Лестада

Абуми-гути: когда воин погибал в бою, стремена с его лошади иногда оставались на поле битвы. Там они оживали, превращаясь в странное пушистое создание, вечно ищущее своего пропавшего хозяина.

Ака-намэ: «слизывающий грязь» появляется в тех банях, где давно не было уборки. Как следует из его названия, питается антисанитарией. Его появление быстро воспитывает у людей привычку убираться за собой в помывочных комнатах. Его родич — длинноногий тэньё-намэ — облизывает грязные потолки.

Аякаси: морской змей длиной около двух километров. Иногда проплывает над лодками, образуя телом арку. Это может длиться несколько дней, на протяжении которых люди в лодке заняты вычерпыванием слизи, обильно сочащейся с чудовища.

Бакэ-кудзира: скелет кита, сопровождаемый странными рыбами и зловещими птицами. Неуязвим для гарпунов.

Бэтобэто-сан: когда вы идете ночью по улице и слышите за собой шаги, однако позади никого нет, — скажите: «Бэтобэто-сан, пожалуйста, проходи!». Призрак уйдет и больше не будет топать у вас за спиной.

Иттан-момэн: на первый взгляд выглядит как длинный кусок белой материи, парящий в ночном небе. До второго взгляда дело может не дойти, так как этот дух любит бесшумно упасть на человека, обвиться вокруг его шеи и задушить.

Камэоса: старая бутылка сакэ, волшебным образом производящая алкоголь.

Каракаса-обакэ: оживший старый зонтик. Безопасен.

Кидзимуна: добрые духи деревьев. Разозлить их можно только одной вещью — осьминогом.

Конаки-дидзи: маленький ребенок, плачущий в лесу. Если кто-то подберет его, конаки-дидзи начинает стремительно набирать вес и раздавливает своего спасителя.

Нингё: японская русалка — гибрид обезьяны и карпа. Мясо очень вкусно. Отведав его, можно продлить свою жизнь на многие сотни лет. Если нингё заплачет, то превратится в человека.

Рокуро-куби: обычные женщины, которые по каким-то причинам подверглись частичной призрачной трансформации. Ночью их шеи начинают расти и головы ползают по дому, совершая всякие гадости. Рокуро-куби не везет в любви — ведь мужчин очень нервируют такие ночные прогулки.

Сиримэ: призрак-эксгибиционист. Догоняет людей, снимает штаны и поворачивается к ним задом. Оттуда высовывается глаз, после чего зрители обычно падают в обморок.

Сиримэ
Shirime
尻目 (しりめ)
Давным давно, один самурай шел ночью по дороге в Киото, как вдруг он услышал, что кто-то просит его подождать. «Кто здесь?!» нервно спросил он, и повернувшись, обнаружил мужчину, стягивающего с себя одежду, и поворачивающегося голым задом к пораженному путнику. Если это было еще не достаточно страшно, то следующее заставило самурая с криком убежать прочь, когда огромный сверкающий глаз открылся на том месте где у нормальных людей анус.
Больше это непристойное явление никто не видел.
А вот художнику и писателю хайку Бусону видимо нравилось это неизвестное создание настолько, что он включал его в некоторые свои работы.


Соё: веселые призраки-алкоголики. Безвредны.

Та-нага: длиннорукий народ Японии, вступивший в симбиоз с аси-нага (длинноногими людьми). Первые сели на плечи вторым и стали жить вместе, как единый организм. Нынче этих гигантов уже не встретишь.

Хито-дама: частицы души человека, покидающие его тело незадолго перед смертью в виде сгустков пламени. Улетают они недалеко и падают на землю, оставляя слизистый след.

Девушка с серыми глазами - понятно же всё. Она была настроена скептически, поэтому планшетка отказывалась при ней "разговаривать".А потом планшетка сказала, что есть в этой девушке сила какая-то, ещё и бабка приснилась - по всем статьям предок той девушки и ведьма.
А "христианские" концы сегодня редкость, как ни крути.

Здорово! В нескольких местах прям мурашки по коже пробежали. Вот умеете вы создавать атмосферу, будь то в рассказах или рисунках. Я живо себе представила, как они сидят у костра, и героиня всё это рассказывает. Начало вообще шикарное. Звуки леса, настроение собравшийся компании и... конец тоже хорош. Открытый финал.
На какое-то мгновение мне даже стало жаль этого "отвергнутого". В любви ведь признавался, а его так "предали" А всё же интересно, какого рода эта любовь? Вполне ведь возможно, что по-своему он её любил, только под любовью они, наверное, подразумевают не то, что люди.

Лисий жемчуг

Мелькнул хвост лисий.
Нет теперь мне покоя –
Жду каждый вечер.
Сюраюки Тамба, XVIII век

- Добро пожаловать в Японию, - дежурно поприветствовала меня девушка на паспортном контроле. Вежливая улыбка, казалось, держалась на суперклее – настолько натуральной вышла доброжелательность у этой японки.
Я тряхнул головой и, выдав на автомате «Thank you», поплёлся к выходу в зал ожидания. Мне до сих пор не верилось, что мечта, наконец, сбылась. Я, чёрт возьми, в Японии! В стране, изучению языка и культуры которой посвятил пять лет в универе. И теперь я здесь, но сердце, почему-то, не заходится от счастья. Весь полёт я спал, регистрацию проходил словно в тумане и сейчас слабо соображаю, что дальше делать и куда двигаться. Надо бы добраться до железнодорожного вокзала, чтобы сесть на синкансен, который на высокой скорости с комфортом домчит меня куда надо. А куда надо – это в Осаку.
В надежде собраться с мыслями, я опустился в кресло, достал из кармана пальто путеводитель и принялся изучать его с особым усердием. Но голова отказывалась работать, буквы разбегались по строчкам, заползали под фотографии достопримечательностей и оттуда показывали языки. Видимо, сказывались последствия сильнейшей простуды, которую я умудрился подхватить за день до отлёта.
Заглотив очередную дозу жаропонижающих и выудив из недр багажа бэнто, приобретённое ещё в самолёте, я, от нечего делать, заозирался по сторонам. Рядом со мной сидел благообразный старичок в бежевом пальто, и читал газету. Сзади гомонила орава ребятишек под присмотром уставшей матери, явно мечтающей о сне. Напротив ворковали двое влюблённых и посапывал, скрестив руки на груди, типичный представитель офисного планктона – невыразительный мужчина неопределённого возраста в несколько помятом твидовом костюме. А между ними сидела женщина в белом платье до пят и расчёсывала свои длинные чёрные волосы. Делала она это методично и обречённо. Склонив голову так, что не разглядеть лица, тихонько что-то напевала. Меня и так бросало то в жар, то холод, а теперь я и вовсе ощутил, как по коже промаршировал целый взвод мурашек, подняв за собой все волоски на моём теле. Некстати вспомнились японские фильмы ужасов. Не знаю, почему, но вместе с липким чувством страха мной овладело сумасшедшее любопытство: непременно захотелось, чтобы женщина, наконец, прекратила наводить марафет и посмотрела на меня.
- Хочешь превратиться в нопэрапона? – спросил кто-то на японском. От неожиданности я вздрогнул и уронил на пол бэнто с нехитрым обедом. Тут же женщина подняла голову, волосы скользнули за спину, а я вскрикнул: у неё не было лица! На том месте, где у всех людей располагаются глаза, нос, рот, у неё переливался водными бликами лиловый пузырь – гладкий, словно зеркало.
- Не смотри в него, если не хочешь стать таким же, - сказал тот же голос. Я моргнул и обернулся. Рядом со мной сидел молодой японец с выкрашенными в рыжий цвет волосами и ехидно улыбался. В светло-карих, почти жёлтых, глазах плясали смешинки. Пухлые губы подрагивали, будто из последних сил удерживали рвущийся наружу смех. На одной из чёрных, вразлёт, бровей поблескивали колечки пирсинга. Парень забавно потянул длинным носом воздух, как заправская гончая, и укоризненно покачал головой.
- Ай-яй-яй. Пропала вкусняшка.
- Что? О чём вы? – пролепетал я, всеми силами борясь с необъяснимым желанием вновь посмотреть на жуткую женщину.
- Тофу. Жареный тофу. Ты обронил. А я так люблю его. Он ведь был у тебя в бэнто, так? – парень нагнулся и принялся рассматривать мой несостоявшийся обед – У тебя тут ещё, оказывается, и адзуки-мэси было, - совсем убитым голосом констатировал он и тут же пояснил – Рис, перемешанный с красными бобами. Такая вкуснятина. Иээх. А ты чего в Японию приехал-то? Звать тебя как, гайдзин (1)?
- Кирилл. Я из России. На востоковеда учусь. Дипломную пишу по мифам и легендам Японии, - рассказывал я и сам поражался тому, что столь легко общаюсь с первым встречным. Боковым зрением я всё ещё следил за женщиной в белом, которая уже вернулась к прерванному занятию – расчёсыванию волос.
- Ага. Ясно. Но ведь это и в библиотеке можно найти. И в интернете, - перебил меня японец – Да успокойся ты. Не ёкай это, не демон. Просто косплейщица на фестиваль аниме собралась.
- Ну, - стушевался я – Давно хотел в Японии побывать. А тут такая возможность выпала. Дай, думаю, на месте фольклор соберу.
- Ладно, Кириру (2), поехали фольклор собирать. Ты же гидом ещё не обзавёлся? – парень поднялся, похлопал по карманам красного кожаного плаща, зачем-то проверил шнуровку на высоких ботинках и снова плюхнулся в соседнее со мной кресло. Я офигел не столько от того, как он исковеркал моё имя, сколько от неожиданного предложения.
- А… это… спасибо большое, конечно, но…
- Куда ты там ехать собирался? – этот японец рвал все мои стереотипы о народе Страны Восходящего Солнца. Где вежливость? Манеры? Невмешательство в чужие дела? Какой-то неправильный бесцеремонный японец с по-лисьи хитрыми глазами.
- В Осаку, - ответил я тем не менее – У меня там друзья по переписке живут. Там библиотека. Там кафедра… общежитие институтское…
- Ано, Киру, - японец в очередной раз поглумился над моим именем – Там же скучно. Что люди в Осаке могут рассказать тебе интересного? Поехали в Киото? Обещаю, там ты узнаешь такой фольклор, о котором тебе ни в одной библиотеке не прочесть. Соглашайся.
Впоследствии я не раз возвращался к тому разговору и всё пытался понять – почему я согласился? Этот японец, явный любитель вижуал-кей течения в японской рок-музыке, мог вполне оказаться каким-нибудь психованным маньяком и выпотрошить мне кишки с особой извращённой искусностью. Он мог оказаться якудза и продать меня на органы. Мог оказаться каким-нибудь садистом, озабоченным сексуальным отаку, пересмотревшим хентая. Однако все эти персонажи меркли в сравнении с тем, чем на самом деле являлся этот Итадзура-кун (3), как он себя назвал.

***
Как только мы сели в синкансен, мной вновь завладела лихорадка, поэтому насладиться красотами Японии, мелькавшей за окнами, не получилось. Возможно, мы даже проехали мимо легендарной Фудзи-сан… Я не видел. Уткнувшись носом в шарф, я то сгорал от внутреннего жара, то от бившего меня озноба. Временами прикладывался лбом к холодному стеклу, приподнимал отяжелевшие веки и тут же жмурился от рези в глазах. Итадзура цокал языком и что-то нашёптывал, и в такие минуты мне казалось, что я брежу: моих щёк касались мягкие лапы, перед затуманенным взором мелькали рыжие лисьи хвосты, а на макушке самого японца возникали острые уши.
- Кицунэ? – хихикнул я, почти проваливаясь в сон.
- Нет, - мотнул головой Итадзура, обеспокоенно вглядываясь в моё лицо.
- Я… я читал в статье про лис-оборотней, что людям стоит остерегаться… остерегаться незнакомцев, которые внезапно заговаривают с ними, - язык едва ворочался. Виски сдавило свинцовой тяжестью, а горло словно изодрали в клочья проклятые кошки.
- Правильно читал, - Итадзура сосредоточенно рылся в многочисленных карманах плаща и кожаных чёрных штанов – Но я не кицунэ. Я – Итадзура-кун. Вот, держи, - он протянул мне фляжку – Выпей, станет легче – и, видя моё замешательство, японец буквально насильно влил содержимое фляжки в меня. В миг внутренности ожгло огнём, на пару секунд я забыл, как дышать, а потом, нелепо взмахнув руками, отключился.

***
Очнулся я, когда солнце уже завалилось за горизонт почивать. Сквозь неплотно задвинутые сёдзи на пол падала полоска лунного света. Я поднялся на ноги и огляделся, пытаясь понять – где я оказался? Судя по убранству комнаты, в каком-то традиционном японском жилище. Вместо европейской кровати – хлопчатобумажный матрас с одеялом, именуемый здесь футоном. Деревянный пол устилают штук шесть татами, в углу аккуратной стопкой сложена одежда, развернув которую я восхищенно выдохнул: шёлковое кимоно тёмно-зелёного цвета, под которое предлагалось надеть белоснежный дзюбан из тончайшего льна и шёлковые широкие брюки-хакама. Не став медлить, я облачился в наряд, испытав настоящее наслаждение от скольжения прохладной ткани по коже.
Видимо, лекарства, наконец, начали действовать, потому как чувствовал я себя замечательно. Открыв сёдзи, плавно разъехавшиеся в стороны, я вышел в крытую галерею и остолбенел: прямо передо мной расстилался цветущий сад, в глубине которого журчала вода. Итадзуры нигде не было видно, поэтому я решил прогуляться среди деревьев. Странно, в это время года в Киото, также как и в Токио должен лежать снег, а между тем на улице было по-весеннему тепло и приятно. Лёгкий ветерок заигрывал с моими волосами, забирался под кимоно и словно звал куда-то. Нежно-розовые лепестки облетающей сакуры, подобно снежным хлопьям проносились мимо, щекоча обоняние едва уловимым изысканным ароматом. Спрятанные в тени деревьев птицы выводили замысловатые трели, в которые мягкими переливами вплетались робкие голоса цикад. А в бассейне, разбитом посреди сада, кто-то плескался. Я уже приготовился полюбоваться на золотистых карпов, как вдруг из воды вынырнула девушка и, подтянувшись на руках, села на бортик, свесив стройные белые ноги.
- Привет, - поздоровалась девушка на японском – Давно ты здесь? Я раньше тебя не видела. Откуда ты?
Надо было ответить, но язык словно прилип к пересохшей гортани. Я смотрел на то, как капельки воды скатываются по обнажённой коже, казавшейся серебристой в свете луны, как под длинными чёрными волосами вздымается небольшая грудь, прикрытая лишь мокрыми прядями, как смеются угольные глаза и обнажаются в улыбке жемчужные зубы… я смотрел на всё это и чувствовал, что схожу с ума от возбуждения.
- Хочешь поплескаться? – девушка нарочито медленно провела языком по нижней губе – Вода тёплая. Пойдём.
Она улыбалась, манила взглядом, гладила себя руками, облизывала пальчики и выгибалась под моим ошалевшим от страсти взглядом.
- Ну же, смелей. Я не укушу. Правда-правда, - она качнулась бёдрами навстречу, и разум потонул в вопле физического желания. На ходу срывая одежду, я ринулся к девушке, с разбегу прыгнул в бассейн, а всплыв на поверхность, не смог сдержать сладостного стона. Пока я цеплялся пальцами за бортики, девушка под водой прильнула ротиком к члену и теперь доводила меня до оргазма. Уж не знаю, как она умудрялась так долго обходиться без воздуха… Да и плевать было в тот момент. Я только и видел, как шевелятся чёрные змеи волос при каждом ритмичном движении её головы. И когда я уже был близок к разрядке…
- Киру-чан, а что это ты там делаешь, а? – Итадзура, будь он неладен, появился в самый неподходящий момент. Подбежав к бассейну, он схватил за волосы девушку и одним махом выкинул её на землю. Всхлипнув, та свернулась в комочек и зачмокала губами, как будто съела что-то вкусное.
- Тааак, - протянул Итадзура, подозрительно косясь на меня – Вылезай-ка, Киру-чан из воды и проверяй – всё ли у тебя на месте.
- В смысле?
- В прямом. Давай-давай, - скрестив на груди руки, парень выжидательно уставился на меня. Запоздалое чувство стыда накрыло с головой, когда я под этим пристальным взглядом выбирался из бассейна. Стараясь не смотреть на хозяина, гостеприимство которого я, наверняка, нарушил, собирал по влажной траве разбросанную одежду.
- Киру-чан, ты ничего не забыл? – Итадзура тихонько рассмеялся – Советую внимательно осмотреть себя. Вдруг пропало чего? – и он загадочно подмигнул. Я же ощущал себя полным дураком, когда пересчитывал сначала пальцы на одной ноге, потом на второй…
- Где они?! – просипел я, в ужасе глядя туда, где ещё недавно были мои яйца. Их будто корова языком слизнула, оставив девственно-чистую кожу. Поникший член оплакивал потерю вместе со мной, грустно поблёскивая застывшей капелькой смазки.
- Садзаэ-они, будь так любезна, отдай молодому человеку его золотые шарики, - ласково обратился Итадзура к девушке. Та лишь яростно замотала головой, всем своим видом выражая явное несогласие – Садзаэ-они, будь умницей. Отдай то, что тебе не принадлежит.
- Пусть заплатит, - хихикнула девушка. Итадзура устало вздохнул и повернулся ко мне:
- Золото есть? – спросил он.
- Что? – бедро уже болело от щипков, которыми я пытался разбудить себя. «Брежу. Я брежу. Это всё бред. Я сейчас проснусь, и яйца будут на месте», - повторял я про себя незамысловатую мантру.
- Киру-чан, не тупи. Садзаэ-они вернёт тебе золотые шарики только в обмен на другие золотые шарики. Монеты, кольца, - скучающе перечислял он – Может, у тебя зуб золотой есть? Желательно два, если ты, конечно, хочешь ходить с двумя яйцами, а не с одним.
- Да что здесь, твою мать, происходит? – вскричал я на русском – Кто вы такие? Что вам от меня надо? Да когда ж я проснусь?!
- Киру-чан, я не понимаю, что ты там бормочешь, но на твоей шее я заметил золотую цепочку с крестиком. Он же золотой? Отдай свою безделушку Садзаэ-они, и будет тебе счастье.
- Как? Ты что? Я не могу! Это же крестик! Он мне от мамы достался!
- Ано, Киру-чан, выбрось из головы всю эту религиозную чепуху! Деток строгать хочешь? Тогда совершай обмен и пошли уже, наконец, пить саке и драть струны сямисена! Я не для того тебя сюда тащил, чтобы разбираться с этой обжорой. Кончай уже ломаться!
«Ладно, если это бред, то можно отдать крестик. Страшного ведь ничего не случится? Правда?», - уговаривал я себя, снимая с шеи цепочку и передавая её Итадзура. Тот с минуту изучал пробу на крестике, после чего кинул его девушке. В паху заныло, а я окончательно уверился в том, что спятил: прямо на моих глазах под членом вырастала мошонка. Девушка же стремительно съёживалась, удлинялась, сворачивалась в форму раковины, покрывалась слизью, руки втягивались в тело, из головы выдвигались подрагивающие усики-антенны, и спустя мгновение я ошарашено наблюдал за тем, как по земле уползает гигантская улитка, оставляя за собой широкий склизкий след, серебривший траву.
- Пойдём, - Итадзура хлопнул меня по плечу – Тебе срочно надо выпить. Только оденься сначала.
***
В стремлении поскорее проснуться, я безнадёжно напился. Итадзура только и успевал наполнять крошечные чашки саке, которое тут же исчезало в моей гортани. Нет, я пытался расспросить этого японца и о жутком существе из сада, и о странностях местного климата, но тот лишь посмеивался и уводил разговор в сторону, болтая о гитарных примочках, концертах рок-музыкантов, падении йены и перестановках в кабинете министров Японии.
Мозги соображали всё хуже и хуже, бутылка с саке раздваивалась, а то и расстраивалась, Итадзура грозил ей пальцем и нёс полнейшую чушь:
- Камэоса-сан, не шалите. Я непременно найду вам жёнушку, только не сгубите мне пленника. Камэоса-сан, хватит его спаивать, он же сейчас без сил свалится.
Я тряхнул головой и попробовал подняться.
- Куда это ты? – всполошился Итадзура.
- Тсс! – с десятой попытки мне удалось приставить палец к губам. Заставить бы ещё язык слушаться – Мне надо отлить. Где здесь комната раздумий?
- А, - понимающе улыбнулся Итадзура – Тебе нужно будет пройти мимо дерева хурмы. Только смотри, под ним не останавливайся. Пройди чуть дальше. Там будет туалет со всеми удобствами: фонтанчиками, светомузыкой, вентиляцией. Всё как у людей.
- Ага. Спасибо, - неуклюже кивнув, я двинулся в указанном направлении. Но, дойдя до первого же дерева, решил не мучиться и отлить прям здесь. Устремив взгляд в звёздное небо и зажурчав, хотел было уже настроиться на философский лад, поразмышлять о том, где я и как из этого выпутываться, когда меня возмущённо одёрнули:
- Эй! Ты что здесь делаешь?! А ну-ка прекрати немедленно?! Слышишь?! Я кому говорю?!
Испуганно икнув, я поглядел по сторонам, но никого не увидел.
- А, ну, прячь своего дохлого змея! – голос шёл сверху. Посмотрев туда, я вскрикнул. Сделав шаг назад, оступился и повалился на землю, судорожно стараясь натянуть хакама, боясь в очередной раз лишиться своего «друга». А на дереве раскачивалась лошадиная голова. Сплетённой в кулак гривой она удерживалась на ветке и грозно вращала белками глаз. Из неровных краёв шеи мне на лицо капала липкая жидкость.
- Аааааа! – заорал я, силясь подняться. Страх уже вытеснил хмель из головы, но не из тела. Ноги разъезжались, дрожали, и я снова падал на землю. Хватался за траву, выдирая её с корнём, полз к дому, а позади бурчала лошадиная голова:
- Ходят тут всякие, спать мешают, гадят, а потом ещё и вопят, как умалишённые. Итадзура-сан, угомоните своего гостя.
Чьи-то сильные руки рывком подняли меня и вернули в вертикальное положение. Итадзура отряхивал моё кимоно от грязи и сердито выговаривал:
- Одни неприятности с тобой. Я же сказал тебе идти мимо дерева хурмы, а не ссать на него. Взял и разбудил Сагари-сана, теперь всю ночь брюзжать будет.
- Сагари-сана? – пролепетал я.
- Ну да. Когда-то под этим деревом издохла лошадь одного самурая, и её дух вселился в ствол хурмы. А жидкость, которая капала на тебя с Сагари-сана, не кровь, а сок хурмы. В летний зной хорошо освежает. Вообще, теперь тебе суждено помереть от лихорадки. Но, благодаря нашей славной медицине проклятье Сагари-сана вряд ли будет иметь силу. Пошли в дом, тебе надо проспаться.

***
Спать я не мог, как не пытался. Забившись в угол комнаты и подтянув к подбородку одеяло с футона, до боли в глазах вглядывался в сумрак за неплотно задвинутыми сёдзи. И чудилось мне, будто деревья в саду перешёптываются, а по деревянному полу кто-то шаркает. «Это Итадзура. Это всего лишь Итадзура, - успокаивал я себя – Небось дрыхнет сейчас, десятый сон видит. А я тут трясусь от страха! Может, он намешал мне что-нибудь в саке или в еду, и теперь мне мерещится всякая дрянь? Так, стоп. Он же ещё в синкансене дал мне что-то выпить. Может, там был какой-то наркотик? Да что ж это такое?!». Такие безрадостные мысли текли в моей голове, когда в бумажную поверхность сёдзи робко постучали. Я замер, боясь что-либо отвечать, а в следующую минуту завопил так, что сам чуть не оглох от собственного же крика. В двадцати сантиметрах от пола на тонкой, змеевидной шее двигалась женская голова. Смущённо кашлянув, она просунулась в отверстие сёдзи и направилась ко мне.
- Простите, - нежным голосом промолвила голова – Я услышала, что в доме гость и решила засвидетельствовать вам своё почтение. Надеюсь, вам у нас нравится. Ах, как же я несчастна, - без всякого перехода сообщила голова и залилась слезами. Да так горько, что я даже прекратил стучать зубами от страха и смог выдавить участливое:
- А что случилось?
- Меня никто не любит! Я ужасна! Ни один мужчина не желает возлечь со мной! Ах, несчастная я!
- Почему же вы ужасны? – рискнул я подбодрить голову – Вы очень даже красивы.
И я не лгал. Голова действительно обладала лицом дивной красавицы: белая, словно фарфоровая кожа, по оленьи большие чёрные глаза в обрамлении пушистых, изогнутых ресниц, аккуратный, чуть вздёрнутый нос, розовые, припухлые губы, смоляные волосы, убранные в высокую причёску, украшенную цветами.
- Ах, вы и правда находите меня красивой? – щёки головы залил румянец, и она радостно качнулась на шее.
- Ну, да, - кивнул я – Только это… не сочтите, конечно, за грубость или наглость, но где ваше тело? Руки там, ноги, - я смолк, не зная, как дальше продолжать беседу, переживая, что нанёс голове смертельную обиду. Однако та, наоборот, взмахнула ресницами и проговорила с тёплой улыбкой:
- Так я сейчас его сюда приведу, раз вы не возражаете. А затем мы с вами сыграем, да? – и не дожидаясь ответа, голова изобразила в воздухе петлю. В коридоре послышались торопливые шаги, и вскоре я увидел, как в комнату входит женская фигура, облачённая в кимоно синего цвета. Из ворота произрастала длинная шея, укорачивающая по мере приближения фигуры к голове, зависшей прямо перед моим лицом.
Я тихо заскулил, молясь всем богам, которых знал, чтобы этот кошмар прекратился. Руки существа принялись жадно ощупывать моё тело, бороться с завязкой хакама. Я оцепенел от ужаса, когда шея у этой женщины снова вытянулась и обвилась вокруг моей талии, а из губ показался длинный подрагивающий язык, ринувшийся выписывать узоры на животе.
- Да что ж это такое?! – взревел уже знакомый мне голос, и Итадзура рывком отшвырнул женщину от меня. Та вскочила на ноги, церемонно поклонилась и засеменила вон из комнаты, не переставая бормотать извинения.
- Итадзура, - облегченно было выдохнул я и уже хотел поблагодарить своего спасителя, когда вдруг увидел тень, которую Итадзура отбрасывал в лунном свете: на месте головы у тени красовалась лисья морда с острыми ушами на макушке, а за спиной гордо вздымались пять хвостов.
- Так ты… ты… кицунэ? – я прекрасно понимал всю абсурдность ситуации, её невозможность в условиях реального мира, но с глазами не поспоришь ведь. Я не знал, что мне думать, а Итадзура досадливо морщился, потирая пальцами переносицу.
- Нет, я не кицунэ, - сказал он – Я не имею никакого отношения к этим добреньким служительницам богини Инари. Я – лис, проказник, шутник и трикстер. Я – ногицунэ. Делаю только то, что интересно мне и ни перед кем не отчитываюсь. Захочу – помогу человеку. Захочу – напущу такой морок, что несчастный сойдёт с ума на потеху мне. Я притащил тебя сюда, чтобы скрасить свою скуку. Понимаешь, японцев не так-то просто испугать. Они привыкли к нашим проделкам, знают, как обойти наши шалости, что ответить, где пройти. С неискушёнными гайдзинами интереснее. Вот и родня моя заинтересовалась. Даже бедняжка Рокурокуби-сан рискнула урвать крохи твоего внимания. Она уже ведь жаловалась тебе, что никто её такую не любит? Знал бы ты, как они мне все надоели!
- Так, стой, - выставил я вперёд руку – Пора с этим завязывать. Я не знаю, чего ты намешал в еду, что мне теперь всяческие кошмары мерещатся, но… но я хочу, чтобы это прекратилось, слышишь? Немедленно! Сейчас же!
- Милый, милый Киру-чан, - взгляд Итадзуры был полон сострадания – Разве ты ещё не понял? Ты не вправе приказывать. Ты пленник здесь. И я отпущу тебя только тогда, когда вдоволь наиграюсь. Будем надеяться, что ты к тому времени не погибнешь. В противном случае, будет очень жаль. Тогда придётся караулить нового гайдзина.
- Ты псих, что ли?
- Ахаха, ты забавный, Киру-чан. Но тебе не выбраться отсюда, пока я сам не решу тебя отпустить. Можешь побегать по дому, подёргать сёдзи, раз не веришь. Только я бы не советовал тебе это делать, - говорил Итадзура, но я уже не слушал его. Метнувшись в коридор, закружил по дому: раздвигал сёдзи, влетал в комнаты и неизменно встречал добродушно улыбавшегося Итадзуру. Лестничные пролёты, крытые галереи, кухонные помещения – всё вертелось перед глазами, уговаривало смириться, но смех ногицунэ ударял в спину, подстёгивал, и я вновь бросался раздвигать непослушными пальцами сёдзи очередной комнаты.
Устав бегать по дому, я ринулся в сад, промчался мимо дерева хурмы с воющей на ней лошадиной головой, и, споткнувшись о корягу, рухнул носом в грязь. Слуха достигла незатейливая песенка, напеваемая скрипучим старческим голосом. Я задрожал и осторожно выглянул из зарослей травы.
- Намыть ли мне бобов или съесть кого-нибудь? Ух, намыть ли мне бобов или съесть кого-нибудь? Намыть ли мне бобов? – возле ручья сидела маленькая старушка и полоскала в воде бобы. В конце каждой строчки она подносила бобы к лицу, подслеповато щурилась, рассматривая их, и опять возвращалась к своему занятию – Или съесть кого-нибудь? Или съесть?– она огляделась по сторонам и застыла, увидев меня - Ааа! Ты кто такой? – испуганно вскричала старушка и прижала к впалой груди бобы.
- Киру-чан, - прошептал я.
- Очень приятно. А я – Адзуки-араи. Пойдёшь ко мне ужином? Бобы жутко на зубах вязнут. Измучилась я с ними. Мне бы мяска, - жалостливо протянула бабка – Так пойдёшь? Я тебя вкусно приготовлю.
- Я – гость Итадзуры-сана, - пискнул я, в надежде, что имя лиса отобьёт у старой аппетит. Так и случилось: она заметно сникла, поджала губы и буркнула:
- Ну, и проваливай. Нечего тут шастать, порядочных ёкаев на слюну изводить.
- Я бы проваливал, но Итадзура-сан не пускает.
- А ты жемчужину у него стащи, тотчас отпустит.
- Жемчужину?
- Ну да. Душа ногицунэ, как и любого лиса-оборотня, заключена в жемчужине. Если сможешь её раздобыть, Итадзура-сан исполнит любое твоё желание.
- Спасибо, бабушка.
- Да пожалуйста. Как освободишься, заходи ко мне, порадуй мои зубки.
- Да, конечно, - поклонился я и побежал в дом.

***
Прошла неделя. Я уже почти привык к местным обитателям, и только плотнее закрывал на ночь сёдзи. Впрочем, в комнате я практически не бывал, пропадая большую часть времени в компании Итадзуры, с завидным постоянством спаивающего меня. Иногда на огонёк забредала Дзёре-гумо и настойчиво звала нас покататься на её качелях, сплетённых из паутины. Днём Дзёре-гумо была соблазнительной девушкой в струящемся кимоно из чёрного шёлка, а по ночам превращалась в огромного паука и рыскала по дому в поисках съестного.
Я умудрился подружиться с рассеянным Бакэ-дзори – старым, разношенным сандалем, который носился по комнатам и приставал к каждому с просьбой подлатать его. «А то перед другими призраками и демонами стыдно показываться. Такой я неухоженный, - сокрушался Бакэ-дзори и затягивал свою песню - Три глаза у меня, три глаза и два зуба меня, всего два зуба, да». Временами он натыкался на Каракасу-обакэ – оживший старый зонтик, и тот принимался гоняться за древним сандалем.
Я даже находил некоторое извращённое удовольствие в беседах с Сагари-саном, раскачивающимся на своём дереве и читающим танка эпохи Хэйан (4). Но привыкнуть к проделкам призрака-эксгибициониста Сиримэ никак не получалось. Он подкрадывался ко мне незаметно, хлопал по плечу и резко нагибался, задирая подол кимоно и спуская хакама… В первый раз я вопил, что есть мочи, когда из раздвинутых ягодиц вылезал большой глаз. Во второй раз просто вздрогнул. В третий пригрозил, что двину ему в глаз, после чего Сиримэ стал устраивать свои шалости на безопасном от меня расстоянии.
К концу второй недели мне удалось украсть жемчужину Итадзуры. Как обычно, лис старался меня напоить - при пособничестве Камэоса-сан, ожившей бутылки саке, непрерывно производящей алкоголь. Однако я незаметно опрокидывал содержимое чашек под стол, и притворяясь вдрызг пьяным, предлагал новый тост, заставляя Итадзуру поглощать саке порцию за порцией.
Наконец, ногицунэ закрыл глаза и впечатался лбом в стол. Не теряя времени, я приступил к обыску: ощупал каждую складку кимоно, дзюбана и хакама, развязал пояс-оби и посмотрел его на свет. Когда я проверял воротник, пальцы нащупали под прядями рыжих волос на шее цепочку, потянув за которую я обнаружил кулон из жемчуга. Схватив добычу, я отбежал в противоположный угол комнаты и замер, решая – что же делать дальше?
- Желание загадывай, дурень. И возвращай мне мою жемчужину, - зевнув, сказал Итадзура. В его красивом лице не было ни намёка на опьянение, будто это и не он тут полчаса назад едва ворочал языком. Я помотал головой, не желая вдаваться в эти странности, и выкрикнул, зажав в руке кулон:
- Хочу попасть домой сейчас же. Хочу, чтобы…
- Тише, тише, Киру-чан. Только одно желание. Подумай хорошенько, - глаза Итадзуры вспыхнули жёлтым светом. Я внутренне поёжился и прошептал едва слышно:
- Хочу домой. Сейчас же.
- А как же дипломная? – насмешливо выгнул правую, пирсингованную бровь ногицунэ.
- В интернете информацию найду. В библиотеке.
- Ага. А концерты? Ты ведь хотел на концертах любимых музыкантов побывать, изучить культуру Японии поглубже.
- Обойдусь. Я домой хочу, - упрямо твердил я.
- Ладно, - плавный пасс рукой, и жемчужина вновь на шее у лиса – Домой, так домой. Эх, люди-люди, вы так банальны, что даже скучно. Думаешь, такой везунчик, что смог обхитрить самого ногицунэ и украсть у него жемчужину? Мне было интересно, какое желание ты загадаешь. Перед тобой приоткрылись двери сказочного мира, а ты выбрал реальность. Ты мог пожелать чего угодно, но захотел всего лишь домой. Глупый-глупый Киру-чан, - Итадзура щёлкнул пальцами и в тот же миг начал рассеиваться, распадаться на сотни мелких рыжих светящихся пушинок, закружившихся вихрем вокруг меня.
«И помни, Киру-чан, - затихал голос лиса – Не смей никому рассказывать о том, что видел здесь. Проболтаешься, пеняй на себя».

***
Токийский аэропорт. Рядом всё также посапывал офисный служащий и шуршал газетой пенсионер, напротив ворковали влюблённые, позади носились, как оглашенные, дети уставшей матери, и никакой женщины в белом платье. Я глянул на циферблат: он показывал время моего прилёта в Токио. Сон… неужели это всё мне привиделось под воздействием жаропонижающих. Я потрогал шею и похолодел: крестика не было.
Через минуту я уже стоял у касс и покупал билет домой, стараясь не обращать внимания на Итадзуру, маячившего у турникетов.

***
С тех событий минул год. Я успешно защитил дипломную. По протекции дедушки, известного учёного, получил хорошую должность в исследовательском институте. Купил машину и даже завёл себе постоянную подружку, но… Но всё это так скучно и неинтересно, что впору в петлю лезть. Поэтому сейчас я пишу эту историю в надежде, что Итадзура-кун рассердится и утащит в своё царство кошмаров, дав тем самым мне второй шанс на приобщение к древней магии. Глупо? Возможно. Однако в дверь звонят. Пойду, открою.


Примечания
(1) – гайдзинами в Японии называют иностранцев
(2) Кириру – в японском нет звука «л», поэтому в иностранных словах (и названиях) они заменяют его на «р»
(3) Итадзура – с японского «проказник». –кун – обращение как к приятелю, -чан – близкому другу, младшему, -сан – уважительная приставка к имени.
(4) Эпоха Хэйан - период в истории Японии с 794 по 1185 год

Да, кстати.
Хотя, может, и немного иначе: жили-были красивые эльфы, а потом пришли варвары-люди и всех уничтожили, как привыкли уничтожить всё непонятное, непохожее, вызывающее зависть.

а разве я когда-нидь писал про мачо-мэнофф?

Ну, я тогда перед Ведьмаком прочла "Штамм" и ещё что-то, и вот там были мачо-мэны)) Да и я говорила же, что не особо люблю фантастику, а тут получился такой весьма вкусный микс фантастики и фэнтези... Ой, к фэнтези я тоже не очень хорошо отношусь, за редким исключением. И "Ведьмак" стал тем самым исключением. Перечитала сегодня и вспомнила, чем мне ещё понравился этот рассказ - почти осязаемой возможностью чуда. После прочтения становится тепло на душе, как после просмотра такого хорошего, доброго фильма. Титры ещё идут, а ты остаёшься сидеть в кресле и улыбаться. Приятное послевкусие, вот.

Скарабей


На календаре 31 декабря, а у меня совершенно нет настроения. Какой в анус Новый Год, если жизнь – дерьмо? Вся эта праздничная мишура, назойливые объявления о распродажах, ввинчивающиеся в мозг своей банальностью, все эти слащавые улыбки консультантов, ванильные статусы друзей, рекомендации о том, как накрыть стол и в чём встретить Новый Год…

Каждый год одно и то же. Я – маленький скарабей, который лепит из дерьма шар бесконечности и катит его по загазованному небу в надежде, что мой импровизированный снежок развалится и засыплет своими остатками всех, кто этого заслуживает. Но идиотская ответственность заставляет меня усерднее работать лапками, тщательнее слепляя дерьмовый ком, который разрастается в размерах по мере приближения срока сдачи годовой отчётности.

Чудо… Я хочу чуда! Почему оно происходит в дурацких рождественских комедиях?! Чуду есть место даже в трешовых малобюджетках, когда герой каким-то макаром спасается от падающей на него декорации. Но чуду нет места в реальности. Чёрт, я хочу опять быть маленьким мальчиком, чтобы верить в щедрого Деда Мороза и невинную Снегурочку. Я не хочу видеть, как фигуристая стриптизёрша втаптывает прозрачными каблуками в цветное конфетти вместе со своими трусиками крохи моей надежды на Сказку, а дед в красном халате, расшитом блёстками и стилизованными снежинками, под дружный гогот предлагает трахнуть свою аппетитную «внучку», у которой такой «знатный кардан».

Я мог бы сам сыграть в Деда Мороза. Но не в такого говнюка, а в нормального. В такого, каким и должен быть настоящий Дед Мороз. Я мог бы арендовать костюм, нацепить фальшивую бороду и отправиться по приютам поздравлять детишек, но… Но я говнюк. Я не верю в альтруизм, я клал на гуманизм, мне посрать на униженных и оскорблённых. Я глубоко убеждён в том, что всех не спасти, всем не помочь, и если государству плевать на обездоленных, то мне, как лицу некомпетентному в вопросах благотворительности, плевать тем более.

Я занят безумно важным делом. Я разрабатываю стратегию компании на следующий год, продумываю постновогоднюю PR-акцию, которая должна привести к нам новых клиентов, хотя больше всего на свете я хочу послать всю эту работу к чертям собачьим.

- Ты понимаешь, что делаешь говно? – потрясает шеф какими-то бумажками – У твоего отдела самые дерьмовые показатели! Где клиенты? Я тебя спрашиваю?! Почему ты молчишь? Какого хрена вы так паршиво SMM-ите? Что это за концепция?

- Да иди ты, - говорю я. Беру пепельницу и вытряхиваю всё её содержимое на голову шефу, который только и может, что удивлённо таращить глаза, да беспомощно хватать ртом воздух.

- Ёлочка гори? – спрашиваю, поднося зажигалку к его всклокоченным волосам. Замечаю судорожное сглатывание слюны, задаваясь вопросом, какую ещё субстанцию приходилось сглатывать шефу в своей жизни. По сути, всем нам приходится время от времени подставлять задницы каким-нибудь дряблым херам, которые имеют нас за сомнительные бонусы в виде зарплаты, отдельного кабинета, собственной секретарши и возможности самим превратиться однажды в такого же хера.

Я улыбаюсь. Улыбаюсь и убираю зажигалку, не позволяя пламени даже на мгновение поцеловать выбритую щёку.

- Я тебя уволю, - сипит шеф.

- Я сам увольняюсь. Сегодня. Сейчас, - бросаю, мысленно кончая от звука своего же голоса, произносящего такие долгожданные слова.

- Ты не можешь… Нет, не уходи. Ты ценный сотрудник. Хочешь, я подниму тебе зарплату?

- Выплати сначала предыдущую.

- Но там же кризис… Куда ты пойдёшь?

- Срать. Я пойду срать на тебя, на кризис и на всю эту систему.

И я действительно иду срать. Я покупаю на базаре бараньи кишки и украшаю ими декоративные растения в приёмной у шефа, пока секретарша занята утешением моего, теперь уже бывшего, начальника.

На календаре 31 декабря. И я по-прежнему не верю в чудеса. Но от вида наряженного фикуса на душе становится теплее. Увольнительная записка греет не хуже глинтвейна, плещущегося на дне моей кружки, а морозное дыхание грядущего года позволяет мне надеяться на перемены к лучшему.

Конец


Света нет уже недели две. Впрочем, как и газа. А сегодня кран издал смачную отрыжку вместо воды. Ни чаю, ни лапши из бич-пакета заварить. Видимо, насос в подвале приказал долго жить. Либо трубы замёрзли. А, может, всё сразу.

Ничего. Не долго осталось это терпеть. У меня уже почти всё готово. Спасибо сайтам, которые я просматривал последнее время на работе. Там уже неделю как никого нет. А окоченевшие трупы коллег мне абсолютно не мешают. Теперь я даже рад, что температура в офисе идентична значениям в морозильной камере – так я нахожусь хоть в какой-то компании. Время от времени можно даже поговорить с кем-нибудь из них. И не беда, что ответа не будет. Молча выслушают – и то хорошо.

В доме тоже многие замёрзли. Остались единицы – особо закалённые, наверное. Как и мне, им пока удаётся сопротивляться холоду. Подозреваю, отчасти это заслуга алкоголя. На улицу не выхожу, предварительно не приняв спасительных ста грамм. Я вообще стараюсь лишний раз не высовываться, чтобы не околеть. Да и жутко там. На обледеневших дорогах белеют автомобили, засыпанные снегом. Во многих из них остались люди. Город – своеобразный склеп. Как-то, когда я вышел в аптеку за очередным ингредиентом, моё внимание привлёк кружок, нарисованный на стекле одной из машин. Я подошёл ближе и пожалел, что сделал это: из салона на меня смотрела замёрзшая девочка лет десяти с инеем на тёмных волосах. Её ладошка намертво прилипла к окну, и от неё в разные стороны разошлись морозные узоры.

Казалось, ещё вчера горожане жгли покрышки, мебель и газеты в надежде согреться, а сегодня лежат под снежными курганами. Псы из Дома Правительства застрелили всех, кто посмел противиться приходу Конца Света. Главный энергетик, обмотанный новогодней гирляндой, переливающейся огнями, тогда провозгласил со Стены, что Торжество состоится в любом случае, и никто не сможет ему помешать. Сбежать не получится – границы охраняются верными Псами. Покидать пределы Республики дозволено только Элите. Их бронированные автомобили время от времени прорезают тишину уснувшего города рёвом моторов. Для них всегда наготове самолёты в ангарах аэропорта. Перед ними стоит задача выбить у сердобольного Зарубежья очередной кредит, чтобы потом проебать его в тех странах, где люди не знают зимы, где загорелые мулатки, улыбаясь, подают сок из экзотических фруктов, а волны с тихим шелестом набегают на золотой песок.

На мгновение мне даже стало чуточку теплее. Ровно до тех пор, пока я не захотел горячего чаю. Ругнувшись, немеющими пальцами сложил своё изобретение в спортивную сумку, в последний раз оглянул квартиру, задержавшись взглядом на обледеневшем аквариуме с замороженными в нём рыбками – я не смогу вернуться.

С минуты на минуту должен был закончиться рабочий день Элиты. Я занял свой пост в окне университета напротив Дома Правительства. Пришлось столкнуть со стула ледяное изваяние педагога. Подмигнув белым скульптурам студентов, бывших когда-то живыми, я прильнул к оптическому прицелу, прекрасно понимая, что не имею права ошибиться – другой возможности не будет.

Вот показался первый «клиент». Я нажал курок, и грузный мужчина мягко осел на землю, ткнувшись лицом в снег. Из охранной будки выбежал сотрудник безопасности и тут же рухнул, сражённый очередным «подарком» от меня.

Не теряя ни секунды, я выбежал из своего укрытия, пересёк дорогу, когда в дверях показался ещё один представитель Элиты. Ойкнув, он попытался было закрыться, но я успел первым: один выстрел в голову, и на деревянной поверхности двери расцвёл бежево-серый лотос с алыми прожилками на лепестках. Я невольно залюбовался столь совершенным произведением искусства. Но медлить было нельзя. Я ринулся в холл, но там меня уже ждали. Некоторые представители Элиты сжимали в руках оружие, другие испуганно жались к своим менее смелым товарищам. Они ещё не знают, что это последний день в их жизни. Они собирались на Торжество по случаю Конца Света. Сегодня. Это будет самый яркий фейерверк. Другого они просто не увидят.

Я улыбнулся, бросил ружьё на пол и дёрнул за пояс с взрывчаткой, закреплённой на моём теле…

Сообщение первое: "Котик, приготовь что-нибудь вкусное. Я скоро буду и порадую тебя стропоном"
Сообщение второе, несколькими минутами позже моего офигивания: "Фак, не тебе >_<"

Я её спрашиваю: "Трололо?"
Она: "Завтра расскажу".

Я пожала плечами, решив, что утро вечер мудрый А утром она рассказала, что проигралась кому-то и должна была выполнить такое желание: отправить две смски такого содержания своему боссу. Ей повезло, что непосредственный босс у неё я

Вот бы он и дальше был ко мне благосклонен))

У меня стойкое ощущение, что одним из прообразов данного фанфика послужила госпожа Малеваная. И дочь у неё есть... и похоже так всё, кроме вот этого сентиментального: "Я любила, а вы такие-сякие".

В своё время тоже несколько ужасала сцена казни миледи. Четыре мужика плюс палач на одну женщину со связанными руками... И Атос тоже хорош - вздёрнуть любимую жену только за то, что она была заклеймена как воровка. Я тогда частенько думала - что было бы, если бы он не предал её? (а его поступок иначе как предательством не назовёшь). Возможно, нарожала бы ему детишек, и жили бы они долго и счастливо? И любил ли он её вообще? Его поступок говорит об обратном. А миледи оказалась в очередной раз униженной, растоптанной. И всё же - какая удивительно сильная женщина! Признаться честно, она мне нравилась больше Констанции. Госпожа Буанасье вообще раздражала ужасно. Д'артаньян так переживал из-за этой дурёхи, у которой вдруг внезапно ноги отказали, когда она увидела любимого, приехавшего за ней. Бежать к нему надо было! Бежать! А не разыгрывать из себя придворную даму, у которой немеет от волнения тело.
Опять же, мне всегда не давала покоя постельная сцена Д'артаньяна и миледи. В темноте пробраться к женщине, которая ждала другого мужчину (как она их вообще не отличила? ), переспать с ней, а потом ещё удивляться тому, что она злится. Ещё и троллить по поводу клейма на плече.

Название: В тридевятом царстве
Фэндом: Русские народные сказки, Немецкие народные сказки, "Царевна-лягушка", "Король-лягушонок"
Рейтинг: NC-17
Предупреждения: Лестада в своём репертуаре, да.



Тёмная ночь опустилась на болота. Один неверный шаг, и путник мог на веки сгинуть в трясине. Могильным холодом веяло от этих топких мест. В изменчивом свете луны причудливые изгибы коряг выглядели словно устремившиеся к небу костистые руки со скрюченными пальцами, а трухлявые пни то и дело перекидывались разложившимися телами, покрытыми толстым слоем мха. Стараясь не поддаваться страху, юноша шёл вперёд, тщательно выверяя каждый шаг. Где-то рядом заухала сова, за ближайшими деревьями, сцепившимися между собой раскидистыми узловатыми ветвями, протяжно завыл волк. Ни один комар не тревожил слух, будто и не было их вовсе на болоте.
- Какого лешего её занесло именно сюда? – раздражённо сплюнул себе под ноги юноша, как вдруг остолбенел, увидев неожиданную преграду на своём пути. На болотной кочке, кокетливо вытянув перед собой зелёные ножки, мерцающие в лунном свете, сидела земноводная тварь. В перепончатых передних лапах она сжимала то, что выпустил юноша, и что должен был вернуть домой. На маленькой голове, помещённой прямо на склизком туловище, держалась крошечная корона.
- Оборотень, - потрясённо и обреченно выдохнул путник. Он хотел бы повернуть, но знал, что нельзя возвращаться без невесты. При мысли о том, что вот эта лягушка станет его женой, передернуло. Оставалось только надеяться, что выжившая из ума нянька не солгала, когда сказывала о том, как ещё дед царевича принес в хоромы такую же зеленую, оборотившуюся затем девицей красной.
Юноша вздохнул, подвернул полы алого кафтана, расшитого золотом и украшенного драгоценными каменьями, после чего, как был в сафьяновых сапожках, так и полез в черное болото за суженой. Та квакнула, выбросила стрелу, с тихим бульком проглоченную трясиной, и перепрыгнула на другую кочку – подальше.
- Цыпа-цыпа, - позвал царевич, сплевывая попавшие в рот пряди соломенных волос – Тьфу, ты пропасть какая! Куда скачешь? Суженный я твой. Иван-царевич.
- Квааа, - ответила лягушка и снова прыгнула – на этот раз в воду. Царевич в последнее мгновение успел поймать за ногу «невесту» и посадил ее за пазуху. Тут же там стало мокро. Царевич поморщился: суженная никак не желала сидеть спокойно – то и дело норовила выпрыгнуть, дергалась и отчаянно квакала. Ивану даже почудилось, будто та бранится.
- Быть того не может, - помотал он головой и двинулся в обратный путь.

<…>

В царском тереме кипела работа. Сенные девки и те носились, сломя голову, спеша украсить хоромы к приезду царевичей с невестами. Повара крутили на огромных вертелах откормленных поросят, поварята глотали слюни, глядя на сок, стекающий с лоснящихся боков, а ключница в сотый раз пробовала пиво и медовуху, пытаясь понять – стоит такие напитки гостям подавать, али лучше себе оставить, да какие другие для угощения присмотреть.
Царь нетерпеливо мерил широкими шагами пиршественный зал, иногда приседая на трон – передохнуть и унять сердцебиение. Бояре переговаривались вполголоса, недовольно хмуря брови, когда царь в очередной раз вскакивал и бежал к окну.
- Едут! Едут! – залетел в ворота чумазый мальчишка.
Ударили по струнам гусляры, затянули веселую песню хоровые, вышли сенные девушки с караваями на полотенцах, зазвенели бубенцами лошади, и въехала во двор богатая коляска, а в ней старший сын с супругой будущей – столбовой дворянкой. Гордо вздернутый нос, презрительный взгляд серых глаз из-под полуопущенных блеклых ресниц, заплетенные в тугую косицу светлые волосы, поджатые тонкие губы, худосочная фигура, скрыть недостатки которой не могло даже обилие нижних юбок под сарафаном.
Разочаровано крякнул в окне государь, узрев сына своего старшего рядом с такой красотой, в которой только и было яркого, что черненные углем брови. Зато царевич старший победно улыбался и ласковым взором обращался к нареченной.
Только начали слуги вынимать из коляски многочисленные сундуки с приданным, как в ворота въехал еще один экипаж – в разы богаче первого. А в нем средний сын, почти потерявшийся на фоне дородной невесты, за обе щеки уплетавшей сахарный пряник. Здоровый румянец, красные полные губы, картошкой нос, крепкая шея, толстая русая коса, возлежавшая на пышной груди и царственный взгляд голубых глаз. Посмотреть на будущую супругу среднего царевича сбежался чуть ли не весь двор. Даже стражники вытянули шеи, чтобы получше рассмотреть купеческую дочь, а та крутилась и так и этак, дабы со всех сторон показать свой сарафан, пошитый из золототканой материи.
- А младший где? – спросил кто-то. Царь замер, прислушиваясь. Показалось или нет, как будто квакает кто. Неужто?.. Чуть не вывалился из окна государь, силясь разглядеть в надвигающихся сумерках сына любимого с женой его названной. Нехорошее предчувствие сдавило тисками сердце.
Вот уже гости расселись по местами, и старшие сыновья выслушали поздравления, а младшего все не видать.
Застыв на троне, обвёл царь взглядом людей достойных, когда отворились двери и вошёл в пиршественную залу Иван-царевич. Один. Без жены. И тут же утихло веселье. Звякнули, ударившись оземь, кубки. Испуганно вскрикнул кто-то, а государь на слабеющих ногах приблизился к сыну младшему.
- Оборотень? – одними губами произнёс в раз постаревший отец. Ничего не ответил сын, только кивнул, а за пазухой с утроенной силой затрепыхалась лягушка. – Ну что ж, коли дело такое… Поздравляю, сын мой. Только помни – лягушачью шкурку не жечь, иначе беду накличешь. Глядишь, забудет Кощей Бессмертный про царевну. И где он только их находит? Тут со стрелами днем с огнем царевну не сыщешь, - при этих словах, сказанных шепотом, государь покосился на жен старших сыновей.

<…>

Невесело было царевичу. Ох, невесело. Слышал он, как резвятся в соседних хоромах старшие братья с жёнами своими. А его лягушка сидит в обличье мерзком на кровати пуховой, да глазёнки на него лупит. Он и в баньке жаркой попарился. Пришёл к жене, предвкушая увидеть красавицу дивную и обмер: по горнице будто печенеги прошли. Всё разгромлено, подушки вспороты, изысканные яства на полу лежат, растоптанные кем-то, посуда разбита, дубовый стол опрокинут.
- Чай не люб я тебе? – пригорюнился царевич. Лягушка только злобно зыркнула на него, не удостоив даже квака. – А ведь жена ты мне. Любить меня должна. Покажись, а? Хоть посмотреть на тебя. Снимала же ты шкурку до того, как я пришёл. Ну, покажись?
- Ква, - отрезала лягушка и отвернулась.
- А! Я же не поцеловал тебя! Верно, обиделась ты. Решила, что не смогу я перебороть отвращение людское к облику твоему нынешнему? Только я ведь знаю, что царевна ты заколдованная. И корона у тебя есть, - Иван пристально посмотрел на лягушку, словно раздумывая над чем. Та, в свою очередь, опасливо покосилась на него. Ещё минуту они так сидели, когда юноша вдруг резко накрыл обеими руками лягушку, тут же задёргавшуюся. Зажав в кулаке добычу, он поднёс её к губам. В лицо ударил запах тины и сырости. Царевич зажмурился и, не дыша, поцеловал расквакавшуюся жену прямо в рот.
Грянул гром. Горницу заволокло дымом, самого царевича силой невидимой отбросило от лягушки и впечатало в стену. Пошатываясь, Иван приподнялся и тут же снова упал, сражённый увиденным: из сизого облака перед ним выступал голый юноша. Чуть выше ростом самого царевича, ладного сложения, с копной золотистых волос, рассыпавшихся по спине, с бледной, слегка мерцавшей кожей и зелёными, цвета драгоценного изумруда, глазами, которые сейчас пылали праведным гневом.
- Ты кто? – ошарашенно выдохнул Иван и на всякий случай ущипнул себя.
- Хто-хто ... – раздражённо фыркнул незнакомец и тут же разразился речью заморской - Pihto Großvater! Ein Mann bin ich! Sehen Sie das? Man! Und nichts zu ihren gierigen Händen zu ziehen mich! (1)
- Стой! Погоди! Я не понимать! Тьфу, чёрт окаянный, - замотал головой царевич – Ты русский говорить? Говоришь по-русски? Не понимаю я, чего ты там рычишь. Ты вообще кто?
- Я есть король! Майн имя есть Карл! Я есть мужчина!
- Я вижу… Только что нам теперь делать? Мы же теперь муж и жена. И батюшка велел, чтобы к утру мы хлеб ему белый поднесли. А завтра крестиком вышивать полотенце будем, а послезавтра…
- Ты, что, болеть? – бесцеремонно осведомился новоявленный король – Батюшка твой с дуба падать?
- Почему? – Ивану всё ещё казалось, что он бредит, поэтому он не оставлял попыток «разбудить» себя, украдкой щипая себя за бедро.
- Barbarians (2), - выругался Карл, отряхивая лягушачью шкурку – В брачная ночь надо другой вещь делать, а не хлеб вышивать и полотенце печь. Ладно, иди ко мне.
- Зачем? – испугался Иван и на всякий случай отошёл подальше. Король хмыкнул и плавно двинулся к вжавшемуся в стену царевичу.
- Учить тебя буду, как хлеб вышивать. Мне заклятье надо снять, а тебе королевство нужно. Так?
Иван кивнул, не до конца понимая, чего от него хочет оборотень. Тот же критически оглядывал царевича и едва слышно говорил что-то на своём тарабарском.
- Как у вас говорить? Утро вечер мудрый?
- Утро вечера мудренее, - машинально поправил Иван.
- Jawohl (3). Ты ложиться спать, я колдовать хлеб. Ты не мешать, я делать. Но…
- Но?
- Но на третий ночь ты кончить. Снять меня с заклятия. Я скажу как. Ты получить королевство, я получить свободу. Zustimmen? Es ist gut (4).

<…>

Этот слишком чёрствый – не ровен час, зубы сломаешь. Царь постучал по подгоревшему хлебу, принесённому старшей невесткой, и приказал отнести его на псарню – пусть собаки клыки точат. Попробовал пышный, рассыпчатый каравай средней невестки и посинел лицом – туда, верно, пуд соли положили, не меньше.
- Воды, - прохрипел государь.
Залпом осушив кубок, он даже не глянул на стушевавшихся сыновей, прошёл к младшему и взял из его рук белый хлеб, ещё хранивший тепло печи. Прикрыв глаза, царь блаженно жевал, смакуя каждую крошку, только что не урчал, как довольный кот.
- Славная у тебя жена, - похвалил государь, на что царевич как-то странно отвёл взгляд – Готовит хорошо. К завтрему пусть вышьет мне рушник. Ваших бездельниц, - повернулся отец к старшим сыновьям – тоже касается. Авось получится у них что. Посмотрим, чья супружница больше достойна стать царицей.

<…>

- Карл? – позвал Иван юношу, спавшего «звездой» на кровати царевича… На их супружеском ложе – Бред какой.
- Ква? – оборотень приоткрыл один глаз.
- А как так получилось, что ты оказался в наших краях? И где моя царевна?
- Моя не знать, - пожал плечами король, сев на кровати – Сидеть я в колодец, ждать принцесса с золотой мяч, мечтать о мягкая подушка на постель принцесса, а тут цапля хвать! И тащить. Я брыкаться, цапля ругаться, я падать. А там вампир меня схватить и что-то говорить про свою любовь к фройлен Василиса. Я как видеть эта Василиса, так чуть не помереть. Сама белый, как снег. Волос чёрный, глаза чёрный. Губы красный. Клыки острый. Смех жуткий. Дать меня какой-то страшный, старый фрау Яга. Она посадить меня в ведро, взять веник, лететь высоко и далеко, а потом кидать в болото. А дальше ты знать.
- Так это что, получается, нет у меня больше царевны? Кощей Бессмертный её забрал? – от потрясения Иван даже присел рядом с Карлом.
- Я не сказать, чтобы она сильно возражать.
- Баба, - вздохнул Иван – Что с неё взять? А мне? Что мне делать теперь, Карл?
- Спать. Ложиться спать. Утро мудрый вечер. А я колдовать.

<…>

- Что это? – скривился государь, узрев труд ночных стараний старшей невестки: широкая полоса ткани, оторванная, видимо, от простыни, была щедро испачкана кровью и изрисована углём.
- Это аван… анан… аган… авангард, - пробасил старший сын слово, которому всю ночь учила его жена.
- Чтоб я этого анангарда в своих хоромах не видел! Убрать срам! Так, а это что? – царь поддел пальцем пушистое полотенце, с приклеенными к нему золотыми монетами.
- Инста… инца… инсталляция? – рискнул предположить старший, пока средний старательно смотрел в пол.
- Понятно. Монеты отодрать, а полотенце отдать псарям. Вот у кого жена, всем жёнам жена, - удовлетворённо заключил государь, любуясь рушником тончайшей работы. Воздушная ткань ласкала кожу, а вышитые по краям райские птицы и диковинные звери радовали взор изяществом линий. - Ну, сегодня вечером повелеваю явиться всем с жёнами своими на пир. Признаться, не терпится взглянуть на кудесницу – так ли она прекрасна, как то, что выходит из-под рук её. Красивая у тебя супружница? Люба тебе? – спрашивал царь, а Иван стоял, ни жив, ни мёртв, думая, что ответить отцу – Да вижу по лицу твоему счастливому, что хорошая у тебя жена. Ну, ступайте.

<…>

Иван-царевич метался из угла в угол, заламывал руки, причитал на судьбу несправедливую, потом ярился, пинал стол, вскрикивал, ругался, как конюх, и снова принимался нарезать круги по горнице. За всем этим равнодушно наблюдал король-оборотень, облачённый в царское одеяние: долгополый зелёный кафтан с золочеными узорами, пояс, украшенный драгоценными каменьями, шерстяные штаны, заправленные в высокие сафьяновые сапоги с загнутыми носами. Солнце уже опустилось за горизонт, поэтому он мог побыть пока в человечьем обличье.
- Иван, почему ты переживать? – Карл поудобнее устроился на подушках – Что ещё придумать твой фатер? Замок построить надо? Мост через река? Лес повалить?
- Да если бы, - отмахнулся царевич – Мы с тобой должны явиться на пир, где тебе придётся исполнить женский танец.
- Зачем это? – удивился Карл.
- Затем, что батюшка хочет посмотреть на такую искусницу, которая и готовит хорошо, и вышивает красиво. Будущая царица, по мнению батюшки, должна быть хороша во всём и, особенно, в танцах.
- Но я не хотеть быть вашей царица! – возмутился король, вскочив на ноги и принявшись наравне с Иваном мерить горницу шагами.
- Так, стоять, - резко остановился он, отчего царевич врезался ему прямо в грудь – Тебе нужен королевство. Мне нужен свобода. Так? Так. Будет твоему батюшка танцульки. Неси сарафан, румяна, бусы и… что там фройлен у вас носить?

<…>

Царь не знал, куда себя деть. Песня тянулась ужасно медленно. Старшая невестка неспеша вышагивала, исполняла какие-то замысловатые движения, лицо же её при этом хранило абсолютно непроницаемое выражение. Муж столбовой дворянки сидел, чинно сложив на коленях руки, и влюблёнными глазами смотрел на супругу. А та приседала, потом вспрыгивала; семеня на носках, двигалась вдоль стены, изображая неизвестно что. Резкие линии танца, дёрганные взмахи костлявыми руками. Когда царю уже казалось, что он сейчас помрёт от скуки, песня закончилась. Старшая невестка чопорно поклонилась и отправилась на своё место. Государь заскрежетал зубами, заметив, как в центр залы выдвигается средняя невестка, изрядно набравшаяся медовухи. Рукава её подозрительно провисали, а на золототканом платье расплывались жирные пятна.
Грянула музыка. Царь отвернулся, дабы не мучиться созерцанием позора своего среднего сына. Младший же совсем повесил голову – еда на его тарелке так и лежала нетронутой. «По жене скучает, верно, - решил отец – А та прихорашивается, чертовка».
Вот стихли последние аккорды песни, под которую отплясывала средняя невестка. Хлопнули в ладоши, объявляя выход младшей. Каждый из присутствовавших уже мысленно называл её не иначе, как царица, ведь всё вело к тому, что именно Ивану-царевичу завещает отец трон и корону.
Полилась дивная мелодия – чуждая, но прекрасная. Только перебор струн, нежное пение арфы и сладкие вкрапления флейты. Иван боялся глаз поднять от тарелки, хотя слышал, как подъехал экипаж оборотня к крыльцу, как отворились двери, как застучали каблуки по полу, как восторженно выдохнули бояре, отец и даже братья.
А когда всё же посмотрел, то дара речи лишился. Девица, краше которой он никогда не видал, плавно переступала, отчего казалось, что она, словно лебедь, плывёт по волнам. Изумрудный сарафан взвивался подобно листьям, сорванным ветром с берёзы, а золотистая коса сияла пуще солнца. Красавица кружилась, изгибаясь в танце, будто гибкая лоза, сверкая жемчужными зубками, стреляя зелёными очами.
Иван задыхался. Он не мог поверить, что вот эта девушка и есть его оборотень. Его Карл. Одетый в женское платье, двигающийся с грацией кошки, заколдованный король. А что он подложил под блузу? Зачем это?
У царевича мешались мысли. Он то вспоминал бледную кожу Карла, мерцавшую в свете свечей в горнице, то пожирал глазами девицу, при каждом повороте призывно улыбающуюся ему.
- Наваждение какое-то, - пробормотал царевич и, поднявшись, бросился вон из залы. Ему нужно было побыть одному. Нужно было всё обдумать, выбросить из головы странного мужчину, который вызывал у него вполне определённые желания, заставляющие краснеть до корней волос.

<…>

- Вот ты где есть, - Карл появился в горнице неслышно. Или Иван настолько погрузился в свои думы, что не заметил, как тот вошёл. На ходу снимая сарафан, оборотень приближался к царевичу, замершему на кровати – А я уж потерять тебя. Твой батюшка сказать, что я буду хороший царица – теперь Карл стоял перед Иваном в одном женском исподнем – Королевство твоё. Теперь твой очередь.
- Что ты ему ответил? – говорить было трудно, в горле образовался ком, который никак не удавалось проглотить. В глазах щипало.
- Ничего. Я кивать и молчать, как подобает хороший царица и хороший жена.
- Жена, - грустно усмехнулся Иван, избегая смотреть на Карла.
- Иван? Смотреть на меня? – голос короля зазвучал тише – Иван? Я хотеть ты смотреть на меня.
- Зачем? – не поднимая глаз, спросил царевич, уже понимая, что пропал, но всё ещё борясь с постыдными желаниями, с самим собой. Карл подошёл ближе, наклонился к Ивану и, взяв того за подбородок, заставил взглянуть в глаза.
- Потому что я хотеть.
Этот низкий голос обволакивал Ивана, лишал способности думать, соображать. Прохладные пальцы поглаживали раскрытые губы, очерчивая их линию, зарывались в волосы, стискивая их на затылке. Расплавленное желание мерцало в изумрудной глубине очей лягушачьего короля, когда он накрыл поцелуем уста царевича. Язык играючи проник в рот и начал ласково изучать другой язык, приглашая вступить с ним в танец. Иван застонал, выгнувшись навстречу телу, прижавшегося к нему Карла.
- Так нечестно, фройлен Иван, - тихо засмеялся король, срывая одежду с разомлевшего царевича и оставляя отметины поцелуев на шее, покусывая ключицы, обводя языком затвердевшие соски, спускаясь всё ниже, нетерпеливо освобождая Ивана от штанов и закидывая их в дальний угол…

<…>

Яркое солнце било в глаза. Петухи надрывались, возвещая о наступлении нового дня. Царевич сонно сощурился и нехотя выполз из-под одеяла. Хотел было потянуться, но, ойкнув, схватился за поясницу и боком присел на кровать. Взгляд упал на пожелтевший берестяной лист. Дрожащей рукой царевич поднял его и прочёл:
«Спасибо. Заклятие снято. Я свободен. Ты свободен. Прости, Иван. Я помнить тебя. Будь счастлив, mein Liebling Ivan».



--------------------------------------------------------------------
Примечания:

(1) Кто? Кто... Дед Пихто! Мужик я! Видишь? Мужик! И нечего руки свои загребущие ко мне тянуть!
(2) Варвары
(3) Верно
(4) Согласен? Это хорошо.

Фотка
Да? Ну, ладно.

Антимат
Ну, всё. Пойду посыплю голову пеплом и умоюсь кровавыми слезами
Не надо ко мне подЪезжать. Я всё прекрасно понимаю. Ты, безусловно, права.
По поводу Аквариума... не напоминай, а? Мне тяжело вспоминать о том конкурсе, о тех ночах, когда я его писала, а в итоге получила "написано хорошо, но непонятно - зачем?". И вообще, я вот пробую в разных жанрах, а не только в одной мистике, к примеру
Честно? Я устала. Было время, когда мне хотелось как-то совершенствоваться, расти, чего-то искать, изобретать. Сейчас мне плевать. Стиль - говно? Штамп на штампе? Похрен. Пишу так, как пишу то, что хочу. Захочу - слеш яойный накатаю с пальцами, простатами и прочими подробностями. Захочу - розовых пони в капусту порублю и украшу их кишками свой текстовый мир.
Есть вещи, над которыми нужно работать, оттачивать стиль, изыскивать изобразительные средства такие, чтобы не повторяться. а есть шлак типа этого "Никто не услышит". Я сейчас опять, возможно, вызову отвращение своими сравнениями, но иначе никак. Есть то, что долго прожевываешь, пережевываешь, обдумываешь, представляешь составляющие блюда. А есть то, что просто выплёвываешь махом и не желаешь к этому возвращаться. "Никто не услышит" (да и весь мой наркоманский циклик, кроме, пожалуй, наивного "Камикадзе") как раз из категории мысленного выброса - сиюминутного, записанного наспех, без правки, без обдумывания.
Так что, хоть кол лепи.
Лестада, как всегда, халтурщица, штамповщица, пишущая всяческую хренотень.
Ну, се ля ви.

П.С. А вообще, ты права, да. Я согласна.

Motto motto I want to fly so far
Kitto tadori tsuku hazu
***
Больше, больше, я хочу улететь так далеко!!
Конечно, я ведь должен бороться…
Kamikaze by
D'espairsRay

D'espairsRay - KAMIKAZE .mp3


Ещё чуть-чуть и я смогу разглядеть восторг на лицах своих жертв, столпившихся на палубе. Желанная цель совсем близко. Только достойная мишень заслуживает моей смерти. Гибель не должна стать напрасной. Я - божественный ветер. Я – одно целое с моей Цветущей вишней, идеальным истребителем для камикадзе. Ещё чуть-чуть… и я выполню свой долг – отдам жизнь за родную страну. Прости, любимая… ты ведь знала, что так оно и будет. Сохрани память обо мне… хоть изредка читай моё прощальное письмо и дотрагивайся своими тонкими белыми пальцами до пряди чёрных волос, что я подарил тебе. Прости, любимая. Ты же знаешь… если бы я смог возродиться, то и следующую свою жизнь я отдал бы за Императора… за возможность вновь стать божественным ветром, что срывает лепестки с цветущей сакуры и погребает под их тяжестью сорные травы. Они тянутся к солнцу, но им не суждено увидеть его восход. Я близко. Я совсем рядом. Мои жертвы…они не в силах пошевелиться, так зачаровал их мой полёт. Достойная цель…

***

Казалось, я бредил Японией всю свою жизнь. И даже не помнил, с чего всё началось. Особым поклонником аниме я не был, хотя были некоторые картины, которые производили на меня определённое впечатление. Музыка? Да, я – страстный любитель японского рока, эпатажных исполнителей и их экзотичных голосов, столь непохожих на американское рычание, европейское потрескивание и русское с ленцой. Но больше всего меня восхищала культура этой загадочной страны и, то чувство патриотизма, какого не было ни у кого из моих так называемых друзей. Меня поражало, с каким воодушевлением молодые японцы шли на смерть. Самураи, путь воина, камикадзе. Я хотел быть одним из них. Я не хотел мельком, в роли туриста, посмотреть на эту страну. И не хотел там жить, будучи иностранцем. Я мечтал стать своим. Например, родиться самураем в эпоху Эдо. Но больше всего я желал быть камикадзе времён Второй мировой. Да, знаю, сейчас посыпятся упрёки, что всё это неправильно, что предки мои проливали кровь, сражаясь с фашистами и их союзниками. И я согласен, что я тварь и моральный урод, что я ни черта не достоин той жертвы, которую принесли наши деды на фронтах войны. Но… но ничего не могу с этим поделать! Жизнь камикадзе – яркая, пусть и короткая. А моя… моя тянется двадцать лет, но уже катастрофически надоела. Каждый день – одно и то же. Только детство было окрашено в яркие цвета, когда я ещё верил в чудеса и надеялся на что-то. А потом,… а сейчас… бесконечный поток гламурных девок в моей постели, которым хрен понять, чего от меня надо. Постоянные проблемы в универе, куда меня пристроил папик. Шляющаяся по тусовкам, до сих пор не повзрослевшая, маман. И я, в окружении таких же, как и я, усталых идиотов. Пресыщенных жизнью и готовых на всё ради новых ощущений. Проблема в том, что я перепробовал многое, кроме… кроме наркотиков. Нет, конечно, кое-кто из моих «друзей» уже давно и прочно подсел на волшебную белую пыльцу, но меня как-то пугало это дело. И даже всякий раз, когда ко мне протягивалась дружеская рука с не менее дружеским косяком, я вздрагивал и вспоминал тётю, погибшую от передоза. Это было на мой десятый день рождения. Она хотела устроить мне сюрприз. И пока маман пропадала в салоне красоты, а папик летел в Турцию с очередной секретаршей, тётя засела в нашей квартире. Наверное, хотела украсить её к моему приезду из школы, потому как нашли её в окружении разноцветных воздушных шаров, радостно подпрыгнувших при мамином падении в обморок. Скрюченные пальцы, посиневшая кожа и какое-то идиотско-сумасшедшее выражение лица. Кажется, при жизни она была очень красивой. Но её труп не вызывал во мне ничего, кроме отвращения и страха. Ещё долго во сне она приходила ко мне, стискивала своими костлявыми пальцами моё запястье и тянула за собой. Я просыпался в холодном поту, кричал до тех пор, пока не срывался на хрип. Подтягивал одеяло к самому подбородку и ужасно боялся заснуть, до боли в глазах вглядываясь в темноту перед собой. Я знал, что звать кого-либо бесполезно. Мама опять тусила в клубе, упорно пытаясь получить звание светской львицы; папик, как всегда, остался ночевать на работе, а домработница должна была придти только утром. Я сжимал зубами одеяло и проваливался в сон, молясь, чтобы тётя оставила меня в покое.
Поэтому к наркотикам у меня было стойкое неприятие. Я снимал на мобильник своих обдолбанных друзей, дико гогочущих в наркотическом угаре. Какими же забавными казались они мне тогда. Придурки – вот как я их ласково называл. Мы всегда зависали в одном и том же клубе. Здесь можно было достать практически всё – качественную выпивку, иллюзию веселья под бесбашенную музыку, знатное курево и косяки гламурных студенток, желающих подзаработать. Выродившуюся, но тем менее, золотую молодёжь местная администрация любила и исполняла любые наши капризы. Захоти я трахнуть эту официантку с провинциально-невинным лицом, никто бы даже не пикнул. Напротив, обставил бы всё в лучшем виде, предоставив вместо традиционной для таких дел кабинки в туалете, отдельный кабинет с весьма удобным диваном. Но официантку я не хотел. Это был пройденный этап. Больше всего на свете я мечтал почувствовать себя японским камикадзе, тем самым, о котором прочёл столько литературы и посмотрел несчётное количество фильмов.
В один из таких вечеров, когда я вошёл в мечтательный раж и взахлёб рассказывал ухахатывающимся укуркам о последнем мощном изобретении японской авиации времён Второй мировой, мне на плечо неожиданно легла холодная рука. Я ощутил лёд его пальцев даже через ткань футболки и каким-то задним чувством догадался, кто бы это мог быть. Каин. Я обернулся и вздрогнул. Наглое, самодовольное холёное лицо с прищуром холодных зелёных глаз. Чувственные губы, изогнувшиеся в доброжелательно-презрительной улыбке. Льняные волосы, почти доходящие до плеч. Эта красота была обманчивой. И все в нашем тесном мирке об этом знали. С Каином связывались только смертники, остальные старались держаться от него на безопасном расстоянии, но поддерживать видимость дружбы с ним приходилось. У него были огромные связи, и если кто-либо имел несчастье ему не угодить, то пиши пропало. Этот человек автоматически становился трупом. Нет, Каин его не убивал, но устраивал такую жизнь, что, по всем статьям лучше бы убил. До недавнего времени мне удавалось не попадаться ему на глаза, и для своих забав он выбирал кого-либо другого, пока я тихо прятался, от греха подальше, за спинами моих «друзей», потерявших самоконтроль вкупе с инстинктом самосохранения. На самом деле его звали иначе, но имя Каин подходило ему больше всего. И, знаете, настоящему Каину, библейский который, до этого ублюдка было как до Луны пешком. В свои двадцать с небольшим он имел репутацию похлеще самого маркиза де Сада. За что получил имя Каин, а не де Сад? Когда ему было семнадцать, он соблазнил и трахнул своего родного брата. Тому на тот момент было пятнадцать, и он уже год как сидел на героине. А пристрастил его к этому делу Каин. Наркотики нашёл у своей маман, которая давно практически не выходила из под кайфа. По слухам, папашка его, видный политик, сколотил состояние именно на торговле наркотиками. В-общем, когда Каин опробовал своего братца, он предложил его задницу своим дружкам. Говорят, парнишка смеялся, не останавливаясь, даже когда его штырил десятый по счёту «клиент». А через два дня братец Каина повесился. На похоронах все усиленно корчили правильные морды, а после, в тот же день, Каин отправился тусить в клуб. Спустя неделю от передоза ушла к праотцам его маман. Употреблял ли наркотики сам Каин? Я до сих пор этого не знаю. Раньше думал, что да. А теперь… теперь я думаю, что он был для этого слишком умён. Ему гораздо больше нравилось подсаживать на всю эту дрянь кого-либо другого, чтобы потом наблюдать за его мучениями издалека.
Пока я гадал, что от меня понадобилось этому уроду, тот сильнее стиснул моё плечо и, вплотную приблизившись, спросил:
- Хочешь полетать?
Я был настолько под впечатлением от ситуации, что машинально кивнул, отчего по лицу Каина расползлась совершенно недобрая улыбка.
- Я знаю, как это устроить, - прошептал он на ухо, и мне в ладонь лёг маленький пакетик. Я в ужасе дёрнулся. Каин усмехнулся и склонился ещё ближе – Я просто хотел помочь. Всего лишь попробуй. Не понравится? Что ж, значит, это не твоё. А, ну, вдруг, это доставит такие ощущения, о которых ты даже мечтать не мог. Ты сможешь ощутить себя самым настоящим камикадзе. Подняться в небо, стать божественным ветром, несущим смерть своим жертвам. Хотя бы один раз попробуй испытать всё то, чего ты так долго хотел – и он крепче сжал мои пальцы на пакетике. А потом развернулся и ушёл.

Я закинул эту дрянь в самый дальний угол ящика в моём столе. По непонятным мне причинам, выкинуть подарок Каина не решился. Оставил. На всякий случай. А в один из ртутных дождливых вечеров достал. Прикрыл глаза и мысленно представил себе, как мой истребитель взрезает носом воздух, как мчится вниз, навстречу своей цели. Одной рукой я сжимал в руке самурайский меч, преподнесённый мне самим Императором и приравнивающий к рангу великих воинов, а другой теребил пакетик, оставленный Каином. Сейчас я понимаю, что вполне мог обойтись без всех этих иллюзий, если бы пожелал сам изменить свою жизнь, а не при помощи волшебного зелья. Но тогда всё вокруг настолько осточертело, набило оскомину и вызывало рвотный рефлекс, что даже мозги были окутаны каким-то серым, вязким туманом. Мне надоели бесконечные тусовки, одинаково расфуфыренные лица с пустыми глазами на них. Я хотел почувствовать себя другим, непохожим на них, живым, горячим, покоряющим небесные просторы. Слова Каина достигли своей цели. Мышеловка захлопнулась.

Первый полёт не заладился. Видимо, по техническим причинам. Я никак не мог справиться с управлением, и попадал то в одну воздушную яму, то в другую. Меня тошнило, скручивало в болезненных спазмах, выворачивало наизнанку. Я цеплялся онемевшими пальцами за ускользающие стены кабины моего истребителя. Словно в насмешку над моими жалкими потугами Цветущая Вишня то рассыпалась нежнейшими, бледно-розовыми, лепестками сакуры, то вновь превращалась в совершенное орудие убийства. «Мне дарована прекрасная возможность умереть. Я упаду как цветок с ослепительно цветущей вишни» - белой пылью слов по оголённым нервам рассыпалась, вычитанная когда-то, фраза из последнего письма японского камикадзе… А взбесившееся сознание выплёвывало ошмётки вчерашних воспоминаний. Понимание никчёмности прожитых лет давило безысходностью. Силясь сбежать от нахлынувших эмоций, от накативших тошнотворных сновидений, я скрючился на полу, моля, чтобы это поскорее закончилось… … Звуки города за окном оглушали: сигналы машин взрезали черепную коробку, трансформируясь в сирену военной тревоги; в шуме человеческой толпы, обычно почти не воспринимаемой привычной обыденностью, мне слышались стоны и крики раненных. Их предсмертные муки оказывались агонией моего мира, моей прежней жизни… Воздух чернел от запаха гари и палёной кожи, расплывался масляными пятнами чего-то приторно-сладкого, красновато-серого…
… Так не должно быть… не должно… что-то пошло не так… я это чувствовал… но…
… Но, тем не менее, решил попробовать проникнуть в нераскрывшийся пока цветок сакуры снова.
Потом.
В следующий раз.
Я должен был понять, что делаю не так.
Я полечу.
Я обязательно стану божественным ветром.
И упаду как цветок с ослепительно цветущей вишни…

Спустя неделю я сам отправился к Каину – выпрашивать у него волшебное средство для воплощения моих фантазий. О, Каин был как никогда добр и обходителен. Он понимающе кивал, поглаживая подлокотники кресла, а потом также понимающе снабжал меня необходимым топливом для полётов.
А затем… с ним что-то случилось. В его глазах больше не было даже напускной доброжелательности. Только холод и презрение. С высокомерной усмешкой он наблюдал за моими трясущимися руками, подавляя одним взглядом мой жалобный протест. Никаких подарков – за каждый полёт я должен был отдавать немалую сумму денег. Но что значат эти бумажки с водяными знаками для того, кто уже практически не живёт в этой реальности, считая за благо затеряться в мире грёз?
Перед мысленным взором то и дело вставала разлагающаяся, сочащаяся трупным ядом, сине-жёлто-зелёная тётя в окружении весёлых разноцветных шариков, которые приплясывали в хаотическом танце, сцепившись меж собой тонкими чёрными ниточками. Я усиленно отгонял эти видения, раз за разом покупая столь необходимую отраву, оттачивая полёты, вырисовывая в воображаемом небе мёртвые петли и камнем падая вниз – на замерших в страхе и восторге жертв моей атаки.
Погибая в пламени взрывов, сгорая в своей Цветущей Вишне, я возрождался снова и снова для того, чтобы в очередной раз сесть за стол, накрытый белой скатертью и вкусить ритуального риса - идеально белоснежного. Белый… у японцев - это цвет смерти. Но… я не хотел умирать по-настоящему и ужасно боялся когда-нибудь уснуть в полёте. Симптомы передозировки наркотиков я выучил лучше, чем в своё время таблицу умножения. А ещё меня пугали все эти рассказы о том, чем кончают большинство наркоманов. Их я старался не замечать вообще, закрывая глаза на очевидное.
Со мной этого не случится.
Только не со мной.

Маман могла радоваться. То, чего она так долго добивалась, свершилось. Жёлтушники её, наконец, заметили. Светские хроники запестрили сообщения о том, что сын упорно молодящейся мадам N – наркоман. И теперь сплетники взахлёб обсуждали возможное пристрастие моей дорогой родительницы к той же заразе, которой был болен я.
Странно, но подобное внимание к своей персоне ничуть не обрадовало мою мать. Она закатила мне вселенский скандал. Била тарелки, топала ногами, кричала, что с этого момента ни она, ни отец не будут платить за мою дурь.
У меня как раз был отходняк, поэтому я слабо понимал происходящее и мог только смущённо улыбаться и бормотать что-то совершенно невразумительное в ответ. Я смотрел на это усыпанное слишком белой пудрой лицо, идеально-подтянутую кожу и чуть раскосые голубые глаза… и мне становилось так дурно, что и не передать.
В жёлтом электрическом свете маман казалась ужасно нелепой куклой-марионеткой, которую кто-то отчаянно дёргал за верёвочки, и она мельтешила перед моими глазами. Из нарисованного рта выскакивали вертлявые слова. Они разбегались по истошно визжащим фразам. А те, в свою очередь, настойчиво пробирались в мои уши, колошматя, что есть силы, по барабанным перепонкам. Я усиленно мотал головой, вытряхивая из головы назойливые звуки.
Пытка продолжалась. Нервы, с громким хлопком, лопались один за другим. В ушах зудело, а маман всё не успокаивалась.
Я отправился в комнату, когда эта женщина преградила мне путь. Заламывая руки, она верещала, что я не могу так поступить с ними, что я непременно должен лечь в клинику, что репутацию семьи надо спасти…
Репутацию семьи…
Я отшвырнул её в сторону…
она мне больше не семья.
Репутация…
я покажу вам репутацию…

Я брёл по улицам большого и бездушного города, названивая то одному своему приятелю, то другому. Какого-то чёрта, разговор начинал с объяснения ситуации, после чего меня вежливо посылали. Попытки снова соединиться с абонентом ни к чему не приводили. Все, кто раньше гордо называл себя моими друзьями, отключились от меня сразу, как только мне понадобилась их помощь.
Каин ответил не сразу. Только после десятого пропущенного звонка. Ядовито рассмеялся в трубку, обрубив все мои надежды на него. По его словам выходило, что милостыню он подавать не будет. Если у меня нет денег – это сугубо мои проблемы. Вот как достану необходимую сумму, так и смогу на что-либо рассчитывать. На мой вопрос: «где же мне её достать?», он ответил: «работать».
Работать… а что же я умел, чтобы могло приносить мне доход? Пить, веселиться и трахаться? Вот и все науки, с которыми я дружил. Скудный набор. Меня ведь ничего не интересовало в этой жизни, кроме меня самого.
Бесполезное существо с бесполезным набором качеств.
Я снова позвонил Каину. Попытался его разжалобить. Мне ведь даже жить негде было…

… искорёженные останки самолёта, обугленные человеческие тела, от которых нестерпимо несёт горелой плотью, всюду копоть и гарь. Боль настолько всепроникающая, что в первые минуты я даже не чувствую себя. Вместо крика из горла вырывается какой-то непонятный хрип. Перевожу взгляд на руки и замечаю, что кожи нет. Совсем. Только сочащееся мясо, сквозь которое белеют кости.
А огонь всё продолжает лизать моё тело, выворачивая душу наизнанку, съедая разум неимоверно медленно и мучительно. Вокруг падают всё новые и новые самолёты. Из них вываливаются обгоревшие пилоты, такие же живые трупы, как и я. И цели… никакой достойной мишени нет и в помине!
Все истребители врезаются в потрескавшуюся от внутреннего жара землю, выжженную пустыню, присыпанную белым пеплом…

Я умирал.
Внезапное осознание этого слегка кольнуло в сердце, но не смогло задержаться в нём. Мне не было страшно. Наверное, так даже лучше.
Мне не всегда удавалось найти денег, поэтому явление под названием «ломка» пришлось изучить в мельчайших деталях.
Я был готов на всё, лишь бы не испытывать его снова.
Упал настолько низко, что ниже, по-моему, было уже некуда.
Каин… этот сукин сын подсказал, где можно относительно недорого снять квартиру и найти «работу». Вместе с двумя другими парнями, такими же идиотами, как и ваш покорный слуга, я обслуживал в этой небольшой трёшке всяких похотливых извращенцев с неуёмными сексуальными фантазиями и толстенными кошельками. У меня даже появились постоянные клиенты.
Хы… наверное, я должен радоваться? Наверное. Но мне было всё равно.
Я практически не бывал трезв. Помнил предостережения в брошюре про передозировку, но ничего с собой поделать не мог. Эти жирные боровы могли творить со мной всё, что им было угодно. Плевать я хотел на такую дрянь.
Унижение… что такое унижение, когда тебя скручивает так, что ты даже мыслить связно не можешь? Когда весь твой организм – сплошной пучок зудящей, свербящей, сумасшедшей боли. От неё кидаешься на стены, пытаешься влезть на потолок, вырвать бешено стучащее сердце из тесной груди. Когда комната перестаёт быть просто комнатой и наполняется детскими страхами – самыми жуткими и мерзкими видениями, потому что знаешь – добрые взрослые не придут на помощь. Добрых взрослых не бывает. Есть лишь вечно занятые, уткнувшиеся в собственные проблемы биологические родители.
И однажды я слишком сильно натянул, казавшееся спасительным, одеяло. Оно накрыло меня с головой, укутав в белый плотный саван. Я пытался отбросить его… я пытался дышать… кричать… но не мог… я задыхался в плену своих иллюзий, превратившихся из нежнейшей, щекочущей ноздри вишнёвой пыльцы в чернеющее обуглившимися ветками уродливое дерево.
Сердце щёлкнуло, сбиваясь с привычного ритма, и вылетело из груди, взмахнув ярко-алыми пульсирующими крыльями. Или… или это я вылетел из кабины пилота, потеряв управление.
Очень сильно хотелось спать.
Я… залил бак топливом до отказа и шёл на базу, когда веки сами собой начали смыкаться.
А в следующее мгновение я уже стремительно падал, продираясь сквозь неожиданно плотные облака, захватывая целые куски истончающейся белоснежной материи.
Всё ниже и ниже, ниже и ниже…
Истлевшие скелеты на сгоревших кораблях тянули ко мне свои руки, растягивая в безумной улыбке неожиданно огромные пасти, засасывая в чёрные дыры своих глаз. Стройными рядами они маршировали по головёшкам, сцепившись костяшками, вытанцовывали причудливые па, увлекая за собой и меня.
А я даже не мог сопротивляться, и только с сожалением смотрел, как стремительно падает моя Цветущая Вишня, взрываясь от удара о выжженную землю, превращаясь в искорёженный металл. Металл… и ничего более…

… меня зачем-то спасли. Оказалось, что в маман всё-таки, наконец, взыграл тот самый пресловутый материнский инстинкт, и она объявила меня в розыск. Хотя, может, её просто достали журналисты и все острозубы, в среде которых она постоянно вращалась. Наверняка, капали ей на мозги, говорили во всеуслышание о том, какая мадам N нехорошая, что якобы выгнала из дома своего сына, вместо того, чтобы направить его на лечение.
А впрочем… какая разница, что двигало ею на самом деле? Главное, что сейчас я лежал в больничной палате. Не самой худшей, насколько я мог судить по обстановке. Рядом мерно пищали медицинские приборы, стояла капельница и ещё какая-то непонятная хрень…

<…>

… я рождался заново. И это было почти также больно, как и умирать. Почти в каждом своём сне я оказывался в кабине своего истребителя, объятого пламенем. Пытался выбраться, и не мог… Иногда я приходил в себя и видел маман… маму… А на её лице слёзы. Она плакала? Но почему? Не надо. Я – не достойная мишень. Прости. Хм… странно… прощения почему-то просила она…

<…>

… солнечный свет бьёт в окно. Мне уже позволено ходить по коридорам этого учреждения… больницы?.. Есть места, вход куда преграждают здоровые санитары. Я их обхожу. На вывески, названия отделений редко обращаю внимание, предпочитая по обстановке догадываться о том, куда же я попал. На этот раз, меня, похоже, угораздило зайти на детскую территорию. Через окна на дверях палат можно было увидеть исхудавших подростков. Кто-то из них лежал на кровати, свернувшись клубочком, вперив безучастный взгляд в белую стену. А кто-то увлечённо рисовал что-то быстрыми мазками кисти в альбоме, по-татарски усевшись на полу. Одним из них был этот мальчик. На вид я дал бы ему не больше семи лет. Почти просвечивающая кожа на тонких руках сплошь усеяна язвами. Под глазами залегли тёмные тени. Свет из окна падал таким образом, что кудрявые, светлые волосы мальчика превращались в сияющий ореол. Я невольно залюбовался им, стараясь даже не думать о том, как этот ребёнок оказался здесь.
- Его мама – наркоманка со стажем, - раздался рядом со мной мужской голос. Я нервно дёрнулся. Высокий, седовласый мужчина в накрахмаленном халате. Я даже не заметил, как он подошёл – Когда она родила Владика, то уже лет пять, как сидела на игле. У него целый букет различных заболеваний. Но мать… эта женщина пошла дальше. Она подсадила на иглу и Владика. Вкалывая яд себе, она делилась им и с сыном. Органы опеки проснулись только тогда, когда мальчик уже три года был наркоманом. Удивительно, что они вообще его нашли, ведь никто из соседей не сообщал им о том, что эта женщина делает со своим ребёнком. Мы взялись лечить его от наркотической зависимости, но спасти его жизнь уже не можем. Слишком поздно. Через иглу мать заразила его СПИДом. А он всё продолжает мечтать стать лётчиком. Рисует самолёты. Себя… пилотом… - врач замолчал на некоторое время, словно обдумывая что-то. Затем встрепенулся и посмотрел на меня строго – А вы, собственно, что делаете в этом отделении? Марш в свою палату!
- А можно… - я не осмеливался попросить, боясь, что он меня прогонит. А потом решил: будь, что будет – понимаете, мне скоро выписываться. И я… я хотел бы поговорить с этим мальчиком. Быть может, я смогу ему чем-нибудь помочь, когда… когда выйду отсюда. Мои родители – довольно обеспеченные люди…
- Что ж, поговори, если получится. Я пока здесь постою, - при этих словах врач строго посмотрел на меня и толкнул, открывая, дверь.
На нежданного посетителя никто из детей не обратил внимания. Я невольно поёжился, переступая с ноги на ногу, и чувствуя себя Гулливером в стране лилипутов. Разница была в том, что на меня не было направлено даже негативных эмоций. Этим маленьким пациентам я был совершенно неинтересен. Казалось, они вообще не реагируют на какие-либо проявления внешнего мира, полностью погрузившись во внутренний.
Я осторожно присел на кровать рядом со Владиком и попытался завязать разговор:
- Рисуешь?
-… - он даже головы в мою сторону не повернул.
- Я тоже люблю самолёты.
-…
- Всегда мечтал летать. А ты? Ты… мечтаешь?
- Да, - тихо ответил мальчик, продолжая рваными штрихами раскрашивать истребитель в чёрный цвет – раньше… раньше я часто летал… когда жил с мамой… мы с ней вместе летали… правда, падать всегда было больно. И сейчас… я летаю во сне… когда вырасту, хочу стать лётчиком. А ты? – на мгновение Владик запнулся, потом исподлобья на меня посмотрел и спросил – Ты же уже вырос… кем ты стал?
- Я? Я только готовлюсь стать кем-то в этой жизни.

Мда... прочитала... и как-то грустно стало. Даже говорить ничего не хочется. Печально это, конечно.
В принципе, с самого начала становится ясно, что это за идеальное оружие такое.
А конец наталкивает на ассоциацию с планом развала СССР. Успешно воплощённым планом.
Заговор. Не иначе.