награждённого брата, пропал он без вести, прошу разыскать пропащего для похорон. В милиции заявление в руках покрутили, сказали, если ваш брат через три дня сам не объявится, будем искать.

Сёмка объявился ровно через три дня весь какой-то взъерошенный, взбутатененный. Где пропадал, не сказывал, а вот китель адмиральский сидел на нём, как влитой, а на его груди гренадерской золотом сиял новенький орденок «Гордость России».

Извините, не умею писать рецки, поэтому коротко и искренне: повесть замечательная!

Глухая заводь
Я, как вышел на заслуженный отдых, поскучал месяцок другой на пенсию и понял в городе на эти деньги недолго ноги протянуть, сдал квартиру приезжим и махнул с женой на дачу. Дом у нас добротный, баня, колодец, всё по уму сделано. Строил мой отец. Строил да приговаривал: «Гляди, Пётр, время придёт, дом этот вместо меня будет подкрепой тебе». И впрямь пригодилось отцово именье. Обустроились на земле, живём, в ус не дуем: картошка своя, капустка, огурчики, чай травяной. Алёна моя женщина исключительно интеллигентная, тонкая, манеры, осанка, ходит – яблоко с головы не упадёт. В первую зиму ей трудновато было, а потом ничего, пообвыкла и, вроде бы, понравилось на природе быть, а летом особенно. Рассказывает:
– Коростеля спугнула случайно, он в траве прятался красивый, рябенький, меня увидел и побежал, несётся, вытянув шею, кричит да громко так, а голос у него скрипучий трэк-трэк, будто водит палочкой по зубьям гребёнки. А ещё: иду по тропинке, смотрю, куча навалена прямо на дороге. Думаю, не могли в стороне нужду справить, переступила и оглянулась, замысловатой показалась мне куча, смотрю, а у неё глаза, как две спички, вставлены. Жаба.
Места у нас, прямо скажу, сказочные. Карельский Перешеек он и есть Карельский Перешеек – сплошной отдых и польза здоровью. Садоводство наше старое, считай деревня, втиснулось треугольником в пересечённую местность. Одним углом выходит на шоссейку, вторым – к железной дороге, а третьим в реку упирается. Каждый угол своё название имеет. Первый – Автопарковый, второй – Весёлый угол, а третий, наш – Глухая заводь. Лучшего названья не придумать. За рекой лес дремучий, будто зверь, дышит.
В низине, где самая топь, в избушке на четырёх пнях живёт Полина Игнатьевна Чуркина, по-нашему Баба-Яга. Характер у неё обыкновенный, бабский, уютный и жалостливый. Одинокая она и в годах. Сколько ей лет не скажу, не знаю, может восемьдесят, может девяносто, а может и все сто. Почти полвека с ней бок обок живём. Она меня мальчишкой двенадцатилетним помнит, а я её и полвека назад – старухой: лицо гладкое, нос крючком и на нём большенная бородавка, во рту голо, как у младенца, только два нижних клыка торчат, сама горбатенькая и ноги колесом. Знахарка она: в травах разбирается и на камешках умеет гадать, хранит камешки в белом холщёвом мешке. Женское население садоводства ходит к Бабе-Яге за добрым советом. Видно, знает она дело своё, если Весёлый угол в степенный превратился. Только Володька Тихомиров бузит по-прежнему.
Как-то раз и я погадать ходил. Деньги пропали. Баба-Яга бросила камешки и говорит:
–Деньги твои за порог не выходили, не греши на людей впустую, ищи на книжной полке.
Я порылся и нашёл в томе Чехова. Сам туда положил, да вот забыл. После меня Димка с Автопаркового – хороший парень, кудрявый, плотный такой, румянец во всю щеку, пошёл к Бабе-Яге права водительские искать. Баба-Яга говорит ему:
– В казённом доме твой документ.
И точно. В МРЭО нашлись.
Баба-Яга позже всех открывает сезон и закрывает раньше других, потому что участок у неё топкий. По весне река из берегов выходит, заливает грядки, к крыльцу подступается. Зато и земля получает удобрение: укроп, лук, петрушка так и прут, ягод много, про картошку и говорить нечего, и всё, будто бы само собой растёт. И сроду не видели мы, чтоб Баба-Яга в огороде копошилась и вот, поди, ты, всё ухожено и солнечно на её участке от разных цветов и кустов духовитых и всюду: в доме, на веранде и на крыльце пучки трав и коренья сушатся. Алёна моя прикипела к соседке. Чуть прихворнёт, идёт к ней за помощью. Усядутся вместе, вечеряют, чаи гоняют, секретничают, шушукаются, а я уши грею. Интересно! Баба-Яга говорит:
– Всякая трава в свой срок в силу входит, у каждой свой норов, тут и смотри по человеку, чтоб характер его и травы одиконаковые были, смотри какая на пользу, а какая во вред. Одна трава воду любит, к реке задумчивая жмётся, другая в тени сидит горькая незаметная, третья весёлая солнце любит и тепло, четвёртая у дороги, вроде репейника, цепляется к каждому, а пятая ничего не боится, всюду растёт и ничто не берёт её ни засуха, ни сырость. Камешки? А что камешки?! Сами-то они ничего не скажут. Ты на человека смотри, у него на лице жизнь прописана, учись читать человека.
Гляжу, увлеклась моя, и у нас в доме пучки трав стали появляться, и мешочек холщёвый с камешками завёлся. Жизнь вокруг Бабы-Яги вертится. Да что говорить: лето не начнётся, покуда она не приедет.
Из города Бабу-Ягу Димка привозит на своём микроавтобусе. Он сгружает узлы, коробки, корзину с котом, а мы, я и Алёна, помогаем, переносим вещи на веранду. Про кота надо сказать отдельно. Кличка – Маркиз – рыжий весь, здоровенный, плоскомордый и наглый. По деревьям лазает, заберётся на сук и затихнет, ждёт, когда кто-нибудь из нас пройдёт под тем деревом, дождётся и плюх с высоты, а в нём килограмм пятнадцать живого весу, целая рысь получается. Вредный он. Для примера скажу: у нас под летней кухней живёт еж со своим семейством. Алёна уважает ежей, каждое утро покупает для них совхозное молоко, нальёт в миску и оставит возле домика их. Маркиз тут как тут, выпьет и давай Бог ноги. Или вот ещё. Только посадишь огород, рыжий по грядкам топчется, мало ему дорог-тропинок. Мало того, он же ещё и охотник! Крота, мышь или даже крысу поймает, придушит и несёт мне подарок, на крыльцо кладёт. Перцу бы ему под хвост, паршивцу. Алёна в крик, боится грызунов. Я беру лопату и иду копать у забора могилку, там целое кладбище звериное образовалось.
Этим летом из-за кота большая неприятность дважды приключилась. Прикормила Баба-Яга диких уток. По две буханки расходовала на день. Утки привыкли и, если случалось, что старуха забудет про них, так они сами напоминают о себе. Выйдут из воды на берег, впереди красавец-селезень выступает, следом уточки подтягиваются, приходят к дому, шум поднимают. Вот в такой-то раз Маркиз отличился, схватил селезня за крыло. Хорошо ещё мы вовремя подоспели, отбили красавца и нарекли Гошей.
А вот второй случай. У Бабы-Яги на каждой яблони кормушки висят. Вечерами она сидит у дома за круглым столом, лущит семечки для птичек, тыквенные и подсолнуховые в разные бадейки складывает. Повадился за кормом волнистый попугайчик да не один, а с приятелями, к стайке воробьёв пристегнулся, верховодит ими и, главное, чирикает на их языке. Попугай, понятно, ручной, людей не боится. Спорхнёт на стол, крылья за спину заложит и расхаживает, в каждую бадейку клюв сует, угощается и балаболит:
– Ну, что купил? Паразит! Мы за честные выборы! Володька, погодь-ка, а ну дыхни! Срамник! Ксюша Собчак – зубы лошадиные. Проня хороший.
Баба-Яга смеётся – клыки наружу, а попугай просит:
– Канимура, дай на похмелку.
Она ему:
– Умница! На-ко банан, Проня.
Калякают они меж собой, а воробьишки смелеют, питанье из рук берут. Смекаем: зима грянет, воробьям не привыкать к холоду, а Проня погибнет. Решили изловить его и накрыли сачком. Он давай ругаться да в масть:
– Эх, вы людишки, креста на вас нет!
Я выронил сачок, паршивец вырвался на свободу, сел на ветку повыше и вещает оттуда:
– Мурло, харя пьяная!
Я ему:
– Сам ты мурло.
Проня козырнул словечком, будьте любезны, и чуть, что:
– Оставьте ваше сообщение после сигнала.
Изловчились и поймали матерщинника, посадили в плетённую металлическую корзину с крышкой. Взял я попугая к себе в дом. Ох, наслушались: так загнёт с фантазией, только диву даёшься, как в его головёнке слова укладываются. Так вот живёт у нас Проня неделю, другую, третью. Вдруг звонит сотовый, а мне редко звонят, бегу, хватаю трубку:
- Алло.
А там сплошной гудок. Только к делам вернусь, опять звонок, опять бегу. Уходился, пока не смекнул, что это Проня. Затейник! Алёна фрукты ему в корзину подсовывает:
– Ешь, глупенький. Ешь!
Он ей:
–Канимура, мать твою, гадина, змеища, обезьяна толстозадая!
Кто такая эта Канимура? Бывают же имена! Взять хотя бы жену Володьки Тихомирова имечко у неё Даздраперма. Бой-баба! Скандальная, никому спуску не даёт, законного супруга гоняет, а Володька, как пил, так и пьёт и советы Бабы-Яги не впрок ему. Ну, это я отвлёкся.
Жена говорит мне:
– Надо вернуть попугая хозяину.
Жалко мне стало Проню, только ведь с моей Алёной не поспоришь. Сообразили объявление и прикнопили к фонарному столбу на станции. Написали так: «Найден волнистый попугай, окрас зелёно-голубой, умеет говорить. Просим хозяина срочно придти по такому-то адресу». Кличку специально указывать не стали. На другой день пришла девочка лет четырнадцати белобрысенькая, лента в косе. «Ой, – говорит, – Спасибо большое. Это же наш Проня. А мы искали, искали его. Иди ко мне, Проня».
–Как тебя зовут, – спрашиваю девочку.
Она, смущаясь:
– Олеся.
– А маму?
Совсем смутилась.
– Даздраперма.
Я не растерялся, чиню допрос, как полагается, чтоб не ошибиться:
– Далеко ли от нас живёте?
Олеся глаза на меня вытаращила.
– Вы что, дядь Петь, не узнали меня?! Тихомировы мы с Весёлого.
–Володи Тихомирова дочь?
– Ну, да.
Тут Алёна моя вмешалась.
– Вот те раз. Точно Олеська. Какая ты стала взрослая. Не узнать.
Я говорю:
– Тьфу ты ну ты палки гнуты. Привет отцу передавай.
– Передам, – говорит .
Олеся посадила Проню на плечо и пошла. Только за порог ступила, Проня шасть на вишню, с вишни на яблоню, не достать. Полдня бегали мы за ним, а он дразнится, то пониже опустится, то повыше заберётся. Поиграл, поиграл с нами, да и улетел. Думали, не вернётся. Повздыхали и разошлись. Олеська со слезами домой отправилась. Проня явился к Бабе-Яге под вечер. Дело ясное: голод не тётка. Тут Маркиз и подкараулил, цоп и нет Прони, только пёрышки по земле. Ёжкин кот! Алёна слезу пустила. Баба-Яга суетилась, кудахтала, охала, ахала и посадила Маркиза в корзину. Что его ругать?! Природа у него охотничья. Против природы не попрёшь. Пришлось могилку рыть. Тихомировым ничего не сказали, Олеську пожалели.
В конце сентября Баба-Яга собрала вещи. Мы с Димкой погрузили всё в машину. Грустно делается, когда соседи разъезжаются. Димка с утра деловитый то одно колесо пнёт, то другое, настроения моего не замечает, завёл двигатель.
– Давай, дядь Петь, курнём напоследок, пока движок прогревается. Закурили. Баба-Яга угнездилась на заднем сиденье, крутнулась влево, крутнулась вправо, глянула в корзину, она пуста. Маркиз сбежал. Баба-Яга говорит:
– Ой, кота нету.
Димка движок заглушил, вздохнул:
–Мы его на этой машине к хирургу возили. С тех пор боится.
Искали Маркиза всей улицей. Баба-Яга то за сердце схватится, то за голову. Димка ругается, ему назавтра на работу рано вставать. Мечется он, ходит вокруг машины, руками разводит, темя чешет и не знает, что делать: то ли сгружать всё, отложить выезд, то ли подождать ещё. Решил подождать. Так они с Бабой-Ягой семь часов кряду на узлах просидели. К вечеру пропажа нашлась. Маркиз под нашу летнюю кухню зашкерился и сидит тишком, боится мяукнуть. Ежи обложили его со всех сторон, в плен взяли, ощетинились, и главное, здоровенные такие, за лето отъелись на совхозном молоке, чисто дикобразы, ежи противотанковые, с места не сдвинуть. Попался, который кусался. Выручили мы его, пришлось полы на летней кухне разобрать, две доски сковырнули и вытащили перепуганного, трясущегося за шкирятник. Маркиз сам в корзину запрыгнул и крышку за собой захлопнул. Баба-Яга слезу утёрла:
– Милые вы мои, храни вас Бог!
У Алёны губы трясутся, вот-вот расплачется. Перекрестила нас Баба-Яга и уехала, следом за ней засобирались другие соседи. В Глухой заводи остались только мы с женой. К середине октября садоводство и вовсе опустело. Тихо-тихо сделалось. Гоша стал приходить к нашему крыльцу. Мы его на зиму у себя в сарае поселили, и водоём небольшенький соорудили.
Пред Новым Годом встретил я на станции Володьку Тихомирова. Он шёл, довольный жизнью человек, нараспашку, в руке держал початую бутылку пива. Поздоровались.
– Какими судьбами? – говорю.
Володька обрадовался мне:
– Приехал воздуха свежего дохнуть, заодно банки с вареньем забрать из погреба.
То да, сё, вспомнили Проню. Спрашиваю:
– Володь, кто такая Канимура?
Он усмехнулся, отхлебнул из бутылки, утёр усы и говорит:
–Генерал японский.
Дошли мы до развилки. Я собрался было попрощаться, Володька остановил:
– Новость слыхал?
Я насторожился:
– Какую?
– Соседка твоя, Полина Игнатьевна померла, – сказал, как обухом, саданул.
Я замер:
– Как померла?
– Сердце. Скончалась в машине скорой помощи.
– Что теперь будет? – говорю.
Володька зашвырнул пустую бутылку в сугроб.
– Как было так всё и продолжится: зима пролетит, весна придёт, за ней лето, бабы к твоей Алёне ходить станут, и скажи ты ей, дягиль с можжевельником не помогают мне, пусть чего-нибудь придумает позаковыристей. Ну, бывай, Петро. Тороплюсь я, надо на электричку успеть.
Он к своему дому направился, а я стоял, как пришибленный, и не мог поверить, что сказка закончилась.

Повеселилась от души! Классная миниатюра. Знаю одно женское имечко - Даздраперма. Улёт.