Перейти к содержимому

Theme© by Fisana
 

Публикации tvorchestvo.kg

31 публикаций создано tvorchestvo.kg (учитываются публикации только с 22-Май 23)



#25964 Сказ про булочника Олли и его кошку Полли. Автор: Yuliya Eff

Отправлено от tvorchestvo.kg на 25 Январь 2016 - 10:45 в МАСТЕРСКАЯ ПРОЗЫ И ПОЭЗИИ

По иллюстрации Елены Свиряевой

 

 

Сказ про булочника Олли и его кошку Полли

 

 

В одном старом городке жил-был пекарь по имени Олли. Был он ни молод, ни стар – никто не мог точно сказать, настолько неопределённо выглядел добрый Олли.

 

Появился он в N. несколько лет назад, быстро и незаметно поселился в домике умершего одинокого пекаря, и на следующее утро по улице разнёсся дивный запах свежих булочек. Потом открылось окошко, через которое предыдущий пекарь выставлял остатки продукции, обычно распространяемой в булочных магазинах и тавернах, – и взору обитателей открылись аппетитного вида калачи, а за ними – внимательная мордочка кошки.

 

С тех пор так и повелось: едва по улице начинал плыть запах свежей выпечки, как к домику булочника торопились посыльные, на велосипедах или пешком, с коробками, в которые заботливо укладывались булочки, батоны и пироги.

 

Как такое количество умудрялся за ночь налепить один улыбчивый Олли, удивляло всех. На вопросы, кто ему помогает, Олли отвечал уклончиво, мол, ему и кошки Полли хватает. Предложения завести помощника так же отвергал, благодаря за заботу. Если кошка и была вдохновительницей, то это поначалу расстроило брезгливых хозяек, страшащихся встретить кошачий волос в заманчивой стряпне булочника. Однако за несколько лет никто не пожаловался на наличие несъедобных ингредиентов – и самые привередливые покупатели успокоились. Некоторые даже стали говорить, что покупают булочки к чаю «только у Олли-Полли».

 

Олли так любил свою кошку, что гулял только с ней вместе. И важная Полли сидела на плече хозяина или выглядывала из заплечного мешка, и в этом случае все знали – Полли собрался за город. Там он раскладывал на пригорке коврик, выкладывал съестное, бутылочку старого доброго вина и, вместе с кошкой, наблюдал за движением облаков или заходом солнца. Кое-кто говорил, что видел, будто и кошка изредка прикладывалась к горлышку, но, конечно же, сказка сказкой, а меру вранью надо знать.

 

Однажды сосед Шульц, почтенный отец четверых детей, муж любопытной жены, пришёл с бутылочкой глинтвейна к Олли в гости, когда, по мнению Шульца, Олли нечем было заняться другим, как только почесать языком с болтливым соседом.

 

Начал Шульц издалека, с погоды, а закончил тем, что ему нашептала на ухо жена, привыкшая совать свой тонкий нос в чужие дела, – холостяцкой жизнью булочника. Какой он умница и трудяга, не пьющий (пропущенная кружечка с соседом не считается) и вежливый! И какой он одинокий – ай-яй-яй – смотреть больно, как Олли надрывается один и радости никакой, кроме как кошку погладить, не имеет! Надо сказать, во время всего этого разговора Полли лежала на коленях булочника, тихонько помуркивала, и Олли поглаживал её ласково.

 

Шульц закончил свою речь, а Олли улыбался. Впрочем, он и весь разговор-то не шибко болтал, отвечая на замысловатые реплики болтливого соседа односложно либо кивая.

 

– А не познакомить ли вас, уважаемый мой Олли, с нашей Эльзой, племянницей жены? Девушка она скромная, рук не покладая, трудится целый день, не красавица, зато уж как принарядится для Розенмонтага* и ножкой топнет – глаз можно не отвести от того, как она славно танцует!

 

Олли поблагодарил заботливого Шульца и ответил:

– А знаете ли вы, господин Шульц, притчу о кошке, которая отпустила мышку?

 

Нет, ответил Шульц и выказал желание послушать историю. Олли, не ломаясь, заговорил, а Полли навострила острые ушки.

 

Притча о Кошке, которая отпустила Мышку

Однажды попалась Мышка в мышеловку. Как так получилось – сама не заметила. Была Мышка осторожной и привыкшей к подлостям человеческим, а тут как мышиный бес попутал. Дело было ночью, и на мышиный писк боли прибежал Кот, который никак не мог поймать хитрую Мышь, и начал смеяться над ней, пытавшейся вытащить свою лапку из цепкого железа.

 

– А не съесть ли мне тебя, о вредительница хозяйского добра, прямо сейчас? Я бы с удовольствием отгрыз тебе лапку за лапкой, не подкидывая вверх и в стороны, как давно того хотел.

 

– Воля твоя, Кот, – ответила Ммышь, сдерживая писк негодования, страха и боли, – но только это будет твой последний день в хозяйском доме. Как только они увидят, что меня больше нет, сразу выгонят тебя, а и того хуже – подкинут вверх и в стороны, как ты бывало обходился с нами, мышами.

 

– С чего бы это? – Кот удивился.

 

– А то, что ты долгое время не мог меня поймать, а попалась я в коварное железо. Решат хозяева, что ты больше не можешь ловить нас, и что железо делает это лучше, – и выбросят тебя на улицу!

Кот призадумался, почесал себе за ухом и спросил неуверенно:

– И что же ты, о моя сладкая жертва, предлагаешь?

– Освободи мою лапку, а дальше делай со мной, что хочешь. Хочешь – подкидывай, хочешь – ешь сразу. Раз уж мне судьба сегодня умереть, пусть моя смерть принесёт хотя бы тебе пользу, – и Мышка прибавила: – я уже и с белым светом попрощалась…

 

Подумал Кот, подумал – и согласился. Упёрся лапами в одну створку мышеловки, потянул зубами на себя другую – и Мышка освободила лапку. Освободила, а через мгновение была в своей норке и пыталась отдышаться от страха.

 

– Эй, ты, Мышь! – сказал Кот, – иди сюда, ибо я хотел бы тебя сначала подкинуть.

 

Но Мышка рассмеялась весело:

– Как был ты дурнем, так и остался, Кот! Не хворать и тебе. Обещание своё я тебе выполню отчасти – уйду в соседский дом, пусть хозяева решат, что ты по-прежнему хорош в ловле и съел меня. Вот только меня ты не получишь!

 

И Мышка исчезла в норке, оставив одураченного Кота без удовольствия. И понял тогда Кот, что самая желанная мышь – та, которую никак не можешь поймать.

 

 

Олли закончил со словами: «Вот такая притча, уважаемый Шульц». И сосед хмыкнул, как бы соглашаясь, однако не осмеливаясь задать вопрос, что именно хотел сказать Олли этой притчей.

 

Соседи посидели ещё немного, допивая терпкий глинтвейн, и Шульц ушёл, задумавшись не на шутку над словами булочника. А Олли закрыл за соседом дверь, вздохнул с облегчением и опустил Полли на пол:

– Ну что, моя дорогая, время ставить тесто! Одевай-ка свой передник, милая!

 

И кошка потянулась, прогоняя дремоту, и отправилась за своим передником и колпаком.

 

 

 

*Розенмонтаг (нем. Rosenmontag — «розовый понедельник») — традиционный весенний праздник, дата которого связана в Германии с наступлением пика карнавального времени. Во многих населённых пунктах в этот день проходит праздничное шествие, в котором принимает участие большое количество населения — Розенмонтагсцуг (Rosenmontagszug).




#25926 Призрачная лестница. Автор: Радда (Зарина)

Отправлено от tvorchestvo.kg на 23 Январь 2016 - 10:50 в Фантастика и фэнтези

К рисунку Елены Свиряевой

 

 

Призрачная лестница

 

Кит, Дот и Парка — местные сорванцы, с гиканьем и улюлюканьем пронеслись мимо призрачной Лестницы, едва не попадав на первую ступень. Дежурный страж, до этого мирно посапывавший, пригревшись на солнышке, мигом очнулся и погнал негодников прочь. Мальчишки стремглав унеслись прочь от Лестницы и окунулись в людской поток рыночной площади.

 

Да и страж не собирался за ними гоняться — во-первых, пост ни в коем случае нельзя оставлять, во-вторых, лета уже не те, чтобы за пострелятами угнаться.

 

У стража был один из самых важных постов во всем городе — того и гляди, какой-нибудь недоверок турист полезет вверх по Лестнице и канет в Лету. Туризм сразу пойдет на спад, а городу — сплошные убытки и кризис.

 

Про Лестницу разное в народе рассказывали, вот эти любопытствующие и норовили просочиться мимо дежурного и разведать, что же там на самом деле. А про то, что никто оттуда не возвращался — в это они не верили.

 

Вот идет молодая пара, наверняка молодожены, идут в таверну к Мисси. Мисси им подаст свой знаменитый пирог с мясом, ее муж, Прит, нальет лучшее вино из местной винодельни. Молодые поедят — попьют, да и обязательно спросят по Лестницу-то. А как же иначе?

 

Огромная, ниоткуда взявшаяся, каменная Лестница, прямо посреди города, и ведет она наверх и в никуда. Всех она притягивает, всех зовет.

 

Страж и сам время от времени ловил себя на мысли, что неплохо бы хоть одним глазком взглянуть на то, что там в конце.

 

–  А что там непонятного? - ворчал старый Квил, - это есть место вечного упокоения. Вот потопчу землю до первых внуков, и поднимусь по ней. Пора уж!

 

Мисси, большая охотница до сплетен, рассказывала историю о бедном музыканте из соседнего города, который влюбился в дочку старосты. Чтобы жениться, пошел он в город искать работу да разбогатеть, а до таких известное дело, сам дьявол охочий — заключил с парнем сделку. Года шли, у музыканта этого с дочкой старосты детишки уже бегали, а тут время пришло отдавать должок. Парень к этому времени с дьяволовых щедрот разбогател и заплатил миллионы одному колдуну, чтоб тот его спрятал. Колдун деньги взял и наколдовал лестницу эту. Пообещал, что если парень по ней поднимется, то никогда более уже вниз не спустится, и в ад не попадет. Парень с отчаяния полез на Лестницу эту, и точно — никогда уже не спустился. Живет где-то там в темной башне колдуна и тоскует в одиночестве.

 

– И вовек не видать ему света белого и лица человеческого, - протирая стакан, заканчивал за женой историю Прит.

 

Послушают молодожены, скажут спасибо за вкусную еду и хорошую историю, и пойдут дальше — не иначе как в лавку Дэва, который с далекого востока самые тонкие и красивые ткани привозит.

 

Дэв перед ними товар разложит — диковинные украшения, пахучие пряности и прочие товары из самых далеких земель. Они его будут расспрашивать, где он побывал, да что видел, какие страны объездил, каких чудес навидался. Дэв расскажет про странные глиняные пирамиды, в которых царей иноземных хоронят, поведает об огромных рыбах, которые играться любят и плыть с кораблями в теплых водах, и о маленьких рыбешках, которые поют морякам о доме и о жизни, напоминают о том, ради чего нужно держаться и вернуться.

 

А затем добавит, что весь мир объездил, но диковинки чуднее Лестницы все же не видал. Молодожены устроятся поудобнее и подождут, пока он стряхнет старый табак из трубки на землю и забьет новый. Задумчиво попахивая чубуком, Дэв вспомнит, как однажды, лет 50-60 назад пришел в город удивительный странник. На нем была старая, порванная одежда, а в руках дубовая палка вместо посоха.

 

Странник почти всегда носил плащ с капюшоном, но если открывал лицо — от него словно начинало исходить сияние. Многие люди начали прислушиваться к его речам, а говорил он о любви, о сострадании, о милосердии и братстве.

 

У него появились последователи, и их число с каждым днем все больше росло. Люди перестали носить Святым мужам духовную десятину, как раньше, а сами в складчину покупали больным и сиротам одежду, еду и лекарства. Святые мужи прокляли странника, и назвали смутьяном и богохульником. Пятидесяти стражам приказали схватить странника, но ни у одного не поднялась рука. Тогда один из Святых мужей вырвал из рук стражника арбалет и выстрелил в странника. И тут, на только что пустом месте, воздвиглась невероятная Лестница в Небеса, и укрылся странник на ее верху. И спустится он, только когда решит, что люди стали достойны его света.

 

Молодожены восхищенно поахают, купят каких-нибудь заморских товаров и пойдут гулять по городу дальше.

 

И рыночный староста, и хозяйка постоялого двора, и даже мальчишка, разносящий по площади воду, расскажут им свою историю призрачной Лестницы. И конечно, дуралеи с наступлением темноты полезут сюда, на поиски приключений. И тут начинается моя работа — нужно быть начеку, чтобы не дать им ступить на первую ступень.

 

Если ступят — пиши, пропало. Не вернутся, пока до конца не дойдут. А разве есть конец у бесконечности? Так и будут вечно подниматься вверх, в поисках ответов. Ну и стоит оно этого?




#25883 Дом, в котором... Автор: Артез Батырканов

Отправлено от tvorchestvo.kg на 21 Январь 2016 - 20:50 в Чувства и чувствительность

По картине Елены Свиряевой:

 

Дом, в котором…

 

 

– Почему мы приехали именно к дедушке? – Марат не был рад таким каникулам: пропала возможность поиграть со своими друзьями. – Я вот, никогда не хотел сюда приезжать, вы меня заставили.

 

– Ладно тебе, дедушку тоже надо навещать.

 

– Но мама, он же никогда не бывает серьёзным, это не очень круто для его-то лет.

 

– Я знаю, Марат, и всё-таки это твой дед, относись к нему уважительно.

 

«Почему мы не могли поехать в другую страну на каникулы, на худой конец, в детский мир можно было поехать?» – думал всю дорогу Марат.

Дедушка Марата живёт на даче, где много-много деревьев, и пройти к нему очень трудно, по крайней мере, так он сам говорит. После часа ходьбы гости наконец-таки дошли до заветной опушки возле речки. Осенью опушка очень красиво отражалась в воде, отец Айсулуу любил фотографировать и рисовать эту местность.

 

– Добро пожаловать, Айсулуу, Марат, – дед полез целовать дочку с внуком. – Вы пока отдохните, я что-нибудь состряпаю.

 

Он всегда хорошо готовил. И пока дед кухарничал, Айсулуу и Марат расположились в одной комнате. В доме деда всегда пахло особенным уютным запахом древесины. Почти на всех стенах – картины отца. В самой дальней комнате висела особенная картина, на которой улыбалась жизнерадостная мама. Как же тяжело смотреть на это…

 

Обед и правда получился очень вкусный, за едой Айсулуу вспомнила детство: как она бегала по ступенькам у речки, как залезала на деревья и распугивала птиц.

 

– Дедушка, почему ты не переедешь к нам? Почему не съедешь отсюда?– Марата интересовало, почему он не уезжает из этой дыры.

 

– Понимаешь, бывает такое, что привязываешься к одному месту. В этом месте ты можешь быть самим собой, не притворяться. И при этом тебя никто не будет осуждать за всякие неправильные действия.

 

– Потому что тебя никто не видит?

 

– Нет, – дед улыбнулся, – дело не в этом. Именно в этом месте я встретил твою бабушку. Она была очень красивой, жизнерадостной и счастливой. И в тот момент захотелось сделать её счастливей. Я ухаживал за ней и завоевал. Это было как во сне: самая красивая девушка была со мной. Со мной, кто ничего по сути в жизни не добился, но сделать её счастливей я всё ещё хотел, и хочу сейчас это сделать… Этот дом мы построили вместе, мы состарились вместе в этом доме. Любили друг друга в этом доме. Смотрели на деревья, на то, как ветер колышет их листья. Видели, как кроны этих же деревьев сгорают осенью, окрашиваясь в желтые и красные цвета. Видели, как они умирают и как возрождаются.  Видели цветы, что вырастали на опушке. Ощущали всю красоту этого места. Лицезрели восходы и закаты. Всё это мы делали вместе. Я рисовал всё, что видел, хотел передать кому-то эту красоту. Даже после того, как твоей бабушки не стало, я продолжаю смотреть за циклом жизни природы и переносить это на холсты. Не хочу, чтобы после моей смерти она мне сказала: «Ты сложил руки». Это место – всё для меня. Это мои воспоминания. Ради этого я живу. Поэтому не переезжаю. И не перееду.

Айсулуу вытирала украдкой глаза, видимо, вспомнила маму и не сдержалась. А Марат недоверчиво слушал, как будто не понимал романтизма деда.

 

– Это всё для тебя пока что сложно. Вот, тебе на память, от меня.

 

Дед протянул ему картину, где изображался дом осенью. Речка, деревья, цветы –  очень красиво!

 

– Никогда не забывай, кто ты есть, и для чего ты живёшь. Не забывай, вспоминай меня, смотря на эту картину. Жизнь дана не только для себя, ты должен посвятить её кому-то, – дедушка был горд тем, что сказал, он улыбался.– Поверь, у тебя тоже будет место, где ты сможешь быть тем, кем являешься. Для меня это место – мой дом. Дом, в котором я счастлив.




#25871 Прощальная песня. Автор: Panzer (Тимур)

Отправлено от tvorchestvo.kg на 20 Январь 2016 - 21:53 в ПОЭЗИЯ

К иллюстрации Джума Гунна

 

 

Прощальная песня

 

Sting - Desert Rose - Zohar.mp3

Горных хребтов острые лезвия режут небо кусками.

Здесь моя родина, в этой долине я умывался ветрами.

Пела мне мать колыбельные песни, вьюги подслушав мотив,

Первый мой лук мне натягивал папа, воином быть научив.

 

Горные тропы венами тонкими изрисовали хребты,

Я поднимался к вершинам заснеженным, чтобы хлебнуть красоты,

Чтобы увидеть орла в поднебесье, чтоб любоваться землёй,

Той, что зовётся любимой отчизною, где прорастал корень мой.

 

Видел стада, что комочками войлока на изумруде паслись,

Видел коней, что прекрасными вихрями вдоль косогора неслись.

Чистый хрусталь из потока прозрачного пил, зачерпнувши в ладонь,

Был путеводной звездой ночью тёмною юрты родимой огонь...

 

Ханский гонец звенит бубенцами, в пене его жеребец.

Весть роковую принёс он в становище: миру наступит конец.

Снова война, снова жадные вороны будут по небу кружить,

Хочет Хромец в пирамиды ужасные головы мёртвых сложить.

 

Слёзы текут по лицу моей матери, сёстры вцепились в седло,

Только братишки, по малости глупые, мне говорят: «Повезло!

Всех победишь, и вернёшься с добычею, золотом в сумке звеня,

Славу стяжаешь героя-батыра, честь родовую храня!»

 

Саблю  отец наточил седовласый, чтоб трепетали враги,

«Стрел не жалей, - мне сказал, - их достаточно. А вот себя — береги.

Вот твой колчан, лук тугой и проверенный. Помни дорогу домой.

Храбро сражайся, свой долг исполняя. И возвращайся живой.»

 

Саваном белым долина укутана, где моё детство прошло,

Сыпется снег, словно пепел пожарища, лёд на реке — как стекло.

Не оглянувшись, я тронулся шагом. Конь головой замотал.

Долго отец молчаливою тенью на косогоре стоял.

 

Слава тебе, Тамерлан! Твои тумены кровью зальются в боях.

Будут пылать города и селения, кости белеть на полях,

Будут стервятники жрать до отвала; каждому — доля своя.

Может, на месте сраженья жестокого лягу навеки и я.

 

 

Горных хребтов острые лезвия режут небо кусками.

Там, за спиной, моя нежная Родина

Спит,

укрываясь снегами...




#23468 Рассказы Двуликого Бена

Отправлено от tvorchestvo.kg на 30 Март 2015 - 20:23 в Миниатюры (проза, драма)

***
Сплошь черное узрел вокруг,
Заживо проглотил меня мрак.
Издали слышались лаи подруг -
Целая стая голодных и злых.

Шли в мою сторону оравой своей, 
Почуяв носами еды аромат.
И побежал как можно скорей,
А сердце наполнилось страхом.

Свет фонарный, видимый еле
Глаза заметили вдруг,
Но не успел дойти до цели:
Собаки замкнули свой круг.

В центре него стоял, 
Страх показывать не смел,
Смотрю прямо смерти в глаза -
Как пара клыков вошли мне шею.

И мгновенно в тот час
Я проснулся, в постели лежал.
И лишь сердце, стучась
В груди, мне сон напоминало

Мне хотел привстать,
Но шевельнутся не мог.
Что за новая напасть -
Не чувствую ни рук и ни ног.

Но и это был сон,
Я пробудился второй раз,
Еще больше был я удивлен,
Проснулся, надеюсь, по-настоящему.
***




#23467 Рассказы Двуликого Бена

Отправлено от tvorchestvo.kg на 30 Март 2015 - 20:22 в Миниатюры (проза, драма)

Иллюзионист в каждом

 

Тишина в яблоневом саду, не считая легкого, почти незаметного ветерка и шелеста листьев, что составляло весь звуковой фон. Прохладно, дрожь по коже. Я сижу под деревом, под самой пышной яблоней, моей любимой, трусь руками, тоскливо. Что я делаю здесь? просто сижу, ничего не делаю, только думаю: "Есть пространство и время, есть свет и тьма, есть материя и идея, остальное иллюзия!". Единственная мысль сводящая меня с ума, она причина моей печали, что все не такое каким мы представляем.

Приглушенный звук, удар об землю, что-то упало, от неожиданности закрыл глаза, прижал подбородок к груди и всем телом напрягся. Конечно же яблоко, а что еще могло быть, очередной плод решил что созрел и отделился от древа родителя. Говорят Ньютону оно упало на голову, это явилось толчком к открытию силы всемирного тяготения. Интересно это правда или миф? жаль не узнаю, дедушка Исаак забрал с собой в гроб правду, и было это много столетий назад. А сейчас 21 век, и мое дерево решило - до известного ученного остался метр с хвостиком. И правильно, моя мысль никакое не открытие, а самая что ни наесть истина, которую только и надо разглядеть. Красный плод лежал на расстоянии вытянутой руки и небольшого наклона. Самопроизвольно силой голода, диктующая моими движениями, рука достала яблоко. Оно было самим совершенством, я внимательно разглядел его одновременно протирая чистой стороной футболки. Идеально красное, сочное, твердое, только в месте удара было темнее и мягче, но все равно это самое изумительное яблоко, которое я видел. Интересно оно такое же сладкое на вкус как и на вид? скоро узнаю. Хотя чего я жду, к чему ожидания искушу здесь и сейчас. Облизавшись и проглотив слюни, приступил к поеданию. Жадно куснул в блестящий от натираний бок, не успели мои зубы войти до конца как сок потек по ним и попал на губы, а затем и на язык, сладкий с кисловатым оттенком вкус, ни с чем несравнимый. Первый откушенный кусочек быстро растаял во рту, даже не нуждаясь в усиленном жевании. Второй-третий кусок, вот это блаженство, кайф, как при прослушивании любимой композиции, даже лучше. Не заметно оно кончилось, я обглодал яблоко как кость. И теперь уже оно было не таким красивым, вся ободранная и желтая. Я бросил остатки как можно дальше. Еще какое-то время чувство удовлетворения не покидало меня, а во рту остался привкус, мне хотелось еще съест дюжину таких же чудесных яблок. Посмотрел наверх и увидел, больше нет, на соседних деревьях тоже не было, я слопал последнее во всем саду. Жаль!

Через некоторое время, отошел от состояния эйфории, и вспомнил, что я здесь делал, о чем думал. "Есть пространство и время, есть свет и тьма, есть материя и идея, остальное иллюзия - только иллюзия». Тут я начал соображать: «Мозг просто дорисовал существующую реальность, он опять меня обманул..."



#23466 Рассказы Двуликого Бена

Отправлено от tvorchestvo.kg на 30 Март 2015 - 20:21 в Миниатюры (проза, драма)

Плывет облако по небу.

Жанр: ~очерк.



«Что делать, если выгнали из аудитории?» - это вопрос, застывший в моей голове. Целый час до следующей лекции, целый час свободного времени. 
Меня зовут Давид и я обычный студент. Хочу стать дипломированным специалистом, найти работу по душе, приобрести свой дом – это самая главная цель на ближайший десяток лет. Я обычный человек, воспитанный строгими родителями, которые в свою очередь выросли под гимном СССР. Нынешнее время меня научило жить по-другому, не так, как мне говорили мать и отец. Свое советское воспитание я оптимизировал к быту XXI века, так сказать приспособился боевым условиям рыночной эпохи.

Я всего лишь высказал свое мнение. Это не понравилось преподавателю, и он попросил покинуть пару. Чтоб окончательно не загубить свое будущее, пришлось подчиниться.

Стою в коридоре, за мной хлопнулась дверь. Достал телефон. Нет, не позвонить друзьям и провести это время в хорошей компании. В телефонной книге всего пару номеров: одного старого одноклассника и номер какой-то кафешки. Номера родных и «друзей» помню наизусть, не вижу смысла их сохранять или просто ленюсь. А одноклассника встретил месяц назад в одном из городских парков. После того как он перешел в другую школу я его не видел. Было это в классе восьмом. Тогда в парке мы обменялись номерами, чтобы не потеряться еще раз. Кафешку посоветовал знакомый, он там работает. Сказал, скидки сделает, вот и храню номер на всякий случай. И так достал телефон, залез в плейер – это первое, что нужно мне от него, нашел самую драйвовую песню и на полную громкость.

Все началось с разговоров о религии. Мая Исраилова - мой преподаватель по предмету «Культурология», человек верующая, даже очень. Мне иногда казалось, что она какая-нибудь баптистка и состоит в некой секте. Все из-за ее фанатичного отношения ко всему этому. Часто ее пары превращались в проповеди. Раньше по телевизору показывали таких странных людей, эмоционально рассказывающих о силе веры. Это то - же самое, только вживую. Не знаю, есть ли они сейчас, показывают ли их.

Я всего лишь спросил у Маи Исраиловой:
-Как вы относитесь к людям нетрадиционной ориентации?

Все засмеялись. Это был первый наводящий вопрос. Основной я приберег на конец, вопрос который меня очень долго мучает. Мая Исраилова тот человек, чье мнение меня интересует. Я знал, как она примерно отреагирует и был прав:

-В Библии, частности в Старом завете за данное деяние забивали камнями без возможности принести жертву и раскаяться. В Новом завете отношение просто отрицательное без забивания... Почему ты спросил об этом? – она посмотрела на меня, прищурив глаза.

-Скажу сразу я не один из них. Более того, до недавнего времени я сам плохо думал о таких людях. Я нашел книгу «Бойцовский клуб» Чака Паланика. Замечательное произведение, жанр - контркультура. Стало интересно, а что он еще написал. Нашел его биографию. Он оказался «голубым». Сначала чувствовал разочарование, но погодите ведь не правильно судить о человеке по его пристрастиям. Кто-то любит острое, кто-то сладкое, кто-то зеленное, а кто-то и фиолетовое, кто-то вегетарианец, а кто-то вообще пред питьем воды говорит «спасибо». Главное чтобы это не мешало в повседневной жизни, в решении бытовых проблем. Вот я не люблю современную поп культуру, но я не занимаюсь пропагандой этого, не провожу «антипоп» парады. Несмотря на различия, все мы можем заниматься одним делом, если мы знаем свою профессию, нужно просто проявить небольшую терпимость. В этом заключается решение проблем и расизма, и национализма, и других видов дискриминаций, - мне казалось, мне хотелось верить, что однокурсники поняли смысл мох слов.

-Хорошо, но не совсем убедительно! Если ты хотел сорвать пару, то это у тебя получилось, - как же любят эти учителя говорить штампами.

-Раз уж так, я еще кое-что скажу,- я перешел к основной части,- Жил человек – добрейшая душа, никого не обижал, в помощи не отказывал, пользовался доверием - пример для всех. Но был один изъян – он атеист, просто не верит в бога. С одной стороны - такая мелочь, а с другой – что-то нехорошее. И вот, в один день пришло его время – он умер. На похороны пришли соседи, знакомые, родственники. Хотя он и неверующий, его похоронили как надо. Все говорят, какой он был хороший человек... Так оказалось, что Бог есть. Тут у меня возникает вопрос: он попадет в рай? Как вы думаете? – конечно, в этом человек я видел себя, где-то в глубине сознания я допускал существование Создателя.

-Нет! Теперь покинь аудиторию! - очень четко произнесла она, не объяснив почему «нет» и почему я должен выйти.
Покачивая головой в ритме песни, я иду по коридору в сторону выхода немного печальный, немного огорченный. Минуя редких прохожих, чувствую спиной, как они оборачиваются, хотя вряд ли это так. Стремительными шагами вырываюсь из объятий учебного корпуса, пролетаю через порог, ощущая легкий ветер на лице - ветер перемен.

Стою на улице, закрываю глаза, делаю глубокий вдох, поднимаю голову, выдыхаю и одновременно открываю глаза. Предо мной чудесная картина: одинокое, белоснежное облако на синем фоне неба. Чувствуется контраст цветов и облако кажется более живыми. Оглянувшись по сторонам, вижу других студентов, стоящих по группам из нескольких человек и громко смеющихся, вижу сидящих на скамейках по парам и в одиночку, ждущих кого-то. И лишь я один среди толпы людей в этот момент могу восхититься красотой неба.

Посмотрел на экран телефона, по названию переменившейся песни, по количеству контактов в телефонной книжке, и по тому, что я говорил несколькими минутами ранее, понял: я не такой как все. Последняя мысль оживила меня, появилась воодушевленная улыбка, и опять же врубая на полную громкость, с довольным лицом, покачивая головой, я пошел дальше, припевая про себя: 

«Тебе повезло ты не такой как все
Ты работаешь в ОФИСЕ!»




#23465 Рассказы Двуликого Бена

Отправлено от tvorchestvo.kg на 30 Март 2015 - 20:21 в Миниатюры (проза, драма)

Перенесено со старого форума

 

Двойной удар

Комедия-фарс

 

Был знойный летний день, конкретней начало августа, еще конкретней обеденное время. Все живое и неживое изнывало от жары. Как это бывает каждый год Бишкек под палящим азиатским Солнцем. Люди с неохотой выходят на улицы, каждый источник прохлады, словно оазис, притягивает всех вокруг. На каждом углу прохладительные, национальные и просто напитки, мороженное разных цветов и вкусов. Улицы сбросили с себя часть трафика. Многие разъехались по деревням, жайлоо и на Иссык-Куль само собой.

Но сегодня был воскресный день, а это значит, хочешь не хочешь надо иди на базар, делать покупки, закупки припасов на неделю. Мясо, мука, сахар и арбуз - обязательные атрибуты содержания сумок, рюкзаков, авосек. Несмотря на условия близкие к пустынным, толпы людей как муравьи прочесывали продуктовые ряды, стараясь не пропустить и не забыть ничего из списка. Вокруг шум, кипишь, настоящий восточный базар. На этом фоне двое молодых людей стояли как памятники, прищурившись от солнца, представляли из себя иноземцев, что им надо? зачем они здесь? Может, ждут родителей или не знаю. Да никого не волновало, ведь надо еще добраться до остановки, дождаться автобуса. Только самые нетерпеливые пойдут к пятачку таксистов, дабы воспользоваться их недешевыми услугами, но оно того стоит, это тебе не в душном автобусе ехать, вдыхая людские ароматы усталости, результаты защитного действия организма от высоких температур, выработанный и отточенный за многие века существования человеческого рода.

И вдруг среди этих хаотичных действий сложной человекорыночной системы произошел не большой сбой. В толпе движущихся людей не с того не всего повалилась на асфальт женщина и разбила голову, как вскоре выяснилось, это был солнечный удар. Реакция людей была незамедлительная, хотя у каждого отдельного она была по-своему. Кто-то решил помочь, позвонил в скорую, а некоторые просто прибавили ходу и скрылись в декорациях местности, кто из них добрый или испорченный не мне решать. В считанные секунды на этом месте образовался затор из человеческих душ, Пару человек стояли перед женщиной до прибытия медиков. Тем временем рана источала кровь, которая не думала останавливаться, от чего лужа крови пугающе росла в диаметре.

А там в недалек пара молодых людей, как стояли до происшествия с женщиной, так и стояли. Ну точно памятники, подумает каждый. Но кое-что изменилось в их лицах, у первого нарисовалась картина страха, паники, внутренней борьбы добра и зла. А у второго была улыбка, и это было так мерзко, если бы его заметили тогда прохожие, то не знаю о чем бы подумали, но догадываюсь, что исключительно о плохом. Кто они и какое отношение имеют к случившемуся? Интересно? Обо всем по порядку.
Жил-был мальчик по имени Талант, пятиклассник, худощавый как тростинка, не высокий, но и не маленький, средний для своего возраста, круглый год черный, пучеглазый как осьминог, ну такая наследственность. Сразу говорю, странный был, но из-за возраста никто его не замечал, а вы замечаете чужих детей? Любой, кто встретит его на улице, посчитает его "ботаном, задротом". Таланта всегда прикалывали эти слова, он считал, что это скрытое признание его умственного превосходства над себеподобными. Честно говоря, самомнение завышенное, настоящий чудаковатый феномен. Учился в самой средней из всех средних школ страны, которая располагалась возле его дома, а дом на окраине города, что такое окраина города говорить не надо, лишь отмечу это межгородоаулье. Учился местами отлично, местами не удовлетворительно, учителя жаловались редко, а когда жаловались, выделяли особо "невнимательность". "Летает в облаках" - надпись посещавшая страницы школьного дневника, после очередных внеплановых лекций от классного руководителя. Не входил в состав списка "трудный ребенок", который существует везде, под разными названиями, но суть одна, хулиганы. Хотя по умственному извращению, по изобретательности был на порядок опасней тех раздолбаев, просто ему удавалось держать эту энергию в себе. Родителям было как-то не до него, работа, дела, проблемы, полный букет современных тягот, да еще электрик спалил левую розетку, и намекает на "ыве ысычи омов". В этом плане Талант отвечал взаимностью отцу и матери. 

Друзей не имел, не считая Вову который всегда ходил с ним. Вова не играл в футбол, отвратительно для мальчика бегал, а с нашим героем этого делать не надо. Талант не считал его своим другом, Вова так же не признавал Таланта в качестве френда. Парадокс, никто из них не хотел говорить другому о личных симпатиях, а точнее об их отсутствии, ведь больше не с кем гулять на скучных летних каникулах, да и родители говорят, мол тот отличный малый, воспитанный, а они как воспитанные слушаются. 
Пока Талант пишет в своем замороченном личном дневнике, Вова ковыряется в носу, накатывает козявки и движение щелбана, запускает в недалекие предметы, не преследуя никакой спортивной цели, просто так. Такой вот наружный вид ежедневных занятий псевдо дружбанов. Если смотреть во внутрь, то Талант писал в дневник свои наблюдения, заметки, некоторые до боли смехотворные, есть и не по-детски серьезные. А Вова, что Вова? он был мечтателем, мечтал о подвигах, как он спасает утопающего или другого кого-нибудь, не важно кого, и все ему аплодируют, медали, ордена, уважение, это то чего не хватало Вовану - внимания. Время от времени Талант зачитывал, выдержки из своих бушующих шедевров, но Вова в сущей его манере отвлекался, и не слышал эксклюзивные произведения таланта Таланта. Когда ему становилось скучно, произносил короную фразу, некий звонок об окончании дворовых посиделок "что-то я проголодался, пойду домой". И так каждый божий день, самых убогих каникулистов во всем мире. Пока не случилось следующее.

Как-то решил Талант выйти за пределы родных окраин, разбавить приевшуюся картину новыми цветами, ароматами и переступить через порог дозволенных ему улиц. Ну а Вова как хвост за ним. Невообразимые края предстали перед ребятами, края мельком замечаемые при поездках на папиной машине, но вживую, без барьера, без фильтра, это совсем другое место, со своими оригинальными звуками и запахами, деревьями и машинами, бомжами. Не ловкими шагами, разинутыми ртами, и спотыкаясь о каждую кочку, не замечая ям, наступив на хвост знакомой дворняги, ах вот откуда она прибегает, пацаны бороздили по неизведанным местам своих окраин. Некоторые вещи были все же таковыми как и у них на родине, а именно кричащие ребята «пас», «руки», «штрафной», «ГоЛ!!!», «Эна-Бена-Цо», о! это что-то новенькое у нас «РайилДвайилТрисл», подметил Талант и сделал соответствующую запись сначала у себя в голове, затем позднее отметил в дневнике. Ну о чем же думал Вова, никто не знает, по его глазам, он был в другом мире, в мире впечатляющих ух ты и ничего себе. Вскоре Вован проснулся из гипноза и в панике стал дергать Таланта, всеми движениями и мимикой передавая одну четкую мысль «назад домой». Таланту хотелось остаться, еще чуть-чуть хотя бы, но рассудок взял вверх над энтузиазмом, и парочка побежала в обратную сторону. Еще раз просмотрели под другим ракурсом пейзажи жизни районов, неужели столько прошли. На самом деле они бродили около пяти минут, не более, но как бывает в таких случаях, внутренние часы дают не желаемое восприятие времени. Вечером того же дня в первые за год дружной службы, а до этого это дружба была службой, они эмоционально, перебивая друг друга делились впечатлениями. Разошлись на решении, пойти завтра дальше, что надо пораньше встретится.

А что произошло на следующий день вы уже знаете, страшное событие на местном рынке. Произошел не большой сбой. В толпе движущихся людей не с того не всего повалилась на асфальт женщина и разбила голову. Свидетелем чего стали наши ребята. Единственный вопрос, который остался, почему такая реакция у парней? Вова, с ним все понятно: вот он шанс о котором он мечтал, иди помоги, спаси и все дела, и геройская медаль с всеми почестями тебе обеспечен, но что-то его остановило, о причине знает только сам Вова. Для Таланта это было значимым событие, его первый опыт лицезрения подобного шоу, словно первый полет в космос, только он подметил всю комичность ситуации. В следствии чего, вскоре рассказ «Двойной удар» был написан в черновом варианте, на листах его дневника.
В будущем Талант стал популярным писателем, в первую очередь знаменитым своим рассказом «Двойной удар». А Вова работал таксистом, на том же рынке.
Конец! А кто дочитал тот, МАЛАДЕС!




#23464 Рассказы. Автор - Anna Green

Отправлено от tvorchestvo.kg на 30 Март 2015 - 20:12 в Миниатюры (проза, драма)

Единственный человек на Земле

 

1

Пахло сырой землей и гниющей древесиной. Утро выдалось пасмурным, тяжелым, неприятным; хотелось поскорее избавиться от его нагнетающего действия. Нависшее серое небо словно давило на голову, вызывая депрессию. Густые, но не темные облака закрыли солнце, отчего свет мягко, не создавая бликов и теней, рассыпался над горами, лесами и большой пещерой, в которой жил человек. Никто кроме него не мог видеть в данный момент этот пейзаж.

Человек рассеянно сидел у костра, тихо напевая протяжную, знакомую только ему мелодию. Он сидел спиной к пещерному входу, у которого была постелена медвежья шкура; красота горной местности довольно приелась человеку за полвека, прожитых здесь, в этой старой, надоевшей пещере, и поэтому он продолжал равнодушно ковырять заостренной палкой почти прожарившихся жирных тараканов, едкий, горький запах которых казался ему вполне аппетитным. По мотиву своему его песня походила на бурятскую; такая музыка присуща горным пастухам, чьи сердца от расширяются от нее подобно тем лугам, по которым ступает их нога. Но человек у костра не был пастухом. Он был никем. Никем-без-имени.

Тридцать семь лет испытаний научили его выживать в самых трудных обстоятельствах. Оставленный здесь, в вонючей пещере, совсем крохотным ребенком, завернутым в обрывки шерстяного одеяла, он не помнил лица той женщины, которая принесла его. Он помнил лишь быстро удаляющийся в ночи силуэт и свой отчаянный плач. Он часто вспоминал эту женщину, которую считал матерью, но никогда не винил. Воссоздавая в памяти ее сгорбленную, уставшую фигуру, грубые руки и сутулые плечи, он понимал, что она была просто вынуждена так поступить. Если бы дикарь знал чуть больше о мире, он бы испытывал к ней некую благодарность - в то время, когда он был рожден, считал в порядке вещей закопать нежеланного ребенка живьем, а она несла его, спотыкаясь, далеко-далеко от людей, дабы помочь ему выжить. Возможно, она пела ему колыбельную по дороге, которую он неосознанно запомнил. 

Но он ничего не знал о других людях. Он не знал, что где-то там, за высокими горами, опасными лесами существуют целые города, страны. Инстинктивно имея представление о смерти, он полагал, что его матери давно нет живых, и поэтому считал себя единственным человеком на Земле. Ему было одиноко, слишком одиноко, но он привык к этому чувству и уже не замечал щемящей боли в сердце на закате; он не знал, что такое улыбка. Да, губы его были недвижимы и меняли вид только при пении и приеме пищи. Но зато у него были хоть и тусклые, но очень живые, большие глаза и безграничная фантазия.

Он любил мечтать. Лежа вечерами на мокрой траве и получая удовольствие от прикосновений росы, он закладывал руки за голову и думал, думал... Казалось бы, какие мысли могут быть у дикаря, не имеющего представления ни о чем, кроме местности, на которой обитает, вкусе жареных тараканов, свойствах разных трав и прочей бытовой чепухи? Но разум и душа - две разные вещи, которые порой могут отделяться друг от друга, и когда он мечтал, он полностью распахивал свою душу, не нуждаясь в логике.

Он представлял, что где-то там, за дымкой вдали, за этой воздушной вуалью, живет кто-то еще. Образ другого человека витал в его голове, мучил сознание, вызывал огромное желание бежать туда, в неизвестность и бесконечность. Мучительные сомнения и страх перемен останавливали его.

2

Утро было по-весеннему легкое и светлое. Солнце наконец выбралось из цепких объятий колючих облаков. Человек не имел при себе календаря, и даже если бы имел, не узнал бы, какой сегодня день, но в природе царила атмосфера воскресенья. Свобода чувствовалась во всем. И только к вечеру появилась в груди пустота и чувство потери хорошего дня. На закате человек спустился к реке. Ее не было слышно издалека, как обычно. Вода, казалось, задумалась о чем-то и притихла, заставляя все вокруг прислушиваться к звукам ее плавного течения. Вечер был приятный и немного грустный, но человек эту грусть совсем не замечал. К счастью или к сожалению, людям свойственно привыкать к постоянным вещам.

Человек, окунув ноги в холодную, но не обжигающую воду, стал напевать ту же песню, что вчера у костра. В этот легкий, сиреневый от уходящего солнца вечер она звучала особенно красиво, а голос певца звучал глубого и вдумчиво. Он не понимал значения слов, которые представлялись ему просто мелодичными звуками, и это давало ему возможность придавать песне свой смысл.

Неожиданно послышался странный звук; человек перестал петь, высунул ноги из воды и встал. Напрягая слух и зрение, он оглянулся. От грусти не осталось и следа - оно заменилось тревогой и непониманием. Человек определил, что где-то сломали сухую ветвь. Всеми клетками тела он хотел верить в то, что ветка сломалась и упала не от гниения и сухости, а что ее кто-нибудь сломал. Осторожно ступая туда, откуда издавались звуки, он чувствовал, как бешено колотится сердце, как кровь поступает к лицу и темнеет от волнения в глазах. Он боялся разочарования, боялся, что вся надежда погибнет, видя то, что это был олень или просто ветер... Он боялся разрушения его трепетной мечты и сладких иллюзий. Набрав в широкую грудь больше вечернего воздуха, он шел дальше.

- Ах! - послышался вдруг чей-то испуганный восклик за его спиной. Человек обернулся и замер.

Возле старой, большой яблони стояла девушка. Она была одета по-походному, в черных джинсовых штанах и свободной кофте. Шокированные при виде голого мужчины маленькие глаза глядели из-под кепки. Человек не понимал, что происходит в данный момент. Огромное количество радости постепенно заполняло его целиком, и он отрывисто дышал. Девушка показалась ему очень похожей на него самого, ведь он тоже стоит и ходит на двух ногах! Но все же чем-то она больше смахивала на его мать; только вот чем, он не знал. Он был так рад ей, что сделал два шага вперед.

- Не подходите ко мне!!! - истошно завопила девушка, но человек не испугался. Он только приостановился в недоумении, все так же радостно глядя на нее, открыв рот на подобии улыбки. Он не понимал, что она говорит - странно, он выучил голоса всех животных, а этот определить не смог.

- К-кто вы такой? Почему вы голый?! Как вы вообще здесь оказались? Я п-потерялась!

Со стороны встреча поражала своей неординарностью. Они оба были рады друг другу. Он не мог поверить тому, что его мечта сбылась, она же тому, что нашелся человек, который сможет помочь разжечь костер, а потом выбраться отсюда. Минут пять девушка что-то говорила, восклицала, даже расплакалась, видя то, что человек не реагирует на слова. А человек пытался что-то ответить, открывал рот, но выразить мысли не получалось. Но он чувствовал к ней сожаление и хотел помочь. Девушка же решила, что он немой. Сокрушенно покачав головой и тяжело вздохнув, она жестами показала на сухие ветки и маленькую коробку с множеством тонких деревяшек внутри.

Солнце скрылось за горизонтом, и начало стремительно темнеть. Через полчаса мужчина и девушка мирно сидели друг напротив друга, слушая пение ночных соловьев и тихое потрескивания костра. Человек быть мастером своего дела: умело переставлял ветки, отчего они горели дольше обычного и с умом приставлял камни. Девушка перестала паниковать; она чувствовала себя в безопасности с этим высоким, хоть и непонятливым, но добрым мужчиной. Первые десять минут она страшилась дикаря: казалось, он вот-вот на нее нападет и съесть. Но с каждой минутой она убеждалась в его простоте. Доверие росло.Девушка была похожа на маленькую девочку, которая засиделась во дворе играючи допоздна. Короткие кудрявые волосы ярко-малинового цвета и тонкое тело с маленькой грудью делали ее похожей на подростка, фанатеющего от любимый рок-группы, мечтающего о электрогитаре. Веснушки украшали лицо, делая его добродушным и забавным. Спокойствие на душе не покидало ее и не переставало удивлять. Она пыталась заговорить с ним, хотела узнать, как его зовут, чем он занимается. Ее смущал его обнаженный вид, еще больше смущало то, что он этого не замечает. Она отдала ему свою мягкую накидку. Белая и тонкая, как из шелка, она напомнила мужчине ту воздушную вуаль вдалеке.

Мужчина молча сидел, сгорбившись, глядя то на огонь, который казался сейчас особенным, то на девушку, которая сама по себе была для него чем-то особенным.

- Завтра меня заберут, я позвонила знакомым и родителям. Как хорошо, что сеть появилась, когда на гору забралась. А то страшно так, жуть просто... Можно я ночью с вами побуду? У вас ведь есть есть жилище? Вы...вы просто кивните, если согласны... - и она робко, пригнув шею к плечам, глянула ему в лицо. У человека как-то сами по себе поднялись плечи и уголки губ, и девушка поняла это за согласие.

- Спасибо, - улыбнулась она и коснулась его руки.

Сколько всего пронеслось у него в голове в этот момент. Детство, руки матери, касания чужих людей, ветер, вода на коже; и потом ничего. Только голая, холодная глина в пещере. Руки девушки чуть не вызвали инфаркт. Увидя его расширенные зрачки, страшные глаза и скривленные губы, девушка убрала руки и отсела чуть дальше.

Мечты витали в воздухе, захватывая дух. Беззаботно летали светлячки. Темнота осторожно, как черная кошка со сверкающими глазами-звездами, спускалась сверху на горы, леса, яблоневый сад. Обняла всех одинаково, роняя тени из-за железной луны. Два человека слушали симфонию ночи. Шум засыпающей реки, стрекотание сверчок, жужжание мелких насекомых... Дыхание друг друга. Долго сидели два чужих человека у костра, пока он не потух.

Человек повел девушку в пещеру. Она с брезгливостью оглядывалась вокруг и, смотря на паутины в углах, откуда веяло сыростью и холодом, думала про себя: "Черт возьми, как здесь спать?". Человек очень старался ей угодить. Вытащил откуда-то все шкуры животных, которые он бережно хранил много лет от моли, постелил тряпки, долго поправлял эту постель. Девушку тронула его забота и доброта. Не раздеваясь, она легла спать. Ворочаясь несколько минут, думая о своем родном доме, друзьях, фантазируя об истории этого загадочного дикого человека, она крепко заснула.

Девушка не чувствовала себе взгляда человека. Мужчина лежал голым на ледяной земле пещеры; все, что можно было постелить для сна, он отдал долгожданному гостю, нисколько об этом не жалея. Он мягко, любовно смотрел на нее, на ее плечи, волосы, закрытые глаза и веснушки. Ее тихое дыхание было лучше всякой музыки и пения экзотических птиц. Ему так хотелось коснуться ее... Но он не смел обрывать ее сон. Да кто он такой по сравнению с этим ангелом, осчастливившим его? Думая о ней, он не заметил как уснул с умиротворенной улыбкой на лице. Так сладко и спокойно засыпает ребенок на руках любящей матери.

3

Вход в пещеру не был закрыт из-за ее широты. Лучи палящего солнца, обжигающее глиняные стены, отчего они стали каменными, пробрались внутрь и теперь слепили глаза человека. Он неохотно открыл глаза и сел. Страшные мысли врезались ему в голову после того, как он огляделся вокруг. Где Она?!

Он не знал, что ее нашли и забрали домой родные люди. Он не знал, что в мире есть десяток других людей, с которыми она будет в большей безопасности, чем с ним. Он ничего не понимал; только горестные слезы помогали избавиться от обжигающей боли внутри. Отчаяние росло с каждой секундой, словно волна приближающего цунами, ударяясь об внутренние органы и вызывая рези в груди. Разрушив все, оно отошло, оставив лишь вечную пустоту.

Он бежал. Долго, быстро, задыхаясь от слез, падая, ударяясь об острые камни и глотая песок вперемешку с соленой кровью. Он остановился только на скале. Стоя у пропасти, он с заплывшими глазами, полными обиды, одиночества и ярости смотрел вниз, на ту самую реку, у которой он сидел, когда услышал Ее. Река игриво блестела на солнце, радуя своей красотой все вокруг; но с большой высоты она показалась ему лишь осколками стекла, плавающим в болоте.

Он взглянул вперед: розовый туман нежился на вершинах гор, размыто виднеющихся из-за дымки. Там, за воздушной дымкой, девушка не подозревает, что он рвется к ней, к той, что подарила свою мягкую накидку как подсказку о своем местонахождении. Мужчине нестерпимо захотелось петь. Набрав больше воздуха в грудь, он громко, протяжно пел, глядя на воздушную дымку вдалеке, и пение его походило на прощальное объятие. Слова с огромной энергетикой долетали до гор, разбивались и отлетали обратно, растворяясь в застывшем воздухе. Вперед, вперед к ней...

Он шагнул в пропасть, отчаянно прокричав последнее слово, которое значило "люблю, благодарю, прощай...".

Только эхо и стая птиц у реки отозвались ему. Эхо гулкими звуками пробежало по нему, разряжая мощными звуковыми волнами воздух вокруг; птицы, пьющие воду, встрепенулись от удара тела человека об мягкую, но не сумевшую спасти жизнь траву, и улетели, бросив свой последний, короткий, равнодушный и ничего не значащий взгляд на труп.




#23463 Рассказы. Автор - Anna Green

Отправлено от tvorchestvo.kg на 30 Март 2015 - 20:11 в Миниатюры (проза, драма)

Перенесено со старого форума.

 

Ожидание. О старухе

 

Будильник, стоявший на тумбочке у скрипящей кровати, прозвенел ровно в восемь часов утра, как обычно. Тяжело вздохнув, старушка Нина Юрьевна поднялась с кровати. С недовольно-капризным лицом надела мягкий красный джемпер и черные штаны с начесом, борясь с желанием плюхнуться обратно в нагретую постель и обнять подушку, кажущуюся сейчас привлекательней обычного. Слабо держась на ногах со вздутыми венами, Нина Юрьевна вяло умывала лицо и пыталась вспомнить сон, оставивший неприятный осадок в душе.
- Хм... Лабиринт, лабиринт, - задумчиво проговорила она, вытирая лицо полотенцем. - Нужно бы глянуть, что это значит.
Закрыв плотно дверь в ванную, дабы кошка Маруся не "наделала дел" на резиновый коврик у раковины, Нина Юрьевна с шарканьем тапочек и беспричинным оханьем пошла в зал. Краем глаза увидела маленький телевизор, сгоревший еще неделю назад, сердито пробормотала что-то о своей забывчивости и старости-нерадости; минут пять копалась в большом старом шкафу, пахнущем потрепанными книгами и пылью, пытаясь найти сонник. Не заметив тоненькую книгу среди объемных томов, Нина Юрьевна вспыхнула от злости:
- Унес, сволочь, все унес, и до сонника моего добрался! - завопила она, вспомнив вдруг, что позавчера к ней заходил сосед, которого она попросила поменять лампочку в светильнике. - Ух, Вася, ну погоди ты у меня, все выясню, всех на место поставлю!! - и Нина Юрьевна раздраженно хлопнула стеклянной дверцей шкафа, который затрясся от такого удара вместе с растениями в горшочках на своем верху.
Проклиная всех неблагодарных людей в "нашей испорченной после развала СССР стране", Нина Юрьева пошла в кухню завтракать. При виде кошки, которая любопытно всматривалась в багровое от негодования лицо хозяйки, напоминающее сморщенный помидор, Нина Юрьевна сказала:
- Чего расселась посреди коридора? Кыш-ш-ш отсюда! - и старушка топнула ногой по холодному линолеуму. Этим действием она вовсе не спугнула привыкшую к таким выходкам Маруську, а лишь усилила ее любопытство. Взгляд кошки словно говорил: «И чего это она разбушевалась? Ну да ладно, побушует немного, да и успокоится».
Маруська оказалась права. Прибираясь в кухне и напевая песню «Горная лаванда», Нина Юрьевна забыла и про книгу, и про соседа, и про всех неблагодарных людей. Поставила чайник с обгорелым дном на заржавевшую от времени газплиту, протерла клеенку на столе, аккуратно собирая в шершавые ладони крошки хлеба, и, несмотря на то, что жила одна, выставила на стол две белые чашечки.
- Да придет ведь когда-нибудь, придет сынулечка мой, - любовно промурлыкала она с улыбкой, не выговаривая букву "ч" и обнажая беззубые десны.
Через пять минут в маленькой однокомнатной квартирке пахло рассыпчатыми овсяными печеньями и кофе. За окном воробьи радостно прыгали на внешнем подоконнике, встречая рассвет, и клевали крошки хлеба, которые вчера насыпала им Нина Юрьевна. Сидя сейчас за небольшим столиком на скрипучем стуле с болтающейся ножкой, эта старушка с большим удовольствием на лице макала печенье в горький кофе, чтобы размягчить, кусала помаленьку и звучно глотала, причмокивая. После чаепития старушка засуетилась, засетовала на быстротечность времени и начала собираться на утреннюю прогулку. Слегка хромая, подошла к старому гардеробному шкафу в прихожей, чтобы достать серую шаль и звонко чихнула от резкого запаха дешевого мыла, ударившего в нос, когда открыла дверцу. С досадой подумала: «Что ж поделаешь, мыло вытащу - моль всю одежду сожрет». Надела драповое пальто с черными бусинками на воротнике, обула мягкие темно-синие валенки, хорошенько укуталась с головой в шаль и вышла с квартиры.
Маленькая старушка с большим трудом открыла тяжелую подъездную дверь, проворчав что-то о «непонятных кнопках повсюду». Завидев на скамейке знакомых женщин, живущих в домах этого же двора, она мгновенно сменила недовольство на лице на искрометную радость и дружелюбно поздоровалась с ними. Выдавила из себя сухой старушечий смешок и подсела к подругам.
- А чего эт вы без мужиков сидите, а? - задорно сказала она, свернув глазами и подтолкнув локтем сидящую рядом знакомую.
Женщины захихикали, мечтательно улыбнувшись на пару секунд; потом выразили упрек на лице и мигом сделались серьезными, поправляя платки. «Нельзя шутить да шалить, нельзя; не по возрасту нам эдакое поведение». - говорили их морщинистые лица.
- Ох и тяжелое же утро сегодня... - вздохнула после неловкой паузы сидящая на левом краю скамейки бабулька.. Проворно засунув свои кудрявые волосы сиреневого цвета обратно в платок, откуда они выглядывали, она тихо добавила: - Думаю, день тоже такой будет.
- Да вот я тоже это почувствовала, - поддержала бабульку сидящая рядом с Ниной Юрьевной полная женщина, выглядевшая старше всех. Она шумно дышала и много жестикулировала. Проболтав что-то про магнитные бури, она закатила глаза и сказала: - Давление скачет, кости ломит, - указав при этом на поясницу.
Подруги дружно закивали, охая и цокая. Пару минуток все грустно молчали, поглядывая друг на друга и хлопая короткими ресницами на прохожих, а потом начали щелкать семечки. Пройдет мимо "деваха какая-то непорядочная" в платье коротком - и возмущенный ропот старушек сливался со стуком высоких каблуков.
Утренняя беседа длилась недолго. Минут через пятнадцать пожилые женщины пассивно встали со скамеек, потирая спины, и разбрелись по своим делам.
Нина Юрьевна тяжело зевнула, разинув рот так широко, что заболели челюсти. Оглядевшись по сторонам дабы убедиться, не подсмеивается ли кто над ней, она бросила усталый взгляд на родной затхлый дворик между жилыми домами и отправилась гулять. Пригрозила костлявым пальцем детям в песочнице, чтоб не шумели, шыкнула на большую худую собаку у подъезда, укоризненно покачала головой при виде обнимающихся молодых. Вздыхала каждую минуту и оглядывалась на свой подъезд с мыслями "Авось пришел родимый мой да ждет у двери". Спешно выйдя со своего двора, она сбавила шаг и медленно шла по оживленной улице, уткнувшись носом в воротник, чтоб не простудиться. Болезненно морщилась, когда сигналил какой-нибудь автомобиль, разок плюнула через левое плечо, завидев черную кошку, пробежавшую через дорогу справа.
- Да и неважно, что не спереди чертовка прошлася, все равно неудачу принесет, - потрясая седой головой, бормотала она себе под нос. - Так прабабушка моя говаривала, да будет земля ей пухом...
Слова старушки, произносимые с кряхтением мягко и тихо, тонули в шуме проезжающих по слякоти машин. Мороз смягчился, снег начал таять, но солнце, сладко продремавшее всю зиму в объятиях серых облаков, еще не грело; птицы все еще предпочитали прятаться в гнездах и лениво выглядывали из своих прибежищ только для того, чтобы добыть пищу.
- Авось придет родной мой, нам подождать нетрудно. Нам-то, терпеливым...
Нина Юрьевна предалась мечтаниям, совсем не глядя по сторонам; нечаянно столкнувшись с долговязым парнишкой в шапке, она с презрением зашипела на него, обозвала в мыслях клоуном и после этого успокоилась. Старушка и не заметила на другой стороне улицы девочку лет семи в ярко-розовой болоневой куртке и красных сапожках, ожидающую неподалеку свою маму, которая в это время покупала овощи. Девочка эта уже достаточно долго глядела на Нину Юрьевну, медленно пожевывая кислое яблоко. Внезапно какая-то мысль заставила девочку вздрогнуть и выронить зеленый фрукт в лужу справа.
- Мама, мама, это же бабушка! - звонко прокричала она, подбежав к женщине в бежевом плаще и дергая за рукав.
- Что? - не поняла мама и рассеянно отошла от овощного прилавка с огурцом в руках. Несмотря на серьезное взрослое лицо эта женщина казалась совсем еще юной. Короткая модная прическа и стройная фигура молодили ее. Она была из тех людей, возраст которых выдает только улыбка, беспощадно показывающая возрастные морщины под глазами и вокруг рта.
- Бабушка, говорю, вот тама! - повторила девочка и пальчиком указала на сгорбленную фигуру Нины Юрьевны по ту сторону дороги. Руки старухи, крепко держащей деревянную трость, слегка тряслись от мелкой дрожи, бегущей по дряхлому телу.
- О Господи... - медленно проговорила женщина и выронила огурец туда же, к недоеденному девочкой яблоку.
- Эй, чо такое! Заплатить не хочешь? - возмущенно пригрозил пальцем продавец, минуту назад сонно укладывавший покупателям овощи в пакеты, а тут вдруг резво вынырнувший из-за прилавка и наконец сняв капюшон. Его обросшие жесткими черными волосами скулы, подбородок и злые то ли от холода, то ли от нелегкой жизни глаза привели наконец женщину в чувство. Услышав тихое "Извините", он притих и только прошептал напоследок:
- Ни совести, ни уважения...
«Может, не она все-таки?.. - с надеждой думала женщина, впиваясь стеклянным взглядом в профиль старушки. - Сидела бы у себя во дворе, какой черт ее сюда занес?...».
Женщина эта была невесткой Нины Юрьевны. Раньше они ладили друг с другом, но после гибели сына старухи им пришлось уехать. Убитая горем Нина Юрьевна стала очень раздражительной, нервно ходила по ночам по комнате, которую заставила иконами и свечами, кричала на всех без поводу. Не узнавала свою невестку Люду и внучку Настеньку, пару раз выгоняла их, «чужих», с дому, твердила, что сын ее не погиб, что все это обман, обвиняла невестку в воровстве кухонных приборов и прочих мелочей, поднимала руки и на нее, и на внучку.
- Бесстыдница, деньги сына моего хочешь забрать! Чертовка! Убирайтесь отсюда обе! - истошно орала она на них, покрываясь от злости багровыми пятнами, не слушая оправдания недоумевающей женщины и грозясь пустить в ход кулаки. Громко захлопнув входную дверь, она все еще продолжала кричать: - Мерзавка! Вот попадись ты мне еще...
Люда терпела и прощала старуху, но и ее терпению пришел конец. Придя однажды домой после работы, обнаружив разбитую посуду по всей квартире и всхлипывающую, испуганную дочку с синяками на руках, женщина сказала себе: «Ну все. Нужно бежать подальше от этой чокнутой». И скоро они переехали в другой конец города, раз в месяц отправляя деньги старухе по почте. Нина Юрьевна не расстроилась вовсе. Подобрала через некоторое время белую кошечку под подъездом, чтобы не грустить одной, назвала Маруськой и стала жить с ней, не переставая каждый день ждать возвращения сына.
Сейчас же, под пристальными взглядами Люды и Насти, Нина Юрьевна сердито стояла у светофора, поблескивая глазами и выжидая того, кто захочет ей помочь. Пасмурность февральского дня вызывала у нее сильную головную боль, что заставляло старуху сердится на все подряд, в том числе и на «опасные махины», из-за которых она боялась перейти дорогу.
Неожиданно кто-то тронул ее за плечо, и она обернулась. Увидев незнакомых людей — женщину с дочкой — она удивленно взглянула на них исподлобья.
- Мама, здравствуйте, - робко сказала женщина, решившая минуту назад все-таки подойти к снохе и поинтересоваться о ее здоровье. Женщина попыталась выразить на лице радость, но вместо улыбки у нее получился неприятный оскал. Настенька старалась держаться ближе к маме, теребя пальчиками складки ее плаща и испуганно таращась на бабушку.
Старушка невесело засмеялась и, прищурив глаза с пожелтевшими белками, ответила:
- Вот оно ведь как бывает, а! Стоишь себе у дороги, а тут тебя и мамой назовут, и в невесты возьмут, ха-ха-ха! - смех ее был сухой, отрывистый и похожий больше на кашель. - Нет, уважаемая, вы что-то путаете, осталась я лишь с сыном да Маруськой.
Настенька удивленно глазела то на Люду, то на Нину Юрьевну. «Мамочка, а кто такая Маруська?», - только шепнула она женщине.
- Мама, это я, Людмила, жена Сергея, сына твоего. Вот Настя — твоя внучка. - голос женщины стал тверже и громче. Маразм старухи начинал ее раздражать. - Не узнаешь? - нетерпеливо спросила она, свысока глядя на сгорбленную Нину Юрьевну.
Нина Юрьевна пронизывающе вглядывалась в лица стоящих перед ней людей. Имена их показались ей очень знакомыми, да и имя сына они угадали. Старуха перестала щурить глаза, расслабила лицо и усердно рассуждала, гордо закинув голову назад.
- Да что ж творится такое, а! - закричала вдруг Нина Юрьевна. - Пристали ко мне опять! Опять вам насплетничали про моего сына. Сволочи соседи, все сволочи. - голос ее дрожал и обрывался на на букве «о». - Нет, не умер мой Сережка, живет он со мной назло всем вам! Пошли прочь! Бесстыжие! - и она яростно замахала в воздухе тростью, на которую опиралась.
Людмила попыталась что-то сказать, но, взглянув красное лицо старухи с маленькими злыми глазами, взяла дочку за руку, и они быстро зашагали прочь. 
- Видишь, глаза туда-сюда бегали, - очень тихо проговорила она Насте, перешагивая лужу. - Вот тогда бежать надо. Это признак ярости такой.
- Не дают спокойно жить! Черти, бесы! - кидала им в спину ругательства Нина Юрьевна, все еще размахивая тростью и руками. - Пристали ко мне, а! Все сплетничают да сплетничают о сыне моем. Мамой назвала. Мерзавка... Лучше бы через дорогу перевели.
Минут пять Нина Юрьевна глядела вслед стремительно удаляющимся фигурам Люды и Насти, бросая проклятья; крикнула какому-то бородатому мужчине, с любопытством уставившегося на нее: «Чего стоишь, как истукан?». Затем окинула взглядом улицу, торопящихся прохожих, серое небо и легко вздохнула.
- Не было у меня никогда родных и не будет. Один Сереженька есть у меня... Придет он скоро, совсем скоро придет, голубчик мой, родненький мой. Нам-то, терпеливым, ожидание под силу... - пробормотала она со слезами на глазах и вновь уткнулась носом в воротник.




#23462 Мысли online. Автор - Фрида Щербатски

Отправлено от tvorchestvo.kg на 30 Март 2015 - 20:09 в ПОЭЗИЯ

Кусков памяти аборты -
совсем не больно,
там где «ты».

Словно книга, из которой тщательно вырываешь страницы, но она все не заканчивается.
Он бросает ее. Бросает хлебными крошками птицам.

- У моря каждую секунду разбиваются волны, 
а ты жалуешься на какое-то сердце.

Боль запутывала клубки из слов, и они застревали в глотке. Не сглотнуть и не высказать.
Она боялась, что от ударов сердца останутся синяки на бледной коже.
Ей вдруг стало невыносимо жаль себя и от этого тошно. Захотелось сжаться до размеров таракана и заползти под шкаф. И пробыть там до тех пор, пока кто-нибудь не затеет уборку и не выметит ее засохший трупик. 
И бывают моменты, когда весь пустой. И эту пустоту даже не хочется ничем заполнять. Ты весь в мелких камушках и гладких стеклышках.

- Я перестала себя чувствовать. Я что, умерла?
- Нет. Ты просто потерялась.

Принимаем валиум и сваливаем. К черту.
И небо опять, словно краской размазано. Летим от лечебных препаратов.
Лето ломает протезы протестов.
Пробегает дрожь по ее худым, длинным пальцам.

Небольшое небо путается в волосах сказок, тычет песнями в подбородок. Ветер выл в ушах, словно просил остаться. А после – стук колес и не подметенные станции со своими остановками, сигаретами, окнами и пеплом.

И нужно чтобы кто-нибудь дождался.
Ее. С хрустальными зрачками, с прозрачными песнями, с ровным дыханием.
Ее карманы пахнут тюльпанами!..

 

Заплетаю в косы космос...
Прекрати строить во мне лабиринты, я устала путаться.
Не хотела верить и ныряла все глубже в космос. 
А там пахнет как-то странно, знаешь… Перехватывает дух.
Перепрыгиваем лужи.
Переходим перекрестки…
Мне говорят: «Ты сама не своя», а чья же?

Простуженное нутро, недописанное аутро.
Запачканное утро избивает подошвами траурные тротуары, протыкает зонтами воздух.
Забиться во все твое сказочное, разбиться о сказанное. 
Тональником замазать синяки слов монотонных, твоим тоном. 
Падали падежи из жизни, выпадываю из джинс.
Прячусь за свободным именем замкнутых в себе ресниц
А мне бы запрятать парализованные вены в ванной.
Виниловые пластинки обвиняют в том, что поцарапаны лица
Недописанные прозы, недоеденные фразы…
Затянулась сигаретой пауза в разговоре

Глаза – как осенью, с грустью.
Я все еще помню… помню пыльными подворотнями, словами под воротники.
А ты слышишь, как бьется мое сердце, падая и ударяясь об ударения в твоем имени?
Я бы даже запоминала все твои вечера и вчера. И сложенные вчетверо четверги.
Важен.
Но остается лишь стоять с покалеченными мыслями, с заколоченными глазами, с распахнутыми форточками.
Вяжу из себя узлы.

Расскажи мне что-нибудь теплое. Расскажи… хотя плевать даже какое –
просто будь.

Прощальные приветы.
А мне нравиться писать несуществующим людям. 
Это знаешь, словно есть кто-то. Будто кому-то тоже важно получать письма от меня.

Перекрестились перекрестки, увидев поцелуи улиц.
И гласные из твоего имени в глаза

У меня – вместо крепких объятий - крепкий чай
И ты
Как этот чай, такой же остывший, с осадком… и весь твой сладкий привкус где-то растворился…
Утреннее тепло утеряно где-то в карманах, вперемешку с сигаретами и теплом твоих рук
Я люблю рисовать знаки твоего имени и свои не-сны по ночам.
У меня вредная привычка – привыкать.

Из глаз твоих шли мимо мнимые мимы
Прости за слова не те, что шепотом, что-то невнятное.
Я затыкала уши чужими людьми, но ни у одного из них голос не был похож на твой

Привет.

… И после всех этих сообщений всегда что-то ломается, 
где-то между моими пальцами и тобой.
Все пытаюсь остаться и ползаю какой-то нежной тварью по твоим тротуарам
Но больше не загоняюсь, что зигзаги сломанных пальцев не спят с ним, 
перепутанные нити не тянут назад, 
а переломленные крики забились в угол глотки.
И небо надломилось над ломкими волосами.

Спасибо – любила.

 

И все шепотом, 
чтоб потом дверями не хлопали.
Я бы еще посидела на балконах твоей памяти.
Алкогольно больно.
Мысли друг друга давят
и все мимо, да мимо, да мимо…
Распластались пенопластами
длинные пластилиновые ночи.
А в прочем
к черту.
Неожиданные музы
узлами из ресниц
узорами на майке.
Небо покалечилось, пока лечилось.
Два месяца на то, чтобы посадить на диету сердце.
Напрасно.
Под ногтями слишком много неба, 
слишком много «недо»…
Ложь ложками жадно и до тошноты.
Ты.
В каждой клетке блокнота.
Ты – во всех спазмах пальцев.
Ты – во всех фонарях дорог.
Запачкала пальцы
пачками сигарет.
Судорожно с дорожными знаками
пытаюсь не думать.
Все моменты с тобой «моментом» склеены.
Непонятные ощущения с недомыслями 
и недолюбовью…
Застряли комом в горле все мои клоуны –
плюю тоску.




#23461 Рассказы. Автор - Максим Радикал

Отправлено от tvorchestvo.kg на 30 Март 2015 - 20:07 в 18+

Бабы (эссе)


15 февраля 2010 год.



В отделение ГУВД Самарской области явилась молодая девушка, сообщившая о том, что зарезала сожителя (гражданского мужа). По сообщениям женщины, труп находится в съемной квартире уже вторые сутки, издает дикий, смердящий запах. Запах тухлого мяса. Голос ее был спокоен, никакой истерики...

Приехавшие в дом менты, обнаружили труп молодого парня, двадцати шести, как оказалось в последующем, лет. Он лежал на полу подле кровати, головой вверх. Рот его был приоткрыт, с засохшими потеками крови, густой консистенции; веки приоткрыты с закатившимися глазными яблоками. На нем были обнаружены многочисленные колотые ранение в области шеи, груди, живота (она била его кухонным ножом, будто спускаясь по телу) Добралась!: у молодого человека (трупа) отсутствовали тестикулы (яички), а также половой член. На простыне кровати, а так же на самом трупе (в области живота), эксперты обнаружили следы семенной жидкости. Как в последующем объяснила сама девушка: "Перед тем, как я его убила, - у нас был отличный оральный секс. На большее он не был способен, почти импотент, ничтожество..."

На вопрос о причинах убийства, девушка усмехнулась, демонстративно искривив рот, произнесла: "Хреновый он был мужик. И трахнуть не мог, по мужски. Не стоит у него. Точнее, не стоял! А сунет,- так кончит сразу. Зачем он нужен? А любить - любил! Сильно любил, бегал, как шавка какая-то, ничтожество..."

"Ствол" полового члена, был обнаружен в нижнем отделении шифоньера, где лежал среди косметики, женских гигиенических прокладок и тампонов.

Молодая девушка, уже задержанная, объяснила ехидным, подтрунивающем голоском, все так же "взначай" искривляя губы: "Ну а что?! Сам не мог, так я и использовало его по назначению!" 

В общем, использовала как дилдо. Живое, человеческое дилдо, не искусственное там какое то, а самое настоящее...

После проведения психолога - психиатрической экспертизы, эта молодая девушка 22 лет, признана вменяемой и отдающей отчет своим поступкам///



Бабы - страшные и безжалостные, намного безжалостнее мужика. Порой, я полагаю, что они вовсе не люди - существа в человеческом обличии. Так это или не так - мне не знать! Думаю, и сами бабы об этом не знают, но сидит в них сила дьявольская, толи господом-батюшкой дана иль дьяволом самим. Одно ясно и четко для меня приоткрыто: имманентное это их состояние, не выведешь гниль и чернь душевной, ни заговорами, ни молитвами, ни битьем. Молись - замолись, бей - перебей хоть до кровушки, хоть до бессознательного состояния, а чернь и муть, да гниль, сидящая в душе таиться, на глубоком, этаком подсознательном уровне. Говорю же, она и видать то в себе сея, не может, да как проявится, да как вылезет змий этот из души ее, да из тела... Света не будет мужику, жизни ему не будем! 

Женщины много глупее мужчин. У них, хотя и два полушария функционируют, - да работают плоховастенько, совсем ничтожны их способности в деле "ума". Не за зря говорили: «У бабы волос долог, да ум короток». Может мозги то у них и есть, да пользуются они ими, толи скудно, толи пользоваться не в могу, толь вообще ленятся.

«Баба с возу — кобыле легче» - говорили издавна. И верно ведь говорили, праведно, хоть и чувствуется тон этот насмешливый. А на кой тут смешиться, да острить почем зря? Это дело серьезное, масштабное, эпохальное!

«Курица не птица — баба не человек»! И сие наблюдение верно подмечено. Далекими временами по то думали, да мыслили, да чуяли, чуяли дыханием своим, да изложить не могли. Древние все же, сознание на малом, зародышевым состоянии у них имелось. Чуяли человеческими душами своими, да изложить, проанализировать, да суть вычленить не в моготу было.

Дурная баба для мужика подарок. Та, что подстилается, та, что и поперек то слову не ставит, да слушать будет, да исполнять без укору всякого. А мужицкий укор - будет как правило принимать, как приказ, кой исполнять следует в обязательном порядке. Бабы хотя и глупое отродье, но встречаются средь них с умом. Те - коварные ведьмы, проклятые. И на вид то их определить - не определишь, знатно скрываются под маской человеческой. Такие ведьмы и с ангельским лицом, да очами открытыми, да с улыбкой доброй бывают; но и визуальные "черни" тоже попадаются. Глаза кошачьи, взгляд зоркий; порой глаз, словно прищуренный. Острый, колкий взгляд, проберется в душу к мужику, уколет в серцие его, да прольет кровь изнутри. Потом мужик - страдай, болей, в муках бейся, да извивайся, а один хрен - помрет.



Женский род стоит перевести в отдельное поселение, настроить им бараки для житья - бытье, что- то вроде хлева для них выстроить. Работу дать сложную, что не по уму, конечно. Место, должно быть сельское, дабы хозяйство вести, да навоз грести день и ночь. Баба, конечно, не скотина, к ним и благодарность должна иметься. Тут, как не крути - баба источник генетического материала. Посему и уход, какой - никакой, пусяй они и лекарствами какими пользуются: спиртом, да бинтом, да еще чего там им для жизни надобно. Пускай спирт и внутрь по немного принимают, что бы из - за стресса не издохли. А чего тут, вона, даже скотина,- и то от стресса гибнет, а тут баба!

Бабу надо селекционировать! Здоровые, шо бы рождались, а слабые и хилые - вырождались. На кой черт хилая баба сдалась? И поколение от крепких здоровое родится и работать сможет добротно. А хилая то чего? Тьфу! Проку никакого!

Старых баб, тех, что после 60, а мож даж и за 50 - усыплять гуманным способом. Но над этим еще поразмыслить стоит, взвесить. Все же мужики - люди, да существа сердобольные, морально-нравственными ориентирами не обделенные! Может и порешаем коллективно: раз баба хорошо работала, гены ее женские на рожденье дитя пошли - можно и хлеб дать и зерна насыпать немного в старости. Все равно после труда такого, да в условиях жизни женской - много не переживет!

Мужики же в городе должны жить, в цивилизации, так сказать. Семьи должны быть однополые (гомосексуальные) Ну чего?! Найди себе хорошего мужика, умного, да красивого, ну и живи в счастии и добре, семью созидай, да солнцу широко улыбайся. Сыновей надо заказать у врачей - наука ведь далеко пошла, в пробирке вынашивают уж как. Сына не менее двух должно быть: от разных отцов. А то мало ли - почва для обид каких...

Коли от бабы родился здоровый сын - премию ей какую то надо выписать, грамотой можно наградить, рису мешка подкинуть. Коли дочь родила - пинать на бабу не надо, по справедливости ведь и не виновата баба эта. Пускай дочь к себе в хлев, да в барак забирает, грамоте бабьей учит, а дите убивать не надо! Все же, не по божье, да не по человечье это. 

Вот, так и жить. Тужить - не тужить...


«Знай, баба, свое кривое веретено».




#23460 Рассказы. Автор - Максим Радикал

Отправлено от tvorchestvo.kg на 30 Март 2015 - 20:06 в 18+

Школьники

 

Школьники медленно поднимались по лестницы, волоча тяжелые рюкзаки на детских, хрупких плечах. Резко остановившись на пятом этаже, Маша спустила с плеч рюкзак, расстегнула боковой карман, достав ключ от квартиры. Немного прижавшись, она повернула ключ в обратную сторону, дверь отворилась.
- Входите – сказала Маша, расстегивая детский полушубок. 
Глаша и Дима осторожно вошли в гостиную. Глаша была шустрее, ибо она несколько раз гостила у одноклассницы, Дима осторожно и почему то боязливо переступал с ноги на ногу, украдкой проходя в зал. 
- Не боись – наставительно произнесла Маша, прыгнув на просторный диван. 
Дима был на два класса младше, семья у него была не богата, да друзей не так много, если вообще и имелись. Родители его – конченные пьянчуги, мать была добрее, но все же от отца отличалась малым. Дима был отстал в уме, забит, боязлив и послушен, да и в школе его держали по причине проживания на микро участке. Учителя мальца не любили, придирались, бывало, легонько лупили по затылку. «Имбецил» - называла его Анна Сергеевна под одобрительный смех класса. 
Квартира выглядела богато: узорчатая мозаика на полу, массивные двери с резными обналичниками, стилизованные декоративные витражи в стиле модерн. В зале стояли просторные диваны молочного цвета, небольшой, передвижной «барчик» с дорогим алкоголем; на стенах висели «авангардные» картины, а в левом углу, около массивных колон в стиле барокко, располагался декоративный водопад, с переливающимися, разноцветными струйками воды. У правого края, на небольшом подиуме стояло пианино – это Машу учит музыкальной грамоте, три раза в неделю, престарелая дама в очках по имени Нателла Георгиевна; подле инструмента расставлены фотографии семьи. Самая большая - в узорчатой рамке: совсем маленькая Маша на шее у улыбающегося отца и стоящая рядом мама, нежно прижимающая своего мужа одной рукой.
- Не трогай, положи, поставь на место – наказывает девочка своей подруге, разглядывающей бутылки алкогольных напитков с передвижного «барчика». 
- Может попробуем чуть? Она ведь открыта, никто и не заметит… – неуверенно предложила Глаша.
- Да ты что дура? Дура совсем что ли? Ты знаешь, сколько стоит это питьё? По более твоей ничтожной жизни – возмутительно обрывает Маша подругу, откатывая «барчик» в сторону.
Дима неуверенно стоял около дивана, зажавши в руке школьный ранец. Глаша поедала конфеты, аккуратно выпрямляя золотистые фантики, запивая холодным апельсиновым соком. 
- Ну что, надо быстрее, родители придут ведь – нарушила тишину Маша, со смыслом поглядывая на свою подругу. Глаша одобрительно кивнула.
- Ну что раздевайся Дим – спокойно произнесла одна из девочек.
Дима медленно стал стягивать шерстяную кофту, светлую, скатавшуюся водолазку; еще медленнее опустил зеленоватого цвета брюки и зимние гамаши – остался в трусах и майке. Мальчик глядел в пол, немного покачивая скованными воедино руками, изредка шмыгая сопливым носом. 
- Снимай, снимай всё – подбадривала Глаша, аккуратно складывая его вещи.
Дима неуверенно стянул трусы, остался в одной майке. Маша достала розового цвета фаллоиммитатор, смазав его детским кремом, стала покачивать этот увесистый, латексный агрегат.
- Ого… – удивительно - возбужденно произнесла Глаша.
- 28 см. – утвердительно сказала Маша, продолжая покачивать фаллосом.
Придав Димино тело верной форме, то бишь загнув «неполным раком», Маша стала аккуратно проникать Розовым фаллосом в Димин анус, раздвигая половинки его бледной попы. Мальчонка зажмурил глаза, искривил лицо, слезы проступились из сомкнутых глаз. Голоса не подавал, жмурился, кривился, но не подавал.
В комнату ввалился Хряк – комнатная, декоративная свинья (мини – пиг) – любимец всей семьи, особенно отца. Машин папа любит сесть на диван, включить хорошее кино, налить качественного напитка, поглаживая свина, то за ухом, то в области живота. Хрюшка раздвинет пухлые ноги, откинет голову, приятно кряхтя в ответ, да почесывая рылом о диван. 
- Уведи, уведи его скорее – приказала Маша Глаше, не переставая водить внутри Диминого ануса. 
Движение её ускорились, углубились, рот приоткрылся от наслаждения, взор сконцентрировался, даже моргать перестала. Дима наоборот, расслабился, открыл сомкнутые глаза, стал двигаться в такт Машиным движениям, издавая характерные, но все еще стеснительные всхлипы.
Усевшись на мягкий ковролин, довольно похрюкивая, Хряк глядел на происходящее; половой член стал «наливаться», увеличиваться в размерах, головка оголилась алым цветом. 
- «Ви-Ви» - проорал свин, обильно кончив на мягкий ковролин.
- Смотри, течёт, смотри, пачкает… - взволновано крикнула Маша, резко вынимая розовый фаллос из Диминого ануса.
Глаша подбежала к Хряку, обтирая клетчатой юбкой, измазанный пенис. 
-«Ви-Ви» - издавал свин в ответ.
-Смотри, блядь, смотри – нервно говорила Маша, указывая на небольшую лужицу Хряковской кончины. Что делать теперь? Неси тряпку, неси мыло, быстрей…
Дима находился в неизменной позе, всхлипывая временами носом, девочки отмывали мягкий ковролин; хрюшка сидел довольно, вертя своим пяточком. 
- Ну что ты стоишь сракой вверх, что встал? Одевайся, давай, быстрее – истерично проорала Маша Диме. 
«А вдруг папа увидит, вдруг» - крутилось у девочке в голове. Она истерила, ходила из стороны в стороны, поглядывая на место спермоиспускания. Глаша тщетно обсушивала сухой тряпкой: присмотрится да опять трет, вновь присмотрится и вновь трет. Дима довольно быстро оделся, переминая с ноги на ногу, он, то глядел в пол, то оглядывал окружающее. Волнение, наконец, спало, и он даже, местами стеснительно улыбался, кривив свой и без того кривоватый рот. 
- Ну, все, отец скоро придет, все иди, давай… - выпроваживала мальчугана.
Дима медленно побрел к двери, потом вдруг остановился и поглядел на Машу. Его взгляд был наполнен печалью и большой, просто огромной обидой. Такой же неуверенной и жалостной, как он сам.
- А да… - вспомнила Маша. Только быстрее давай, быстрее.
Она отвела Диму в кухню, отворила холодильник, налила полный стакан «Кока – Колы» и всучила ему в руке.
- На, пей – добро произнесла девочка.
Дима улыбнулся, отпил пол стакана, глубоко вздохнул и наконец допил остаток. 
- Еще будешь? – спросила Маша
Дима молчал, но обнаглевшие к тому времени глаза его выдавали. Маша налила неполный стакан. Дима выпил зараз, обтер рукавом рот, вздохнул.
- А теперь иди, иди уже. Отец скоро вернется – подталкивала парня в спину.
Дима вышел из квартиры, заулыбался во весь рот, счастье и радость охватили его.
- Круто!… - подумал мальчуган, обронив, вовремя не пойманные сопли.




#23459 Рассказы. Автор - Максим Радикал

Отправлено от tvorchestvo.kg на 30 Март 2015 - 20:05 в 18+

Friedrich N.

Его привезли в психушку поздней ночью, дабы толпы последователей и почитателей не толпились около его дома. На том была согласна и его сестра Элизабет.

-Что людям смотреть, ведь у них в миг затаится разочарование, поучения превратятся в дымку, растают...- сказала она врачам психбольницы, закалывая волосы на голове. Никто не должен видеть его в столь ничтожном состоянии, не должен... Элизабет оглянула лежащего брата и грустно покачала головой. Фридрих глядел в потолок.

Палата была отдельная, выкрашена в светло-голубые тона, кровать широкая, подле нее стоял небольшой столик и настольная лампа, занавески отсутствовали. Фридрих лежал головой вверх, его тело то интенсивно дребезжало, то замирало в экстазе. Прежние усы поредели, глаза отдавали краснотой, расширенным зрачком и небольшой болезненной выпученностью. Руки Фридриха были сухи, с сильно выпирающимися вздутыми венами, на фоне обильных пигментных пятен, ногти не стрижены, с погрызаными, грязными концами, губы потрескавшиеся, с характерными рытвинами.

Его личной медсестрой была назначена молодая еврейская девушка с бледным лицом и рыжими, густыми волосами. Довольно скромной внешности: стройные, скорее чуть костлявые ноги, длинные, аристократичные пальцы на руках были всегда ухожены и аккуратно подстрижены под корень. Груди были маленького размера, широко расставлены, карие, удаленные глаза, нос с горбинкой в 2-3 миллиметра, бледные, сжатые губы.

- Аннушка... - хриплым, дрожащим голосом взывал Фридрих, крайне побаиваясь её скверного характера.

Анушка раздевала 55-летнего "старика", резкими движениями стягивая "обделанное" больничное бельё, столь резкими же движениями подмывала измазанные половые органы, шлепая напоследок полотенцем по костлявой, морщинисто-обвисшей попе.

Порой мыслителя охватывал приступ: глаза краснели и пучились сильнее, тело тряслось интенсивнее, более мелкой дрожью, ноги подкашивались от неустойчивости. Он срывал с себя белье и обмазывал фекалиями все тело: от ног до лица, мазал на стене концептуальные рисунки, довольно любуясь ими после. Аннушка сильно нервничала, нехотя вытирая пол и стены, Фридрих впадал в агрессию, всем телом защищая свое концептуальное искусство. В таких случаях девушка омывала мыслителя ледяной водой и от злости хватала его поредевшие усы, теребя их в разные стороны.

Временами, Ницше охватывало половое возбуждение, он глядел на Аннушку несколько иным взглядом и даже..., но крайне редко пытался пощупать ее небольшие сиськи, за что получал по рукам...

- Противоречие двух сознаний, противоречие... - повторял Фридрих, нервно глядя на стену. Аннушка заливалась бархатистым смехом, прикрывая свои кривоватые зубы. Мыслитель был рад тому смеху, забывая о помешательстве, он говорил, о силе любви, о новой неоклассической философии сексуального объективизма. Аннушка "ухахатывалась" сильнее, поглаживая полысевшую голову мыслителя. Ницше был рад, его возбуждало:

- Это новая, отличительно новая сублимация чувств - кричал Фридрих во весь голос, нервно записывая корявым, неряшливым почерком в своей тетради...###

...агония охватила лежащего Ницше. Спутав с привычным всплеском и агрессивным помутнением, его руки приковали тугими ремнями к бортикам деревянной кровати...###

-Взгляд! Этот запоминающийся, проникновенный и совершенно безумный человеческий взгляд – вспоминает, Аннушка, глубоко вздыхая.

Его последние слова были тяжелы и прерывисты:

"Бог жив! Да, он воскрес! Не смогли Мы его убить, уничтожить! И все прежние утехи - это фальшь, удел удовлетворенных слабаков! И та кровь, истекающая под Человеческими ножами, была фикцией, нашим всеобщим воображением! Не смыть мне поток позора, ибо облегчит мой позор более 
сильный! Он окровит Бога в реалии!"




#23458 Рассказы. Автор - Максим Радикал

Отправлено от tvorchestvo.kg на 30 Март 2015 - 20:04 в 18+

Любовь сумасшедша 

Любовь безгранична. Безграничность любви - это и есть почва ее существования... и нельзя сказать "СТОП", потому что "СТОП"- омертвление любви в ее цельности.
Любовь сумасшедша, «без:шаблонна» и предельность ее существования – трусость одной из сторон.
Любовная трусость выразительна в своей нечестности. 
Любовь – беззаконна, нешаблонирована, напротив: она не поддается объяснениям и ограничениям. 
Любовь и каноны – диаметрально противоположные слова. Любовники должны пережить любовную иллюзию и полет в облаках. 
Шаблон в отношениях разрушает эти отношения, должна быть полная раскованность и право на беззаконную импровизацию.
Конструкция определяется чувствами, а чувства в свою очередь неподконтрольны. 
Контроль и осторожность – идиотичны. Боязнь любви и ее последствий – подтверждение ее нечистоты, неискренности, нечистоплотности.
Неискренность – еще один враг любви. Любовь чиста и не пачкай ее чрезмерными мыслями и вмешательствами. 
Предосторожность – загаженность любовных чувств, а любовь требует самоочищения, без посторонних вмешательств. 
Любить с умом – бред! Более бредового человек не сотворил 
Еще раз: любовь безумна, а ум порок любви. Грязный порок, порождающий корысть и бл***во
Устои ужасны, выкинь их в помойное ведро!
2008г. (14 лет)




Житие (эссе)

Человек слишком мало живет, что бы прожить жизнь "правильно". Быть "хорошим человеком" - условное, индивидуальное определение, как и правда. Понятие формируется в индивидуальном сознании, в порядке совокупности мыслей, выверенных понятий, субъективных убеждений. Коллективность общественного сознание, ограничивающий свободный процесс самоидентификации, как густой, всеобъемлющий туман с окутывающем тебя "МЫ!"

Мы - коллективная вина, мы - монотонный смысл, мы - огороженное нормами сознание!

Асоциальные типы - не бл***ий плод развращенных мыслей! Они тем и привлекательны, отсутствием "мы", они не живут ради и в системе спорных ценностей, оглядываясь на коллективные помахивания указательным пальцем.

Жить праведно для себя, не для общества. Смысл жизни - очень расплывчат, смысла жизни нет. Гедонистический подход противен коллективизму, он нарушает выстроенную систему общности, он страшит неудачников и конформистов. Они - отцы общественной мысли, они - условное правило, они гадкие ограничения...

"Общественному мы" нужны неудачники и лузеры, злобные и убежденные, "общественное мы" не терпит нонконформистов, оно - есть система тоталитаризма.

Жить, так крайней точкой общественного явления. Бедно, богато - не важно, но лучше богато. Таких не любят, а это очень хорошо!





Чем пахнет правда? (эссе)

Правда - излюбленное слово "русского" консерватизма...

Правда пахнет помойкой и бедностью, зловонным алкоголем и деревенским сортиром с примесью угарного запаха лавандового освежителя.

Правда - это дерьмо в старом, вискозно-белоснежном целоффане, голодающие старики и устрашающая действительность.

Глядеть правде в глаза невозможно и порой невыносимо, от этого явления веет нехорошим, всегда дурно пахнет и не сексуально выглядит.

"Правда жизни" - это типично со знаком минус, да еще и голимая метафизика. Узаконенные проститутки и не легкие наркотики, коррупция по чекам и с уплатами налогов?

Правда - это некрасивые девушки и порой симпатичные парни.
ПрЫнцы с недырявыми и глубокими карманами - правда нетипичная, всем понятно, а если и встречаются, то далеко уже не прЫнцы, а импотенты. Они скупы и мерзки, похоть у них старческая и только в мыслях.

Грязные, намусоренные улицы с избитыми дорогами, грязные, беспризорные детишки и милостоню просящие бабушки. Их сыновья - алкоголики с небритыми мордами, их дочки - алкоголички с распухшими лицами...

Следовать "правде общества" - ввести "сталинские тройки", установить бл***кие "морально - этические" требования, расстрелять гомосексуалов на площади при восторженной толпе зрителей. Билеты будут раскуплены мгновенно. Их сердца по ПРАВДЕ будут гореть ярким пламенем, их глаза будут излучать искренность и правдивость.

Путину сегодня ПРАВДА 59 лет, а Andrew Gray ПРАВДА - таки красив.

Я, ПРАВДА, фапаю на симметричные лица и ровный тон кожного покрова. Два глаза и нос - это ПРАВДА, хорошо!

У ПРАВДЫ есть сводная сестра - ложь. Она довольно самодостаточная, далеко пойдет. Ложь лишена снобизма, она откровенна, такая как есть! В ней нет двоякости и противоречия, она на вид, как и на запах.

Все, б***ь, козлы еб***е! Политики, дворники, технички, столяра, программисты, кыргызские космонавты, либералы, "нацлидеры"! Сталин с Путиным НЕ козлы - не правда, но мне сказали.

Говорят, правда - это нарумяненная ложь или малосимпатичная реальность. К чему эти словесно-нагроможденные фекалии, к чему эти абстрактные определения? Правда, она всех и везде поимеет, не правда ли?


Несправедливость нас спасает! 

Когда задумываешься о сущности человеческой жизни, приходишь к выводу, что весь ее наполнитель по сути сплошная экзистенция, и никакой структурности эта самая жизнь априори не предполагает.

Ныне, часто употребляемое выражение "когнитивный диссонанс" и есть структура человеческого восприятия. И даже если он (этот самый человек) имеет внутреннюю возможность и готовность выстроить в себе некую условную структуру, его не может не разрывать, или, во всяком случае, не волновать до определенной степени внутреннее противоречие. Единственное, что разделяет человека от психологического или даже психического расстройства - это искусственно образовавшаяся парадигма. Я полагаю, человек не становится психом, лишь потому, что это не принято в обществе, что низвергает его, этого самого человека до "низин". Причем совершенно не правомерно.

Человек, как довольно слабая единица, лишь для выживания создало изначально ранее комьюнити, затем окологосударственные образования, затем государство, огородив, прежде всего себя и от себя же самого, условными поведенческими нормами и как следствие, законами. Человек слаб и недоверчив не только к иному существу, но прежде всего, недоверчив к себе. Такая синтетическая вещь как норма - стала спасителем человека от собственных имманентных инстинктов.

И порой, я думаю, что все без исключения преступники - это в определенной степени модель правильного человека. Ломая условные, синтетически навязанные нормы и табу, он борется с гадким тоталитарным обществом, символизируя подлинно свободного человека (индивида). И степень тяжести совершенного им преступления - это есть не что иное, как степень и показатель его правильности, "человечности", внутренней свободы.

И на каком таком основании "общественная диктатура" определяет и позволяет себе лишать свободы и осуществлять наказание преступника? Неужели лишь затем, что бы сдерживать свободного и сильного человека слабым и никчемным большинством?! И когда Ницше "проповедовал" мысль о "сильных личностей", он был намного более гуманист, чем кто - либо другой, ибо Ницше говорил о эволюционирование человека в сильную личность. Не это ли есть истинный гуманизм, сделать человека сильнее, а не выродить сильных за счет диктатуры слабых?

Приходишь к выводу, что демократия, как способ организации общества, является самым несвободным из всех имеющихся на сегодняшний момент. Демократия предполагает равную несвободу всех без исключения, определяет самые жесткие и мерзкие рамки, ограничивающие возможность человека эволюционировать в сильную личность.

В сравнении, тоталитарный режим позволяет определенной группе, обладающей лучшими человеческими качествами и волей, быть по праву сильнее общественного большинства. Режим автократии, позволяет лишь одному человеку такое право, превращая его, по сути, в еще более могущую личность, в «сверхчеловека», как в свое время и определил Ницше. Из этого следует, что именно эти способы организации общества, являются наиболее справедливыми.

Однако, как слабый и боящийся человек, я отдаю предпочтение мерзкой и гадкой демократии, ведь только она не позволяет сильным личностям уничтожить подобное мне большинство. Несправедливость нас спасает. Вот вам и весь «когнитивный диссонанс».
(мысль, высказанная в эссе не тождественна позиции автора))




#23457 Рассказы. Автор - Максим Радикал

Отправлено от tvorchestvo.kg на 30 Март 2015 - 20:04 в 18+

Даниил (ремейк), рассказ, реализм

 

 

Даниил всматривался в заиндевевшее окно, оперевшись локтями о подоконник. Редкие звезды вспыхивали в ночи и мерцали желтым светом, вобрав в себя мрак и темноту улиц.

Парень резким движением отстранился от окна, подошел к компьютеру, озабочено вглядываясь в светящийся монитор. Его губы мелко зашевелились, прошептав нечто неразборчивое, что, возможно, мог понять лишь сам Даниил. 

Голубые глаза, прежде выражающие лишь горесть и душевную тягость, засияли, и оттого казались еще отчетливее, словно с лица юноши не сходило внезапное удивление.
Стеснительная улыбка, придающая ему несколько детский вид, проявляла чистоту, но внутреннюю скованность, словно тело вселяло в себе приятное и одновременно пугающее чувство.

Первое свидание. Даниил переписывался с ним месяца полтора, и кажись, в каждый смайлик вкладывал большое и эмоциональное значение. Расписывал свою душу, делился своим внутренним, дорогим, значимым, постукивая неуверенно по клавиатуре. 

Юношу все время не покидали смешанные чувства, следуя за его мыслями и пробираясь глубоко в сознание. Смятение двоилось в душе, словно контрастный душ, согревало и в то же время охлаждало тело, пробирая и заставляя его встрепенуться. 

Мысль о сегодняшней встрече, вселяющая радость, и нескончаемое волнение не покидало Даниила ни на минуту, словно все сознание вмещало в себе эту волнующую мысль, и для того только и служило. 
Встреча, которая не должна закончиться анальным фистингом на съемной квартире или минетом «на скорую руку» в обоссаном подъезде сталинской трехэтажке. 

Даниил оценочно всматривался в зеркало, изогнув бровь, и вновь стеснительная улыбка показалась в отражении. Пробирал руками волос, разглаживал отдельные пряди, не переставая глядеть в отражение. Всматривался скрупулезно и озабочено, недовольно выпуская разгоряченный воздух в пространство. 
Одномоментно взлохматил волос, тряся головой в разные стороны, но тут же расчесал обратно, выделяя взъерошенные пряди. 

Перебирая торопливо гардероб, Даниил, в конце концов, натянул скинни, бирюзовую футболку с изображением мультяшных героев; поверх – серый приталенный лощеный блейзер с темно-матовой вышивкой на лацкане и на одну серебристую пуговицу. 

Резким движением набросил на себя двубортное асимметричное пальто, перевязывая шею тоненьким бирюзовым шарфиком. 
Довольная улыбка озарило его лицо, скрывшись и уже не отражаясь в зеркале.

************* 

На темном небе сверкали бесчисленные звезды и сияющий полумесяц казался таким близким и почти осязаемым, будто протянешь руку и ощутишь его нежную теплоту на своих пальцах. 
- Почему же теплоту? Скорее он обжигающе горяч, этот полумесяц, – подсказал Даниилу внутренний голос и тут же смолк.

Свежевыпавший снег проваливался под ногами и на каждый шаг поскрипывал неприятным звуком, словно какое-то больное животное повизгивало и просило о помощи. 
Он выбежал на освещенную трассу, фары автомобилей болезненно били агрессивным желтым светом, вынуждая прищуривать глаза; длинноватые волосы развеивались ветром, щекоча покрасневшее на морозе лицо.

Даниил вытянул руку проезжающему такси, несколько поддергивая ею для убедительности, машина резко остановилась и загудела.

- Знаменка – Можайска. Там березовая роща еще… - проговорил юноша, только приоткрыв дверь автомобиля.

- Знаю – знаю, – поспешил ответить таксист, одобрительно покачивая головой. – Садись, поехали, – добавил он, выпустив наружу сигаретный дым. Его усатое морщинистое лицо болезненно прокашлялось, и было заметно, что у мужика саднило в груди. 

Старый автомобиль загудел и неуверенно покатился. В салоне пахло дешевыми сигаретами и звучал негромко шансон. 

«Это скорее отличительность водил. Редко когда водилы не слушают шансон», - промелькнуло у Даниила в голове, и это внутреннее замечание заставило искривить рот и звучно ухмыльнуться. 

За окном мерцали огни, и так спешно проплывали билборды, что невозможно было разглядеть глупую рекламу на них, торопливо передвигались люди. Несуразно сложенные, в массивных и словно надутых одеждах, ступая мелкими и осторожными шажками. 

"Куда спешат эти странные существа? К чему они стремятся и передвигаются?.." - проговорил внутренний голос Даниила и тут же стих. Внутреннему голосу свойственно обрывать мысль, так и не договорив.

Тягостное неспокойствие сжимало в тисках его голову, вызвало нарушение сердцебиения. Сердце билось прерывисто, но настолько сильно, что каждый его стук звучал в ушах громко, словно забивая все иные окружающие звуки. Даниил глубоко вдохнул и медленно выпустил воздух, заставляя обрести спокойствие. 
В голове прокручивался сценарий встречи, множилось переживание и не спадало волнение. 
Его на миг смутило место свидания: отдаленный от центра ресторан, в окружении старой березовой рощи, каменные монолитные скамьи и разрушенный фонтан посреди…
Парень смежил глаза и прогнал прочь неприятную мысль. 

Автомобиль медленно сбавлял скорость, пока окончательно не остановился и не запыхтел.

-Приехали, – улыбнулся таксист прокурено-желтыми зубами и закашлял так, что послышалась клокочущая в горле мокрота.

Даниил спешно расплатился, вылез из автомобиля, несерьезно прикрыв дверь. Холодный злой ветер подул в разгоряченное лицо, и мелкий сыпучий снег падал искоса, будучи подвержен ветряному потоку. 
Громко и неожиданно за спиной хлопнула дверь автомобиля - усатый водила отстранялся от пассажирского сидения и вновь болезненно кашлял, только теперь его кашель не был слышен Даниилу и даже не казался столь болезненным, чем прежде.

Юноша двинулся по березовой роще. Тусклые и редкие фонари кое-как освящали дорогу, но впереди уже виднелся свет ресторана и даже тихо доносились звуки. Наверное, то была музыка.

- Скорее всего музыка, – убедительно подумал Даниил и ускорил шаг.

С каждым шагом парня охватывало волнение, сердце небольно покалывало, но быстро билось, в глазах двоилось от свежего воздуха и сближения с неизвестным. 
Мысли были чисты и романтичны… Это даже не мысли, а чувства, которые переполняли его и будто щекотали в груди. 

18 прожитых лет, 7 из которых отличались непониманием, глубоким копанием в себе, горестными слезами и упадническим настроением, проклинанием себя и всего окружающего, всей существующей жизни, и большой «сахарной надеждой», кажущейся такой близкой и реалистичной в эту минуту.

– Эй! – громко кликнули низким быдляцким голосом. Три человеческих туловища уверенно выдвигались с правой стороны березовой рощи.

Свет фонарей был настолько тусклым, что мог осветить лишь силуэты идущих. Двое здоровые, коротко остриженные, обличенные в осенние темного цвета спортивные костюмы. Третий – щуплый на вид, от того непропорционально высокий в широком и длинном до голени пальто; на голове – спортивная шапочка, натянутая по самые брови. 

- В рот сука хочешь?! – крикнул один из коротко стриженных, это он окликнул Данила ранее, и размашисто ударил парня в челюсть. 

Даниил повалился на запорошенную снегом землю, несильно разбитая губа источала кровь. Оперевшись ладонями, юноша стал приподниматься, но тот же момент получил нагой в лицо и вновь свалился на землю. Увесистый ботинок наступил Даниилу на руку, сдавливая запястье. Глаза и губы напряженно сжались от нарастающей боли и слышны было только глухие протяжные всхлипы. 

- Пид***з, еб***ый пид***з ! – кричал длинный отличительно высоким голосом, сжатым и практически повизгивающим.

Он вытащил из пальто обрезок припрятанной металлической трубы и, сжимая двумя руками, обрушил удар по ноге Даниила.

Юноша громко вскрикнул от боли и нога сжалась в коленях. Ощущение, словно мышцы натягиваются, перекручиваются и рвутся, подавая боль всему телу. 

Длинный все бил и бил, нескончаемо и непрерывно, издавая довольный хрип. «Еб***й пид***з, еба***й пид***з!» - повторял он вновь и вновь, орудуя обрезком металлической трубы. 

Коротко стриженные, прежде стоящие и наблюдающие, принялись бить ногами. Удары приходились куда попало: били по всему телу с особой животной злобой, что проявлялось в их безумно сверкающих глазах. 

Всхлипы и стоны Даниила сменились на молчание. В голове парня прокручивался все тот же сценарий встречи; над представленной надеждой нависал кровавый крест. Удары уже не ощущались пронзительной болью, все тело онемело, будто напрочь лишилось нервов, окончаний и всякой рефлексии. Только в глазах не прекращалась боль, словно десятки фотокамер ослепили парня своими яркими и колкими вспышками.

Один из коротко стриженных приподнял Даниила, резко сдирая с него пальто; окровавленная голова безжизненно свисала на бок. 

- Еб***я сучья тварь, Кирилла ждешь? Вот он Кирилл, перед тобой" – прокричал длинный и зловеще заулыбался. Схватившись за волосы юноши, приподнимая окровавленную голову, плюнул в лицо. Пенистая слюна медленно сползала, свисая на подбородке.

- Идем, бл*дь, от сюда… - нервно проговорил коротко стриженый, потянув длинного за пальто. 

Подонки спешно зашагали и скрылись в березовой роще, откуда и появились. Даниил лежал неподвижно, его окровавленное тело окрашивало белоснежный снег, произвольно выдавая размытые картинки. Он не имел силы кричать и уж тем более двинуться; он мог выдавать горькие слезы и тихие, ели слышные всхлипы. В голове витал один вопрос: «За что?» 
************** 

Его жизнь прекратилась не в отделении реанимации и интенсивной терапии, в окружении молящейся матери и тихо «по-мужски» переживающего отца. Она закончилась там, на окровавленном снегу, когда была растоптана надежда, и в голове сформировался один лишь вопрос: «За что?»




#23456 Рассказы. Автор - Максим Радикал

Отправлено от tvorchestvo.kg на 30 Март 2015 - 20:03 в 18+

Высший свет.

 

- Здравствуйте – Здравствуйте! Вы первые, никого еще нет, самые пунктуальные – улыбнулась Жанна Георгиевна, приветствуя первых гостей, - супругов Архиповых. Виталия Петровича и Анастасию Владимировну. Виталий Петрович – большой чиновник в министерстве природных ресурсов и экологии, от того человек важный и очень желаемый для хороших отношений, точнее для деловых связей.

Жанна Георгиевна проводила супружескую пару в гостиную комнату, слегка ощущалась ее рука на спине Анастасии Владимировны, дружески направляя и усаживая супругу важного человека на диван.

«Не слишком ли дурно выглядело, все-таки мы не так дружны…» - подумала про себя Жанна Георгиевна и улыбка на мгновение сползла с ее лица, сменившись несколько недоуменным выражением.

. – Никита! – позвала она мужа, обращаясь в соседнюю комнату, и принялась вести легкий, почти бессмысленный разговор с супругами Архиповыми, сопровождая всякое свое слово приятной и возможно отрепетированной улыбкой, какой обычно приветствуют гостей хорошие хозяйки. Она одобрительно кивнула стоящему вблизи дворецкому, красивому мужчине лет 30, в клетчатой жилетке горчичневого цвета поверх белоснежной рубашки, и тот в свою очередь, немедленно вышел из гостиной комнаты, встречать очередных гостей.

- Да вы присаживайтесь, Виталий Петрович – услужливо произнесла Жанна Георгиевна все еще стоящему важному человеку, заставив себя скривить притворную улыбку. Это даже никакое не притворство, а привычное и должное для любой хозяйки выражение. Не встречать же гостей с каменным лицом. Все услужливо улыбаются и нарочито смягчают голос, делаются более жеманными.

Из соседней комнаты показался Никита Валерьевич, хозяин дома, супруг Жанны Георгиевны и соучредитель крупной компании имеющей дело с нефтепродуктами.

Он был облачен в английский классический костюм темного серого цвета, на толстой шеи натуго затянут бардовый галстук, а в левом кармашке пиджака выглядывал такого же цвета, аккуратно сложенный платочек. 

- О, Виталий Петрович – вскликнул Никита Валерьевич странно-вопросительной интонацией, будто чем- то был удивлен, крепко обнял дорогого, во всех отношениях гостя, чуть ли не расцеловав от желания произвести верное и приятное впечатление.

- Анастасия Георгиевна, понимаю, что так принято говорить любой даме, но вы действительно, без всяких скидок и поблажек, замечательно выглядите – окончив комплимент, хозяин опустил свою голову и поцеловал Анастасию Георгиевну в ее прелестные груди, что аппетитно выглядывали из глубокого декольте. Она же в свою очередь стеснительно рассмеялась, как обычно принято смеяться приличным дамам в компании, скромный не вульгарный смех подхватили все присутствующие.

Приоткрылась дверь и в холл вошла, цокая каблучками, пожилая дама с ярко накрашенными губами и вытатуированными « в ниточку» бровями, за ней развалистой походкой, опустив руки в карман, брел полноватый парень, розовощекий с золотистыми кудряшками на голове. На нем несуразно смотрелся темно-синий двубортный костюм с большими золотистыми пуговицами в два ряда и широкими брюками со встречными стрелками. На пожилой даме можно отметить большое количество пудры и черное длинное платье с открытыми плечами, все в безобразных кружевах и оборках. Косметики было же настолько излишне, что при свете без проблем можно было разглядеть частички пудры в глубоких морщинах ее лица.

- Нателла Вячеславовна, рад, очень рад видеть – подбежал Никита Валерьевич, поцеловав пожилую даму в груди. Спешно отстранив свое лицо, протянул руку полноватому парню, а тот в свою очередь протянул обе руки, и они обменялись рукопожатием. Полноватый розовощекий парень Дмитрий, приходился младшим сыном Нателлы Вячеславовны, а та в свою очередь богатая вдова, и говорят когда то приличная поэтесса. Погибший ее муж имел неплохой ресторан, который передался по наследству двум сыновьям; в ресторане и по сей день подают отличные блюда и посещают как обычно престарелые буржуа.

Никита Валерьевич принялся представлять друг - другу гостей, сопровождая представление всякими любезностями и чрезмерной похвалой, а к тому времени красивый статный дворецкий прикатил небольшой передвижной барный столик с аперитивом: шампанским, портвейном, абсентом, содовой, разнообразными соками и соответствующей емкостью для употребления.

Никита Валерьевич одобрительно кивнул головой, и дворецкий покинул гостиную комнату. Присутствующие же продолжили разговор, попивая напитки: женщины о себе, мужчины о политике и бизнесе, только краснощекий Дмитрий ходил развалистой походкой по комнате, разглядывал убранство, не вынимая рук из карманов. Он шагал размашистыми и прерывистыми шагами, будто что-то отмерял, вдруг резко останавливался, разглядывая картину или же перебирая в своих влажных полных руках какую-нибудь статуэтку в виде слона.

Постепенно, квартира стала заполняться вновь прибывшими гостями: соучредитель компании и давний друг хозяина Андрей Степанович, полный и низкорослый мужчина с короткими конечностями и его супруга Алла Константиновна, высокая на его фоне дама в синем шифоновом платье и небольшими грудями, которые поцеловал Никита Валерьевич, в знак приветствия. Буквально следом появились и Дмитрий Эдуардович, предприниматель и бывший, а возможно и будущий депутат Государственной Думы, лысоватый мужчинка с ехидной и очень неприятной улыбкой в сопровождении молодой особы лет 27, его girlfriend. Туповатая на вид девица в розовом коктельном платьице с черным поясом «под грудь» Светлана, так звали девушку, плелась за ним, неуверенно ступая на высоченных каблуках и иногда через силу, заставляя себя не очень убедительно улыбнуться. Скорее, совершенно неубедительно улыбалась Светлана. Улыбка делала из нее большую дуру, даже большую чем она являлась на самом деле.

Никита Валерьевич подошел к девушке, оттянул платьице в том самом месте и жадно присосался к небольшим грудям, посапывая и похрюкивая от удовольствия. Молодая особа обеспокоенно глядела на своего спутника, того самого бывшего, возможно будущего депутата, а все вокруг ехидно улыбались ее детской неуверенности и обеспокоенности.

Гости продолжали беседу, улыбались, заправляясь новой порцией алкоголя, и иногда даже хохотали, в особенности после какого-нибудь едкого замечания Дмитрия Эдуардовича. Несмотря на свою скучную в прошлом работу депутата, которую, скорее всего он получит вновь на очередных выборах, Дмитрий Эдуардович имел хороший юмор и простую манеру общения, даже несколько развязную для такого карьериста и конформиста, каким он без сомнения являлся. Он был членом правящей партии, и в его обязанности было нажимать на нужные кнопки при голосовании и как можно чаще присутствовать на самих заседаниях. Очень странно, что такого не выбрали в «депутатские активисты», какие обычно ходят на телевидение и пропагандируют то, что и следует пропагандировать членом правящей клики. Дмитрий Эдуардович прекрасно бы подходил на такую роль, но «верхушка» не сочла нужным его в том применить и задействовать. Даже не включила в ныне действующий состав, пообещав включить непременно в следующий.

Со второго этажа в сопровождении нянечки, спускались дети Никиты Валерьевича и Жанны Георгиевны, пятилетний Юра и девятилетняя Надя, отсталая от рождения девочка с косящими глазами. Они держались с двух сторон за руки пожилой приятной дамы с большими бедрами и крючковатым носом, нянечки тети Тони, как ее называли и дети и родители ласково с взаимной симпатией. Юра подбежал к отцу и Никита Валерьевич, поцеловав сына, тихо произнес: «Юра, поздоровайся с гостями». Маленький Юра, в черном костюме и красной бабочке, подходил к мужчинам и протягивал им обе руки, мужчины ласково улыбались. Женщины улыбались с еще большим упоением, а пожилая Нателла Вячеславовна больше других растрогалась и произнесла радостно и от чего- то волнительно: «Настоящий маленький мужичок», и засияла морщинистым лицом. Все непродолжительно похохотали, а маленький Юра застеснялся и опустил голову. Более взрослая Надя ни с кем не поздоровалась, а только стояла около Жанны Георгиевны, шевеля своими косыми глазами и теребя подол нежно розового платья. Жанна Георгиевна гладила волос девочки, но даже в этот момент умилялась стоящим чуть поодаль сыном.

Никита Валерьевич поглядывал на ручные часы и завидя 19:11, пригласил пройтись всех в зал и все гости, цокая каблуками, прошли-таки в зал и уселись за длинный лакированный стол.

- Должна подойти Анна Николаевна с супругом и детьми. Вот-вот должны, но мы все, же начнем» - Никита Валерьевич прокашлялся, гости прекратили болтовню и затихли, обратив взгляд на хозяина. – Я знаю вашу исключительную занятость – продолжил торжественным тоном хозяин, - и мне очень радостно, что вы пришли к нам на ужин… Никита Валерьевич стало быть запереживал и разволновался, не имея дальнейших слов для продолжения своей речи, но в тот же момент послышались шаги и детский голос был чему то недоволен. В арке, соединяющей гостиную и зал, показалась Анна Николаевна с ребенком на руках, а следом за ней в зал прошел и ее муж, Владимир Иосифович с пятилетним сыном Иваном, который канючил и чего-то неистово требовал от родителей. 

- Извиняюсь за опоздание - запыхалась Анна Николаевна. Ребенок на ее руках, совершенно крохотное дитя повизгивало, или производило те звуки, что свойственно производить крохотным детям. Владимир Иосифович, совершенно аутичный мужчина, лицо которого выражало перманентное извинение и неловкость, неизвестно за что, наверное, за свое присутствие, кивал головой, считая наверняка это приветствием.

- Здравствуйте Анна Николаевна – улыбнулся Никита Валерьевич, - мы только что приступили… Он хотел подойти и расцеловать женщину в груди позабыв о младенце на ее руках, но вовремя понял затруднительность поцелуя, и просто сухо поздоровался с аутичным Владимиром Иосифовичем

- Здорова, богатырь - протянул руку пятилетнему Ване Никита Валерьевич

- Здорово – ответил мальчик, и все гости громко захохотали, только Владимир Иосифович от чего - то поморщил нос.

- Ну чего, большой уже? – улыбнулся хозяин, погладив Ваню по голове.

Мальчик тут же приспустил штанишки, затем голубенькие трусики, выпустив наружу маленький бледный пенис, немного задернув его своей ручонкой.

- О, большой. Молодец-молодец – выразительно произнес Никита Валерьевич голосом благородного сказочного героя, и все гости вновь гулко захохотали.

- Покажи свой! – Ванин голос был утвердительным и имел манеру взрослого человека, повелевающего ребенку. Так обычно заставляют кушать: « Доешь кашу! Слышишь, доешь!»

Громкий хохот образовался в комнате: Дмитрий Эдуардович сопровождал смех похлопыванием обоих рук о колени, Нателла Вячеславовна прикрывала скалящую челюсть правой ладошкой. Ее полноватый сын Дмитрий сделался еще более краснощеким, и краснота со щек плавно перерастала и расползалась по всему его лицу; высокая Алла Константиновна с лошадиной челюстью от смеха даже пустила слезу и аккуратно промокала потекшую тушь, молоденькая же girlfriend депутата сделалась еще более туповатой.

- Никит, ну покажи – Жанна Георгиевна нежно улыбалась и одобрительно взглянула на супруга.

Никита Валерьевич ослабил ремень, опустил брюки вместе с широкими трусами, и приподняв рубашку покачал толстеньким членом. Пенис имел полностью прикрытую плоть и чуть темноватый оттенок. Никита Валерьевич натянул кожицу, и из нее выскочила розовая, продолговатая головка, чем-то напоминающая нераскрывшийся бутон тюльпана.

Пятилетний Ваня молча осматривал пенис, его карие поблескивающие глаза округлились, и он произнес только: «Огооо» - протяжным и удивляющимся голосом.

Гости вновь расхохотались, а Никита Валерьевич взъерошил по-доброму Ванины волосы и натянул брюки.

- Ну а теперь давайте приступим к ужину – торжественно объявил Никита Валерьевич, а Жанна Георгиевна подала знак стоящему у арки дворецкому, кивнув головой.

В зал вошли два молоденьких паренька в белых рубашках с прилизанными идентично волосами на правый бок и похожими отчего-то лицами, скорее своими несколько вздернутыми носами и русыми волосами единого оттенка. Они несли широкие серебристые подносы с угощением, раскладывали блюда на стол и разливали в соответствующую посуду те алкогольные напитки и соки, какие желал каждый из гостей. И когда все блюда были разложены: множественные и разнообразные салаты, розовая маслянистая семга, говяжий язык в кисло-сладком соусе, тушенные кабачки или цукини, отварные мидии и еще масса всего и всякого; мужчины подняли рюмки с «Белугой», а женщины бокалы с «Шардоне» и разом глотнули водку и соответственно не торопясь отпили вино. Гости принялись о чем-то разговаривать, разбившись на компании мужчин и женщин; выпивать и закусывать, обтирать салфетками жирные рты и пытаться произвести на собеседника приятное впечатление.

Детей усадили за небольшой столик и подали те же блюда, исключив из меню алкогольные напитки. Они громко о чем-то играли, порой визжали и смеялись детскими высоки голосами. За одним столом с детьми сидела тетя Тоня, нежно прижимающая к себе малыша Анны Николаевны, который посапывал и похрюкивал, как делают все младенцы, ублаженные в объятиях.

Кто то, как полагалось, затронул политическую тему, мужская и женская компания слились воедино.

- Ну и вышли они вдруг… Интеллигенция и городские сумасшедшие, и чего? Ну, им - то чего выходить, боже мой. Я понимаю, когда беднота поднимается, но средний класс у нас в стране имеет все – пренебрежительно сетовал бывший - будущий депутат Дмитрий Эдуардович, разгорячено жестикулируя руками.

- Да это все не серьезно, никакой революции они не хотят. Походили, поактивничали и притихнут так же неожиданно – кивнул рукой Виталий Петрович, чиновник из министерства.

- Да, конечно! – подхватил убежденно Никита Валерьевич, - все они понимают. Понимают, что если власть сменится, непонятно, кто придет на их место. И что будет с их собственностью, если придут, к примеру, коммунисты…

- А кто там будоражит людей, я, если честно не в курсе? – честно поинтересовалась Алла Константиновна, поправляя свое шифоновое платье.

- Немцовы всякие, Рыжковы… - отмахнулся Дмитрий Эдуардович, наморщив лицо.

- Знаете, я совсем не сторонница авторитарных всяких режимов, но с нашим народом не получится никакой демократии. У нас, наверное, иная ментальность, история… - костлявые руки Нателлы Вячеславовны извивались в воздухе, - Русский народ обязательно прольет кровь. Им ведь что близко, большинству из глубинок и деревень… - пожилая дама сделала паузу, призадумалась, и так же воодушевленно продолжила, - Выпустить на телевидение того же Лимонова, и ведь народ пойдет под его «Сталин – Берия – Гулаг» или «Все отнять и поделить» Им близки такие идеи, забрать у более богатых и отпустить всех до уровня своей нищеты.

- Ну все таки там интеллигенция тоже вышла, не самые бедные и провинциальные люди – скромно возразил матери краснощекий Дмитрий.

- Дим, ну какая интеллигенция? – вопрошающе - неодобрительно заговорила Жанна Георгиевна. – Ну кто? – не унималась хозяйка, - Собчачка что ли интеллигенция?

- Лия Ахеджакова, она тоже принимает участие – вдруг неожиданно послышался голос аутичного Владимира Иосифовича.

- Ну да, это активная – улыбнулся Андрей Степанович, - Помните ее знаменитую речь в 93 году, когда коммунисты устроили бучу в Доме Советов?

- А где наша армия? Почему она нас не защищает от этой проклятой конституции? Граждане, не спи-те! Нас опять ждут комму – нист – ты! - завопил Дмитрий Эдуардович высоким голосом, парадируя известную актрису.

Все громко расхохотались, давясь от своего хохота и не проглоченной еды, и молоденькая глуповатая Светлана тоже расхохоталась, будто понимала о каком выступлении идет речь

- Нусс, друзья, давайте отвлечемся от политики – прервал активную беседу Никита Валерьевич, и пытаясь сострить, произнес: «Политика грязная вещь и ничего хорошего она нам не сулит, кто бы там не был во власти или в оппозиции»

Никита Валерьевич кивнул дворецкому и молодые похожие друг на друга парни с прилизанными челками внесли синтезатор, а следом за ними в зал прошел длинный худющий армянин с впалыми щеками и длинным, обычным для армян носом; весь с иголочки, в черном смокинге и блестящими остроносыми туфлями. Он поклонился гостям, вежливо улыбнулся, присаживаясь на пуфик и заиграл. Звучали известные и приевшиеся слуху классические мелодии Моцарта, Вивальди, Брамса и Шуберта, только вариации танцевальной еврейской мелодии «7:40» развеселили гостей. Они заулыбались и даже захлопали в такт тряся коленками, а довольный армянин ловко перебирал по клавишам, изредка поглядывая на гостей.

- Нателла Вячеславовна, прошу вас спеть «Как молоды вы были», а Ерванд Теванович с удовольствием Вам подыграет – улыбнулся Никита Валерьевич, - Я запомнил ваше исполнении на каком то мероприятии. Мероприятие не запомнил, а исполнение ваше запомнил очень хорошо.

Нателла Вячеславовна не успела согласиться, как раздались первые аккорды и армянин заиграл мелодию.

- Оглянись незнакомый прохожий, мне твой взгляд неподкупный знаком… - пропела старческим вибрирующем голосом пожилая дама. Женщины прижались к своим мужьям и все тихо подпевали Нателле Вячеславовне.

- Хорошая песня – вдохнула проникновенно Анастасия Георгиевна по окончанию, - сейчас, таких не пишут.

Армянин удалился, приклоняясь и сияя белыми зубами, следом за ним вынесли и синтезатор.

- Теть Тонь, отведите, пожалуйста, детей в детскую комнату, пускай поиграют – обратилась Жанна Георгиевна нянечке.

- Конечно-конечно Жанна Георгиевна – старушка торопливо привстала с дивана, - Пойдемте дети в комнату, айда – те – держа на руках младенца, тетя Тоня подозвала остальных детей и они зашагали по лестнице вверх, в детскую комнату.

Никита Валерьевич подошел к Свете, girlfriend депутата, схватил полными руками ее девичьи груди, сжимая их сильнее и сильнее; девушка одобрительно заскулила, неуверенно взглянула на улыбающегося Дмитрия Эдуардовича. Никита Валерьевич обнажил молоденькую сучку, расстегнув замочек на спине, присосался к грудям, полизывая коричневатые и отвердевшие от возбуждения соски. Дмитрий Эдуардович подошел сзади, впуская руки в густые Светины волосы, мелкими поцелуями спустился от шеи к ключице, полизывая временами языком. Андрей Степанович запустил свои короткие руки под платье Жанны Валерьевны, поглаживая пальцами кружевные трусики, хозяйка возбужденно вздохнула, приоткрыв пухлые губы. Разорвав трусики, Андрей Степанович раскрыл двумя руками пизду Жанны Валерьевны, плюнув глубоко в отверстие.

Виталий Петрович, недолго думая, обнажив пожилую Нателлу Вячеславовну, облизывал потрепавшиеся морщинистые груди, нервно теребя старческую пизду. Старушка выгнулась, опрокинув назад голову, поглаживая лысоватого партнера по спине, а ее сын, краснощекий Дмитрий мастурбировал свой маленький член, весь поросший рыжеватым волосом. Аутичный же Владимир Иосифович стоял как вскопанный, пока к нему не подошла Алла Константиновна, схватив потерянного за яйца, расстегивая и приспустив аккуратно брюки. Она легким движением вынула темноватый член, оголила алую головку, и прежде слизнув показавшуюся прозрачную смазку, принялась отсасывать.

Анна Николаевна лежала на спине, раздвинув широко мясистые ноги, пухлый Дмитрий, облизнув два пальца водил по волосатой манде, осторожно проникая глубь розовой щели. Анна Николаевна поохивала, замирала от удовольствия, закатывая глазницы, а краснощекий парень проникал все глубже и глубже во влажную женскую мякоть и протяжно мычал.

- Встань на коленки – приказал Андрей Степанович, и послушная, извивающаяся Нателла Вячеславовна изогнулась «раком» оттопырив угловатую задницу. Андрей Степанович плюнул в очко, пенистая белая слюна сползала по морщинистой жопе, скапливаясь в самой дырочке. Мужчина натянул до основания кожицу хуя, поводил поглаживающими движениями по коричневой окантовке ануса, резко войдя вглубь. Нателла Вячеславовна вскликнула и запыхтела.

Выебав окончательно Аллу Константиновну, Дмитрий Эдуардович обменял ее на свою молоденькую girlfriend Светочку, а Никита Валерьевич принялся ебать Аллу Константиновну, проникая в разъебанную основательно щель, сминая ее большие сиськи.

Светочка усердно вылизывала анус своего спутника, причмокивая и целую в самое отверстие, пробивала дырочку языком, обнюхивая, словно какая-то собаченка обнюхивает неизвестную псину. Дмитрий Эдуардович напрягся, лицо его налилось багровым цветом, и сжимающийся от напряжения анус выпустил наружу темно-коричневую массу, размазывая фекалии по лицу Светочки. Та в свою очередь взяла какашку в рот посасывая и выпустила ее в раскрытый рот Аллы Константиновны. Они передавали друг другу какашку, от чего она сделалась мягкая и кашеобразная.

Все еще непродолжительно ебались друг с другом: тискали груди, вылизывали анусы и растягивали половые щели, вздыхали и потели от усиленной ебли.

- Мама – маленький Юра спускался с лестницы, помахивая какой-то игрушкой.

- Юра, иди в комнату. Где тетя Тоня? – раздражительно крикнула Жанна Георгиевна, покачиваясь от ебли.

Взволнованная тетя Тоня, спустилась со второго этажа, извиняясь, увела маленького Юру, который все махал своей игрушкой.

Голые запыханный от траха женщины, потные со взбалмовшными, свисающими на лица волосами, улеглись на спину, открыв широко рты. Струйки мочи ударили по женским лицам, заливали их тела и распущенные волосы.

Никита Валерьевич подал знак дворецкому и в зал вошли прилизанные парни с вздернутыми носами. Датские доги срывались с поводка.




#23455 Рассказы. Автор - Максим Радикал

Отправлено от tvorchestvo.kg на 30 Март 2015 - 20:02 в 18+

Перенесено со старого форума.

 

По дороге к бабушке, путевой очерк или просто поток

 

Беззвучно стоял разгоряченный воздух, солнышко закатилось за здание, показываясь мутным янтарным свечением. Поток. Поток ржави и прямо в незащищенные, привыкшие к темноте и бесcветию воздуха глаза. Слезились мои глаза, щипали, кололи, прикрывались, бесились мелкой дрожью, но смотрели, не подводили. Шли прямо на ржавый свет, зырили узко, но пристально, с каким-то глубоким внутренним пониманием. Умные, черненькие немного сощуренные, под изогнутой бровью и полосящим лбом, который весь в пробоинах и оспинках колосящейся молодости.

Ножки тонюсенькие подворачиваются, кривятся от бессилия и громоздкой духоты. Ватные, онемевшие, но идут, идут. Волочатся зеленые кедики на серой изношенной подошве, но продолжают движение, а на талии коротенькая юбчонка вся лениво подергивается, над ней впалый животик и сразу шейка.

Идем прямо на север, на горы с белой заснеженной шапочкой, я и ножки. Вспыхиваем, потеем, костерим бога за посланную духоту, боимся бога, молим прощение, вымаливаем почти слезливо: "Прости, прости, Боженька, милый, добрый. Чего это я дура сказала, вырвалось..." Сердечко застучало, и от поступавшего воздуха на левой стороне стало покалывать мелко и остро. "А вдруг не простит, вдруг...". Душонка моя съежилась и в конечностях закололо, словно на дворе промозгло и искоса падает мокрый снег.

- Ничего, Дашенька, прощаю, - прозвучало успокаивающе в голове и стало так легко, так легко, что ножки совсем не слушались, а внутри сделалось весело и беспечно, словно я умерла и думать мне больше ни о чем не надо. И даже Боженька, сам Боженька мне шептал на ухо и отвечал на мои дурные, инфантильные вопросы.

Обильная менструация уже третий день истощала мое тело, и от тампона делалось потно и немного не комфортно в том месте.

Закат опустился очень низко и скрылся за каждым зданием, вокруг стало серее и приятнее для глаз. Тетеньки и дяденьки, уставшие, томно ходили по улицам с понурыми зеленоватыми лицами, пакетики раскачивались на их безвольных руках. Люди в большинстве своем полноватые, с ляжками и бедрами, и летом все это физическое безобразие явственно проявляется. Кожа у людей, в основном, в коричневатых пигментах или бугристая, у юных девиц и парней вскакивают красные гнойники.

- Чего смотришь? - протявкала глухо рыжая плешивая собачонка с уставшими от собачьей жизни глазами и неохотно вильнула ободранным хвостом, отдаляясь.

Веселые и жизнерадостные бомжики распивали водку и казались чуть ли не единственными людьми вокруг, имеющими чувства и их хоть как то выражающие. Лица их гладенькие от одутловатости, а одутловатость от перепития. Бомжики всегда улыбаются, наверное, спиртное осело у них в организмах и непрерывно веселит сознание. По обочине бабушки просят милостыню и все никак не умирают. Одна уже третий год так сидит. Я раньше давала ей измятую денежку или монетку, завалявшуюся, думала: "Совсем плохая бабушка уже, еле сидит, оперившись о кирпичную стену", а она так сидит третий год и не делается ничуть хуже, словно забальзамирована.

Прохожу, виляя коротенькой юбчонкой и делая сурьезный вид, а на меня глядят мужики и пепел сигарет не стряхивают, не отрывают похотливый взгляд. "Кобели", - зло думается в голове и одновременно: "Вот бы они сейчас меня, залезли под юбчонку и всей потной толпой", - и от представлений головка кругом-кругом, отрывается от реальности...

Попиваю пиво - блики падают и сверкают на зеленоватом бутылочном стекле, после - курю, пуская искоса объемный сигаретный дым и ловлю неприятные и неодобрительные выражение лиц.

"Смотрите, смотрите, чертовы конъюнктурщики", - думаю про себя, а они словно читают мысли и делаются еще более угрюмыми. "Осуждают, осуждают сцуки!"

Заворачиваем во дворик, старушки перед смертью мелят языками, а деточки бегают, крутятся, не знают, куда деть всю эту сидящую в них жизнь. В подъезде лужица расползается в уголке, лампочка вот-вот потухнет, причем всегда и без исключения, как будто покупают потухающие лампочки. В лифте обновленная надпись и всегда одинаковый затхлый запах. Распахиваются тамбурные двери, гудит тревожно советский звонок. Бабушка отворяет дверку, прокручивая по три раза верхний и нижний замок.

- Не приходишь совсем. Пора помирать, вам только проблемы создаю, - жалуется она натренированным болезненным и протяжным голосом.

Лет пять жалуется - дышит...




#23454 Непосильная мысль. Автор - Максим Радикал

Отправлено от tvorchestvo.kg на 30 Март 2015 - 20:00 в Игры разума

(Скопировано со старого форума.)

 

Зная довольно сомнительное отношение администрации сайта к элементам порнографии, насилия и употребление мата, решил выложить рассказ, который давно вертелся у меня в голове, но никак не был напечатан. Дописал его только что, поэтому успел прочитать всего два раза (это к вопросу о правке) Самый обычный рассказ с довольно незамысловатым сюжетом. И непривычно объемный, во всяком случае для меня
 



Непосильная мысль


Пантелей Никифорович обтер ладонью покатившийся пот, шмыгнул сопливым носом, втягивая образовавшиеся сопли; с трудом, почти с животным нервом отодрал кусок ростбифа, сжевал левым зубком оливок, с удовлетворенным видом распластавшись на стуле.

В этом богатом доме, за этим широким столом, да с этими добротными угощениями, при атмосфере святости и скромного блаженства, его приятнейшая, благодушевная семье, состоящая из душки жены Варвары Венедиктовны, пышногрудой дочери Анны и сынишек – близнецов Ивана, да Степана имели честь и удовольствие отмечать именины этих самых чудных сынишек-близнецов. По пять годков на каждого пришлось.

За столом не в счет хозяев сидела Василиса Григорьевна с мертвецки выбеленным лицом, что взглянуть на нее страшно. Глянешь на ней – али смерть сама явилась. Глаз зоркий, взгляд острый, жутью от того взгляда веет, нехорошим вокруг наполняется. Губы вечно поджаты, злобно так, коли сам дьявол пред тобой явился, будто в какое мгновение – прыг на тебя, да глаза выколет, да лицо до кровушки исцарапает, али вообще кровь из шеи высосет.

Муж ее подле сидел – Василий Петрович. Смиренно сидел, кажись, даже боясь чего, от испуга глаза бегают туды-сюды: «юрк» - «юрк», да руки потливой мокротой покрываются, да пальцами таки перебирает–перебирает нервено, а тело то не шелохнется, как сковано. 
Василий Петрович мелким чиновником приходится. В какой конторе он работает, да у кого в подчинении чтится – это никто не знать, да и нет в том никакого людского интереса, что бы мужики тому завидовать смели, а бабы сплетни, да разговоры распускали. Видать, небольшой чиновник, совсем маханький, видать, из низших, что от чиновника один только статус имеется и более ничего существенного. Безликий, право сказать человек этот Василий Петрович. Слова много не молвит, только что жене ответит со страху, да кряхтит-сопит неприятно; дышит хрипло и громко, видать, что с дыханием у него не в норме, видать, легкие сбились от курения чрезмерного.

Василиса Григорьевна на него бывало, как прикрикнет голосом своим резким и высоким, али по темечку несильно стукнет – так он глаза свои и без того круглые округлит, вылупит глаза свои, свиноподобное лицо напряжет, краснеть, да багроветь заставит, да слюну по всему лицу пустит. Коль Василиса Григорьевна на него при чужих так замахивается, да честь и достоинство, какое-никакое попирает, а дома, ведь и розгами, поди наказывает, али кушать месяцами не дает, али к телу своему морщинистому не допускает.

- Славные у вас сынишки – говорит Василиса Григорьевна. Лицо ее словно менее злым сделалось, а в голосе будто услужливые нотки послышались. – Кожа белесая, глаз голубой, ресницы густые, да таки длинные, что на веки ложатся, волос то какой – блестящий кучерявый, переливается то как славно…

Пантелей Никифорович улыбкой показался, довольно вздохнул, от слова сего даже ужин прервал, опустив на тарелку столовые инструменты. Он ведь и сам не хуже других знает, а в общем даже и лучше всякого на свете знает, коли это его кровные дети, да глядит он на них в каждую лишнюю от работы минутку, да наглядеться никак не может. Но коли о том кто со стороны молвит – ему от сего слова дурно не становится, а только приятней на душе делается, сердце греет, да сознание сластит.

- Да и доченька ваша – красавицей несусветной выдалась, погляньте на неё только. Длинноволосая, круглоглазая, пышногрудая – продолжила хвальбу Василиса Григорьевна, тыча локтем сидящего вблизи мужа. Василий Петрович вымолил на себе почти неподдельную улыбку и хрипло выпустил воздух.

- Да, дочка у меня и впрямь славная на вид выдалась – подумал про себя Пантелей Никифорович, вольно разжевывая телятину. – А груди то, груди то каки! Пышны, да мясисты, что из под выреза округлостью наливаются, да на волю стремятся. Я бы таки груди затискал, я бы к таким грудям всем своим лицом прижался, да вдыхал бы жар, что веет от них.

Тут Пантелей Никифорович сам себя одернул, даже за ногу себя же маленько прищипнул. 

- Чего это ты старая скотина таки удумала? Чего за мысли в твоей голове образуются? Ведь это доченька твоя родненькая, ведь мысль эта негожая на нее имеет смысл. Ведь не по христиански таки мысли в себе рождать, да развивать для греховной потехи. Да чего уж там по христиански аль не по христиански – не по человечье это! На то человек преобразовался из животного безграмотного и дикого, как мораль, да нормы для себя познал, да ту мораль в люди стал нести и от людей этой морали требовать. А ты, черт старый, таки мысли удумал…

Пантелей Никифорович еще раз стыдливо, да с украдкой взглянул на Анютины груди, облизнулся и грустно так, почти печально вздохнул, соображая в себе всесветную скуку бытия.

- Эх, груди то… - промчалось у него в голове и он стал не нарочно, словно кой черт его на то толкнул, мысль развивать. – А ведь у Варвары и в молодости то не бывать таких грудей. По молодости она вообще так сушенная была, костлявая до слез. Кожа кость обтягивала, будто в любой момент порвется от движения излишнего. Поглядишь на нее – всплакнуть хотелось, да накормить ее чем. Словно недоедала она – така худющая была. А про груди и молвить не стоит. Коль это груди – то у меня по более, да помясистее будет. За место грудей у ней кожа свисала, да соски бледные виднелись. Никаких грудей у ней не было! А ведь нынче баба раздобрела, вес то как прилично набрала. Так набрала, хоть на рынок неси, да продавай, чего она там набрала. Жир свисает, в складки образуется, трепыхается.. Раздобреть – ой как несусветно раздобрела, а грудей как не было – так и не виднеются. Живот свисает вперед от тела, а на груди плоско, словно поляна зачищена. Ни на какие груди намека не образуется.

Пантелей Никифорович несильно прикусил нижнюю губу, дабы обуздать свое блуждающее во зле сознание, глотнул рюмку водки и занюхал хлебушком. Василий Петрович только и взглянуть успел, и огорчиться, надувая от горести порозовевшие щеки. Василиса Григорьевна окинула на него взгляд и Василий Петрович, судя по всему, в тот же миг прекратил думать и о водке и о закуски, и о жизни в целом.

- Варвара, душечка, подай нам чаю с пирогами – мягко подсказал Пантелей Никифорович, сглаживая тем напряженную действительность.

Закончив вечер, Пантелей Никифорович с Варварой, да со всеми тремя детьми, поспешили провожать гостей и махали отдаляющимся в ночи супругам добрым, но усталым помахиванием руки, производя на лицах неподдельные улыбки.

Возвратясь в дом, Варвара Венедиктовна поспешила убирать со стола, а Пантелею Никифоровичу наказала укладывать ребятишек в постель, почитать им сказки перед сном, да поцаловать в лобики на прощанье. То он и поспешил выполнить без всякого укору, а напротив, с пребольшим желанием и любовью. 
Прочитав сынишкам сказку, Пантелей Никифорович окутал их пуховым одеялом и со всей присущей ему нежностью, как наказывала жена, поцаловал близнецов в теплые лобики. Он глядел на них не отрывая взора своего и думать не желал ничего окромя лежащих детей. В сей момент ему вспомнились недавние слова Василисы Григорьевны, лицо образовало довольное выражение и светлую улыбку, и Пантелей Никифорович не удержался наклонить голову и одарить сынишек отцовской лаской и поцелуем. Он всматривался в детей упорнее, рассматривая досконально их лица, периодически проявлял на себе улыбку и не переставал думать о их великолепии, вновь обращая в сознании слова Василисы Григорьевны.
На прощанье он погасил лампу и с необычайной осторожностью и заботой прикрыл за собой дверь, удаляясь практически на цыпочках. 

Лежа в кровати и ерзая от невиданного напряжения, Пантелей Никифорович не переставал мыслить о ребятишках. Только дума его нынче, была не греющая сердце, как бывала в особенности при мысли о том, а какая-то разрушительно нервирующая и отрицательно возбуждающая. Он решил отвлечься, поглядев на Луну, что тихо освещала комнату, но перед его взором непременно появлялись сынишки, и тело мгновенно окутывало напряжением. Пантелей Никифорович ерзал сильнее, чаще стал перекладываться с одного бока на другой, шмыгать носом, кряхтеть, будто в его горле нечто застряло, вставать с постели и глотать сырую воду, но неприятная и одновременно непознанная мысль не прекращалась в его голове, не отпускала от напряжение его тело.

- Чего это ты, Пантелей? Чего не спишь? Аль у тебя, что-то болит – так ты скажи, я тебе лекарства какого принесу от боли. 

- Спи Варвара, ничего у меня не болит, спи родненькая – ответил на то Пантелей Никифорович, да все ерзал и перестилался с одного бока на другой. 

Он привстал с кровати и чуждая, да неподконтрольная сила потянула его в детскую спальню, будто его побудительную рефлексию умыкнули каки посторонние силы. Пройдя в комнату, Пантелей Никифорович все так же напряженно вгляделся в сыновне лица, проявляя на лбу задумчивость и морщины, но никак не мог понять причину своего тягостного напряжения и отсутствия всякого спокойствия. И нечто невиданное вселилось ему в душу, что Пантелей Никифорович не пожелал одарить близнецов отцовским поцалуем, а все только всматривался, да всматривался, и только прикрывшаяся дверь окончательно отстранила его взор от ребятишек. 

Сон к нему пришел только с рассветом, когда за окном провиделась заря и невиданные птицы заголосили звонкой песней; и только Пантелей Никифорович успев впасть в бессознательное состояние, как Варвара Венедиктовна принялась его теребить, да окликать на работу. Он с трудом разыскал в себе силы и волю, шатко приподнялся с кровати, подтянулся и опечаленно зевнул, проклиная скрытно эту мучительно выдавшуюся ночь. 

Спустившись в гостиную к уже накрытому столу, Пантелей Никифорович остановил свой взгляд на Анюте, но его сознание видимо позабыло вчерашнюю постыдную мысль и ничего уже не могла преподнести окромя мысли о Иване, да Степане и того тягостного напряжения, которое эта мысль порождала в его голове, отрицательно заряжая его тело мучительным неспокойствием.

- Бери пироги, Пантелей. Сейчас я тебе чаю налью – добро произнесла жена, улыбнувшись мужу.

Пантелей Никифорович ничего на то не ответил, а если бы и ответил, то обязательно что то неприятное и острое, ибо весь был заряжен раздражением ко всему окружающему.

Всякая еда ему показалась жесткой и сухой и никак не желала лезть в горло, потому он глотал несладкий чай, уставив свой взгляд на сияющих ребятишек. Он все глядел и глядел на них, а уйдя на работу кое как, через силу и вопреки воли поцаловал сынишек в лобики и улыбнулся провожающей жене и дочери.

Работа у Пантелея Никифоровича весь день не шла по плану, как бывало впредь. Руки роняли бумаги и производили ошибки, а он сам был до той степени раздражен, что невольно огрызался сотрудникам и отмахивался от них рукой. На обед Пантелей Никифорович не пожелал идти, а на искреннее приглашение своего друга и коллеги Виктора Федосеевича пройтись в бар и выпить по 100 грамм спиртовой настойки по окончанию служебного дня только и сказал:
- Тебе только пить, да кушать. Ничего более не интересует на этом свете.
Однако, Виктор Федосеевич, человек по природе своей добрый и мягкий, на сея слова не обиделся, объясняя их нехорошим настроением друга, которое завтра обязательно переменится на благое и приветливое. 

Пантелей Никифорович по окончанию служебного дня отправился домой в сопровождении смутных мыслей и тягостного настроения, от чего дорога ему показалась непривычно затянувшейся и муторной, а окружающая действительность вселяла в него еще большее уныние и неприятие к жизни. Он взялся по привычке разбирать рабочие бумаги, поверхностно вникая в дело, но в сею же секунду отправил в портфель, дабы не растерзать их в клочья, от довлеющего волнения. 

Прибыв в дом, Пантелей Никифорович убедил себя не заглядывать в детскую спальню и уложился в постель на отдых. Варвара Венедиктовна наблюдая таку картину, все же решила поинтересоваться о делах мужа, но Пантелей Никифорович уж не силах был сдержать раздражение и ответил жене на ее интерес обидным укором и повышенным голосом, что впрочем совершенно не было свойственно его характеру. Он лежал неподвижно в кровати, оглядывая потолок, и та терзающая душу мысль о детях не вызывала у него прежнее непоседство, а напротив, сковывало его тело в тисках неподвижности и внешней смиренности. 

- Да что не так – отчаянно подумал Пантелей Никифорович. Что за скрытая мысль терзает мою душу и не дает ей спокойствие? – и в ту же секунду он вновь обратил свое сознание на сынишек и думал о том до самого утра, пропустив и семейный ужин и работу с бумагами. 

На следующий день он решил не идти на службу, ибо работа и все сущее в жизни ему показалось второстепенным и необязательным, и только свербящая изнутри мысль разрасталась и окутывала Пантелея Никифоровича все больше не тревогой, а ужасающем чувством отчуждения. Он прекратил воспринимать всякую еду, а только изредка глотал сырую воду непонятно для какой надобности, ибо кроме появившейся мысли не чувствовал ни жажду, ни других привычных потребностей. 

На вечер, Пантелей Никифорович отказался спускаться на ужин, на что Варвара Венедиктовна сделалась еще более грустной, а нарастающее переживания за мужа заставляли ее излить слезы и нарушить прежнее спокойствие души. Она с надеждой принесла кушанье в спальню, но Пантелей Никифорович не прикоснулся к еде, - только злобно огрызнулся и потребовал отстать и не раздражать его бабьими глупостями. 

Ночью он вопреки вторящему разуму и желанию отправился в детскую спальню, что бы смотреть на своих детей и наконец познать причину его терзающих дум. Усевшись на край кровати, Пантелей Никифорович взглянул на сынишек и не испытал никакого прежнего восторженного состояния души, никакой прежней патетики, напротив, он ощутил небывалую ранее чуждость и холодность к своим детям. Он всматривался в их лица внимательнее, и чем больше он глядел на близнецов, тем больше ощущал отсутствия с ними всякого родства, будто лежали перед ним совсем чуждые дети. Он с небывалой злостью вышел вон из комнаты, отправившись в свою постель, что бы посвятить очередную ночь терзающим мыслям. 

- Что в них не так? Что? – непрерывно, уже не про себя, а в полушепот вторил Пантелей Никифорович, образуя в глазах горестную слезу. 

Он стал мыслить тщательнее и проникновеннее, морщить лоб, тяжеловесно вздыхая от напряжения. 

- Голубые глаза, кудрявые волосы, что переливаются сияющим светом… - именно эти слова Василисы Григорьевны проскользнули в сознании Пантелея Никифоровича, сделав его лицо белым от ужаса. Его тело вмиг охолодело и покрылось мелкими мурашками, а сердце заколотилось непрерывными ударами и сжималось в напряжении. 

- Не мои это дели, не кровные! Нет у нашенских ни голубых глаз, ни кудрявых волос. Нет! - в пол голоса произнес Пантелей Никифорович. Взгляд его сделался неподвижным и напряженным, губы сжались, а слезы ссохлись на глазах, производя на лице толи злобу, толи чувство непомерной неожиданности. Скорей и то и другое в совокупности.

Пантелей Никифорович резко привстал с постели и быстрым шагом отправился в детскую спальню.
Не приседая на кровать, с чувством образовавшегося отчаяния взглянул на детей, ставших совсем чужими и нелюбимыми.
- Волос кудрявый – уже несколько враждебно подумал Пантелей Никифорович и сжал кулак настолько сильно, что от сжатия того, лицо побагровело, а тело пустилось в дрожь. – И нос курносый. Нет ни у кого из нашенских такого носа. У Варвары тонкий, да с острым концом, у меня с горбинкой, что от отца, да от матери остался – покачал головой Пантелей Никифорович и печально выпустил воздух, свыкаясь с мыслью о чужеродности близнецов. 

Всю оставшуюся ночь он не отпускал мысль в голове, а мысль та находилась в сознание, как нечто само собой разумеющееся и имманентное, что привито ему при рождении. Она не вселяла былого ужаса, только несколько печалила Пантелея Никифоровича и выражалась на лице мертвецким безразличием к жизни. 

Наутро он вовсе позабыл о работе, да все лежал неподвижно, окутанный печалью и меланхолией, а Варвара Венедиктовна только и вздыхала, да не смела слова молвить. Днем его посетили дети, но только в Анюте он почувствовал, то греющее родство и вселяющее спокойствие, что чувствовал совсем недавно от каждого своего дитя. Когда близнецы потянулись к Пантелею Никифоровичу с ласками, да поцалуями, он лишь погладил их рукой и наказал ступать в свою комнату. 
Он хотел было сказать жене о собственных догадках, ставшими для него чрезвычайно точными, но воспоминания о собственных грешках и изменах не позволили укорить жену, а только затягивали его в еще большие и тяготеющие раздумья. 

На следующий день Пантелея Никифоровича посетил его коллега по службе и друг Виктор Федосеевич. 

- О, друг – добро и с улыбкой воскликнул он, обняв Пантелея Никифоровича. – Чего это ты болеть удумал? Работать надо! – бодро продолжил Виктор Федосеевич.
Пантелей Никифорович счел должным промолчать, но сидящее в нем раздражение выражало неизмеримую ненависть и злобу к гостю. Он только подумал: «Старый инфантильный идиот, чего ты пришел? Потешаться надо мной?», и тут же отвернул голову к стене. 

Пантелей Никифорович уже не ощущал ни времени, ни прошедших дней, только сердце стало часто колоть и болезненно сжиматься. От отсутствия питания тело исхудало и поморщилось, щеки впали, и челюсть стала проваливаться книзу. По велению жены Пантелея Никифоровича проведал доктор и выписал дорогие лекарства, которыми Варвара Венедиктовна заботливо поила мужа, но тот их непременно сплевывал и недовольно морщился. Были бы у него хоть каки силы – он наверняка прикрикнул бы на жену, но силы иссякли даже на разговоры, хватало их только что бы дышать и изредка приоткрывать глаза.

В один из дней Варвара сообщила Пантелею Никифоровичу о приезде своих родителей, что вырвались из Бреста, дабы проведать своего зятя и разузнать о его здоровье. На эту новость Пантелей Никифорович тяжело вздохнул и отвернул свой взор к стенке, проявляя тем самым неодобрение или, скорее всего даже осуждение. 

Когда Варварины родители приехали, Пантелей Никифорович неизменно располагался в спальне и подумал о том, что не видел тестя и тещу с момента венчания, а значит уж более двадцати трех лет. И только он пожелал продолжить мысль, как в дверь тихонько постучали. Пантелей Никифорович повернулся от потолка, болезненно приподнял веки. Пред ним стояла старая женщина в бежевом старческом платье с расшитыми по краям рюшками и не менее старый мужчина, с седой кучерявой головой и поблекшими голубыми глазами. 

Пантелей Никифорович удовлетворенно улыбнулся и в тот же миг прекратил существовать.




#23410 Дивий. Автор - Артём Хегай

Отправлено от tvorchestvo.kg на 21 Март 2015 - 19:35 в Фантастика и фэнтези

Дивий

Часть вторая



1


Западные врата Лаара остались позади. Тыльную сторону левой ладони еще покалывало после того, как медиец поставил колдовскую печать. Но Арног не замечал боли – широко раскрыв глаза, смотрел на вечернюю столицу.

Людей кругом было великое множество, точно в Едином Мире наступила последняя ярмарка: если не купишь сейчас, то уже никогда. Говор, смех, звон колокольчиков, стук – столица утопала в половодье звуков. Казалось, ни у кого нет времени даже оглянуться. Куда там! Нужно спешить, чтобы не наступили на пятки; следить, чтобы карета или всадник не зашибли.

Миловидная дама с корзиной цветов на углу – кто она? Моложавый господин в серебристом камзоле гневно стучит в дверь ювелирной лавки – кто он? Здесь перенималось все – фасон одежды, манера держаться, вкусы, мнения. Только опытный глаз мог отличить подделку. Арног же и подавно уверовал, будто попал в город, где живут одни аристократы.

Улица за улицей повозка подбиралась к главной площади Лаара. Дорогу обступали роскошные дома, нависали над головой строгие башни, поодаль громоздились храмы. В долгом споре дерева и камня одержал победу камень.
Эту победу предопределял вовсе не страх перед пожарами – умелый маг усмирил бы пламя за несколько мгновений. Так воплощалось стремление блеснуть достатком. Родовое гнездо славного рода должно быть увековечено. Пусть многие годы спустя прохожие скажут: «Здесь жили такие-то». И город становился отраженьем горожан. За деревянными ребрами окраин пряталось каменное сердце Лаара.

Уже совсем стемнело, когда лошади остановились перед главным собором на пустынной площади.

- Приехали! – Каррок за матерчатой стенкой завозился.

Подросток взял мешок с одеждой и настороженно выбрался из повозки. Шумные толпы остались где-то позади. Волшебные фонари сияли напрасно – заливали светом безлюдные просторы, вымощенные гладким камнем. Мимо прокатил одинокий роскошный экипаж и тотчас скрылся из виду.

Обернувшись к собору, Арног всецело уверился: подобное можно создать лишь с помощью магии. Ни человеческой жизни, ни силы сотен рук не хватит, чтобы воздвигнуть такую громадину.

Каррок, прихватив тубус с письмом, подтолкнул Арнога к лестнице.

Внутреннее убранство окончательно подавило подростка. В блистательном зале тянулись ряды скамей и тонких колонн – здесь уместилась бы добрая половина Нэдлока вместе с амбарами и садами! В строгой гармонии свешивались с высоты жемчужные гроздья магических светильников, в каждом проходе покоились на треногах широкие чаши, полные пепла.

Далеко впереди ожидали трое: Харфаил, Данарелея и Зарфалат. Двое старших братьев и сестра – не чета статуям Нэдлока! – теперь явились Арногу в наилучшем обличье. Под каждой тумбой скрытые курильницы истекали дымом благовоний – исполины, стоя на ароматном облаке, точно парили в воздухе собора. Их лица манили лаской, радостью, надеждой. Вот только прикоснуться к покровителям было нельзя: от одной такой мысли собственная рука мигом представлялась скорченной куриной лапкой.

Арног шел им навстречу. Взгляд его метался: то на покровителей, то в пол. И против воли снова обращался к ясным серебряным лицам. Как эти божественные существа могли пуститься на предательство?! Разве они способны оставить кого-то, забыть? Зарфалат, Данарелея и Харфаил – почему они бросили младшего брата? Почему позволили Хелиду умереть?!

Арног был так охвачен этими мыслями, что даже не заметил стоявших у подножия статуй двух немолодых людей. Первый, в ослепительно белом облачении священнослужителя, держался прямо, царственно. Зато второй, сложив полные руки на животе черной рясы, стоял с опущенными плечами и головой. В его волосах уже отчетливо пробивалась седина, толстое бледное лицо было усталым, равнодушным.

Каррок приблизился к служителям храма. Те прервали беседу.

- Уважаемые, светлого дня, - извозчик поклонился. – Мы издалека. Приехали увидеть настоятеля. У нас к нему дело.

- Мир праведнику, - неожиданно ясным, сильным голосом отозвался осанистый старик. – Какое же дело привело тебя к настоятелю?

Каррок, обернувшись, легонько потянул Арнога за рубаху на плече – тот совсем засмотрелся на покровителей.

- Арног, подойди… Вот мальчик. Он хочет быть певчим.

Подросток настороженно взглянул в лицо высокого старца: под бледными веками торжественно и горячо пылали два черных угля глаз – было даже странно, что седые брови еще не вспыхнули, не обгорели от такого жара. Острые углы сухих губ приподнялись в покровительственной улыбке.

Каррок выхватил тубус с письмом:

- Вот. Здесь письмо настоятелю. От священника – приемного отца Арнога.

Рука в белоснежном рукаве поднялась, раскрытая ладонь властно качнулась.
В ответ извозчик нахмурился:

- Нет. Я должен лично передать.

Ладонь оставалась в воздухе. Тогда заговорил пожилой монах в черной рясе. Голос у него был таким же вялым, как и лицо:

- Будь внимателен к словам. Настоятель перед тобой – архиепископ Сеалаза́р. И обращаться нужно – «Светоносный».

- Не хотел оскорбить. Едино по незнанию…, - Каррок торопливо вложил тубус в ладонь и отступил на шаг.

Лицо архиепископа нисколько не изменилось, даже улыбка не потускнела.

- Значит, ты хочешь быть певчим? – благожелательно обратился он к подростку, не глядя ломая печать. – Должно быть, хорошо поешь?

Рядом с исполинами-покровителями Арног ощущал себя крохотным, ничтожным. А Сеалазар – под стать собору – представлялся огромным как солнце. Хотел ли Арног стать певчим? Хорошо ли пел? И на какой вопрос следовало ответить в первую очередь? Подобно тому, как сталкиваются песчинки и камешки в мокром сите золотоискателя, так и мысли в голове Арнога толкались и прыгали одна на другую. К сожалению, золота на дне сита не оказалось:

- Да, Светоносный. – Он сам не заметил выскользнувшего ответа.

Настоятель передал опустевший тубус монаху и развернул письмо. Улыбка не покинула лица Сеалазара – она лишь изменила оттенок, сделавшись печальной.

- Послушай, Хавиш: «И если моя жизнь и служение хоть чего-нибудь стоили...», «Во имя Творца, прошу вас…». – Он утомленно вздохнул. – Если бы я шел на поводу у каждого такого письма, мне не хватило бы времени даже молитву коротенькую прочесть. Что тут еще?.. Гордыня. Себялюбие. И богохульство. – Архиепископ поднял глаза на Арнога. – Твой приемный отец поставил свою жизнь, служение Творцу – все, против одного нелепого требования: он хочет, чтобы я принял тебя в певчие. Но Творе́ц даровал ему жизнь, а служение – добровольное. Как смел он чего-то требовать взамен?

Сеалазар неспешно направился к ближайшей чаше-курильнице.

- Я не виню твоего приемного отца за это – большинство людей таковы.
Беда заключается в ином: он считал себя праведником. И не сознавал, насколько глубока в действительности трясина его греха. – Архиепископ остановился перед чашей с горячим пеплом, но, стоя спиной, по-прежнему обращался к подростку. – Мне очень жаль, мальчик, что ты воспитывался у подобного человека. Ничему хорошему он научить не мог. Впрочем, чего еще ждать от сельских священников? Остается лишь надеяться, что твоя душа не успела вкусить отравы его учений. Быть может, ты еще не слишком испорчен. – Сеалазар в последний раз окинул свиток взглядом. – Ах, снова богохульство... Ты поешь «подобно небесному хранителю». Ну разве может человеческий голос сравниться с тем дивным пением божественных созданий? Но спой, - архиепископ оживился. – Быть может, я ошибаюсь, и ты действительно станешь украшением нашего хора. – С этими словами он уронил письмо Хелида в чашу-курильницу.

Арног невольно дернулся, чтобы спасти письмо из огня. Но Хавиш, предугадывая его порыв, положил тяжелую руку на плечо:

- Ну, мальчик? Светоносный ждет.

Видя, как оранжевые языки пламени губят письмо, Арног точно уснул. В памяти заворочалось множество гласов, которые он выучил, для которых самостоятельно придумал музыку. Он выбирал. Своды собора давили на голову величием. В широкой плоской чаше догорало письмо умершего Хелида. С улыбкой на сухих губах вновь приблизился Сеалазар:

- Не надо стесняться! Скромность украшает, но сейчас прояви себя наилучшим образом. Ведь ты должен понимать – в хоре столичного храма поют только самые красивые голоса!

Подросток набрал в грудь чересчур много воздуха, задрожал:

- Да восславятся покрови… - Голос сорвался.

И Арног заплакал. Чужое место, тревожные взгляды Каррока, ожидания священнослужителей, громадный собор, смерть Хелида – все навалилось разом. Сотрясаясь от рыданий, подросток опустился на мраморный пол.

Каррок склонился над ним, тронув за плечо, зашептал:

- Арног! Что ты делаешь?! Перестань!

Тот разрыдался еще больше. Архиепископ и монах наблюдали за приезжими. Наконец, Сеалазар, снисходительно улыбнувшись, произнес:

- Но ведь нам нужен певчий, а не фонтан, - его покровительственный смех ненадолго заглушил плач Арнога. – Брат Хавиш, возьмите этого мальчика и отведите куда следует. Полагаю, сейчас мы не услышим не только пения небесного хранителя, но даже пары связных слов. Ах, эти сельские голоса «неземной красоты»…

Монах небрежно ухватил Арнога за шкирку и куда-то поволок – подросток лишь беспомощно возил ногами по сколькому полу. Видя это, Каррок взволнованно шагнул следом. Но Сеалазар остановил извозчика одним взглядом:

- Ты решил забрать мальчика на попечение?

- Нет, но…, я же…

- Так в чем же дело? Ступай с миром, праведник.

Каррок проследил, как Арнога унесли за дубовую дверь. Потом, махнув рукой, в большой досаде ушел из собора. Его ждали лошади и повозка.


Хавиш втолкнул плачущего подростка в темную комнату. Арног упал, ударившись подбородком о холодный пол – только узел с одеждой смягчил падение. Дверь захлопнулась, и стало совсем темно.

Он подтянул колени к животу, крепко обнимая узел, - дал волю слезам. В черноте комнаты сияло единственное стрельчатое окно, выходившее на площадь, где горели фонари. Пятно яркого света лежало на каменной стене, но тьма кругом казалась оттого только гуще. Откуда-то сверху раздались шаги – похоже, комната находилась под лестницей. Подросток отчаянно всхлипывал, как вдруг совсем близко раздался недовольный мальчишеский голос:

- Эй, новенький! Ты еще долго будешь реветь?

- Хелид… умер.

- А нам убираться с утра. Ты всем спать мешаешь!

Вместо ответа Арног тоненько заскулил, стискивая узел. В темноте кто-то вздохнул.

- О́ним, отведи его на место Глэма.

- Почему я? Я ведь уже сплю! – отозвался плаксивый голосок.

- Отведи, тебе говорят.

- Вот всегда я! – что-то хлопнуло.

Теплая мягкая рука взяла Арнога за локоть. Подросток, дрожа от всхлипываний, неловко поднялся, толкнув кого-то.

- Ну аккуратнее! – обладатель голоска, казалось, сейчас расплачется от обиды. – Сюда иди. Другим на ноги не наступай… Вот сюда ложись и спи.

Арног опустился на что-то прохладное, чуть влажное. Здесь пахло сыростью и благовониями. Он сжался, стараясь не всхлипывать. Кругом вновь стало тихо. Вскоре глаза привыкли к темноте – проявились очертания большой комнаты, массивные опоры и множество неровных холмиков повсюду. Арног отвернулся в угол: там стояла до того густая тьма, что было совершенно безразлично – открыты глаза или закрыты. Вспомнился Сеалазар – в белом облачении, будто сияющий, с властью в жестах. А рядом – одряхлевший, добродушный Хелид: седые волосы всклокочены на виске, зевает протяжно и улыбается.

Подросток перестал всхлипывать, но горячие слезы сами продолжали щекотать лицо. Гулкая боль в горле не унималась. Замерев, Арног сам не заметил, когда чернота угла обернулась темнотой сомкнутых век. Не зная, что ждет его завтра, он уснул.

 

2

Кто-то потряс за плечо, и Арног приоткрыл глаза. Перед лицом стояла жесткая каменная стена, на которую лилось желтоватое сияние магической лучины. Кругом раздавались зевки, мычание – бессердечная ночь растаяла, отобрав напоследок всякую возможность отдохнуть. Спросонья Арногу казалось, будто все вокруг – против него. Недовольно дернув плечом, он поджал колени к животу: надо было немедленно оттолкнуть пронзительную явь и снова закутаться в мягкий пух сна. В жестоком настоящем мире была лишь одна вещь, близкая Арногу – узел с одеждой. За ночь узел прогрелся насквозь, и теперь, точно живой, мостился к телу. Подросток обнял его.

- Вставай, - скучно произнес знакомый голосок, перекрывая близкую возню.

Одно слово воскресило в памяти все – и прибытие в Лаар, и жгучие глаза Сеалазара, и горящее письмо покойного Хелида в чаше-курильнице. Арног тотчас очнулся. Над ним, склонившись, стоял мальчик – невысокий, плотненький, в сером балахоне.

- Как тебя зовут? – вчерашний плаксивый голосок принадлежал именно ему.

- Арног. – Подросток поднялся, держа теплый узел с вещами на груди.

Через широко распахнутую дубовую дверь, шаркая ногами, один за другим выходили незнакомые мальчишки в таких же серых балахонах. Бледным рассветом тлело стрельчатое окно. А по простору комнаты гулял сквозняк – легкий, пронизывающий – он скользил меж засаленных лоскутных покрывал, меж остывающих матрацев, будто выискивая тех, кто еще не проснулся. Арног вновь обернулся к собеседнику.

- Я О́ним, - солидно сцепив розовые пальчики на животе, представился тот.

Обряженный в балахон с откинутым капюшоном, он напоминал игрушечного монаха. Нижняя губа выпячивалась и в желтом свете лучины блестела свежей слюной.

- Тебе надо переодеться. Я принес. Вон. – В изголовье лежал серый квадрат, а поверх него две кожаные лодочки, отдаленно напоминающие обувь. – Ходить в другой одежде нельзя – тебя накажут. Ты только поскорее…, - оглянувшись на дверь, Оним забеспокоился, разом утратив важный вид.

Заклинание Чистоты колючей волной взбодрило Арнога. Торопливо переодеваясь, он обнаружил, что серый балахон совсем тонок и нисколько не греет. Скинув тяжелые башмаки, сунул ступни в прохладные кожаные лодочки – те сами собой сжались, примеряясь к ногам нового хозяина. Подросток затянул пояс и принялся спешно укладывать домашние вещи в узел – все это было из Нэдлока...

- Ты такой тощий, - с сомненьем произнес Оним. – И белый весь какой-то. Выглядишь, как Глэм, когда тот заболел. Его потому и выгнали – из-за болезни. Здесь любого выгоняют, если он петь не может, - доверительно добавил он. – Готов? Нет, свой тюк, - мальчик-толстячок улыбнулся меткому слову, - свой тюк оставь здесь. Никто его не заберет, никому он тут не нужен. Все, идем скорей.

После комнаты с низким потолком, собор показался еще больше. Арног шел следом за Онимом и оглядывался. Тонкие светлые колонны вырастали из пола, тянулись все выше – скрывались порой за жемчужными гроздьями магических светильников, но продолжали стремиться ввысь. Лишь запрокинув голову можно было увидеть их вершины, которые упирались в небосвод потолка. Там паутинки опор, пересекаясь, рисовали многолучевые звезды. Опуская глаза, Арног заметил на стенах барельефы и большие черно-белые фрески – воплощение назидательных притч из Намадара. Но взгляд поневоле поднимался вновь: открывался купол собора – точно колодец в небо. Поневоле верилось: через такой купол можно сразу попасть в Заоблачные Выси. Засмотревшись, подросток едва не налетел на колонну.

Среди светлых скамей муравьями сновали мальчишки в знакомой серой одежде. Гулко стучали ведра, шуршали веники, раздавались смешки. Один из певчих – темноволосый, вихрастый – завидев Онима, вдруг с размаху шлепнул мокрой тряпкой о скамью – полетело эхо.

- Оним! Новенький! Чего копаетесь? Нам здесь что, одним убираться?

- Ну мы же идем! Идем уже, - плаксиво отозвался толстячок, а следом больно ткнул Арнога локтем в бок. – Это все из-за тебя. Сто лет одевался…

Подхватив ведро и совок на длинной ручке, они заспешили прочь – похоже, Оним стремился убраться подальше от понукавшего мальчугана.

Перед ними стояла чаша-курильница – ближайшая к выходу из собора. Потемневшая от постоянного жара, полная горячим пеплом, она казалась древней реликвией, выставленной на обозрение. Толстячок закатал рукава и взялся за совок: привстав на цыпочки, выгребал белесый пепел и ссыпал его в подставленное ведро.


Каждый раз у тяжелых врат храма накануне полуденной службы вспыхивала торопливая торговля благовониями. За две мелкие монеты можно было получить маленький мутно-оранжевый треугольник – аури́н. Когда проповедь заканчивалась, прихожанам надлежало бросить аурин в чаши-курильницы, и только потом – вместе с голубоватой ленточкой дыма – разрешалось вознести под купол свои мольбы и надежды. Священнослужители уверяли: молитвы того, кто не воскурит благовоние, будут напрасны. За день чаши наполнялись тончайшим пеплом. И каждое утро его нужно было убирать.

- Когда чистить идешь, рукава сразу закатывай, - наставническим тоном пояснял Оним. – Вон, Видрик полез недавно – рукава себе заклятьем подпалил. Ладно еще, что пальцы обжог. Так ведь одежду испортил! – Толстячок хихикнул и понизил голос. – Хавиш, когда узнал, такое ему устроил!.. - Он опустился на пятки и небрежно подтолкнул ногой полное ведро к Арногу. – Наполнилось. Неси вон туда. Да смотри, не развей по дороге! А то обоих убираться заставят.

Подросток поднял легкое ведро и понес к выходу. Рядом с оконцем, откуда прихожанам продавались благовония, обнаружилась дверь. Арног вошел в каморку и остановился на пороге – внутри было сумеречно, тесно и пыльно. У окошка сидел сонный монах, а на широком столе перед ним громоздилась душистая гора треугольных кусочков аурина. В углу тускло блестел жестяной ларь с поднятой крышкой. Никакой другой утвари в каморке не было – она бы здесь попросту не поместилась.

- Светлого дня, уважаемый. А куда ссыпать пепел?

Монах, дремотно опиравшийся подбородком на руки, поднял голову и сурово оглядел подростка:

- Первый день что ли? – буркнул он.

- Да, уважаемый.

- Вон, в углу – сыпь. Да не напыли мне тут! – и отвернулся.

Ларь оказался непростым: у него были стенки, крышка. Зато вместо дна открывался провал, который отвесно уводил в подполье, в темноту.

Как вдруг Арнога решительно оттеснили. Это был темноглазый мальчишка, который любил командовать Онимом. Ссыпая ароматный пепел во тьму, он покосился на подростка и шепотом спросил:

- Новенький, как тебя зовут?

- Арног, - также шепотом ответил тот.

- А меня Нэ́ртэн. На обеде расскажешь о себе, - качнув пустым ведром, мальчишка бесшумно выбежал из каморки.

Опустошив свое ведро, Арног вышел следом.

Оним встретил его недовольным взглядом:

- Ты так медленно все делаешь! Вот увидит Хавиш, будешь знать! – грозил толстячок, выгребая из чаши-курильницы очередную порцию пепла.

Вскоре, освобожденная от сгоревших остатков аурина, на свет показалась малиновая пленка огня – она чуть колыхалась, от нее шел ровный жар.

- Если заклятие погаснет, ты должен сказать об этом Хавишу. – Оним вытер вспотевший лоб. – Это последнее ведро. Неси. А потом будем подметать.

После уборки настало время обедать. Позади статуй покровителей располагались два широких входа. В один из них и направились певчие. Следуя за серыми балахонами, Арног с опаской пробирался мимо серебряного великана – прекрасный Харфаил был погружен в мечты. Лишь оказавшись за его сверкающей спиной, подросток испытал облегчение.

Недоступная прихожанам, открылась внутренняя часть собора: камень, дерево и металл соперничали между собой за право услаждать взгляд. Яркими грезами проплывали мимо витражи. Арног, никогда прежде не видевший роскоши, старательно держался посреди колонны певчих – к такой стене даже прикоснуться было боязно. А уж заблудиться среди переходов и арок – проще простого!

После долгого спуска по лестнице потянулся сумеречный проход. Пропали куда-то вычурные украшения. Только бронзовые канделябры напоминали о богатстве верхних этажей. Зато в воздухе повис теплый запах свежего хлеба. Арног сглотнул. Через кожаные лодочки каменный пол холодил ступни.

Певчие пришли в просторное светлое помещение, которое примыкало к кухне. К аромату выпечки здесь примешивался густой дух копченого мяса и жареного лука. Голодные мальчишки едва ли не наперегонки похватали глиняные плошки и заспешили к тучному монаху, который добродушно посмеивался и помешивал половником в огромном котле.

Над длинными столами понеслось мычание и стук ложек. Незамысловатая похлебка из сытника с хрящиками от костей исходила паром. К ароматным ломтям хлеба выдавали несколько стеблей пряных трав, чтобы уберечь певчих от болезней. Арногу казалось, будто он в жизни не ел ничего вкуснее.

- Арног, - буркнул Нэртэн с набитым ртом. – Меня сюда перевели из одного храма в Тионоре. А в певчие я сам пошел. Чем на улице с обожженной рукой – уж лучше здесь. – Он легонько стукнул наполовину опустевшей миской о стол. – А тебя на место Глэма прислали? Или родители отдали?

- Нет. – Арног с внезапной болью в горле тяжело проглотил еду. – Хелид умер. Это мой приемный отец. Он меня сюда отправил – написал письмо перед…, заранее.

- Ого! – крупный конопатый мальчишка, сидевший бок о бок с Нэртэном, облизал ложку. – Кем же был твой папаша, если достучался до Сеалазара!

- Простым священником. В Нэдлоке. Это село такое к западу отсюда.

Мальчишки, сидевшие поблизости, примолкли. Только ненасытный Оним продолжал чавкать. Нэнтэн хмыкнул:

- Значит, тебе просто повезло. Раньше здесь был другой певчий – Глэм. Он сильно заболел, и его выгнали. Так со всеми поступают, кто петь не может. А тебя, похоже, как раз на место Глэма взяли. – Нэртэн принялся крошить хлебный мякиш в похлебку. – Но ты пока особо не радуйся! Хавиш всегда выбирает лучшие голоса. Уж он наверняка соберет певчих из других храмов! И будет слушать. Если ты ему не понравишься – сразу выгонит. Но у тебя, наверное, хороший голос?

Арног пожал плечами:

- Уважаемый Сеалазар тоже спрашивал…

- Уважаемый? – Нэртэн весело переглянулся с соседями. – Если у тебя мозги набекрень и ты захочешь с ним поболтать, говори – «Светоносный». А если между нами…, - певчий оглянулся на монаха-повара и понизил голос. – Скоро ты перестанешь называть его «уважаемым».

Другие мальчишки, сидевшие поблизости, захихикали и снова принялись за еду. Похоже, они что-то знали. Арног осторожно спросил:

- Он что, злой?

- Он редкостный кья́нас! – с жарким весельем прошептал Нэртэн.

Судя по испуганно-веселым лицам и по звучанию слова, подросток догадался, что «кья́нас» - это какое-то ругательство на хазраа́нском.

- Если хочешь остаться здесь, спой так, чтобы понравилось Хавишу, - продолжил Нэртэн. – И всегда выполняй все его поручения. Причем быстро.

- Да, - Оним аккуратно вытер рот ладонью, а ладонь – уже о балахон на груди. – Если не угодить Хавишу, он исхлещет до крови. Вон, Видрик знает.

Конопатый мальчишка, сидевший возле Нэртэна, закатал серый рукав. Глупо ухмыляясь, показал розовые рубцы на крепкой руке. На коже точно лежали розовые веточки – шрамы.

- Это они уже зажили, - горделиво сказал Видрик. – Почти месяц прошел.

Арног проследил, как полосы от ударов вновь скрылись под рукавом:

- Да за что могли так наказать?!

- Я курильницу чистил. А рукав взял и загорелся.

Оним сосредоточенно жевал – в присутствии Видрика он, как видно, не собирался смеяться над случившимся. Арног молчал – веточки чужих шрамов пустили корни в его душе и теперь быстро разрастались кустом колючего страха. Как вдруг откуда-то издали поплыл мелодичный колокольный звон. Все мальчишки наспех доели остатки похлебки и, на ходу дожевывая хлеб, заспешили прочь. Арног последовал за ними.

Вернувшись в главную залу собора, певчие почти бегом направились в спальную комнату. За время обеда кто-то побывал здесь: скомканные покрывала и матрацы по-прежнему лежали на своих местах, зато на крючках вдоль стен теперь висели кристально-белые одежды. Мальчишки скидывали серые рабочие балахоны и облачались в настоящие певческие робы. Нэртэн пытался пригладить вихры на макушке. Оним, отвернувшись в угол, щипал себя за щеки, надеясь выдать красноту за румянец. Видрик старательно разглаживал крохотные складки на плечах. Две дюжины других мальчишек от них не отставали. Глядя на это преображение, Арног опомнился лишь после того как обнаружил, что ему певческой робы не досталось. Нэртэн, видя его замешательство, усмехнулся:

- А тебе еще рано! Вот примут в хор, тогда и робу получишь.

- Но если все сейчас уйдут, что мне тогда делать?

- Да откуда я знаю, что тебе делать? Ну, сиди здесь.

- Тебе с нами нельзя! - самодовольно вставил Оним, поправляя капюшон. – Может быть, тебя вообще в хор не возьмут. Да и поешь ты, наверное, плохо.

Арног отодвинулся. Понуро комкая серый балахон на груди, смотрел, как певчие готовятся к службе – двадцать семь подвижных белых фигур.

Вскоре спальная комната опустела. За стрельчатым окном сиял весенний полдень. В глухой тишине подросток поплелся к своему матрацу. Развязав узел с одеждой, достал измятую робу, которую сшили для него в Нэдлоке. Что и говорить, после стольких стирок любая ткань утратила бы белизну. На левом локте отчетливо темнело знакомое масляное пятно. «Может, разрешат петь в ней?». Арног откусил нитку, торчавшую из потрепанного ворота.

Как вдруг дверь в спальную комнату распахнулась, и подросток, даже не оглянувшись, мигом затолкал робу обратно в узел.

- Тебя Хавиш зовет! – поймав на себе взгляд, Оним приосанился. - Да скорей же! Служба начнется – сам будешь дорогу искать!

Арног побежал следом за толстячком, но по дороге краем глаза успел заметить толчею возле окошка с аурином. Храм уже полнился говором.

Строгая тишина во внутренней части собора была потревожена топотом и тяжелым дыханием. Оним бежал впереди, перепрыгивал через несколько ступенек – из-под белоснежной робы мелькали темные кожаные лодочки.

Отдуваясь, Оним остановился возле двери с витиеватой ручкой, изображавшей птичье крыло. Это была келья Хавиша.

Арног уже собирался постучать. Как вдруг согнулся от внезапного удара в живот. Судорожно хватая ртом воздух, подросток оперся на стену рукой:

- Ты… зачем…, - сипло, с горьким изумлением попытался выяснить он.

- Если я из-за тебя опоздаю, - раздался над головой запыхавшийся, мстительный голосок Онима. – Лишь бы тебя Хавиш не взял!

Толстячок тотчас кинулся прочь. Шлепки его кожаных лодочек по полу вскоре стихли в дальнем конце коридора.

Арног выровнял дыхание. Болезненно морщась, выпрямился. Думать о коварстве Онима совсем не хотелось – Арног, будто вплотную приблизился к чему-то гадкому и сам едва не замарался. Спасение от неприятных мыслей нашлось в образе небесного хранителя – сияющая воображаемая броня не подвела и на этот раз. Подросток грустно улыбнулся, представляя, как сияние его тела ложится на стену, на дверь с витой ручкой. Теперь даже постучаться было уже не так страшно.

Келья Хавиша была просторна, сумеречна. Хотя уже наступил полдень, кровать под тяжелым балдахином оставалась не убранной. На полу возле нее стояла початая бутыль вина. Пахло потом и несвежей периной. Хозяин кельи, сидя за столом, что-то писал – толстая сгорбленная спина в черной рясе изредка шевелилась, звякала крышечка тяжелой чернильницы.

Наконец, Хавиш отложил перо и повернулся к подростку:

- Как там тебя зовут?

- Арног, уважаемый.

- Налей вина мне.

Когда подросток подносил кубок, свободный рукав серого балахона съехал вниз до локтя. Хавиш неожиданно вцепился в его запястье всей пятерней – стиснул, подозрительно блеснув глазами. Шумно потягивая вино, он не отрывал пронзительного взгляда от лица подростка. Арног прикладывал все усилия, чтобы не поморщиться: когда первая вспышка испуга прошла, стало только хуже – теперь приходилось подавленно терпеть. Каждое мгновение было томительным и неприятным, хотелось немедленно освободиться из этой настырной хватки. Стараясь не смотреть в толстое лицо Хавиша, он осторожно пошевелил пальцами захваченной руки – чужие желтые ногти больно впивались в кожу. Монах со стуком поставил опустевший кубок и вытер мокрые губы рукавом черной рясы:

- Почему такой бледный?

- Не знаю, - Арног вспомнил об участи изгнанного певчего. – Я не болею!

Хавиш недоверчиво усмехнулся и отпустил его руку.

- Ну-ка, подними балахон. Повернись.

Арног смотрел на дверь кельи: выше тесемки штанов от колючего взгляда забегали мурашки. Откуда-то повеяло сквозняком. Через минуту подросток осмелился
опустить балахон. А повернувшись, обнаружил, что Хавиш уже давно не смотрит на него – перечитывает свиток.

- Сколько тебе лет?

- Тринадцать, уважаемый.

- Плохо. Налей мне еще вина.

Слушая глотки, Арног встал позади Хавиша. Кубок стукнул о стол.

- Пой. И не вздумай здесь реветь. Я не Светоносный – терпеть это не буду.

- Что петь, уважаемый?

- Что хочешь. Мне нужно знать, стоит ли тебя держать в храме.

Внутренне подобравшись, Арног взял первые ноты. Как вдруг Хавиш обернулся – его толстое лицо морщилось от недовольства:

- Это еще что за еретическая мелодия?

- Я ее сам придумал, - осторожно признался Арног.

- Сам? Это тебе не балаганные песни! Это священные гласы из Намадара! Сам!.. - Монах отвернулся к столу, его голос вновь сделался вялым и тусклым. – За такое отношение к святыням ты будешь наказан.

Арног похолодел, вспомнив розовые шрамы на руке Видрика. А Хавиш все молчал и молчал, будто выискивая наиболее суровое наказание.

Через несколько минут монах оторвался от очередного свитка и оглянулся:

- Ты почему здесь?.. А, - похоже, он вспомнил о наказании. – Иди на кухню, возьми еды там, да отнеси звонарю на колокольню. Все. Пошел прочь.

Арног выбрался из сумеречной кельи. Лишь закрыв за собою дверь, он измученно перевел дух. Казалось, все силы остались в келье Хавиша.

Блуждая среди арок и галерей, выспрашивая дорогу у недовольных монахов, Арног все же сумел отыскать кухню. Там ему плеснули в глиняную плошку нестерпимо горячего супа, и сказали, где искать лестницу на колокольню. Пробираясь по тихим коридорам и залам с плошкой, над которой поднимался ароматный пар, подросток торопился избавиться от этой ноши. Она так обжигала пальцы, что держать ее приходилось через рукава балахона. «Должно быть, в этом и есть суть наказания», - думал Арног.

Наконец он добрался до широкой лестницы и стал подниматься. Ступенька за ступенькой, пролет за пролетом. Сначала икры ног загудели от напряжения, потом болезненно заколотилось сердце в груди. Арног поставил обжигающую ношу на пол и сел рядом, чтобы хоть немного отдышаться. Только теперь ему стало ясно, в чем на самом деле заключалось наказание. Вытерев пот со лба, он продолжил восхождение.

Окон не было. Лестничные пролеты освещались круглыми магическими светильниками. В их ровном жемчужно-белом свете каждый поворот, каждая ступенька представлялись неотличимой копией предыдущих. Арногу уже казалось, что эта лестница ведет прямиком в Заоблачные Выси, а то и выше. В который раз присев отдохнуть, он утомленно потер разгоряченные икры: в самом деле, это был путь в Заоблачные Выси – умереть на одном из пролетов было не так уж сложно. Сердце неприятно билось где-то в горле.

Чтобы забыть о боли в дрожащих ногах, Арног попытался отвлечь себя мыслями. Но тотчас нахмурился, вспомнив Онима. «Он же сам вызвался проводить! Зачем ударил?». Подросток шмыгнул вспотевшим носом. «Покровители снова дали злу произойти. Все поклоняются им, ждут защиты… А это – не зря? Если Харфаил, Данарелея и Зарфалат забыли даже обо мне – о младшем брате – заботятся ли они хоть о ком-то? Хоть кто-нибудь им нужен?». Арнога охватила глухая обида – не столько на Онима, сколько на старших братьев и сестру.

Через каждые четыре поворота показывалась запертая дверь с бронзовой ручкой. Потом двери закончились, а вместо них стали попадаться тканые гобелены. «Данарелея усмиряет морскую бурю», «Зарфалат высекает огонь», «Харфаил выпускает в небо птиц». Арног обиженно не разглядывал их.

Короткие передышки уже не помогали. Суп остыл – глиняную плошку можно было держать голыми руками. Арног готов был заплакать от усталости – лестница не кончалась! Она тянулась и тянулась вверх. «Хелид писал это письмо. И хотел, чтобы я попал в столичный собор. Неужели он знал, что здесь так плохо? Неужели он хотел именно этого?! Я не верю!».
Однако вместо слез его душу охватила покорность. Не то трепетно-сладкое смирение, которое он испытывал в Нэдлоке: уронил тяжелое ведро с водой, сельские мальчишки придумали новое обидное прозвище – «К чему огорчаться? Никто ведь не знает…». Тайна появления на свет сейчас нисколько не утешала. Был Арног небесным хранителем или не был им – какая разница? Ноги все равно тряслись, жилы в них болезненно подергивались, он задыхался. Это была отупелая покорность животного.

Первая кожаная лодочка опускалась на холодную ступеньку. Затем другая. С каждым шагом внутри что-то выгорало, оставляя одну бессмысленную пустоту. Арног уже забыл, куда и зачем идет, лишь отстраненно ждал, когда ноги подкосятся, и он упадет. Только бы плошка при этом не разбилась.
p_up.gif
 
p_mq_add.gif



#23409 Дивий. Автор - Артём Хегай

Отправлено от tvorchestvo.kg на 21 Март 2015 - 19:34 в Фантастика и фэнтези

Сохранено со старого форума.

 

Дивий

Часть первая

Пролог.


Над курильницами поднимались тонкие голубоватые ленты дыма. В храме Творца шла полуденная служба. Некоторым молящимся приходилось довольствоваться местом под стеной или в узком проходе – скамьи были уже заняты. Первым днем осенней ярмарки в храм явились не только прихожане села Нэ́длок, но и жители окрестных деревень.
Священник Хели́д уже завершал службу. Горячечно блестя черными глазами, он выкрикивал строки молитв, что приводило иных слабых духом людей в священный трепет. Впрочем, среди прихожан – особенно из числа заезжих торговцев – были и те, кого больше занимало праздничное убранство храма, нежели проповедь.

По сравнению с роскошными соборами столицы местный храм Творца представлялся убогим. Ни певчих, ни колонн, ни блестящих фресок со сценами благоденствия – голые каменные стены, лишь кое-где украшенные цветными лентами и ветками рябины. Перед Хели́дом на высокой резной подставке лежала священная книга Намада́р. А за спиной служителя храма высились три статуи небесных покровителей на бронзовых тумбах.
Слева замер каменный юноша – повелитель ветров Харфаи́л. Держа перед собой раскрытые ладони, он вглядывался в сумерки под куполом. Подле его статуи сжигали благовония те, кто собирался в дорогу, а так же менестрели, танцовщицы, художники.
Справа высился покровитель воинов Зарфала́т. Зрелый рослый мужчина, сжав кулак, вскинул могучую руку в победном жесте. В каждом храме статую властителя огня изображали самой высокой.
А посередине стояла Данареле́я. Молодая женщина с длинными волнами каменных волос улыбалась прихожанам. Она олицетворяла два животворных начала – землю и воду. Ей делали подношения пахари и скотоводы, рыбаки и мореплаватели, роженицы и торговцы всех мастей. Держа одну руку на животе, Данарелея хранила саму жизнь, второй же вытянутой рукой она щедро одаряла людей урожаями и богатством.

Когда служба завершилась, прихожане коротко поклонились священнику и потянулись к статуям покровителей. В чашах для пожертвований зазвенели монеты. Возле каменного изваяния Данарелеи началась толчея: каждый хотел заручиться божественной поддержкой перед ярмарочным торгом.
Неожиданно храм огласили возмущенные голоса.
- Это что же за мать такая?! Своего ребенка бросить!
- Точно не из местных. У нас только одна с пузом ходит.
- Как день ясно: это кто-то с ярмарки. Наши-то все на виду.
Как ни велики были давка и любопытство, люди все же расступились перед священником. Хелид, недовольно сдвинув густые брови, приблизился.
В чаше для пожертвований Харфаилу лежал младенец. Хотя он безудержно кричал, его плач терялся в окружающем гаме. Особенно шумели женщины.
- Раньше я б взяла, а теперь уж старая стала. Не управлюсь.
- Своих бы вырастить! Куда еще чужих брать?!
- Повалялась на сеновале! А потом, чтоб не возиться, избавилась! И, поди ж ты, на доброту людскую рассчитывает! Потаскуха!
- Вот так подношение Харфаилу! Он будет доволен! – Раздался смех.
- Эй, Фрула! Твоя семья богатая – сможете прокормить. Бери себе.
Дородная бледная женщина в синем сарафане стояла совсем близко, однако сделала вид, будто не расслышала. Люди обернулись к ней.
- Да, Фрула! У тебя одни девки рождались. Вот и появится наследник у мужа – будет на кого кузницу оставить. Ну? Что скажешь?
- Бери-бери! В детях – богатство!
Женщина уперла руки в бока, поджала губы. На ее полных сочных щеках разлился румянец. Она задиристо оглядела односельчан, потом вдруг развернулась и пошла прочь, с гадкой досадой расталкивая всех на пути.
Хелид посмотрел ей вслед, и осторожно поднял младенца на руки.
- Я возьму. Все. Уходите.
Кругом запорхали вздохи облегчения. Прихожане поспешили разойтись – по окончанию службы в Нэдлоке начиналась осенняя ярмарка.
 

Глава 1


Запах благовоний уже давно пропитал все кругом: истертую до бледности красную дорожку в узком проходе, массивные деревянные скамьи и даже статуи трех небесных покровителей на бронзовых тумбах. Позади статуй в стрельчатые окна светило весеннее солнце, оттого каждое изваяние представало темным силуэтом в желтоватом свете. Полуденная служба завершилась, и храм Творца точно дремал в ожидании следующего дня.
Тринадцатилетний А́рног сидел на одной из первых скамей, шепотом перечитывая особенно выразительные, как ему казалось, места из священной книги Намада́р. Серые страницы весьма красочно, с присущим всем храмовым книгам торжеством рассказывали о появлении демонов.
- Великий плач настал в Едином мире, - внушительно, с расстановкой шептал Арног. – И Творец, и трое покровителей, и малые небесные хранители – все скорбели о судьбе падших. С горестным воем бросались демоны на врата Заоблачных Высей, но не могли войти. Виной тому была утраченная благодать. И до самых небес поднимался ужасающий крик – то Разрушителя терзали муки одиночества.
Арног, склонив голову набок, представил врата Заоблачных Высей: каждая громадная створка сколочена из крепких светлых досок и, смутно напоминая что-то знакомое, украшена посередине большим выступающим ромбом. Створки плотно сомкнуты, массивные опоры по краям простоят еще сотню лет. На врата беззвучно бросается стая черных теней – размытых, но с отчетливо видными когтями и белыми зубами в разинутых пастях. Остальное – окутано сияющим маревом недосказанности. Однако стоило наложить поверх видения «ужасающий крик Разрушителя», как все поблекло, превратилось в обыкновенные ворота старосты, на которые гурьбой кидаются большие и маленькие черные собаки.

Подросток разочарованно выдохнул – слабое эхо отозвалось лишь единожды – закрыл книгу и встал со скамьи. Тяжелый Намадар он оставил на резной подставке. Слева от статуй находилась каморка – дверь ее всегда оставалась открытой. Там на полках шкафа среди пыли, пятен от чернил и мутно-оранжевых восковых клякс хранились аккуратно сложенные свитки: бумаги о праве владения землей в селе Нэ́длок, о заключении брака, потрепанные свидетельства о пожертвованиях. На крючке висела белая роба священника Хели́да, а под окном темнел бурый сундук, окованный железными полосами. Арног подхватил в углу короткий растрепавшийся веник и, чуть задержавшись, глянул в мутное узкое зеркало, висевшее на стене. В свинцово-сером тусклом прямоугольнике отразился невысокий худощавый подросток с белой кожей. Под светлыми бровями темнели карие глаза. Он был в коричневых домотканых штанах и такой же рубашке. Арног пригладил русые вихры на макушке и вышел из каморки.
Как обычно он принялся мести пол от высокой двери храма. Через полчаса Арног собрал весь мусор в кучку подле статуй покровителей. Давая отдых затекшей спине, подошел к статуе Харфаила и, привстав на цыпочки, потянулся над тумбой, кончиками пальцев коснулся каменной ступни.
- Харфаил, покровитель, взмахни крылами, развей мои печали.
Подросток отступил в тень, чтоб солнце из окон не слепило.

Тринадцать лет назад в месяц златопада по всему королевству шумели осенние ярмарки. Поселение Нэдлок было небольшим, однако выгодно располагалось близь Западной дороги, потому торговцы наведались и сюда. Кроме того в Нэдлок для торга съехались жители окрестных деревень. Утром первого ярмарочного дня люди, как водится, собрались в храме на службу: прежде чем покупать и продавать, каждый хотел заручиться поддержкой Данарелеи. Тогда-то Арнога, еще безымянным грудным младенцем, и подбросили в храм, оставив в чаше для пожертвований Харфаилу. Никто из прихожан не хотел принимать чужого ребенка в семью. И священник Хелид оставил его на воспитание у себя, назвав Арногом.

В каморке коротко стукнуло – подросток искал совок, чтобы убрать заметенный мусор. Арног знал, что Хелид не приходится ему отцом, при разговоре употреблял принятое в обществе вежливое обращение «уважаемый», а вместе с тем испытывал к священнику глубокую привязанность. При этом полагал, что именно такая привязанность и бывает у всех обычных сыновей по отношению к родным отцам.
Раньше Арног – и лишь наедине, украдкой, ведь это было почти предательством Хелида! – воображал своих родителей. Поначалу они представлялись доброй крестьянской четой. Но поневоле пришлось отказаться от этой мысли: добрая крестьянская чета вряд ли оставила бы новорожденного сына незнакомым людям. Следом явился образ измученной тяготами женщины: понеся от бесчестного человека, она, скрывая свой позор, бросила Арнога на произвол судьбы. Впрочем, этот образ сложился не сам собою, а с легкой руки сельской птичницы и старой знахарки, которые любили вместе на досуге измышлять разные истории обо всех жителях Нэдлока. Арногу такое рождение не понравилось вовсе. Снова и снова он придумывал себе родителей – будто знал наперед, что никогда не найдет их, не узнает даже их имен. Этому не суждено было свершиться.

К тринадцати годам Арног уже считал, будто и вовсе никогда не рождался – минуя обычный для других людей путь рождения, он просто появился в чаше для пожертвований Харфаилу. Придя к такой мысли, Арног со временем не только принял ее, но пошел гораздо дальше: любовался ею, мечтательно обдумывал со всех сторон, с удовольствием утверждался в ней. И всякий раз испытывал волшебное чувство собственной необычности. Кто еще в Нэдлоке, да и во всем королевстве Эспала́н, мог похвастать таким же появлением на свет? Вне всяких сомнений, Арног стоял особняком. Однако заносчивость ему была несвойственна. Напротив: проявляя мягкую сдержанность в разговорах, с потаенным вопиюще-сладостным смирением в душе он умалчивал о своем чудесном появлении. То была его золотая тайна – благодаря этой тайне он верил в себя.
Сельские дети не принимали Арнога в игру: настоящих родителей у него не было, он не задирался, не обносил сады – он был другим, непохожим. Его называли только «сынком священника», а не по имени. К такому обращению подросток с легкостью привык. Случись у колодца или у реки веселая возня, и Арног, глядя на хохочущих чумазых сверстников, не чувствовал ни сходства, ни единства с ними. Вздохнув, – к чему обижаться, они ведь не знают… - Арног проходил мимо. В тиши храма ждала торжественно-тяжелая книга Намадар, хрупкие свитки с праздничными гимнами.

Наедине с покровителями Арног, разыгрывая незнание перед самим собой, изо дня в день задавался одним и тем же вопросом: «Кто я?». И сладко утешался ответом, который подсказывал Намадар: люди, эльфы, даже северные гиганты – все рождались, как положено. Без союза мужчины и женщины появлялись в мире только одни существа – небесные хранители.
«Небесные хранители спускаются к нам, ходят среди нас в земном обличье», твердили священные тексты. И Арног, гуляя по Нэдлоку, тепло улыбался, глядел по-особенному открыто, представлял себя светящимся.
«Трое покровителей стоят выше прочих, ближе к Творцу». Каменные изваяния в храме обернулись статуями родных, коих все знали и почитали.
Данарелея – мудрая взрослая сестра – с ней можно было поделиться любыми горестями. Она утешала неизменной улыбкой, дарила спокойствие.
Зарфалат – радостный воин – он был непонятен Арногу, как бывает непонятным самый старший брат, который уже обзавелся собственной семьей, живет отдельно и занимается каким-то своим делом. Но Зарфалат был весел, оберегал от напастей, и громким смехом рассеивал страхи.

Со слов священника Арног знал, что появился в чаше для пожертвований Харфаилу. А потому именно Харфаил – возвышенный мечтатель – стал для него любимым средним братом. Подросток стремился во всем походить на юного покровителя. Кумир являлся повелителем ветров, и Арног полюбил ветер. В ненастную погоду удрав из Нэдлока и стоя на каком-нибудь пригорке, он знал: это средний брат треплет по волосам. В такие минуты хотелось завопить от восторга, но Арног, как подобает небесному хранителю, сдерживал себя – лишь смеялся, точно стесняясь этой ласки. А чтоб наверняка добиться расположения, он выписал из Намадара и выучил наизусть все молитвы Харфаилу – читал их по вечерам, прежде чем лечь спать, и каждое утро, едва очнувшись ото сна.
«Творец создал все сущее в Едином мире, и Он – Отец всему». Читая вслух, Арног с особым выражением произносил слово «Отец», притом нисколько не смущаясь подобной фамильярности. Ведь Намадар едва ли не на каждой странице призывал думать о Творце именно как о родителе – то строгом, то милосердном, но всегда – любящем.
Каждый день Арног открывал священную книгу, разворачивал свитки с гимнами – читал: небесному хранителю было положено знать все это.
В тринадцать лет у него была большая семья.
Закончив уборку в храме, подросток отряхивал коричневые штаны от пыли, когда услышал, как двери храма отворились. Арног обернулся: по истертой красной дорожке между скамей к нему навстречу брел Хелид.

Когда-то священник был высоким, статным, но с годами плечи его безвольно опустились, дряблая шея вытянулась вперед. На правом виске длинные грязновато-седые волосы были всклокочены, но он, как видно, не замечал этого. Глядя на подростка, Хелид чуть приободрился – на усталом морщинистом лице затеплилась улыбка.
- Уже прибрался, да? – Он протяжно зевнул, прикрываясь рукавом серой домашней робы. – А я после службы, вот, вздремнул немного… Ты там как, гимны новые учишь?
- Да, уважаемый. Семнадцатый глас к празднику Возрождения. Я его сегодня утром до половины выучил. Хотите, спою?
- Нет-нет, - вялой рукой Хелид погладил Арнога по плечу. – Споешь завтра. Когда будешь целиком знать. А то разве дело – незаконченное показывать? – Священник снова зевнул. – Ты лучше сходи теперь к колодцу. Воды домой набери. Много не надо. Сколько унесешь, столько и хватит.
- Хорошо, уважаемый.
Арног покинул храм, притворив за собой высокие двери.

Зима ушла из Нэдлока не так давно. Ветер дул прохладой. За сквозящими плетнями в глубине голых садов темнели большие амбары и бревенчатые дома с высокими крышами. Опоры крылец и ставни каждого дома всюду украшала искусная резьба. Нэдлок считали селом зажиточным, хотя достаток местных жителей держался только на фруктовых деревьях и охоте.
Пахотных земель в округе было не сыскать, лугов для выпаса тоже не хватало – Старый лес упрямо бросал желуди, орехи, семена всюду, куда мог дотянуться. Вскоре над расчищенным местом опять вздымались зеленые кроны. Зато обширные сады Нэдлока при должном уходе давали необыкновенно щедрые урожаи. В первую очередь люди объясняли это особой милостью Данарелеи. И лишь потом упоминали вторую причину изобилия: близость Сорревеа́ля – края эльфов.

Люди никогда не воевали с эльфами – в такой войне не было ни смысла, ни даже повода к ней. Но жители Нэдлока, как и всего королевства Эспалан, оставались верны себе: источником благоденствия всегда лучше признать Данарелею, чем приписать эту заслугу – а значит, быть в некотором роде обязанными – благотворной магии соседей. Селяне охотно принимали на ночлег проезжавших по Западной дороге эльфов, гостеприимство было искренним, однако порядок первопричин изобилия оставался прежним: сначала – Данарелея, и только потом – Сорревеа́ль.
Минуя дом старосты – единственный двор окруженный настоящим забором с крепкими воротами – Арног придержал шаг. Ему хотелось твердо запомнить эти широкие створки с выпирающими ромбами посередине, чтоб в следующий раз врата Заоблачных Высей вышли в воображении более убедительными. Затем, покачивая пустым ведром, подросток двинулся дальше. Мимо притихшей кузницы, меж садов за плетнями.
Стоило Арногу вернуться мыслями к Хелиду, как он перестал покачивать ведром. В последнее время священник укладывался спать все раньше, а поднимался с постели все позже. В самый разгар дня зевота одолевала его.
Подросток тщился не замечать этого.
Как улитка от малейшего прикосновения сразу же прячется в хрупкий домик, так и Арног с головой погружался в образ небесного хранителя всякий раз, когда испытывал малейшее беспокойство. Теперь он выпрямил спину, ласково улыбнулся одинокому ворону, сидевшему на плетне. «Ничего дурного с Хелидом не случиться. Он служит Творцу и покровителям, поэтому они в благодарность обязательно позаботятся о нем». И снисходительно усмехнувшись страхам, вновь закачал ведром на ходу.

Колодец стоял под старым грушевым деревом. На треугольной крыше зеленел мох, лежали прошлогодние листья. Пока Арног с трудом крутил железную ручку, наматывая цепь на толстый ворот, опоры крыши покачивались и скрипели. Подняв тяжелую бадью, он перелил часть ледяной воды в свое ведро, а остатки выплеснул обратно в колодец и прислушался: в черной стылой темноте раздался занятный звук, точно на туго натянутую крышу шатра просыпали сверху горох. Пустую бадью Арног оставил на краю колодезного сруба, поднял ведро и бодро понес к дому. Впрочем, скоро ему пришлось нести ношу уже обеими руками.
Сельские мальчишки могли разом таскать по два полных ведра – Арног едва справлялся с одним. Некоторые из ровесников, похваляясь силой, даже пробовали колоть дрова. По просьбе одинокой птичницы Ка́нны Арног однажды попытался заготовить немного лучины для растопки. Дюжину раз неумело взмахнув топором, он едва не угодил по ноге – массивный обух, казалось, перевешивал не только широкое гладкое топорище, но и самого работника. Вскоре по всему Нэдлоку стали слышны частые звонкие удары – приставив лезвие к полену, подросток старательно бил по обуху камнем. Канна рассердилась из-за шума и прогнала Арнога, однако на следующий день принесла Хелиду десяток яиц в лукошке.

Раньше Арног очень тяготился своей слабостью, скрывал ее. Нарочно брался за тяжелую работу, но не справлялся с делом, и оттого расстраивался больше прежнего. Когда Хелид выучил его чтению и письму, это в некотором роде уравновесило положение Арнога со сверстниками. Другие мальчишки такого же возраста были намного крепче и выносливей. Зато Арног приобрел навыки, которые были крайне редки среди земледельцев, охотников или рыбаков – всех тех, кто относился к сословию Хлеборобов.
Однако грамотность стала еще одной преградой между Арногом и сельскими мальчишками. Быть может, прежде они еще могли – пусть даже с большим чувством собственного превосходства – принять «сынка священника» в свою компанию. Теперь же, когда он обладал недоступными другим знаниями, это стало невозможным. Арног к тому и не стремился.
А стоило ему вжиться в образ небесного хранителя, как он окончательно успокоился. Отныне укоры в слабости тела сделались попросту неуместными: осознавать себя небесным хранителем и притом не уметь колоть дрова – все было в порядке вещей.
У крыльца дома Арног поставил ношу на первую ступеньку и с облегчением вздохнул, облокотившись на деревянные перила. Часть воды по дороге расплескалась, от усталости побаливали и плечи, и шея. Он представил, как руки под тяжестью ведра оттянулись до самой земли. Наверное, тогда было бы очень удобно собирать грибы в лесу – даже наклоняться не надо. Он поднял ведро и, наконец, добрался до двери.
 

Глава 2


Арног перевернулся на спину и шепнул в потолочные балки:
- Харфаил, покровитель, да будут крылья твои мне щитом.
Затем легко выбрался из скрипучей постели, стукнул пятками по доскам пола. Через южные окна косыми лучами светило утреннее солнце. Посреди первой половины дома высокая узорчатая опора поддерживала крышу. Угли еще теплились в очаге – весна пришла не так давно, и ночами холодало.
Раскинув руки в стороны, Арног замер: по всему телу пробежала колючая волна, а во рту сделалось холодно и горько. Подросток, ежась, направился к сундуку, на котором лежала одежда.
Заклинание Чистоты творили все. Столетие назад Верховный маг создал столь простую магическую формулу, что ею могли пользоваться не только люди лишенные колдовского дара, но даже дети. С того времени повальные болезни редко вспыхивали в королевстве Эспалан. Вдали от больших городов в память о жертвах поветрий остались только Дома Недугов: наглухо запертые каменные строения с ржавыми решетками. Прежде туда сгоняли больных. Не для лечения – чтобы сдержать мор.
В прохладной кладовой на нижней полке стоял глиняный горшок. Под крышкой обнаружились вареные клубни сы́тника – один большой и два маленьких. Арног забрал большой клубень – Хелид неустанно твердил, что не любит есть по утрам. Вскоре завтрак был на столе: орехи, пара сморщенных за долгую зиму яблок, тяжелый и мягкий сытник с кожурой землистого цвета. Хлеб с солью. Наскоро поев, подросток отправился в храм.

Ступая по истертой красной дорожке, Арног бродил между рядами скамей и заучивал последние строки гласа. В пустом храме безразличное эхо вторило каждой фразе. Следом наступил черед мелодии – это было самым приятным занятием: сам текст подсказывал, как нужно петь его.
По сути, каждому гласу соответствовала своя, строго определенная мелодия. Но Хелид слишком долго прожил в Нэдлоке и успел позабыть, как звучали хоры в соборах столицы. Не в силах припомнить музыку, священник все же позволил Арногу отступить от канонов и придумывать мелодии для каждого гласа самостоятельно. Жалеть об этом решении не пришлось.
Подросток прикрыл глаза, сосредоточенно прислушиваясь к собственному голосу. «Да вознесется хвала»: в этой строке каждый новый слог следовало петь на одну ноту выше, чем предыдущий. «Заоблачные Выси»: здесь требовались самые высокие ноты, ведь – как рассуждал Арног – Заоблачные Выси очень высоко. А «Благословенье снизойдет» можно было пропеть, постепенно понижая голос. Звонко и быстро или плавно и медленно – все эти особенности Арног находил в самом тексте гласа. Когда мелодия была готова, он несколько раз повторил ее целиком, оттачивая каждый звук.
Особенно ему понравилось петь «Заоблачные Выси». В эти слова Арног – как небесный хранитель – вложил и тоску по недосягаемой родине, и восхищение ею. Выражая такие чувства, он тем самым точно подтверждал свое необычное происхождение. Мечтал: селяне, наконец, догадаются, каким путем он оказался в чаше для пожертвований. Развлекаясь столь приятными мыслями, Арног с нетерпением ждал начала службы.

С наступлением полудня прихожане потянулись в храм: высокие двери распахнулись, зашумели голоса. Арног тотчас удалился в каморку, чтобы переодеться. Стоя перед мутным зеркалом, он вглядывался в отражение. Эту белую робу певчего сшила для него одна из селянок. С каждой новой стиркой ткань постепенно становилась серой. На левом локте в складках пряталось теперь масляное пятно – Арног нечаянно разбил флакон с благовонием для Данарелеи. Пятно до сих пор источало тонкий пряный аромат. Низ робы пообтрепался и – что особенно беспокоило – уже не доставал до пола как раньше. Только внутренняя сторона капюшона оставалась прежней.
В каморку вошел Хелид. Домашняя одежда его была измята.
- Светлого дня, уважаемый!
- Светлого, Арног. Совсем я заспался, – священник, позевывая, поспешил переодеться к началу службы. – Выучил-то глас? Петь готов?
- Да, я готов. Там особенно в конце красиво получается.
- Раз так, пора начинать.
Священник с подростком вышли из каморки. Арног встал под статуей Харфаила. Хелид занял место возле резной подставки и, листая Намадар, поприветствовал прихожан – те шумно опустились на скамьи.
Пока Хелид читал вслух, разъяснял сложные места в тексте, Арног наблюдал за людьми. Передние ряды сосредоточенно слушали, птичница Ка́нна даже кивала, будто подтверждая каждое слово. Селяне в среднем ряду рассматривали статуи покровителей или старательно шикали назад, призывая к тишине. Зато на последних скамьях то и дело шептались, кашляли. Арног с растущим беспокойством мысленно повторял глас: опасался забыть слова, мелодию. Хелид еще не слышал нового исполнения, не одобрил его.
Закончив чтение, священник громко объявил:
- Послушаем же семнадцатый глас к празднику Возрождения.

Подросток вышел вперед, немного подождал, видя оживление среди прихожан, и запел. Поначалу голос был мягким, даже слегка шипел, будто бы от слабости: Арног намеренно скрывал силу, намереваясь выплеснуть ее в конце гласа. При этом он с удовольствием заметил, что на последних скамьях перестают шептаться. Приободренный, к середине исполнения Арног уже свободно играл с храмовым эхом – оно подхватывало окончания фраз, подпевало, подкрашивало мгновения тишины на вдохе. Подросток отпускал на волю строку за строкой, а сам тайно радовался, видя застывшие взгляды селян. Назойливая мысль, «Хелид читал – они шептались, а когда я пою – они молчат», беспрестанно крутилась на границе сознания. С растущим внутри воодушевлением он влил в голос немного баюкающей печали, стремясь очаровать даже самых «стойких», вроде сурового кузнеца Та́рна. Прихожане смотрели на Арнога: ему нравилось властвовать над их взглядами – остановить, приковать. Власть эта держалась на пении. Умолкни – и она растает с последней нотой. Люди снова начнут двигаться, кашлять. Отвернутся и все забудут, точно не было пения. Но пока летит голос, они не думают о себе, их собственные жизни спят. Пока не смолкнет эхо, люди будут жить тем, о чем споет Арног.

Добравшись, наконец, до фразы «Заоблачные Выси», подросток направил звук в нёбо. Голос его очистился от всякого шипения, от колебаний – свод храма поддерживал кристально прозрачный столп звука. Несколько мгновений Арног был небесным хранителем во плоти. Но следом от переизбытка чувств тяжелый ком вырос в горле – Арног едва не сорвался с высоты. Страх провала мигом отрезвил подростка. Последние ноты он пропел, будучи собранным: плавно смягчил голос, а потом затих.
Только образ небесного хранителя помог ему не расхохотаться во все горло от самодовольного счастья – в храме стояла звончайшая тишина! Даже Хелид молчал, хотя должен был объявить об окончании службы.
- Творец, - пробормотала знахарка Селар. – Ребенку, и такой голос дать!..
Хелид кивнул прихожанам в знак завершения службы – те поднялись со скамей и потянулись к выходу. Только знахарка с птичницей задержались.
- Уважаемый, вам нужно подумать о способностях Арнога, - с беспокойной настойчивостью сказала Канна. – Нельзя же зарывать талант.
Подросток ничуть не обманывался ни тоном, ни словами птичницы. Это уже давно стало некой традицией: раз в две недели он пел новый глас в храме, а Селар с Канной подходили к Хелиду после службы «поговорить о будущности мальчика». Должно быть, обе женщины готовились перед каждым таким разговором – их слова никогда не повторялись. Они всегда выдумывали что-нибудь новенькое: то сокрушались об отсутствии музыкантов в захолустном Нэдлоке, то восторженно предрекали Арногу место в столичном хоре. Примеряли разные настроения, спорили, говорили в унисон. По всему было видно: им нравится это занятие.
- Неужели соборы в столице откажутся принять его?! - Сегодня Канна была заботливой и взволнованной, точно судьба Арнога решалась прямо тут, в храме. – Что же? Неугоден им певчий из глубинки? Выходит так? – с покорной горечью – не спрашивала – вопрошала она.
- Такой голос – дар Творца! – хрипло вставила Селар.
Арног смиренно опустил глаза: «Только не голос, а я сам – весь». Хотя он принимал подобные разговоры за традицию, было очень приятно: его почти распирало от удовольствия. На щеках жарко пылал румянец.
- Мальчик поет как небесный хранитель! Я чуть не расплакалась прямо…
При этих словах Арног замер. В груди сделалось приятно и легко. Он поднял ясный взгляд на говорившую, всем своим видом искренне подтверждая правильность догадки – удивился проницательности Канны.
- Да, надо написать письмо, - священник положил горячую вялую руку на плечо подростка. – В главный собор. Настоятель примет Арнога.
- Правильно. В столице. В Лаа́ре. Самое место ему, - отрывисто бубнила знахарка, перебирая складки серого платья на животе.
Арног слабо улыбался, глядя в пол. Будущее рисовалось ему прекрасным.
 

Глава 3


На следующий день, окончив службу в храме, Хелид вернулся домой. Первым делом он растопил очаг – весенний воздух на улице оставался пронизывающе свежим. Потирая озябшие плечи, пошел во вторую половину дома, а вернулся оттуда с чистым пергаментным свитком и письменными принадлежностями. Разложив на столе перья, чернильницу, маленький нож, священник сел писать настоятелю главного собора в Лаа́ре.
Тридцать лет назад в восточной части столицы белел маленький храм – почти часовня. Хелид помнил прохладные стены, светлые скамьи. А снаружи на скудной городской земле росли чахлые розы. Подобных храмов по окраинам столицы встречалось немало, и каждый год возводились новые. Была ли в том попытка привить горожанам дух благочестия? Может, так проявлялась забота о людях: не нужно идти через весь Лаар – преклонить колена перед покровителями можно и поблизости от дома? Или же строительство велось, чтобы в блистательном главном соборе не толкался всякий сброд – зачем смущать почтенных аристократов, пришедших очистить благородную душу молитвой? Хелиду было все равно. Он любил свою «часовенку», любил неторопливые хлопоты, связанные с ней.

В те годы среди священнослужителей разросся колючий куст непримиримых споров – корни его были глубоки, терялись в далеком прошлом. Много веков назад мальчиков-певчих подвергали жестокой процедуре, призванной сохранить их чудные детские голоса неизменными. Позже, благодаря магии, нашелся иной, менее кровавый способ. Целители создали заклятие Оков Бутона – оно не позволяло мальчикам взрослеть. За неестественно долгое детство певчие успевали поднять свое искусство на небывалую высоту. По сей день в Эспалане помнят Ве́нция Златоголосого, Ронанти́на Печального. Их называли устами Творца…
Но плата за обретенное мастерство была слишком высока. Среди курильниц и колонн сначала проходило отрочество, затем юность. А следом природа внезапно брала свое, и ни какие чары уже не могли остановить ее. Взросление тела, отсроченное колдовством, неизбежно наступало. И ускорялось в десятки раз, шло урывками, скачками. Исковерканные до неузнаваемости – взрослая мужская ладонь заканчивалась коротенькими детскими пальчиками – бывшие певчие кричали от боли. Кричали грубыми, низкими голосами, сходили с ума. И погибали. Природа силой взимала долг и жестоко мстила тем, кто пытался обмануть ее.

Споры разделили священнослужителей на два лагеря: одни говорили о губительных последствиях чар, о грядущих муках и смерти околдованных; другие – о посильной дани простых людей богоугодному делу. Конец разногласиям положил патриарх Веарафа́н: он позволил десятилетним певчим самим решать свою судьбу.
Заклятие Оков Бутона воцарилось в храмах. И уже через год в Лааре не осталось ни одного священнослужителя, который выступал против чар. Кого-то лишили сана, кого-то отправили «нести свет веры» в глухие уголки королевства. Хелида сослали в Нэдлок.
Спустя несколько лет глава духовной жизни Эспалана сменился. Противник всяческих изменений, одряхлевший Веарафан умер. На смену ему пришел патриарх Инироми́н – перемены его не страшили. Первым делом он изгнал заклятие Оков Бутона из храмов. И все единогласно поддержали его в этом стремлении уберечь мальчиков от «страшного колдовства». Однако о сосланных священниках никто не вспомнил. Хелид писал в Лаар, не раз просил восстановить его на прежнем месте. Ему отказали, призвав и далее наставлять души селян на путь истинный. С тех пор Хелид не писал писем.
Лишь сегодня он вновь взялся за перо. Но теперь просил не за себя.

Щуря блеклые глаза, Хелид неторопливо выводил строку за строкой,
точки же ставил движением почти торжественным, точно пытался придать письму больше веса и убедительности. Рукава приходилось постоянно одергивать, чтоб не размазать чернил ненароком. Иногда священник отрывался от письма и долго смотрел в окно, пока какой-нибудь случайный шум снаружи не помогал ему вернуться к настоящему.
Вот Хелид внимательно перечитал готовое письмо, поставил упущенную запятую. Уже собирался запечатать письмо в тубусе, но остановился, прислушиваясь: поскрипывали ступеньки крыльца. Вернулся Арног.
Закрыв за собою дверь, подросток остался на пороге: плечи его были опущены, взгляд направлен в пол. Пальцы держали серую ткань штанов на бедре, скрывая прореху. Хелид беззвучно положил тубус на стол.
- Арног, что случилось?
Должно быть, впервые подросток не ответил – это поразило священника более всего. Встревожившись, он заставил Арнога подойти. Да, штаны были порваны, к тому же на ткани виднелись подсохшие грязные следы.

Расспросы, ласковые увещевания, укоры – ничто не помогало. Отчаявшись добиться ответа, Хелид умолк. Долгую минуту старик и мальчик оставались друг против друга без всякого движения. Наконец, подросток шевельнулся. Он отпустил прореху и, глядя на тяжелую кадку в углу, сипло произнес:
- Меня мальчишки побили…
- Творец! Я уже все страшное передумал. – Однако натолкнувшись на полный отчаяния взгляд, постарался смягчить последние слова. - Ну, ведь в твоем возрасте многие с этим сталкиваются. Зачем так сильно переживать?.. Покажи, что у тебя там. Болит, наверное?
Арног покорно закатал штанину, обнажая красные царапины и несколько синяков. На взгляд священника – самые обыкновенные последствия мальчишеских драк. Некоторые ими даже гордились. Но Хелид, разглядывая синяки на ноге подростка, принял необычайно хмурый вид.
- Кто это затеял? Наверное, Ханго́р? Я поговорю с его отцом!
- Нет, это другие – они в лесу втроем напали. Я их не знаю.
- Понятно. Из деревни соседней пришли. Еще и трое на одного. – Священник покачал седой головой. – Попрошу у Селар мази от ушибов.
- Не надо мази, – он опустил штанину, – скоро пройдет.
- А что же тогда? Объясни мне, Арног.
Подросток вдруг вспыхнул и, сжимая кулаки, отчаянно выпалил:
- Почему они это сделали?! Почему это произошло?! Это же неправильно!
- Арног, ты вырос в храме! Разве ты не осознал важность прощения? Как же так? Неужели я воспитал тебя мстительным человеком, злопамятным?
- Я не злопамятный, - подросток снова поник.
- Ты должен их простить. И на душе сразу станет легче…
Священник хотел утешить приемного сына, а вместе с тем чувствовал, как неуклонно Арног закрывается невидимой скорлупой. Бессилие обернулось раздражением. Сурово сдвинув седые брови, Хелид отвернулся и стал собирать письменные принадлежности со стола.
- Сегодня отмечу в Намадаре места, которые ты должен будешь прочесть. А теперь – достаточно разговоров. Я устал. Позже поговорим.
- Хорошо, уважаемый. – Скорлупа сомкнулась вокруг Арнога и затвердела.
Через час священник с подростком пришли в храм. Хелид задумчиво листал Намадар, отмечая закладками нужные страницы. Арног ни на миг не поднимал глаз от чисто выметенного пола, точно боялся чего-то.
- Этого будет достаточно. - Храмовое эхо окружило Арнога суровыми отголосками. – Прочтешь до вечера и расскажешь, что ты понял.
- Да, уважаемый, - подросток поднял тяжелую книгу с резной подставки и побрел к выходу. Хелид с неудовольствием оглядел его спину.
- Арног, куда ты идешь? Разве я не сказал тебе читать сейчас же?
Подросток обернулся и, по-прежнему не поднимая глаз, воскликнул с неожиданно острой мольбой в голосе:
- Пожалуйста, уважаемый, позвольте мне читать в доме!
- Отчего же не в храме? Такова прихоть? Блажь?
- Нет…, - Арног замялся и выдавил через силу. – Солнце скоро зайдет, здесь будет темно. Я дома возле окна сяду.
Священник взглянул на ярко освещенные окна – ему вдруг захотелось настоять на своем, принудить подростка к безоговорочному подчинению. Но Хелид сдержал себя. А следом решил, что обошелся с приемным сыном слишком строго. Хмурая складка меж седых бровей разгладилась.
- Хорошо, читай в доме. Раз тебе так будет удобней...
- Спасибо, уважаемый, - подросток поспешил уйти.
Дома, устроившись за обеденным столом, Арног открыл Намадар. Первый отрывок, выделенный закладкой, он прочел дважды – иные наставления проговаривал вслух, чтобы лучше усвоить. Но закончив, Арног лишь поморщился от нетерпения. И с жадностью стал читать дальше. Все быстрее он перелистывал желтоватые страницы, взгляд уже не останавливался, скользил по черным строкам. Лучи солнца сползали к краю обеденного стола – Арног вместе со священной книгой сдвигался по скамье вслед за ними. Шептал одними губами, ожесточенно ерошил русые волосы. Отмеченные Хелидом притчи обстоятельно рассказывали о важности прощения, о тяготах вины, о милосердии. Но ни одна не отвечала на мучившие Арнога вопросы.

Дом затопили сумерки. Оранжевый свет заката остановился на последней доске. Арног не заметил, когда начал щуриться, когда заболела голова. Он только в очередной раз пододвинулся к свету. Тяжелый Намадар вдруг сорвался с края – с грохотом упал и захлопнулся.
Священная книга лежала на полу. Обратная сторона черного переплета пустовала, оттого Намадар казался запертой дверью. И Арног живо представил: открой он эту черную дверь, она вела бы вовсе не в подполье дома. А намного глубже.
Старые ступеньки крыльца заскрипели и видение рассеялось. Арног подхватил Намадар с пола, аккуратно – чтобы не зашуметь – положил тяжелую книгу на стол. И застыл, испуганно глядя на дверь.
Хелид вошел. Первым делом он запалил две магические лампы, висевшие на резной опоре посреди первой половины дома. По комнате растеклось тусклое желтоватое сияние. Зевая, священник направился во вторую половину, где была его спальня, но заметив подростка за столом, остановился у самого порога.
- Арног?.. Напугал меня.
- Извините, уважаемый.
- Что ж ты в темноте сидишь?
Морщинистое лицо Хелида уже приготовилось к улыбке. Но улыбка эта так и не родилась – похоже, он вспомнил события минувшего дня. И все-таки решил быть построже с приемным сыном.
- Наказ мой выполнил?
- Да, уважаемый. Я даже больше прочел, лишнее.
- Что бы ты ни черпал из Намадара, это не может быть лишним. – Сухо поджав губы, священник приблизился к столу, за которым сидел Арног.
Листая Намадар, Хелид принялся раскрывать пожелтелые страницы в помеченных закладками местах, и потребовал, чтобы подросток вкратце пересказывал прочитанное. Довольный ответами, священник покивал.
- Хорошо. А теперь скажи, что ты понял – это наиболее важно.
Арног уже знал, какого ответа ждет Хелид. И видя суровую складку меж седых бровей, сдавленно ответил:
- Прощение необходимо обеим сторонам, потому что ноша обиды не менее тяжела, чем груз вины.
- Но прощение должно быть искренним! – Священник назидательно поднял сухой палец. – Так что с мальчишками? Теперь ты, наконец, простил их?
В подполье что-то скрипнуло. Арног опустил голову:
- Я не держу на них зла.
Он сжался, ожидая гневного окрика. Но голос Хелида прозвучал тепло:
- Ты добрый, кроткий мальчик. Твоя душа чиста.
Арног поднял взгляд. Хелид, улыбаясь, потрепал его по волосам.
- Истинный сын храма!

Подросток тоже улыбнулся, но растерянно, тускло. Скажи он правду, Хелид рассердился бы – неприятный разговор в храме еще был свеж в памяти. К тому же священник был рад услышать желаемое. Однако Арног знал: так или иначе, все это – лишь отговорки и оправдания. Он солгал приемному отцу! И был ошеломлен той легкостью, с которой родилась эта ложь.
Укладываясь спать, Арног сумел убедить себя, что солгал ради спокойствия Хелида. Однако это решение не принесло умиротворения – напротив, оно послужило лишь началом внутренним терзаниям. И первая трудность последовала сразу же после вздоха облегчения, стоило Арногу взяться за привычную молитву перед сном.
- Харфаил…, - он запнулся, заставил себя продолжить. – Харфаил, покровитель, простертым крылом укажи мне путь.
Сразу отвернувшись к стене, Арног закрыл глаза.

Магические лампы уже не горели. В полной темноте подросток потрогал ушиб на левой ноге – прикосновение отозвалось болью. Другую ногу, которой досталось вдвое больше, он трогать не стал. «Почему они так поступили? Я же не делал им ничего плохого!». Арног не мог уяснить, как можно ударить другого человека. А уж нанести удар без повода, без какой-либо цели – без смысла! – это и вовсе казалось ему вопиющей нелепицей. Однако вопрос требовал ответа. И Арног, лежа в темноте с закрытыми глазами, попытался найти такой ответ, попытался хотя бы представить его.
Вот у колодца стоит главный задира Нэдлока – Ханго́р. Память и воображение Арнога трудились рука об руку, поэтому Хангор получился на славу: угрюмое плоское лицо усыпанное веснушками, порванная рубаха. Разбитые серые башмаки и блестящие белки глаз. Арног подходит к нему сбоку. Длинной суковатой палкой ударяет по голове. При этом Арног почему-то улыбается. Придуманная картина замерла – воображение, сбитое с толку подобной дикостью, отложило кисти. Арног попытался настоять на своем: Хангор вскрикивает, хватается за голову, падает.
Видение угасло. Морщась от саднящей боли в ноге, подросток перевернулся на другой бок. Воображение отказывалось рисовать то, что не приемлет его обладатель. Сейчас оно отказало Арногу впервые.
Он зажмурился. Трое незнакомых мальчишек в лесу побили его без всякого повода. Объяснение этому – верил Арног – существует. Однако, не смотря на всю остроту, оно представлялось второстепенным. Куда важнее – жизненно необходимо! – было найти ответ на другой вопрос.
- Харфаил, покровители…, почему вы допустили это?
Он вспомнил: в тот момент, когда его начали бить, образы троих покровителей вдруг отодвинулись куда-то, стали недоступными. Добрая Данарелея, храбрый Зарфалат, даже Харфаил! – они не исчезали насовсем, нет. Они продолжали существовать. Но отступили, остались в стороне.
Покровители допустили зло. Они видели, знали, что Арнога бьют, и не вмешались. Наблюдали издалека. Конечно, он сопротивлялся: пробовал увернуться, оттолкнуть. Потом – только закрывался руками.
До сих пор Арног не чувствовал присутствия покровителей. В груди – где раньше было их пристанище – стояла теперь глухая сосущая пустота. Сквозь горячую обиду, сквозь непонимание он снова и снова шептал:
- Почему вы это допустили?
 

Глава 4


Утренняя молитва Арнога Харфаилу вышла отрешенной, прочитанной наспех. Зато творя заклинание Чистоты, заправляя постель, подросток уделил этим привычным занятиям преувеличенно много внимания – он точно прятался за прилежной суетой от собственной неискренней молитвы.
Одевшись, Арног заглянул во вторую половину дома. Через восточные окна ему в лицо плеснуло весеннее солнце – он сощурился, прикрываясь ладонью. Как вдруг порывисто шагнул через порог. Хелид лежал на боку, укрытый одеялом – фигура его оставалась неподвижной. Над постелью священника тяжелым пологом висела глухая тишина. Хелид сонно пошевелился, и взведенные плечи Арнога опустились. Подросток вышел из комнаты, бесшумно притворив за собою дверь.
Медлительно завтракая в одиночестве, Арног поймал себя на том, что не хочет идти в лес, опасаясь новой встречи с обидчиками. На эту мысль первым откликнулось упрямство – все равно пойти, намеренно! Даже вареный клубень сытника он принялся чистить с бо́льшим оживлением. Но огонь упрямства вскоре угас, залитый грустной рассудительностью: Арног понял, что отправившись в лес, будет тревожиться. Будет – самому себе неприятно – прислушиваться к дальним звукам, вглядываться в еще голую чащу. Такая прогулка не доставила бы ему ни удовольствия, ни тем более успокоения, в коем он нуждался.

Арног понуро жевал хлеб, поглядывая в опустевшую солонку. Последний и главный оплот привычной жизни – храм – нечего было и думать пойти туда! Как можно явиться теперь под взоры троих каменных исполинов? Обида на покровителей несколько сгладилась, поблекла с наступление нового дня. Зато непонимание стало вдвое острей. «Почему покровители допустили это, не воспрепятствовали?». В его душе не шевельнулось ничего даже отдаленно напоминающего ответ. Между Арногом и покровителями воздвиглась глухая стена непонимания – такая же глухая, как северная стена дома – ни дверей, ни окон. Явиться в храм с подобным чувством представлялось подростку богохульством. К тому же глубоко внутри он боялся: непонимание точно острый нож может отделить его не только от покровителей, но и от самого Творца, от храма – от всего, что составляло его прежнюю жизнь. На миг Арног представил себя стоящим на истертой храмовой дорожке перед покровителями: оторванный от молитв и полуденных служб, не приемлющий запаха благовоний. Чуждый всему. Подросток тотчас уничтожил эту картину в воображении – она пугала стоявшей за ней пустотой. Ведь у Арнога ничего не было кроме храма. Сам того не осознавая, он уподобился иным страждущим, которые, обнаружив у себя признаки опасной болезни, отказываются идти к целителю на осмотр – вдруг опасения подтвердятся?

Окончив завтрак, Арног остался на месте. Рассматривал старые крошки, соринки, застрявшие в щелях меж пожелтелых досок. Идти было некуда.
К полудню стало ясно: Хелид не сможет провести службу. Священник, едва добравшись до обеденного стола, тяжело опустился на скамью – в помятой домашней робе, заспанный, он был необычайно слаб. Все его силы ушли на коротенькое путешествие из спальни в первую половину дома.
Арног сначала отправился к старосте Нэдлока сообщить, что службы не будет. Потом побывал у знахарки Селар. И теперь, вернувшись домой, кипятил воду в котелке: знахарка дала сухой травы, из которой следовало приготовить целебный отвар для Хелида.
Пока вода закипала, Арног присел на скамью возле приемного отца. Священник подпирал тяжелую голову рукой. Хотя глаза его были закрыты, он то и дело поводил плечами, передвигал ногами под скамьей, стремясь разогнать глухую сонливость. Потрескивали поленья в очаге. Арног позвал:
- Уважаемый…
Хелид чуть повернул голову, под веками приоткрылись мутные глаза, но он не отозвался – лишь смотрел на приемного сына.
- Вам страшно?
Священник вновь повел усталыми плечами:
- А чего мне бояться?
- У вас такая слабость.
- Это верно. – Прикрываясь рукавом серой робы, он протяжно зевнул, потом со стуком уронил руку на стол. – Так спать хочется, что в ушах закладывает. Ты говори со мной, говори – я тогда просыпаюсь… Страшно? Нет, меня не пугает смерть. Все уже сделано. Письмо в Лаа́р готово, запечатано. Случись что, ты с этим письмом не пропадешь.
- Я совсем не то имел в виду! Да вы и не умрете! Творец не допустит такого!
- Ну уж…, - Хелид улыбнулся. – Он, конечно, заботиться обо мне – как и о тебе, и обо всех – но я же только человек. А людям суждено умирать. – Однако увидев на лице Арнога острое беспокойство, со всей серьезностью добавил, - В свое время, конечно.
- Но ваше-то время еще точно не настало! – Арног забыл даже о закипающей воде в котелке.
- Нет, Арног. – Хелид рассмеялся с вялым добродушием. – Если мне теперь суждено уйти, да будет на то воля Творца. Я прожил немало. Да и сказать по правде, устал. Может оно и к лучшему, а? Как ты думаешь? – Священник улыбался. Словно говорил не о собственной смерти, а об окончании очередной ярмарки в Нэдлоке.
Арног, ошеломленный этими словами, во все глаза смотрел на священника. «Разве можно так говорить? А как же я?». Была ли в том глубокая любовь к приемному отцу или же слепой детский эгоизм, не осознающий, что он такое на самом деле – подростка занимало другое: как заставить Хелида хотеть жить? Как выдернуть его из того сонного состояния, в котором сама смерть представляется не более страшной, чем новое сновидение? Сначала снилась жизнь, теперь пусть присниться смерть. Арног не думал, хватит ли ему сил воскресить в священнике жажду жизни. Не думал и об осторожности:
- А вдруг та́м ничего нет?
Хелид выпрямил спину, присмотрелся:
- Ну как же нет? Есть. Ты и сам это знаешь. Ведь в Намадаре…, - он глубоко зевнул. Снова сгорбился и прикрыл морщинистые веки. – Я священник, Арног. Больше тут не о чем говорить.
Наступила тишина приятная Хелиду – он не знал, что наслаждаться ею будет недолго. Его слова не изменили намерения Арнога. Просто теперь тот искал обходные, тайные пути к душе приемного отца.
Заслышав бульканье давно кипящей воды, подросток поспешил к очагу. Травы, полученные от знахарки, едва погрузились на дно котелка, а душистый аромат будущего отвара уже поплыл в воздухе первой половины дома. Арног обдумывал положение и помешивал половником. Глядя в ядовито-желтую крутящуюся пену, сказал:
- Уважаемый, мне хотелось бы еще раз поговорить с вами о тех мальчишках в лесу. Да, конечно, я уже простил их! – поспешно добавил он, краем глаза видя движение серой робы священника. И порадовался: «Вот еще один путь! Хоть даже это раздражение – все лучше, чем сонливость». – Я только стремлюсь понять: почему они так поступили? Ведь им было известно, что это – зло. И все же они не остановились.
- Эх…, какой тебе ответ нужен? Отчего люди творят бесчинства? – охрипший голос Хелида выдавал неудовольствие. Старик боролся со сном, а разговоры «мешали борьбе». Мешали спать.
Наливая горячий отвар в кружку, Арног помедлил – осторожно обращался с половником, с которого свисали тряпочки разваренных стеблей.
- Это Разрушитель смутил их души, - буркнул священник.
Подросток почтительно поставил перед ним тяжелую кружку и отступил:
- Мне еще столь многому нужно у вас научиться…
Арног неплохо вооружился для этой атаки – трезубец для гордости и сеть для любви приемного отца. Хелид не устоял:
- Да, верно... Сколько знаний я еще не передал! Твой открытый ум нельзя держать в неведении, а я уже собрался умирать. - Сквозь пар над кружкой старик улыбнулся. – Ты славный мальчик!
Такая похвала смутила Арнога необычайно. Он растерялся, покраснел – отступив к очагу, смотрел в пустой котелок. И чувствовал себя гадким.

Покончив с отваром, Хелид попросил Арнога проводить его во вторую половину дома к постели: сил теперь не доставало даже на ходьбу. Улегшись, старик тотчас уснул – не успел приемный сын выйти за порог.
Оставшись в первой половине в одиночестве, подросток взялся за дело: проснувшись, Хелиду нужно будет подкрепить силы, а толковой еды в доме почти не осталось. В глиняном горшке под крышкой Арног отварил клубни сытника, испек на углях несколько яблок – чтоб мягче были. А в довершение принялся чистить орехи. Особыми щипцами он без усилия раскалывал тонкую скорлупу, ядрышки складывал в миску, сопел. Поначалу он управлялся со щипцами очень аккуратно, чтобы не создать лишнего шума. Но вскоре бросил осторожничать – по всему было ясно, что Хелида не разбудить треском ореховой скорлупы.

Арног уже догадывался, что происходит со священником, и старался укрыться от своей догадки, глушил ее иными мыслями. «Разрушитель смутил их души? О, как удобно всех гоблинов сажать на Разрушителя!». Очередной орешек, не успев расколоться, выскочил из щипцов и, стукнувшись об стену, спрятался где-то в паутине за неподъемной кадкой в углу. Подросток недобро глянул ему вслед, но вставать и не подумал – схватил новый орех, тихонько пощелкивая пустыми щипцами. «Ведь в Намадаре ясно сказано, что даже Творец не посягает на свободу воли живущих! Так неужели Разрушитель сильнее? Неужели о́н властен над свободой воли?». Губы Арнога сжались – все его суть как воспитанника храма восставала от такого допущения. «Нет, Разрушитель тут ни при чем. Когда они меня били, в том была их собственная… свобода воли». Подросток слегка потряс миску, и очищенные ядрышки в ней легли ровным слоем. «А что если покровители все-таки хотели помочь мне? Но следуя тому же закону – как и Творец! – просто не могли воспрепятствовать свободе воли тех мальчишек?!». Забрезжила надежда - возможность объяснить все. Арног страстно ухватился за спасительную веревку этой мысли! Однако веревка, оказавшись непрочной, тотчас оборвалась, и он вновь упал в стылый колодец непонимания. «Вмешаться не могли, верно. Да только что им – всемогущим – стоило развести меня и тех мальчишек по разным тропам в лесу, чтоб мы не встретились? Ничего не стоило. Похоже, Зарфалат, Данарелея и даже Харфаил – все трое бросили меня, когда я только выходил из дома».

Он отложил щипцы, понуро побродил вокруг резной опоры. Затем обулся у порога и вышел на крыльцо. Полдень уже миновал – солнце пряталось за высокой темной крышей соседнего амбара. Голые ветви яблонь покачивались на прохладном весеннем ветру, наполнялись соком. Арног сел на ступеньках крыльца и заплакал. Сбежать от мыслей не удалось. Священник все время спал. А месяц назад в храмовой каморке обнаружился крохотный пузырек черного стекла – в такие пузырьки знахарка Селар разливала свои зелья. У Хелида была сонове́я.
Такая болезнь случалась у иных людей в преклонном возрасте. День за днем убывали силы, от часа к часу клонило в сон. Целители разводили руками – ничего не поделаешь. А травники только увеличивали с каждым разом дозы всевозможных бодрящих средств. Соновею называли «милостью стариков» - она не причиняла страданий. Однако лечения от нее не существовало: однажды сон делался столь глубоким, что перетекал в смерть.

Арног встал со ступенек и, опираясь на перила крыльца, смотрел на оживающие после долгой зимы яблони.
- За что меня наказывают? Да еще с такой злостью! С такой ненавистью!
Деревья набирались сил – когда придет время, они выбросят из почек молодую листву, а потом и белые цветы.
- Я в чем-то виноват, - подросток вытер слезы и закрыл глаза. Он искал в себе грех, вспоминал проступки.
Стоит отбросить самолюбование, убрать ненадолго все два десятка пальцев, сквозь которые обычно смотрят на собственные грехи – и на дне души, среди поднятого ила всегда найдется стоптанный башмак дурной привычки или расколотая ваза добрых отношений. Арног честно нырнул в самую глубь, искал старательно – он остро нуждался в объяснении нынешних бедствий. Здесь, на крыльце близь сада жизнь рушилась у него на глазах. Почему? Ответом тому мог стать лишь досто́йный грех.
Недостаточное усердие при чтении иных свитков. Плохо выметенный угол в храме. «Нет, не годится». Вспомнив о разбитом флаконе с благовонием для Данарелеи – когда на рукаве певческой робы осталось масляное пятно – подросток попытался убедить себя: вот повод покарать за неосторожность! Но ничего не вышло. Арног признался себе: разбей он даже сотню таких флаконов, это не стоило бы жизни Хелида. К тому же та Данарелея, которую он знал – мудрая старшая сестра – простила его раньше, чем смолкло эхо звона брызнувших осколков. Данарелея любила Арнога.
- Так почему все это происходит?!
Под натиском неразрешимых вопросов он поспешил облечься в лучшую броню – образ небесного хранителя. Арног со светлой грустью улыбнулся, представил себя – почти наяву увидел – сияющим. Так часто ему доводилось воссоздавать сей мысленный облик, так долго и глубоко пребывать в нем, что облик этот стал подобен поношенной одежде: знакома каждая складка, родными кажутся прорехи и потертости – образ небесного хранителя вспыхивал уже от малейшего движения мысли! Арног давно свыкся со своей воздушной и прекрасной броней.

Стало легче. Вопросы пока оставались без ответов, у Хелида по-прежнему была соновея, однако воображаемое сияние дарило покой, ласковую отстраненность. Подросток расслабил плечи и смотрел в сад.
Вскоре он заметил, как за плетнем по дороге идут двое – знахарка Селар и староста Фа́лган. Переговариваясь меж собой, они свернули к дому священника, направились прямиком к крыльцу. Селар, закутанная в темное платье с воротом и серую шаль, брела, с трудом переставляя дряхлые ноги в разбитых башмаках. У нее давно настал тот возраст или состояние души, когда женщина совсем перестает заботиться о нарядах: лишь было бы удобно и тепло. Староста вел ее под руку – так тяжело переваливалась Селар, покачивалась на ходу, напоминая оживший ларь для муки. Однако рядом с провожатым казалась небольшой. Подстраиваясь под ее шаг, Фалган уже поглядывал издали на Арнога округлыми голубоватыми глазами. Его грузное, потливое, почти всюду – даже на бровях и ресницах – облысевшее тело томилось под теплыми одеждами. Поверх пестрел засаленный хазраа́нский халат с поясом. Староста славился необычайным умением добиваться у самых опытных торговцев столь низких цен, что это более походило на грабеж. Халат он выторговал минувшей осенью на ярмарке почти задаром. Халат был – трофей, и Фалган с ним не расставался.
Подобно двум тучам они взошли на скрипучее крыльцо, надвинулись на Арнога. Ответив на приветствие, Селар прохрипела:
- Как? Помогли мои травы?
- Не знаю, уважаемый Хелид лег отдыхать.
- Не помогли, - деловито заключила она.
- Ты нас к уважаемому проведи, - от старосты пахнуло яблочной наливкой. – Разбудить его придется – о делах надо поговорить.
Когда дверь во вторую половину дома закрылась, подросток прошел мимо теплого очага и сел на постель. К Хелиду его не пустили. За стеной раздавались приглушенные голоса, покашливания. Арног не представлял, какие дела могли обсуждать староста, священник и знахарка так долго. Сейчас он заботился только об одном – поддерживать образ небесного хранителя. Воображаемое сияние вокруг унимало настоящие тревоги.

Он попытался разжечь свет ярче – вдруг покровители заметят его и придут к младшему брату? Арног представил, как Харфаил обнимает его крылом – сверкающей белой громадой. Как, запрокинув голову, смеется Зарфалат, а на плечо кладет прохладную ладонь длинноволосая Данарелея. Виденье показалось столь манящим! Он зажмурился, напрягся всем телом и медленно, с шипеньем выдыхал через нос, словно это могло помочь воображению. Призывное сияние Арнога затопило первую половину дома, сквозь стены проникло во вторую. Вот жилье священника исторгло ослепительный белый свет. Яблони в саду затрепетали, бросая позади черные дорожки ломких теней.
Скрипнула половица. Арног открыл глаза – с обидным удивлением обнаружил, что никакого сияния нет. Только вечернее солнце спокойно лилось в окна, лежало на столе, на полу скучными прямоугольниками. Раскрылась дверь, и в первую половину дома вышли знахарка со старостой.
- Приду завтра, - пообещала Селар.
Фалган, вертя в руках знакомый тубус, одобрительно оглядел подростка.
- А ты молодец, хорошо держишься.
Как положено небесному хранителю Арног скромно улыбнулся.
Когда Селар с Фалганом ушли, он заглянул к Хелиду. В комнате пахло яблочной наливкой и какой-то мазью. Священник еще не спал: держа слабые руки поверх покрывала, смотрел на приемного сына. Старик обессилел. Сначала Арног подумал – Хелида так утомил долгий разговор. Но следом, не столько понял, сколько почувствовал, - разговор избавил священника от волнений. И успокоившись, Хелид, наконец, поддался слабости.

Подросток сел на край постели, сопя от возмущения и запоздалого раскаяния. «Их нельзя было пускать к Хелиду! Они все испортили!». Недавняя победа, когда удалось взнуздать сонливость священника его собственной гордостью и любовью, победа, за которую Арног заплатил чистотой, прибегнув к лести и коварству, – все пошло прахом. Что же такого наговорили здесь Хелиду староста со знахаркой?! Они лишили старика последней опоры – беспокойства. Теперь ему не за что держаться!
- Арног, прибудешь в Лаар – смотри по сторонам, на все смотри.
- Зачем? – подросток думал о своем.
- А я из тебя смотреть стану.
- Не говорите так! Не говорите! Не буду я никуда смотреть! – То была тусклая попытка удержать приемного отца непослушанием. Но воцарившееся спокойствие оказалось намного сильнее: оно умиротворило Хелида, сделало его нечувствительным к ребяческим атакам Арнога.
- Я только хотел тебе сказать об этом, - приглушенно, точно обиженно проговорил священник и отвернул лицо. Через мгновение он уже спал: всклокоченные на виске седые волосы, сомкнутые веки. Покрывало на старческой груди поднималось долго-долго, потом разом опадало и лежало недвижимым. Вновь начинало подниматься незаметно. Точно Хелид поминутно вздыхал во сне. Ему было о чем вздыхать.
Подросток встал, поправил покрывало в ногах и покинул комнату.

Он кружил у резной опоры, подпиравшей крышу, часто останавливался. Арног удерживал образ небесного хранителя, однако теперь воображение не подчинялось ему полностью – оно против воли хозяина дорисовывало картину самостоятельно. Он представлял сияние, а воображение окружало ореол света подступающей тьмой. Короткой вспышкой рвал непроглядную черноту, а следом враг подступал ближе. Уйти же от борьбы Арног был не в силах – это означало всецело вернуться к соновее Хелида, к мальчишкам в лесу, к необъяснимой безучастности покровителей. И потому он мысленно сражался с неутомимой тьмой – порождением собственного ума.
Измученный бесплодной схваткой, Арног, не обуваясь, вновь вышел на крыльцо. Прохладный ветер освежил голову, раздул коричневую домотканую рубашку на спине, скользнул по голым ступням. В забытьи, не вспоминая о предательстве трех покровителей, подросток рассеянно шепнул:
- О, Харфаил, владыка ветров, благодарю тебя…
Тотчас его карие глаза с испугом широко распахнулись в вечерний сад. Солнце уже садилось. «Если покровители бросили меня, значит, так же могут бросить и Хелида! А без их помощи он уж точно не справиться!». Эта мысль так растревожила Арнога, что он опрометью кинулся в храм. Уже выбежав из сада за плетень и оказавшись на сельской дороге, подросток наступил на острый камешек – только ощутив боль, вспомнил об обуви. Однако возвращаться за башмаками было некогда.

Храм отчетливо белел в наступающих сумерках. Воздух, как и земля под босыми ногами веяли весенней, чуть сырой прохладой.
Арног взбежал по холодным каменным ступенькам, потянул темное кольцо высокой двери и скользнул в приоткрывшуюся щель.
Он различил свое дыхание – такая тишина стояла в храме. Большие магические светильники, - чары в них были куда сложнее, чем в домашних «лучинах» - откликаясь на близость человека, разгорелись сами собой. Кругом пролился яркий золотистый свет. Подросток наспех отряхнул запылившиеся понизу штаны и двинулся вперед, опустил глаза. Неуверенный в себе и в покровителях, он не знал, какого приема теперь следует ожидать. Но жгучее желание уберечь Хелида толкало его вперед.
На высокой ножке резная подставка для Намадара пустовала. Остановившись подле нее, Арног поднял голову:
- Пожалуйста, не бросайте уважаемого Хелида. Вы нужны ему!
Замершие покровители высились перед разгоряченным подростком на своих бронзовых тумбах…
- Поймите, у него соновея. Зелья уважаемой Селар уже не помогают! Сегодня я сам готовил отвар, но он тоже не помог. Без вашей поддержки Хелид не справиться! Ведь вам легко исцелить его – вы же все можете!..

Арног примолк, и когда эхо его голоса унялось, в храме снова наступила тишина. Ничего не изменилось. Сколько раз прежде он разговаривал с покровителями, пел гласы, сколько раз молился здесь – они всегда отвечали! Не размыкая каменных уст, Харфаил, Зарфалат и Данарелея одаряли Арнога ласковым вниманием. Излившись в молитве, он чувствовал, как легко и радостно становилось посветлевшей душе. Хелид называл такое состояние благодатью. Благодать и являлась ответом покровителей.
Теперь Арног настороженно прислушивался к себе – со всей чуткостью, на которую только был способен. Тщетно. Ни проблеска желанного умиротворения. В сером мареве беспокойства – ни единой искры.
- Хелид служил вам! Хотя бы поэтому вы должны ему помочь!
Чем громче он взывал к покровителям, тем звонче, когда смолкало эхо, становилась тишина. Арног, ищуще вглядываясь в священные статуи, вдруг обомлел: «Да ведь они ни на кого не смотрят!..».
В самом деле. Данарелея, стоя посередине, держала одну руку на животе, вторую – одаряющую урожаями и богатством – протягивала вперед. Голову же она склоняла низко. Молодая женщина с длинными волнами каменных волос кротко улыбалась. Однако улыбка ее и взгляд были обращены вниз – к земле и водам, властительницей коих она являлась. Та́м был источник ее кроткой радости, туда́ Данарелея изливала свою нежность. Одаряла же – не глядя. Должно быть, потому одним доставалось множество сокровищ, а другим не доставалось ничего.

Справа высилась могучая фигура Зарфалата. Повелитель огня, ликуя, вскинул сжатый кулак. Однако в торжестве он всегда взирал поверх голов, точно обозревая свою победоносную армию. И что такое отдельный человек – с его слабостями и мечтами – в многотысячной армаде? Что он для Зарфалата? Обычный воин, лист на дереве – сгорит в лесном пожаре, засохнет, будет сорван ветром – не важно. Только ветка вспомнит, на которой рос. А сколькие погибли в битвах, не став известными героями? Сколькие пропали без вести и ныне позабыты? Без счета. Запоминаются сражения – не имена солдат. Запомниться триумф – вся слава полководцу! А что до вон того, пронзенного стрелой, или до этого, с копьем в груди, - ну что ж, потери в войнах неизбежны.
Слева стоял Харфаил – любимый средний брат. Держа перед собой раскрытые ладони, он запрокинул голову и оставался так, вглядываясь куда-то ввысь. Там, в небесах среди облаков и звезд он видел нечто недосягаемо прекрасное. Из всех служителей искусства, одни танцоры с танцовщицами говорили: «Взгляните, Харфаил танцует! Поэтому нам он особенно благоволит». Но танец ли это был? Как и его подопечным, Харфаилу самому хотелось вечно пребывать в чарующем полусне вдохновенья. Нет, держа перед собой раскрытые ладони, он делал знак – «Не отвлекайте меня, оставьте наедине с прекрасным!».

Глаза подростка широко раскрылись от ужаса. «Им нет никакого дела до прихожан, до меня или Хелида…».
Арног был уверен: покровители – это его семья. Старшая сестра и двое старших братьев. Теперь же, мучительно вглядываясь в неприступные бастионы лиц, он впервые осознал: у родных свои горести и печали, радости и надежды. У покровителей своя жизнь. И в этой жизни нет места никому. Небесный хранитель Арног, младший брат, - он им не нужен. Раньше они только баловали его вниманием, ответами – благодатью! Но все изменилось.
Когда покровители бросили Арнога в лесной глуши лицом к лицу с обидчиками, с того самого дня он ощущал неприятную пустоту в груди, точно ушло что-то очень важное. И теперь пред каменными статуями он понял, что это за пустота – она раздвинула границы во всю душу, проявилась. Арног падал в нее. Это была бездна одиночества.
Рубашка прилипла к холодной спине. Пронзительно вскрикнув, Арног сорвался места, подскочил к Харфаилу. Привстал и, потянувшись над высокой бронзовой тумбой, схватился за каменную ступню среднего брата. Подросток всхлипывал, в смятении сжимал ее:
- Харфаил, пожалуйста! Не бросай меня! Хотя бы ты!
Арног рыдал, гладил ступню покровителя, просил.
За стрельчатыми окнами давно чернело небо, когда он унялся. Болела затекшая рука, босые ноги стыли на ледяном мраморном полу. Подросток отступил от статуи. Воспаленными глазами смотрел на повелителя ветров. Арног не задумываясь, усталость и бессилие принял за облегчение, дарованное свыше. Дверь храма тихо стукнула на сквозняке – Арногу в том почудилось обещание: «Иди, все будет хорошо».
Оставив покровителей, он вышел из храма в ночь.
 

Глава 5


Уже близился полдень, а Хелид не просыпался. Сколько Арног ни тряс его за руку, сколько ни окликал по имени – бесполезно. Вконец растревоженный подросток побежал за Селар. Знахарка пришла, звякая склянками и гремя котелком, долго приготовляла сложное зелье. То и дело она посматривала на приемного сына священника. Перетирая в ступке корень черноцвета, сказала:
- Арног, без меня знаешь – не лечат соновею. Ты меня, старую, прости, только не поднимается наш уважаемый. Сон у него крепчает уже, скоро…
Он впервые перебил старшую по возрасту:
- Ну что-то ведь можно сделать!
Знахарка пожевала губами, перебирая мешочки с травами на обеденном столе. Добавила порошок из черноцвета в остывшее зелье. Помешала.
- Сейчас постоит – процежу. Потом уважаемого поить будем. Это средство хорошее. Только недолго оно действует, вот беда… Как очнется, не тяни – сразу говори, что хотел. Попрощаться там, прощения попросить, ежели обидел чем накануне. Старикам тяжело уходить так – в разладе.
- Не обижался на меня уважаемый Хелид.
- А ты все равно проси! – Знахарка сердито стукнула глиняным горшком о стол. – Много ли слов для того надо? Обидел – не заметил даже! Ничего молодые не знаете! А родители только прощают!.. – она накрыла горшок тонкой тканью для процеживания, помолчала и продолжила уже спокойно. – Но не отец он тебе, чего там. Хотя заботился. Как родного принял. Вчера вон, как за тебя просил! Наказы делал. Мы уж обещались…

Вскоре Селар уже поила спящего старика: вливала в рот по капле. Знахарка и подросток несколько часов провели подле священника, ожидая временного улучшения, которое сулило зелье. Но Хелид так и не проснулся. На пике действия снадобья, когда Селар уговаривала священника очнуться, тот лишь невнятно мычал в ответ, не открывая глаз. Стоило Хелиду шевельнуться, и Арног по настоянию знахарки снова и снова просил прощения за неведомые грехи. Слышал ли старик хоть что-то? Этого они не знали.
С наступлением вечера Хелид умер. Знахарка проводила его короткой молитвой, потом сказала:
- Ну вот и все. – Принялась собирать свои травы и склянки. – Священником он был хорошим. Будем помнить. Уверена, в Заоблачных Высях его примут тепло. Как дорогого гостя.
Арног сидел на краю постели, смотрел в неподвижное морщинистое лицо приемного отца. Все было точно так же, как несколько часов назад. Только покрывало на старческой груди больше не вздымалось. Глаза Арнога оставались сухи. Казалось, он истратил слезы накануне – сначала на крыльце, потом у статуи Харфаила. Вчера открывшаяся подростку бездна одиночества была ужасна: через нее золотой спасительной нитью тянулась жизнь Хелида. Хрупкая нить делила бездну на две половины – верх и них. Было куда падать, что спасать, о чем молиться. Теперь же эта грань исчезла, а вместе с ней прекратилось и падение – можно ли падать без направлений? Нет, Арног никуда уже не падал: он сидел на табурете и смотрел в лицо Хелида.
Однако Селар не собиралась оставлять подростка. Первым делом она заставила его выпить что-то горькое из пузырька, затем потребовала собрать склянки и травы в короб. А следом погнала созывать жителей Нэдлока.
Пока Арног обходил дворы, солнце легло за лесом. В глубоких сумерках вернувшись к дому священника, он обнаружил в саду и в доме целую толпу. Смерть в селе – в отличие от города – всегда подлинно общее событие.
Его поминутно окликали, ерошили руками по волосам, обнимали, говорили с ним. Арног по-прежнему не плакал, только оставался бледным. То ли из-за потрясения, то ли из-за успокаивающего зелья он ничего не чувствовал – внутри все отупело и остановилось. Арног понимал: от него ждут слез, его хотят утешить. Односельчане, не видя признаков горя, решат, что он не любил приемного отца, что он неблагодарный, черствый. Однако Арног искренне ничего не чувствовал. А лживо убиваться, подделывать скорбь в угоду ожиданиям селян он не хотел. Ходил меж людей, отвечал на вопросы и не испытывал стыда за ровное спокойствие. Только некоторое неудобство.

Мужчины ободряюще хлопали Арнога по плечу и после нескольких слов отходили. Женщины совали в руки еду, усаживали куда-нибудь и начинали говорить друг с другом. Одна Селар будто сошла с ума: в каком-то приступе властности знахарка буквально засыпала подростка великим множеством мелких поручений. Подбросить поленьев в очаг, найти рушник, перенести припасы из кладовой на стол, собрать всю годную посуду в доме для поминок. Казалось, даже глоток воды Селар не может сделать самостоятельно. Совсем измучившись, Арног убрал со своей постели чьи-то узелки, прилег и сразу провалился в сон – говор чужих людей не помешал.
В полдень следующего дня Хелида похоронили. Восточнее Нэдлока среди лесистых холмов лежало в широкой прогалине кладбище, окруженное дубами. С утра селяне прибрали погост: срезали кусты, подправили надгробные камни у полузабытых могил, сволокли с пути упавшее дерево. К Хелиду и после смерти относились с уважением.
Более всего говорили о том, что некому провести заупокойную службу. Будто оправдываясь, Фалган в который раз уже рассказывал, как на рассвете отправил охотника в ближайший городок с запросом. Теперь следовало ожидать приезда нового священника в Нэдлок.
Арног, не слушая речей селян, смотрел туда, где покоился теперь его приемный отец. Могила была убрана с большой заботой. Надгробье – островерхую гранитную глыбу – привезли на телеге. Рыхлая земля совсем скрылась под белыми первоцветами и молодой хвоей. В головах могилы птичница Канна с малолетней дочерью швеи, согласно обычаю, старательно жгли веточки яблони, дуба и рябины. Дым сразу возносился к небу, таял, подхваченный ветром. То был добрый знак: душа покойного без труда поднимется в Заоблачные Выси.
- Иначе и быть не могло, - сказала Канна.
Арног отошел от могилы. Стоял поодаль, прямой и бледный. Знахарка утром вновь напоила его горьким зельем, ни минуты не оставляла без дела. Однако сейчас Селар была занята разговором с женой кузнеца Фрулой. В том недолгом затишье подросток остановился взгляд на вершине одного из холмов, где чернела кривобокая мельница.
Впоследствии, возвращаясь мыслью к похоронам Хелида, Арног видел не красиво убранную могилу, не толпящихся людей, а именно эту картину: под весенним солнцем еще нагой лесистый холм, увенчанный старой мельницей.

Вернувшись в Нэдлок, селяне справили поминки. День был теплым, столы вынесли и накрыли прямо в саду. Первым взял слово седоусый суровый Тарн, следом говорил староста Фалган. Ветер трепал края расшитой скатерти. Арног ел наравне с другими, однако часто поглядывал на пустующее место во главе стола. Хотя тот стул со спинкой никто не занимал, туда ставили лучшее угощенье, а кружку понемногу наполняли вином. По традиции это место считалось отведенным покойному – перед долгой дорогой в Заоблачные Выси ему следовало подкрепить силы в родном кругу. Арног смотрел на стул и без труда мог представить священника – вот он неторопливо пьет из кружки. Черпает ложкой горячий суп и дует на него, так низко склонив голову, точно тяготится некой бедой.
Разрумянившаяся Канна подливала в нетронутую кружку:
- Пейте, уважаемый. Вино очень хорошее.
Весь облик птичницы дышал заботой: Канна была почти преступно довольна тем, что поминки справляются слаженно – как до́лжно.
Арног отвернулся. Казалось, это происходило не по-настоящему. Пройдет немного времени, и стол с расшитой скатертью, говор селян, стук ложек, суета Канны – все рассеется, подобно видениям, кои Арног воображал постоянно. Оставалось только подождать. До окончания поминок он смотрел в чашку перед собой. Только раз поднял голову, когда захмелевшие Фалган с Тарном в разговоре чему-то коротко рассмеялись.
С наступлением вечерней прохлады столы убрали, посуду и остатки угощенья унесли. Сами же селяне по двое, по трое, благодушные в сытости, стали разбредаться из сада священника по домам.
- Одному оставаться нехорошо, - сказала Селар, и увела Арнога к себе.
В душистой от множества трав и мазей комнате они допоздна просидели за потрепанной копией книги Хэ́ды Травозна́и – известной по всему королевству ведуньи. Копия досталась Селар еще от матери.
- Понаставила эта Хэда закорючек! Та́к разве для людей пишут? Я и раньше ничего разглядеть не могла, а теперь подавно! – держа книгу вверх ногами, бурчала неграмотная знахарка. – На, смотри. Может чего и разберешь.
И Арног читал – причудливые рецепты, названия редких ингредиентов, неправдоподобные описания действия эликсиров. Селар цыкала, недоверчиво кряхтела. Когда подросток стал зевать, она отобрала книгу и в большом расстройстве – чуть не плача – затолкала ее в сундук под окном.
- Да кто ж мертвя́ницу в зелье-то добавляет?! Это душегубство, не лечение! А соли мергали́йские? Где я тут их возьму? Насоветовала! Чего я не знаю?!!
Арног, ошеломленный такой вспышкой, уже подумывал уйти. Но Селар бросила поверх того же сундука соломенный тюфяк.
- Чушь одна! Дрянь только в этой книге. Сама Хэда и зелья, небось, смешать не могла – все за нее делали! А сама только сидела, закорючки выдумывала. Ничего не умела, а начеркала-то, начеркала!.. – Знахарка обернулась к подростку. – Все. Ложись и спи.
Она зашаркала в свою комнатенку, отделенную от обширной первой половины дома и заперлась там. Арног устроился на тюфяке. Уже засыпая, он по звукам догадался, что старуха плачет за стенкой.

Его разбудили шаги и голос Фалгана:
- Вставай, собирайся скорей! Тебя ждут возле храма.
Арног соскочил с сундука, растревоженный, сонный. Солнце уже светило в незнакомые окна. Торопливо одеваясь, он вспомнил, что находится в доме у знахарки. Сама хозяйка куда-то запропастилась. Заклинание Чистоты бодрящей колючей волной прокатилось по телу. Арног скатал соломенный тюфяк и вместе со старостой вышел на улицу.
Пока они шли к храму, подросток заметил у Фалгана за поясом хазраанского халата знакомую вещь – тубус с письмом Хелида. Не сбавляя суетливого шага, староста положил пухлую руку на плечо Арнога:
- Послушай, уважаемый Хелид оставит тут немного денег и поручил мне обо всем позаботиться. Письмо к настоятелю – вот оно, - Фалган похлопал тубус у себя на животе. – Так что все в порядке… Но видишь, какое дело: на похороны уважаемого я деньги со всего села собирал. А ты же знаешь: весной запасы кончаются, взять неоткуда. Соседи твои каждый медяк считают. Тебе, конечно, об этом не говорят, но положение в Нэдлоке сейчас тяжелое. И я уверен, уважаемый Хелид не хотел бы доставить нам такие трудности. Поэтому я вот как рассудил… Священник Алами́р уже приехал – о́н теперь будет в храме нашем службы вести. Приехать он приехал, а повозка стоит. Сейчас укатит извозчик – нам же его потом опять зазывать придется, чтоб тебя в столицу свезти. А если зазывать, значит, еще сверху доплачивать – сюда-то он порожним направится. Да и зачем гонять человека? Лучше вот как сделаем: сейчас тебя в Лаар отправим, а с извозчиком я сразу и рассчитаюсь. Те же деньги что останутся, разделю меж соседей, кто на похороны потратился. Тебе монета зачем? Главное, в столицу добраться. А дальше храм заботиться будет, когда певчим устроишься. Голос у тебя хороший, дорогу я оплачу – все! И волноваться не о чем. Ну? Что скажешь? – Фалган улыбнулся, ласково пожимая плечо подростка.
Не успев разобраться в словах старосты, Арног растерянно промычал.
- Нужно прямо сейчас ехать?
- А чего? Поминки мы справили, с уважаемым Хелидом простились, как положено. Я же тебе все объяснил!..
- Хорошо, - Арног пожал плечами, непроизвольно стараясь скинуть пухлую и потливую ладонь Фалгана.
- Вот молодец! Идем скорей, а то, не ровен час, извозчик возьмет, да укатит.

За все время существования Пресветлого Намадариа́ра – учения о Творце и покровителях – его служителей не раз обвиняли во множестве грехов. Ныне уже отшумели на востоке кровопролитные «святые» войны с Хазраа́ном. Прекратилась бойкая – и постыдная – торговля индульгенциями. Давно прогорели и рассыпались пеплом ненасытные костры инквизиции. И только в одном нельзя было упрекнуть верховных служителей – они никогда не оставляли паству без пастырей.
Возле храма встречать нового священника собрались все жители Нэдлока. Неподалеку хлопала матерчатыми боками на ветру крытая повозка, запряженная парой серых лошадей. Возле нее крутились мальчишки во главе с драчуном Ханго́ром. А в толпе говорливых селян стоял широкоплечий парень в белой робе – как видно, он недавно принял обет служения Творцу.
Староста подтолкнул подростка в спину:
- Иди, вещи собери. Да поторопись! А я потолкую пока с уважаемым Алами́ром. – В устах Фалгана обращение «уважаемый» относилось скорее к сану, нежели к возрасту священнослужителя.
Арног бежал по тихой сельской улице. Проплывали мимо знакомые сады за плетнями, дома и амбары. Через голые верхушки деревьев сквозила небесная синева. Даже островки прошлогодней травы по обочинам казались родными. В расставание с Нэдлоком не верилось.
Топоча башмаками, Арног взбежал на крыльцо, не глядя, схватился за ручку и распахнул дверь. После похорон в доме обнаружились изменения: стол был отодвинут к окну, пропала одна скамья, зато в углу высилась горка чужой посуды. Серый пол, истоптанный пыльными следами, следовало вымести.

Арног поднял тяжелую крышку сундука, затолкал в холщовый мешок сменную пару одежды и зимнюю накидку с капюшоном – остальное было в почине у швеи. Заглянул во вторую половину. Постель Хелида зияла голыми досками. Одеяло, простынь и покрывало унесли. Из суеверного страха никто не рискнул бы взять их в хозяйство – скорее, сожгли где-нибудь на окраине.
Арног тем временем поспешил в кладовую. Однако там его ждали пустые полки: накануне он собственноручно вынес припасы – все пошло на поминки. Только в углу валялось старое сморщенное яблоко. Подросток запер кладовую и встал посреди первой половины под резной опорой. Еще раз огляделся. Тощий мешок в руках вызывал недоумение: неужели несколько вещей – его единственная собственность в доме? Нет, было нечто важное! Но Арног тщетно пытался понять, что именно оставляет. Он вдруг поморщился: место Хелида теперь займет новый священник Аламир. Будет вести службы, копаться в и́х каморке, а то и жить здесь, в и́х доме. Эта мысль неприятно поразила Арнога. Он поспешил уйти. Лишь задержался на пороге – погладил дверной косяк. И не оглядываясь, побежал через сад за плетень, по пустынной улице, прижимая легкий мешок к груди.
Едва завидев толпу селян у храма, подросток вспомнил о белой певческой робе, которая могла пригодиться в столичном соборе.
- Ну? Собрался? Готов уже? – раздался оклик Фалгана.
- Сейчас, уважаемый, я только заберу…
- Да что ты копаешься!
Закончив осматривать подковы, от серых лошадей отделился немолодой усталый извозчик в потертых штанах и рубахе с заплатами:
- Эй! Куда спешка такая! Отдохнуть надо!
Староста бросил на Арнога сердитый взгляд и подступился к извозчику:
- Спешим! Да спешим! Последнюю волю покойного выполняем!
Арног поднялся по ступенькам и скрылся от недовольного Фалгана в храме.

Внутри было тихо. Однако тишина эта уже не одаряла спокойствием. Уткнувшись в красную истертую дорожку, - чтобы даже случайно не посмотреть на покровителей – он проскочил под сенью статуй в храмовую каморку. Сняв с крючка свою робу, Арног аккуратно свернул ее и уложил на самое дно мешка. Не удержался – крепко стиснул мягкий рукав белого облачения Хелида для служб, которое висело на соседнем крючке. И отвернулся к мутному зеркалу. В свинцово-сером прямоугольнике отразилось бледное лицо с хмурыми карими глазами. Арног, снова уставившись в пол, перешагнул порог каморки.
Когда двери храма за ним закрылись, а в лицо ударил солнечный свет и говор селян, он испытал облегчение: бросившие его и забывшие о Хелиде, занятые только собой – покровители остались за высокими стенами.
Канна сунула в руки тяжелый узел, источавший запах копченого мяса:
- Собрала, что смогла найти. Мы уж не дадим тебе голодать-то в дороге. – Она прижала подростка к себе. – Езжай в Лаар. Доброго тебе пути.
Только успел Арног поблагодарить птичницу, как Фалган потащил за собой.
- Вот провожатый до Лаара. Звать его Ка́ррок. Отвезет тебя в столицу, к храму доставит, письмо передаст кому надо. За дорогу я уже расплатился, все готово. Поезжайте, незачем медлить. Душа уважаемого Хелида обретет покой только когда будет исполнена его последняя воля. Поезжайте.
Усталый Каррок наградил старосту недобрым взглядом. Обернувшись к подростку, вяло постучал концом плети в деревянный борт повозки:
- Полезай, полезай туда. А то надоели мы тут хуже ночного храпа.
Арног забрался внутрь. Положил мешок с одеждой и узел, собранный птичницей, в дальнем сумеречном углу. Сам устроился на овечьей шкуре поближе к свету. В повозке пахло сосновыми досками и кислым вином. Селяне поглядывали на Арнога изредка – внимание их было поглощено новым священником, который рассказывал о своей прежней жизни в соседнем городке. До Арнога долетали только обрывки разговора.
Извозчик хотел трогаться, когда на сельской улице показалась знахарка.
- Стой!.. Да постой же!.. – задыхаясь, слабо кричала она. Седые волосы растрепались, Селар спешила. Кузнец Тарн взял знахарку под руку, чтоб та не упала в своих стоптанных больших башмаках. Вместе, уже не торопясь, подошли к повозке. Переводя дух, старуха поправила волосы.
- На вот…, - сунула Арногу в руки фляжку, замотанную в тряпье. – Будешь пить отсюда. Два глотка в день! Запомни!.. Пей сейчас.
Арног вынул деревянную пробку и под надзором Селар отпил травянисто-горькой воды. Положил флягу на колени.
- Спасибо, уважаемая.
- Пусть эта Хэда сколько угодно там черкает! Зато Штиля Души такого никогда ей не сварить!.. Отправляйся. Харфаил да поможет в дороге. А я, как помру, повидаю в Заоблачных Высях уважаемого Хелида. Расскажу, что отправили тебя, сделали все как полагается.
- Добро, - буркнул в усы Тарн, хлопнул Арнога по плечу и скрылся за матерчатой стенкой, направившись к извозчику.
Щелкнули вожжи, и лошади застучали копытами в пыли. Арног еще увидел, как селяне потянулись в храм – показывать скромное убранство новому священнику. Канна со ступенек помахала рукой и тоже исчезла за дверью. Кузнец вел знахарку назад – виднелись их спины. Тут за повозкой вдогонку всей ватагой кинулись сельские мальчишки. Они хохотали, строили рожи на бегу. Что-то громко стукнуло – это Хангор запустил камнем вслед. Арног поспешил отодвинуться вглубь повозки. Но лошади несли все быстрей, и скоро мальчишки отстали. Арног вновь выглянул наружу. Мимо проплыл высокий забор старосты и ворота, украшенные выпуклыми ромбами на обоих створах. Следом показался колодец под старым грушевым деревом. Когда дома и пристройки за плетнями кончились, еще некоторое время тянулись сады. А потом по обочинам поднялся нагой весенний лес.

Прогремев копытами по бревнам моста над шумной речушкой, лошади вскоре вытянули повозку на Западную дорогу. Арног знал: на повороте раньше стоял указатель, возвещавший о близости Нэдлока. Теперь же указателя нигде не было видно. Должно быть, подточенный дождями и ветром, нынешней весной он не удержался в оттаявшей земле и рухнул – мирно гнил в сырых прошлогодних листьях.
Повозка скрипела, тряслась. Дрожали матерчатые стенки, хлопая краями о сосновые борта. Вперед не поглядишь – все закрыто. Зато позади широкая дорога утекала по ухабам в Сорревеаль – эльфийский край на западе.
Арног улегся на овечью шкуру и рассеянно оглядывал лес, тянущийся по сторонам. Зелье Штиля Души начинало действовать.
 

Глава 6


Как-то извозчик постучал в стенку, предложив Арногу перебраться вперед:
- Чем длинней разговор, тем короче дорога.
Лошади остановились, и подросток устроился рядом с Карроком. Снова щелкнули вожжи, оси повозки тонко запели весеннему лесу.
- Уважаемый, а скоро мы прибудем в Лаар?
- Доберемся за седмицу. Ты мне лучше скажи, чего это ваш староста так спешил? Явно интерес был – от тебя избавиться. Насолил ему? – голос извозчика – громкий, полетный – перекрывал и стук копыт, и скрипы колес.
- Нет, я ничего плохого ему не делал…
- Знаешь, люди зрелые видят чуть больше молодых, - Каррок подмигнул. – Давай, выкладывай свою историю, а уж я скумекаю, что к чему.
Арног взялся рассказывать о жизни в селе. Извозчик, правя лошадьми, только хмыкал и кивал, глядел на дорогу впереди. Наконец, заключил:
- Понятно. Проныра ваш уважаемый Фалган.
Подросток не стал уточнять – ему не хотелось знать о старосте плохое.

То и дело попадались на глаза деревянные столбики, покрытые сложными знаками. По словам Каррока, то были магические руны – они не позволяли расти траве, а во время ливней отводили воду, избавляя от распутицы. Без таких рунных столбов каждая поездка по не мощеной дороге обернулась бы настоящим испытанием и для ездоков, и для лошадей.
Солнце поднялось высоко, когда повозка прибыла в тот самый городок, откуда недавно выехал новый священник Нэдлока. На окраине, среди кривых грязноватых улочек Каррок отыскал знакомого торговца. Тот и продал ему дюжину бочонков дешевого вина. Это вино в Лааре можно было перепродать уже по столичным ценам. Весь скромный груз легко поместился в повозке. Арногу же было поручено присматривать за бочонками на людных стоянках.
Снова зацокали подковы. Солнце спряталось, чуть заметно накрапывал дождь. Извозчик рассказывал о гигантах севера, уничтоживших одно из людских поселений минувшей зимой.

Но вот впереди показалась разрушенная застава: справа и слева от дороги сидели, подобно паре переросших грибов, две приземистые пузатые башни. Первая, покрытая трещинами, до половины обросла темно-зеленым мхом с теневой стороны. Зато вторая показывала крепкие каменные бока – она содержалась в порядке, и кое-где виднелись даже свежие следы раствора. Частокол, призванный закрывать проезд по обочинам, давно лежал грудой почернелых от сырости бревен, а ржавые ворота с погнутыми прутьями замерли нараспашку – езжай. Из подновленной башни через низенькую дверцу выбрался навстречу путникам мужчина в глухой серой накидке. Завидев его, Каррок прервал повествование.
- А это кто? – спросил Арног, чувствуя повисшее в воздухе напряжение.
- Проедем – скажу. Сейчас не задавай вопросов. И не думай ни о чем.
Словно в пику советам Каррока, на ум тотчас пришло множество мыслей и вопросов. Поравнявшись с чужаком, подросток бегло оглядел его: фигура пряталась под накидкой, только лицо оставалось на виду – невыразительные черты, сухой взгляд. Пока повозка проезжала заставу, незнакомец наделил путников лишь мимолетным взглядом. Вяло кивнул ответ на сдержанное приветствие Каррока, накинул капюшон и отправился вглубь леса.
Разрушенная застава миновала. Извозчик оживился:
- Ты, значит, из Нэдлока никуда раньше не выезжал?
- Никогда… А уже можно спрашивать?
- Можно, можно. Он и так все узнает. Да нам нечего таить! – громче обычного произнес Каррок, деловито поправляя ворот рубахи.

В старое время на дорогах королевства было неспокойно: крестьяне, обнищавшие в неурожайные годы, а то и владельцы небольших замков, одурманенные безнаказанностью, пускались в разбой. Купцы торговых караванов окружали себя наемной охраной, усердно молились Харфаилу – заступнику путешественников. Но из колючих зарослей диковатые, настороженные глаза уже высматривали – чем больше охраны, тем ценнее, должно быть, окажется добыча! Под оглушительный свист обозы подвергались нападению. Когда битва затихала, алчные сильные руки сбрасывали тела защитников с тяжелых свертков, с дорожных сундуков. Трясущиеся пальцы – перемазанные чужой кровью – рвали тесемки на мешках, выламывали крышки запечатанных ларей. И копались, рылись – выискивали самое ценное, самое дорогое. Потом уже хватали все подряд. Разбойники бежали в лес, унося добычу. Но позже многие попадались на продаже краденного и, схваченные властями, оказывались под виселицей. Пока жесткая веревка не перехватила шею, они взывали к милосердию, проклинали короля и нищету. Затем их пыльные, истертые ступни переставали биться в воздухе. А на тенистую лесную дорогу выходили новые безумцы, гонимые нуждой или жадностью.
Всюду на торговых путях возникали заставы – их строили постоянно. Но что мог сделать гарнизон? Лишь принимать тех, кто однажды громко стучался в дверь – очередной израненный торговец стоял на пороге и судорожно твердил знакомое: «Ограбили, я чудом спасся». А в королевской казне уже не хватало денег, чтобы содержать многочисленные гарнизоны.
Полвека назад все изменилось. В Эспалане появились меди́йцы – последователи новой ветви магии. Их чары – невидимые, беззвучные – вскрывали память человека, крушили волю, лишали разума или одаряли безграничным счастьем. Единственное, чего медийцы не могли – это внушить любовь. И потому им выказывали уважение, благодарили за принесенный покой. Но не любили. Ведь у каждого в погребе былого припасена тайна, о которой никто не должен знать.
С тех пор гарнизоны были распущены. А на обветшалых заставах жили теперь медийцы-одиночки. Ночью и днем на огромных расстояниях они подслушивали чужие намерения, чуяли сознанье – мишень для чар.
- Однажды вез я метлы и горшки. Представь себе, позарились! Из-под деревьев – шестеро молодчиков с ножами! Я уж думал, попаду теперь не в город, а в Заоблачные Выси. Ан нет: они меня сначала окружили, потом один вдруг…, - Каррок поскреб щетину на подбородке, подыскивая нужное слово, – как деревянный стал. Глядит перед собой, а глаза пустые. Нож выхватил из-за пояса – и в живот себе. Этот зарезался, потом другой. Остальные побежали, да разве этим поможешь? Все шестеро полегли. Из-за горшков! Я сразу обратно поворотил. Месяц еще толком спать не мог. – Извозчик легонько хлопнул Арнога по спине и улыбнулся. – Вот у тебя страхов много: они яркие, но короткие. А в моем возрасте страхи совсем другие становятся: длинные, из года в год тянутся, потому и скучные. Одних медийцев боюсь, как раньше умел – будто холодной водой на спину льют!
Сквозь зелье Штиля Души Арног представил неподвижные тела в пыли. И остался невозмутим. Казалось, он привыкает к внутренней тишине.
- Так значит, воровства теперь не осталось?
- Осталось! Как не остаться! Но все лиходейство теперь в городах творится. Медийцы там бесполезны – голов много, в каждую не заберешься. Да и не в каждую могут-то забраться. Потому и хочу, чтоб ты в людных местах за бочонками приглядывал.

В прояснившемся небе разливался закат. Повозка стояла под деревьями. Арног, лежа на овечьей шкуре, закрыл глаза. Так легко было представить: никаких лошадей, Каррока и леса вокруг нет. Есть родной дом. Что-то стукнуло – это Хелид во второй половине укладывается спать. Желтый луч ложиться на сомкнутые веки – это сияние домашних магических ламп. Арногу хотелось, чтоб со слезами поднялась на поверхность и выплеснулась прочь глубинная боль. Но зелье Штиля Души притупило чувства, оглушило его. Он стал рассудочен, сдержан: скорбь об утраченном приемном отце, тревога от поездки в столицу – все лениво кипело на медленном, очень медленном огне опоенного зельем тела. «Хелид все равно бы умер однажды. И хотя я желал, чтобы это произошло как можно позже, в далеком-далеком будущем, он умер теперь. Можно ли исправить смерть, как поступок? Нет. Ее называют необратимой – мне остается только менять к ней отношение. Как этого мало». Он подтянул колени к животу. «А упроси я покровителей сделать Хелида бессмертным? Чтоб стал как эльфы…, и тем самым нарушил законы Творца, которому служил всю жизнь. Был бы тогда смысл в его служении? Согласился бы Хелид на это? Я не знаю. Одно верно: там, в Заоблачных Высях ему хорошо. А мне еще когда-то станет хорошо? Не представляю. Только бы зелье подольше не кончалось». Арног не понимал, что травянисто-горькая вода во фляжке отнюдь не является лекарством от боли – она лишь дает возможность и время осознать утрату. Но искать в себе верное противоядие от скорби у него недоставало сил. Бездумно упуская дарованное зельем время, он лег спать.

Однажды утром Арног сделал последний глоток, и фляга опустела. Зелье Штиля Души закончилось, и в скором времени над гладью чувств должны были подуть суровые ветра сомнений и тревог. Он ожидал их спокойно.
Лес по сторонам зазеленел новорожденной листвой – липкой, едва явившейся из почек. Все чаще попадались трактиры, разворачивались поля, а за ними потянулись крупные селения. Оживление нарастало и на дороге – неторопливую повозку Каррока обгоняли конные всадники, громыхали навстречу пустые телеги. Несколько раз приходилось останавливаться, чтобы среди мычанья и блеянья пропустить большие стада.
В конце седьмого дня пути повозка поднялась на вершину пологого холма.
По обочинам шумели толпы нарядных людей, теснясь под стенами постоялых дворов. Вереницы ярких флажков на веревках терялись порой в клубах дыма – веселые компании у костров запекали на углях сочное мясо.
Мычанье волов, смех в шатрах и брань у опрокинувшейся телеги. Поодаль угадывались очертания мрачных складов: по словам Каррока, торговцы хранили там много разного добра, не жалея денег на охрану товаров.

Отсюда же открывался и вид на Лаар. Арног, вцепившись пальцами в сиденье, смотрел на громадные серые стены вдали: за ними высилось великое множество тонких башен и сверкающих куполов. Закатное солнце окрасило камень в праздничные оранжевые тона, но даже тогда столица Эспалана представлялась грозным миражем – она подавляла царственным величием всякого, кто осмелился взглянуть на нее впервые.
- За час доберемся до Западных врат. Кроме охраны там будет медиец – он поставит нам печати на руки. Без этой печати ты и шагу в Лааре не ступишь! – правя лошадьми, извозчик без труда перекрывал голосом шум толпы. – Если стражники начнут требовать денег – ничего не давай!
- Но у меня ведь и так ничего нет, - забеспокоился Арног.
- Тем лучше. Никуда от меня не отходи. Сейчас главное – печати!
- А что будет, если их не поставят?
- Ну, без них в столице долго не продержишься: либо выставят из города, либо, чего доброго, упекут в Оз-Фого́т за попрошайничество. Прямо тебе говорю, Лаар – как и Ти́онор, Ге́нэвен или Каленха́йм – не зря называют городом мастеров – бездельников там не водиться. Вот подъедем к Западным вратам, сразу тебе на руку печать и шлепнут. Ты ее, конечно, не увидишь – она волшебная. Зато потом любой медиец в городе узнает при надобности, как тебя зовут, откуда родом, к какому сословию принадлежишь. И самое главное, род занятий – кузнец там, зодчий или кто другой.
Арног забеспокоился еще больше:
- Но ведь я ничего такого не умею! Какой же у меня род занятий?
- Как не умеешь? – Каррок удивленно покосился на подростка. – А письмо к настоятелю собора, откуда взялось? Тебя же певчим отправили! Разве нет?
- Да, певчим. Но я этому совсем не учился, просто пою и все.
- Большего и не надо. Примут – сами разберутся, учить тебя или не учить. А до тех пор и думать об этом нечего! Счастье спугнешь!
- Вдруг не примут? – Арног с надеждой смотрел на провожатого: пусть развеет страхи, пусть ободряюще рассмеется. Но Каррок ответил иначе.
- Тогда ищи другое занятие. Или уходи из Лаара. Не то печать руку сожжет.
- Как это?! Как сожжет?
- Как на вертеле, - извозчик невесело хмыкнул.

Во все времена бо́льшая часть людей Эспалана принадлежала сословию Хлеборобов. То были землепашцы, скотоводы, рыбаки – все, кто жил вне крупных городов. Деньгами или частью урожая они выплачивали подати в казну. Король наделял их землей. Маги вызывали дожди над посевами. Отряды воинов вставали на защиту. А Хлеборобы в свою очередь спасали королевство от голода. Так повелось исстари.
Человек, явившийся в город, становился Учеником. И с этого времени ни король, ни маги, ни воины – никто более не заботился о нем. Ученик должен был сам проложить себе дорогу. И первым делом следовало найти Мастера, который согласился бы взять его в услужение. То было нелегкое испытание.
Однако медлить было нельзя: если Ученик долго оставался неприкаянным, волшебная печать начинала обжигать руку, с каждым днем все сильнее. А избавиться от боли удавалось лишь одним способом – покинуть городские стены. Вновь выйти в поле, взять в руки охотничий лук, забросить сеть в реку. Королевство нуждалось в Хлеборобах-кормильцах. Но не в Учениках.
- Как говорится: «Руку обжег – вставай за плужок». Так-то, Арног!
Под рассказы Каррока повозка приблизилась к Западным вратам Лаара. Последнюю сотню шагов лошади преодолевали с большим трудом – такая толчея стояла здесь. Столица вздымала перед Арногом стены, оглушала гомоном, душила пылью. А впереди над толпой сверкали шлемы и наконечники копий – стража осматривала грузы. Только теперь Арног понял: за все дни пути он ни разу не помолился.
 

Конец первой части



#23408 Элита (+18). Автор - Воронина Елена

Отправлено от tvorchestvo.kg на 21 Март 2015 - 19:32 в 18+

Рецензия на рассказ. Юлия Эфф

 

Перечитав «Элиту», убедилась, что первоначальное мое восприятие не обмануло меня: рассказ, действительно, чудесный. И, хотя автор – женщина, можно смело сказать, что рассказ написан талантливым современным Писателем, именно, Писателем, а не писательницей: очень уж он не похож на женскую прозу с ее особым языком, сюжетами, эмоциональностью, которая, зачастую, бежит впереди собственно самой истории. Таковы мои личные наблюдения (грешна этим и сама), и я рада, что нашелся автор, который стал ярким исключением, на данный момент.

Повествование ведется от первого лица, и сам рассказчик выбрал для изложения событий грамматический прием настоящего времени. Это позволило добиться эффекта присутствия читателя на исповеди, которую главный герой, Майк, произносит мысленно за двенадцать часов до смерти. Простая, ясная и ровная, нигде не сбивающаяся с поданной уже в первых абзацах интонации, речь Майка привлекает образностью и точностью деталей. Вернемся к этой особенности чуть позже.

«Элита». Какие ассоциации вызывает это слово, какие должно и под каким соусом нам преподносит автор? Элита, - в стандартном понимании,– во-первых, избранная группа людей, стоящая на порядок выше толпы, простого народа. Элита малочисленна и имеет особые привилегии и права: «В послевоенное время Элита заменила людям погибшее ранее правительство. Теперь мы не только представляем страну на международной арене, но и решаем бытовые вопросы…» Наш герой – второе лицо в государстве, после Нары, и, без сомнения, ему доверена, пожалуй, одна из главных обязанностей – кормить элиту, следить за тем, чтобы пища не была отравлена, была свежей и без запаха… Просто, не правда ли? Если забыть, что этой пищей являются люди. Люди, совершившие проступок, но, все еще люди.

Посмотрите, как просто и убедительно говорит Майк о вынужденной мере: «Люди, оставшиеся в живых после многочисленных страданий и многих лет голода, отказались платить налоги, которые ранее шли на содержание полиции и тюрем. Но преступников нужно было как-то наказывать. Пуля в лоб за малейшее нарушение могла бы стать неплохой альтернативой структурам исполнения наказаний, но, голодные, одичавшие люди придумали нечто получше…И вправду, зачем пропадать свежему мясу, которое можно переработать и съесть? Тем более такому сладкому и аппетитному, как человеческое… И было решено, что преступники пойдут на прокорм честным людям». За рассказчиком идешь: довод вполне логичен, а действительно, зачем кормить преступников и тратить на них деньги, если можно извлечь выгоду «честным людям». Довольны, кажется, все. Не только Элита, но и простой люд: «Там все и так понятно: все пьяницы, наркоманы, шизофреники и прочий сброд идет под нож малобюджетных столовок и мини-маркетов». А самое главное: «…преступность пошла на убыль. Никому не хочется оказаться в так называемом «суповом списке»». Хорошо, кажется, всем, кроме преступников. Ну не совершай преступление – и останешься цел…

Только подсознание отмечает: а жизнь-то ведь не улучшилась, если люди продолжают уничтожать друг друга…(«О счастливой (жизни) я не говорю: в нынешних условиях это слишком сложно»).

И, самое интересное, что оригинальное и прагматичное решение было принято «нами, то есть Элитой». Все. Если появилась кучка людей, вообразивших себя всемогущими принимать такое решение, - значит, люди перестали быть людьми. Причем эвтаназия как способ помочь уйти из этой скотской жизни (помните, что народ не так уж и счастлив?) запрещена, но официально утвержден каннибализм. Парадокс, над которым хочется думать и думать.

Давайте внимательнее посмотрим на эту Элиту. Итак, Майк. Да, он послушно исполняет свои обязанности, да, он знает, как угодить Наре, своей хозяйке : «…но и решаем бытовые вопросы, например, – кому из нарушителей спокойствия быть съеденным сегодня. Для меня это, пожалуй, самое сложное. Я не тиран и не извращенец. Мне сложно убивать людей, но это моя работа…
-Майк! Отвлекись от своих вечных раздумий, – принесли меню».

Нет, он не извращенец, поскольку прекрасно понимает, что людей есть – подобно греху. Почему же он ничего не делает для их спасения? Почему вдруг готов убить ради андроида своих коллег?
Майк – во-первых, кажется мне солдатом, человеком военным, для которого выше приказа даже не Создатель, а другой приказ. Почему же Майк вдруг совершает нелепый с точки зрения современной морали 2037 года поступок?

Любая организация, любое сознание – механизм, в котором слаженно работают все составляющие, и, если где-то ломается одно колесико, как в часах, - встанет весь механизм. Наверное, Майк еще ни разу не встречал в меню девушки, подобной Таре. Да и, заметьте, в вышеприведенной цитате рассказчик задумался. А если какая-то подспудная мысль начала подтачивать изнутри кажущееся правильным и логичным положение вещей – быть беде. Можно даже сказать, что Майк морально уже был готов к встрече с протестом против каннибализма и вообще развратности элиты. Да, спасая девушку, Майк жертвует жизнью другого человека: «Я пролистываю еще несколько страниц и натыкаюсь на фото мужчины средних лет, он спортивен, но не слишком накачан, явно здоров и весит килограмм так 70 без костей… Через час нам подадут первое блюдо из этого еще далеко не старого человека, который мог бы прожить еще долгую и, возможно, полезную жизнь». Эти и другие строки вызывают эстетическое неприятие текста: но мы-то ведь понимаем, что это всего лишь картина возможного будущего, которую рисует нам автор. Итак, Майк понимает, что «тот мужчина» мог бы совершить нечто полезное, но жребий брошен. Майк раздваивается: с одной стороны, он осознает и жалеет «еду», с другой стороны, вполне здраво рассуждает: «…Килограмм так 70 без костей». Профессионал борется с Человеком внутри человека.

Потом, этот цинизм можно объяснить и сточки зрения психологии: самцу самца не жалко, а красивая самка в хозяйстве всегда пригодится. Позже Майк подтвердит мои теорию, что его действия как мужчины, оправданы. Убьет почти друзей, защищая от надругательства свою самку, которую уже видит своей, потому что по сути единоличник и эгоист. Он любит себя, позволяет наблюдать за происходящим в стране безобразиями, рассуждать и ничего не делать, потому что ему удобно. (Как у Шекспира: «Что он Гекубе, что она ему»). Но самое главное – Майк убивает прекрасную девушку, практически не задумываясь. Почему? Она стала свидетелем его позора. Он расслабился, позволил эмоциям возобладать над собой, не увидел очевидного, неправильно истолковал все подсказки: 1 «Я замечаю, что от нее не пахнет как от других заключенных…» - и оправдание «…наверное, ей еще не успели провести процедуру очищения организма». 2. «Тарра спокойна, но в ее взгляде мне видится удивление, настороженность и надежда». Заметили? «Видится». Это не на самом деле, это кажется Майку, который очарован прекрасной внешностью девушки, которую полюбил с первого взгляда. Он как мужчина не в состоянии смотреть на ЭТУ красоту и трезво мыслить. 3. «Тарра не сопротивляется… стоит ровно и гордо. Но я замечаю, как трясутся ее пальцы, хотя она делает вид, что ее происходящее вообще не касается». Стоит ли упрекать героя в том, что просто потерял голову, тем более, что он впервые после войны видит такое совершенное тело: «…Брюки моего дорогого костюма становятся мне узки. Кровь отливает от мозга…» И даже странная походка заставляет Майка подозревать некие ухищренные пытки и не видеть робота, созданного для удовольствий и нарочно (а может, волею судьбы?) оказавшегося в меню. Рестораторы наверняка знали, что Нара захочет «отдохнуть» с таким экземпляром. Такая своеобразная игра на потребу элите. Да, так и есть, Тара не смогла бы убить трех стариков даже из жалости, потому что ничего не чувствует. Точно, игра.

Два других персонажа из элиты, Нара и Луса. Нара – «очень сильная и властная женщина. Для нее не существует слов «нет», «не могу» и «не умею». Поэтому она считает, что и у других этих слов быть не может. Она – неформальный лидер Элиты. Именно для нее повар оставляет нетронутым сердце». Причем, Нара может есть это сердце сырым. Она ведет переговоры, является очень важной персоной для страны, а значит, ей позволено все: «… О жестокости Нары к женщинам ходят легенды. Выживет ли «объект №14 30.10.2037» после встречи с неформальной главой Элиты?» Нара развратна и привычно насилует девушку при свидетелях, которые и сами-то не прочь…

Вот она, суть элиты. Здесь я невольно подумала о том, что эта история не так уж и далека от истины. Мы не можем судить современную нам элиту, поскольку это возможно сделать только при ее смене: так уж повелось, но о настоящей сути того же Сталина, зажравшихся «дядек с портфелями» хрущевского периода и прочих сколько уже сказано и создано фильмов, как художественных, так и документальных. Сауны, девочки (в отсутствии жены), спиртное рекой… Думаю, каждый из нас знает пару подобных историй про вышестоящие круги, не важно какой страны. И разве мы, простые люди, не являемся пушечным мясом в игре верхушек, которым, на самом деле, наплевать на нас. Таким образом, не такой уж он и фантастический рассказ. Социальный хорор – автор весьма точно определил суть своей утопии.

Луса. О! Поразительно яркий и точный персонаж. Вот его эпитеты: толстяк, боров, жирдяй, псина, мерзкий свин. Он неприятно пахнет от того что потеет. Ценность описания этого персонажа для меня как читателя еще и в том, что я начинаю думать: «А почему пахнет-то? Ведь он архивариус, то есть работает с бумагами»… Потеет. А от чего потеет? От страха перед Нарой и от похоти: «Как же это мерзко: его маленькие глазки так и шарят по ее телу, видно, как он вспотел, рубашка на спине промокла насквозь. Мелкими шажочками он бегает вокруг Нары и заглядывает, словно мелкая псина, ей в лицо». Вот оно что, Михалыч… Бр-р-р! Не дай бог нам такой элиты…

Кстати о запахах. Все запахи связаны с человеческой плотью, ее испражнениями: «Всем, кто сюда попадает, делают обязательную клизму, чтобы мясо не было испорчено, и промывать внутренности было проще. Поэтому на этаже стоит неприятный запах, не говорю уж о звуках, к которым лучше вообще не прислушиваться». Сначала герой говорит о них сверху, а потом и сам оказывается на месте пищи: «Здесь очень холодно и невыносимый запах человеческих экскрементов сводит меня с ума».

Здесь не только запах, присутствует цвет. Так при описании картины в камере все серое и невзрачных оттенков, как дождь на асфальте, оцените лексику: «банально» и «серо», «кислотно-серной смесью», «бесцветным и невнятным»… Серое, как жизнь людей этой страны.
Цветное здесь – только человеческая плоть и мясо: ливер, печень… Не удержусь и процитирую картину, которая не может не вызывать содрогания:
«Сейчас мой соглядатай докладывает мне, что жертву уже доставили в «убивочную», и процесс почти завершен, осталось только слить кровь из уже вскрытых вен. Потом труп отправится в разделочную, где с него снимут кожу (она пойдет на дорогую одежду и сумочки), вынут кости на суп, а мясо рассортируют по типу для разных блюд. Весь ливер, кроме печени и сердца, пойдет на паштеты, а из мозга сделают нечто особенное…»
А разве так мы не поступаем с животными, которых едим? Лично у меня казнь глупой курицы почти не вызывает ужаса. Отрубишь так парочку - другую голов, и вся твоя брезгливость куда делась… А убийство дельфинов в Ирландии, кажется? Их забивают там сотнями. Вода в заливе становится красной от крови.
Так чем же вызывающ этот рассказ? Тем, что он нам говорит о нас, о наших тайных пороках: пожрать и «повеселиться», «засунув руку в карман брюк».

Откровенность автора обоснованна сюжетом и вполне гармонично вписывается в сюжет, объясняется. Что касается неразгаданного и нераскрытого – тема прекрасных андроидов, - то это, на мой взгляд, лишь повод додумать вроде бы случайно брошенную и забытую раскрыть часть сюжет. Так и должно быть: тема андроидов совершенно здесь не важна как отдельный рассказ, кто и как их делал. Ирония судьбы, Майк, цинично относящийся к другим людям, пропал, погиб даже не из-за человека, настоящей девушки – из-за робота.

Понял, какой он был дурак. Теперь ему остается лишь уныло наблюдать за дождем, начавшим повествование и закрывшим его. Потому что теперь для Майка, «человека» из элиты, ничего больше нет. Только дождь и мысли.




#23407 Элита (+18). Автор - Воронина Елена

Отправлено от tvorchestvo.kg на 21 Март 2015 - 19:30 в 18+

Тема сохранена со старого форума.

 

Элита

«Совершенно секретно. Распространению не подлежит.
Проект Код № 759. «Замена».
Рассмотрено и одобрено предложение по замене людей на особо опасных работах, связанных с риском для здоровья, роботами-андроидами. Для сокращения возможных негативных реакций со стороны общества, андроидов приказано сделать внешне полностью соответствующими человеку. Информацию по проекту строго засекретить. Все затраты по проекту на себя берет «Элита». Работы приказано начать с момента подписания данного проекта»


За окном идет дождь. Да, так банально и серо капает кислотно-серной смесью на грешную землю. Отсюда, с высоты двухсотого этажа все кажется мелким, бесцветным и невнятным, как в прочем и жизнь, которую ведет большинство выживших после третьей мировой войны горожан. Но, дождь в этом не виноват. Виноваты сами люди, что было, возомнили себя, почти что Богами и чуть не уничтожили землю атомным, ядерным, нейтронным и еще черт знает каким оружием. После войны все стало иначе. Впрочем, сама система жизненного уклада в целом не пострадала, но понесла некоторые изменения. Одно из них: пеницитарная система. Люди, оставшиеся в живых после многочисленных страданий и многих лет голода, отказались платить налоги, которые ранее шли на содержание полиции и тюрем. Но, преступников нужно было как-то наказывать. Пуля в лоб за малейшее нарушение могла бы стать неплохой альтернативой структурам исполнения наказаний, но, голодные, одичавшие люди придумали нечто получше…

 

И вправду, зачем пропадать свежему мясу, которое можно переработать и съесть? Тем более такому сладкому и аппетитному как человеческое. И, было решено, что преступники пойдут на прокорм честным людям. Решено это было нами, то есть Элитой. В послевоенное время Элита заменила людям погибшее ранее правительство. Теперь мы не только представляем страну на международной арене, но и решаем бытовые вопросы, например – кому из нарушителей спокойствия быть съеденным сегодня. Для меня это, пожалуй, самое сложное. Я не тиран и не извращенец. Мне сложно убивать людей, но это моя работа.

- Майк! Отвлекись от своих вечных раздумий – принесли меню.

 

Меню нам приносят ежедневно с нижних этажей, где располагаются клетки для временных заключенных. Обычно оно содержит от 40 до 100 фотографий обнаженных людей сфотографированных со всех сторон. Количество «блюд на выбор» напрямую зависит от количества провинившихся. В последнее время их стало значительно меньше. Преступность пошла на убыль. Никому не хочется оказаться в так называемом «суповом списке».

 

Я беру меню и начинаю разглядывать содержимое. От голых ляжек и животов уже рябит в глазах. Все это крайне неприятно и вульгарно. Но, среди прочих, мне попадается фотография женщины, которая заставляет меня задержать на себе взгляд. Какая же она красивая! Господи, если ты есть, зачем ты создал такую красоту в нашем несовершенном мире? И что могла сделать ОНА преступного?!

 

- Ааа, - слышу я одобрительное покряхтывание, поднимая голову, обнаруживаю рядом с собой неприятно пахнущего толстяка Луса, нашего архивариуса - Ты тоже ее заприметил? Хороший выбор! Из красивых женщин всегда получается самый вкусный паштет!

 

Что?!! Эта тварь хочет ее сожрать? Прямо сегодня, здесь? Ну, нет. Я сделаю все, чтобы выяснить, что она сделала и как ей можно помочь, прежде чем задуматься о ее «съедобности».

 

- Нет, Луса, мне она не нравится. Слишком худа и наверное чем-то болеет, посмотри на синяки под глазами.

- Нет у нее никаких синяков, - с сомнением тянет этот потный толстый боров.

- Есть, есть. Ты посмотри, еще и глаза с желтинкой, наверняка у нее больная печень, а это ведь твое самое любимое лакомство.

Луса теряет интерес к красавице и листает альбом-меню дальше. Да, я выиграл немного времени, но этого, пожалуй, маловато. Теперь мне нужно отдать вместо нее кого-то другого. Того кто уже через несколько часов станет украшением нашего собственного элитарного стола. Мне хотя бы не приходится выбирать еду для бедняков. Там все и так понятно, все пьяницы, наркоманы, шизофреники и прочий сброд идет под нож малобюджетных столовок и мини-маркетов. Для нас же отбирают лучшее.

 

Я пролистываю еще несколько страниц и натыкаюсь на фото мужчины средних лет, он спортивен, но не слишком накачан, явно здоров и весит килограмм так 70 без костей. Тыкаю Луса носом в фотографию. Жирдяй одобрительно кивает и звонит на кухонный этаж. Через час нам подадут первое блюдо из этого еще далеко не старого человека, который мог бы прожить еще долгую и возможно полезную жизнь. О счастливой я не говорю, в нынешних условиях это слишком сложно.

На кухне у меня есть специальный наблюдатель. Он следит за тем, чтобы к нашему столу подали именно то, что мы выбрали, чтобы никто не подменил и не отравил мясо. Чтобы приговоренный был убит не какими-нибудь химикатами (как повадился делать предыдущий повар), а исключительно посредством перерезания шейной артерии. Это и гуманнее, все же после яда человек еще мучается с пол часа, и эстетичнее (после химикатов мясо чернеет). Сейчас мой соглядатай докладывает мне, что жертву уже доставили в «убивочную» и процесс почти завершен, осталось только слить кровь из уже вскрытых вен. Потом труп отправится в разделочный цех, где с него снимут кожу (она пойдет на дорогую одежду и сумочки), вынут кости на суп, а мясо рассортируют по типу для разных блюд. Весь ливер кроме печени и сердца пойдет на паштеты, а из мозга сделают нечто особенное.. Но об этом я сейчас даже думать не хочу.

 

-Майк, Луса, приветствую. Скоро ли будет готов обед?

Это пришла Нара. Она очень сильная и властная женщина. Для нее не существует слов «нет», «не могу» и «не умею». Поэтому она считает, что и у других этих слов быть не может. Она – неформальный лидер Элиты. Именно для нее повар оставляет нетронутым сердце. Она не любит жареного мяса, а вот сырое «дамочке с яйцами» вполне по вкусу.

 

- Через сорок минут принесут бифштексы и пасту. Но ваше блюдо могут подать хоть сейчас. Его и готовить то не нужно, – лебезит перед Нарой толстяк.
Как же это мерзко: его маленькие глазки так и шарят по ее телу, видно как он вспотел, рубашка на спине промокла насквозь. Мелкими шажочками он бегает вокруг Нары и заглядывает, словно мелкая псина, ей в лицо. Отвращение к этому человеку поднимается во мне и подкатывает к горлу приступом тошноты. Я сдерживаю свое бешенство и брезгливость, успокаиваюсь и задаю главной госпоже Элиты вопрос, которого она ждет:

- Чем Вы предпочтете занять себя, пока не принесли еду?

 

Да, она любит этот вопрос. После обеда ей предстоит решать еще много важных и ответственных дел, но сейчас она может позволить себе расслабиться. Могу это себе позволить и я. И мерзкий свин Луса, и еще четверо членов Элиты, предпочитающих в прочем заниматься своими личными делами подальше отсюда.
Нара устало улыбается и подзывает меня к себе. Я подхожу и опускаюсь перед ней на колени, как обычно. Но она берет меня за подбородок и заставляет встать.
- Сегодня я хочу чего-то особенного, - сообщает она.

 

Я вопросительно смотрю на нее, Луса аж подпрыгивает от нетерпения, чертов извращенец. Любитель понаблюдать, так бы и выковырнул его гадкие глазенки.. Я опять беру себя в руки.

 

-Дай мне сегодняшнее меню, - спокойно говорит она, но в голосе ее слышится что-то, что заставляет меня сорваться с места и с риском сломать себе ногу кинуться через всю комнату за иллюстрированным меню.

 

Она пролистывает ламинированные страницы, которые отправятся в архив, как только мы уничтожим всех кто сподобился на них попасть. На одной из них ее глаза распахиваются шире, а зрачки расширяются, делая глаза почти черными. Мне становится интересно, что же она там увидела, и я наклоняюсь, чтобы рассмотреть ее выбор. По спине проходит холодок, а пальцы на руках отчего-то сжались в кулак. На фото женщина, которую я пытался спасти от казни утром. Я стискиваю зубы, но мне все же приходится открыть рот: молчание слишком затянулось.

 

- И что Вы хотите из нее приготовить? - мой голос дрогнул. Очень плохо. Но я не могу справиться с грудной клеткой сжимающей сердце и легкие так, что не вдохнуть.
- Нет, я не собираюсь из нее нечего готовить. Я хочу ее.

 

Я не знаю что чувствовать, с одной стороны я рад, что мой выбор подтверждается, что моя неожиданная подопечная не станет супом, но о жестокости Нары к женщинам ходят легенды. Выживет ли «объект №14 30.10.2037» после встречи с неформальной главой Элиты?

- Ее сейчас приведут, – деревянным голосом отвечаю я и звоню на этаж с заключенными.

 

На этаже для заключенных все очень похоже на обычную тюрьму. Только задерживаются здесь ненадолго. Набольшие клетки, где можно только сидеть, лечь уже никак не получится, отгорожены друг от друга только тонкой ширмой, и заключенные могут переговариваться. Хотя обычно такого желания у них не возникает. Всем кто сюда попадает, делают обязательную клизму, чтобы мясо не было испорчено, и промывать внутренности было проще. Поэтому на этаже стоит неприятный запах, не говорю уж о звуках, к которым лучше вообще не прислушиваться. На выходе с этажа стоит кабинка, через которую прогоняют всех, кто удостоился чести попасть на стол элиты. Там их обдают со всех сторон водой из шлангов, под сильным напором, смывая грязь и попутно отбивая будущее мясо. Оттуда людей ведут в «Убивочную» где заканчивается их жизнь..

 

Заказанную девушку приводят через 3 минуты. Доставляют на скором лифте как особо ценный груз. На ней сейчас только белая тонкая длинная рубашка (такие выдают всем заключенным), и белые тапочки на ногах. Я замечаю, что от нее не пахнет как от других заключенных, наверное, ей еще не успели провести процедуру очищения организма. Волосы распущены по плечам, руки за спиной скованы наручниками, отчего ее грудь выпячена вперед. Я замечаю, что Нара смотрит в нее широко открытыми глазами с приоткрытым ртом. Заворожено рассматривает белую кожу и огромные темные глаза пленницы. Луса откровенно самоудовлетворяется, засунув руку в карман своих широких штанов. Я снова захлебываюсь ненавистью к нему и с трудом удерживаю себя от желания продырявить ему голову пулей выпущенной из моего карманного пистолета.

Нара встает и подходит к заключенной. Снимает с нее наручники. Проводит рукой по спине и волосам.

- Как тебя зовут? - Спрашивает Нара, ее голос тише и глубже чем обычно.
- Тарра Су, - отвечает красавица
- Что ты сделала, Тарра? За что попала в список?

- Я помогла уйти из жизни трем старикам. Они просили меня, и я это сделала. Я не могла смотреть, как они умирают от голода. Я не жалею о том что сделала, - она вскидывает голову, ее шикарные темные волосы рассыпаются по плечам красивыми волнами.

 

- Но ты знаешь, что у нас запрет на эфтаназию? Значит, ты намеренно шла на преступление, - Нара не спрашивает. Она просто констатирует факт. Некоторое время молчит, а потом, улыбнувшись своим мыслям, обращается к красивой убийце:
- Я считаю, что закон об эфтаназии нам нужно пересмотреть. И не хочу, чтобы ты погибла за то, что помогла людям. Они бы конечно все равно умерли, но ты облегчила их страдания. Сегодня у тебя есть шанс уйти из этого здания живой.

Тарра спокойна, но в ее взгляде мне видится удивление, настороженность и надежда.

- Что я должна сделать?

- Всего лишь быть послушной в течение следующего получаса, - говорит Нара, аккуратно расстегивая пуговицы на рубашке преступницы. Тарра не сопротивляется. Позволяет себя раздеть, спустить со своих плечь тонкую ткань казенного белья, стоит ровно и гордо. Но я замечаю, как трясутся ее пальцы, хотя она делает вид, что ее происходящее вообще не касается. Нара предлагает ей разуться и пройти к дивану стоящему в углу комнаты. Тарра идет по теплому пушистому ковру, аккуратно делая каждый шаг так, будто любое движение отдается болью. Я удивляюсь этому, ведь на вид она совершенно здорова, а бить заключенных никому не позволено. Но когда она качает бедром и ее ягодицы немного вздрагивают при очередном шаге, я забываю обо всем, наблюдая эту волшебную картину. Ее белоснежная кожа, ровная и матовая словно стекло, поражает отсутствием каких бы то ни было родинок, шрамов, синяков, пятен.. Я впервые после войны вижу такое совершенство. Брюки моего дорогого костюма становятся мне узки. Кровь отливает от мозга и тут я чувствую.. оглушительный удар в пах. Меня сгибает пополам, в глазах темнеет и я падаю на колени. Это Нара напомнила мне мое место. Хотя я и являюсь вторым лицом государства, я всего лишь ее раб. Я не имею права смотреть на женщин не с гастрономической точки зрения.

 

Когда боль немного отступает, и я возвращаюсь к реальности, в которой действующие лица уже во всю заняты развратом. Красивая пленница лежит на пушистом ковре, раскинув ноги в стороны, Нара жестоко входит в нее почти всей своей рукой. Луса сидя на диване остервенело дергает свой член с явным риском оторвать его от собственного тела. Мне становится мерзко, и новая волна тошноты подступает к горлу. Боль в паху уже ушла настолько, что я могу встать. И я осторожно встаю с колен. Никто не обращает на меня ни малейшего внимания. Я смотрю в лицо женщины, что этим утром чуть не стала пищей для развращенной верхушки этой проклятой страны, на ее лице нет ничего. Нет ни боли, ни отчаяния, ни отвращения, ни радости, НИЧЕГО. И я понимаю, что я должен сделать что-то, чтобы ей не приходилось изображать куклу, я хочу, чтобы она улыбалась и была счастлива. Но я не вижу способов кроме как вытащить свой маленький карманный пистолетик из подмышечной кобуры, взвести курок и выстрелить дважды. Все будто во сне. Мне кажется, что все происходит медленно, что все нереально. Я вижу, как медленно разлетается череп Нары, как капли крови и мозговой ткани разбрызгиваются по стенам и полу, как Луса пытается встать, но на его рубашке в районе сердца расцветает багряная роза и он оседает обратно на диван. Тарра, моя нежданная любовь, моя жизнь, моя смерть. Она лежит в каплях крови и спокойно смотрит на меня, и я понимаю то, что должен был понять с самого начала. То, что мы – Элита тщательно скрывали от простых людей, то, что я не мог не понять.. Я ведь заметил ее походку.. ее совершенную кожу… как я мог ТАК ошибиться..Почему у меня не возникло сомнений, что она человек, ведь я знал что..

 

Я нажимаю на курок еще один раз, и голова Тарры разлетается мелкими осколками во все стороны. Железные детальки ее механического мозга, словно шрапнель, втыкаются в стены, потолок и мое тело. Я роняю пистолет на пол и оседаю вниз, на пушистый грязный ковер, видевший все мои унижения за долгие годы службы Элите. Закрываю лицо руками и начинаю смеяться. Слезы бегут по моим щекам, размывая кровь, сочащуюся из ран, а я продолжаю смеяться, не в силах остановиться. Дверь в комнату распахивается, и я теряю сознание.

 

Я сижу на коленях в маленькой клетушке на этаже предварительного заключения. На мне длинная белая рубашка и белые тапочки. Здесь очень холодно и невыносимый запах человеческих экскрементов сводит меня с ума. Несколько часов назад я убил главу Элиты и нашего главного архивариуса из-за андроида. Механической куклы с лицом человека. Жить мне осталось не больше двенадцати часов. За окном идет дождь..




#23405 Девочка и медвежонок. Автор - Мищенко Станислав

Отправлено от tvorchestvo.kg на 21 Март 2015 - 19:25 в Для детей и про детей

Критика к работе.

 

От Попутчика:

 

Девочка и медвежонок

Оригинальность: высокая.
Композиция: неканоническая.
Язык произведения: короткие, неразвернутые предложения – как индивидуальный авторский стиль.
Главные герои, персонажи: хотя повествование ведется от 1-го лица, «слияния» с героем не происходит. Возможно, автор добивался этого эффекта намеренно: вводил мысли вроде «Следуй своей судьбе, Сантьяго-брат, ствол в висок». Именно они создают дистанцию – такие мысли не удается воспринять как собственные. В любом случае, они «рисуют» героя.
Субъективная оценка: «Пакет, почувствовавший себя птицей, наверняка, за всё время своей полиэтиленовой жизни, впервые ощутил себя свободным и полетел осваивать новые, доселе неизведанные ему дали в сторону троллейбусной остановки» - похоже, автор сильный эмпат. Это подтверждается на протяжении всего произведения эмпатическими выкладками. Бесценная способность для пишущего человека.
«Нашедший долго искомое теряет смысл» - «казнить нельзя помиловать».
«Долго ждать не пришлось, секунд через 40 она уже стояла рядом с нами. Мной и медвежонком» - замечательная авторская непосредственность.
«Девочка… пошла к подъездной двери. Мелкими каплями снова стал накрапывать дождь.- Ты к Андрею с 4 этажа? Я тебя здесь много раз с ним видела, - девочка остановилась под козырьком подъезда». Последнюю ремарку желательно переместить – встроить сразу после «дождя». В противном случае – сбой восприятия, «ощущение» нового эпизода.
«Кого хоронили? - нет, я услышал, но мы ведь всегда переспрашиваем, когда хотим услышать что-то другое» - последнюю фразу желательно изменить: «что-то другое» отсылает прочь от смерти девочки вообще.
Мысли героя: «Следуй своей судьбе, Сантьяго-брат, ствол в висок. Одиночество. Уходили не мы одни» - сложно для восприятия. Желательно запускать подобные элементы позже. Если они оказываются в самом начале – это большая нагрузка для неподготовленного, не «влившегося» читателя.
Субъективно до предела: полгода назад читал «Девочку и медвежонка» на Дизеле – произведение понравилось еще тогда.

 

 

Двуликий Бен

 

Стиль мне нравится. Ничего не отвлекает. Как заметили другие, полностью предает настроение, так и внутренне, так и внешнее.
Сюжет непредсказуемый, кроме смерти Вики. ГГ сам по себе интересный человек, но вот появляется девочка, которая превосходит его по странности. Если ГГ можно хоть как-то понять (его ход мыслей, поступки), то ее нет, пока она сама не объяснит почему. Можно сказать они подружились, Медведь сделал свое дело и нашел ей настоящего и живого друга.
В литературе приметы имеют свойство сбываться. Тут мы видим: женщина с ведром - беда. Сколько бы ей не было, все равно она женщина.
Жаль, что все быстро кончилось. Было бы интересно увидеть продолжение, что Вика жива, узнать ее по лучше(этого наверно хочется больше всего).

 

 




#23404 Девочка и медвежонок. Автор - Мищенко Станислав

Отправлено от tvorchestvo.kg на 21 Март 2015 - 19:22 в Для детей и про детей

Тема перенесена со старого форума.

 

Девочка и медвежонок
Жанр: рассказ
Автор: Мищенко Станислав


Безоговорочно подчиняясь глупым мыслям, долбившим голову с самого утра, я вышел под дождь. Следуй своей судьбе, Сантьяго-брат, ствол в висок. Одиночество. Уходили не мы одни. Надменно думал что создал что-то новое, писал безобразные строки, отрывками, почти рифмованные, бессмысленные, или же просто поток мыслей.

Идиллию сосуществования с дождём нарушал только хаотичный гул машин. Сны в последнее время какие-то странные подумал было, но на без того промокшего меня была опрокинута лужа проезжающей мимо машиной. Интересно, а Булгаков ревновал свою Маргариту к Мастеру? Я бы, наверное, ревновал, хотя какое мне к чёрту дело? Нашедший долго искомое теряет смысл, ему становится страшно, счастье на части рвёт, зажал в кулак, отпустил, не улетает, зачем искал? Видно не то что-то. Ну и слава Богу, продолжим путь. Своя дорога счастье. Своя судьба, Сантьяго-брат, просить большее - стать попрошайкой, бери это твоё. Не замечал мелочей. Знаки. Мир-любовь, а иначе и быть не может.

Стал приходить в себя. Промокший и почти голодный решил зайти к другу. Мокрыми улицами, тротуарами давно изученными до малейшей трещины в асфальте, стал подходить к подъезду №2. Небо, тёмное над головой светлой, заполненной мыслями безудержными, громом разверзлось. Ну вот опять дождь, не далеко и до снега. 21.00 - посмотрел на часы. Спать рано, да и негде пока.

- Вика иди домой! - грозный голос, видавший виды слился с громом и стал почти стихией.– Домой, сказала.
- Мама, ещё чуть-чуть….
- Щас спущусь, покажу тебе «чуть-чуть»...
«А тебе не в лом тётенька с 7 этажа пешочком, лифт то я знаю уж как 2-е сутки не работает?» - подумал я.
- Ну ладно, ещё 5 минут погуляй и домой.
- Хорошо, мама!

Да 7-й этаж все-таки, гуляй Вика до утра!

Девочка лет восьми-девяти, с синим бантиком под цвет глаз её, бегала вокруг рисунков, нарисованных мелом на асфальте, с газетой и накрывала их от дождя. Странным мне показалось это дело - борьба стихии и маленькой девочки. Что-то светлое промелькнуло в голове. Показалось даже, что она разговаривает с графикой на асфальте. Подошёл поближе - и действительно

- Подожди немного, сейчас я тебя накрою, а завтра дорисую, жаль, что я не могу забрать тебя к себе на ночь.
«Родители дома…» - продолжил я про себя: «Вот так всегда, проводил её до дома, надеялся на чашечку кофе, да не на кофе, конечно, я кофе вообще не пью…надеялся. А она говорит, спасибо, мол, за вечер, жду нашей следующей встречи, жаль, что я не могу забрать тебя к себе на ночь, родители дома…»

Увидел на асфальте почти смытого симпатично недорисованного медвежонка.

- Да не повезло тебе, брат! - вырвалось у меня.
-Тебе чего?- не отрываясь от спасения своего творения, недовольно сказала девочка. И вытерла лоб перепачканными мелом руками.
- Не повезло другу, говорю, твоему, только нарисовали, а уже и смываться надо…
- Это мы ещё посмотрим, кому смываться надо. Девочка поверх газеты положила полиэтиленовый пакет.
- Вот так всегда: хочешь куда-нибудь смыться ,а тебя закрывают и не спросят даже, чего ты сам-то хочешь.
-Чего?- удивилась девочка.

Порыв ветра подхватил пакет, он взмыл над моей головой. Я его уже было хотел схватить, попятился назад, поскользнулся - и уже через мгновения сидел в луже. Пакет, почувствовавший себя птицей, наверняка, за всё время своей полиэтиленовой жизни, впервые ощутил себя свободным и полетел осваивать новые, доселе неизведанные ему дали в сторону троллейбусной остановки.

-Держи газеты, а то тоже улетят, - приказала мне девочка и побежала вслед за покрывалом для своего медвежонка.
Я послушно встал и, даже не отряхиваясь, ринулся на защиту утопающего, точнее, смывающегося. Успел прижать газеты к земле рукой и, довольный собой, стал дожидаться девочку с пакетом. Долго ждать не пришлось, секунд через 40 она уже стояла рядом с нами. Мной и медвежонком.
- Ничего, завтра подрисую - будет как новый. Убери вообще газеты, видишь, размокли, только мешают.

Я послушно убрал газеты.
-Дождь кончился, можешь не накрывать его.
-Не накрывать? - возмутилась девочка. Да думай, хоть чего говоришь!

А что я такого сказал?
-А вдруг ночью опять дождь? А я ему ногу дорисовать не успела, он даже убежать не сможет!..
- Да, действительно сбрякнул, - мне даже стало стыдно, что я такой глупый.
- На, накрой его пакетом - девочка протянула мне пакет.– А я камни пойду найду, придавим его, чтобы больше не улетел.
Я послушно накрыл рисунок и в полусидящем состоянии стал дожидаться девочку с камнями. Подумал было о нелепости ситуации, представил картину со стороны: сижу на мокром асфальте с пакетом и нарисованным медвежонком. Но потом поймал себя на мысли, что вовсе я и не чувствую никакой нелепости.

- Молодец! А я думала, ты дурак! - Девочка принесла два не больших камня и придавила ими края пакета.
- Ну всё, теперь и домой идти можно.
- Ну да, - пробурчал я, - можно. А как его зовут-то?
- Кого?
- Ну, медвежонка, которого мы спасали? – и подумал про себя: «Зачем спросил?»
- Нет, ну ты точно дурак!- распалилась девочка.- Я его и не спасала, а просто помогала. Ведь он мой друг.
- Вика, с кем ты там?- снова раздался голос из окна.
- Ни с кем!
- Иди домой!
- Иду.

Девочка посмотрела на укутанного медвежонка, затем на меня, развернулась и торопливым шагом пошла к подъездной двери. Мелкими каплями снова стал накрапывать дождь.
- Ты к Андрею с 4 этажа? Я тебя здесь много раз с ним видела, - девочка остановилась под козырьком подъезда.
- Да.
- Темно, я дверь захлопывать не буду, а то код набирать придётся от замка.
- Хорошо не захлопывай.
- Спокойной ночи, - девочка юркнула в дверь, оставив её приоткрытой.
- Спокойной ночи, - моё пожелание явно уже не было услышано ею.

Минут десять я сидел и смотрел на пакет, под которым был медвежонок. Вся палитра человеческих отношений. Девочка и медвежонок. С каждой минутой капли, падающие с неба, становились крупнее и холоднее. Девочка и медвежонок. Человечность всевзывающая. Холодно. Поток откровений с самим собой. Осознаю себя в своём безрассудстве. Отключаю мозг. Доволен собой, как сучка после случки. Хватит.
Купил пару бутылок пива, поднялся к другу. Хоть кто-то мне рад. Сидели, думали. Мы любим это делать. Сидели, пили. И это тоже у нас в почёте. Замкнутый круг. Оптимизм пессимизма.
- Девчонку сейчас встретил в твоём дворе.
- Симпатичная? Телефончик стрельнул?
-Да ну тебя, какой телефончик, ей лет 9.
- В педофилы подался? - усмехнулся оппонент.
- Не остроумно и тупо.
- Да ладно рассказывай, чего «тупо»-то сразу?
- Она во дворе с газетками бегала рисунок накрывала на асфальте, такая серьёзная.
- Вика что ли?
- Ну. Её мамаша по имени называла,- громогласный голос снова промотался в голове.
- Да, она вечно фигнёй всякой занимается, с ней во дворе никто не общается.

Сидели, думали. Легли, уснули. Логика шизофреника. Сны. Фиолетовые пятна - другие миры. Мы все там, нас много, мы все в моей голове, и я нас вижу. Снова всех люблю. Как в детстве. Даже муравьёв, у которых в мозгах ковырялся, топил целые колонии. Я их любил, ведь не из ненависти убивал. Так надо было. Моя всеобъемлющая любовь. Её хватит на всех.

Утром погода наладилась. Когда вышел из подъезда встретил Вику с полным ведром воды, подумал ещё, баба с ведром – примета, вроде, плохая, остановил себя: какая баба, это же маленькая девочка.

- Привет! Ты куда это с ведром?
- Медвежонка смывать, я ему ногу уже дорисовала,- сразу начала Вика.
- Смывать…зачем? - такого искреннего недоумения я ещё не испытывал.
- А тебе бы понравилось на асфальте жить?
-… Нет…..на асфальте – нет, - ответил с запинкой, как будто даже засомневался.
- Ну вот, и ему не нравится, он мой друг, я его люблю и должна отпустить.
- Куда...отпустись?- но больше Вика не стала отвечать на мои вопросы.

Уходя я обернулся и увидел, как она вылила ведро воды на своего медвежонка…

Недели две я что-то делал и к Андрею не заходил. Заходил много куда, но это не важно. Думал, как бы стать миллионером. Много думал. Я люблю думать. А заработал за это время долларов 100, не больше. Оптимизм пессимизма. На пиво хватит, пошёл к Андрюхе.

На улице было прохладно. Прямо как в последний раз, когда я в гости заходил - подумал я.
Сидели, думали. Новости смотрели. Говорить особо было не о чем да и незачем. Пили пиво молча.
- Девчонку помнишь, Вику?
- Ну, помню, - ответил я.
- Вчера хоронили.
- Кого хоронили? - нет, я услышал, но мы ведь всегда переспрашиваем, когда хотим услышать что-то другое.
- Вику. Жалко девчонку.

Я не ослышался. Сидел, молча лил пиво на пол.
- Машина сбила, - последовал ответ на мой немой вопрос.- В сторону троллейбусной остановки зачем-то побежала, темно было…
- За пакетом…
- За пакетом? - переспросил Андрей. И почему мы всегда переспрашиваем? Ведь мы слышим.
- Она не успела его накрыть… он остался совсем один…
- ?

Всепоглощающая любовь. Любовь без права на обладание. Ничего просто так не случается. Сантьяго-брат, следуй своей судьбе. Выкидывай всё ненужное не задумываясь, ты свободен, когда ты пуст, а ты никогда не бываешь пустым, не бываешь свободным. Взаимоотношение свободы. Девочка и медвежонок. Асфальтовые росчерки. Истинное осознание свободы - пустота. Кто дал жизнь своим истинно прекрасным мыслям, тот и свободен.
Нажал на “play” в плеере. Какой красивый рифф. Я счастлив.....





Copyright © 2024 Litmotiv.com.kg