Лестада

***

Троллейбус не попал в аварию, но и до курсов не довёз. Он просто сломался, успев проехать всего одну остановку. Водитель заверил, что скоро всё починит и полез на крышу, цеплять троллейбусные «усы» к проводам. Пассажиры смиренно ждали и скучающе поглядывали в окна, за которыми остановился унылый февральский городской пейзаж: грязный город с обледенелыми дорогами и расползающимся по земле саваном снега.

Поколебавшись ещё пару мгновений, я всё же решила покинуть троллейбус. От греха подальше. И поспешила вообще уйти с дороги.

Дойдя до остановки и потоптавшись там некоторое время, подумала, что судьбу лучше не испытывать и направилась к курсам пешком.

Сорок минут быстрой ходьбы и постоянных оглядок на машины, взвизгивающие на поворотах, и на прохожих, вдруг ставших поголовно подозрительными.

Но ничего страшного не произошло. Обычный английский в ничем не примечательный день. Порой в обыденности тоже есть свои плюсы.

***

Мы редко выезжали с классом на экскурсии. Не сложилось как-то со внешкольными общественно-образовательными развлечениями. Да и, откровенно говоря, мне особо не хотелось, чтобы было наоборот. Из всего класса я дружила только с одной девушкой. С ней же на пару мы богохульствовали и отпускали шуточки вроде того, что даже жариться в Аду будем на соседних сковородках.

На коленях перед алтарём

Я стою, грудь пылает огнём

Перевёрнутый крест Люцифера

Висит на стене

Столько лет прошло, а я до сих пор помню ту песню, что мы с ней тихонько распевали, сидя на задней парте и ловя косые взгляды одноклассников.

Она полностью разделяла мои интересы и одно время была больше, чем другом. Все вокруг подмечали и нашу внешнюю схожесть, притом, что она была азиаткой, а я нет.

Так что, когда объявили об общеклассном выезде на природу, я порадовалась только одному – что подруга едет со мной.

Пока мы тряслись в автобусе, я всё раздумывала – в чём смысл экскурсии на природу зимой, ещё в такой противный в Средней Азии месяц, как февраль? Снега с гулькин нос, всюду слякоть, либо лёд, образовавшийся после замерзания этой слякоти. А в горах солнце слепит глаза так, что они, не ровен час, вытекут, растаяв.

- Смотри, куда мы приехали, - тронула меня за плечо подруга.

Кладбище. Вот конечная цель нашей экскурсии. Одноклассники недоверчиво хмыкают, пожимают плечами и бредут к выходу из автобуса. Мы следом, под плавную речь гида. Он рассказывал о принципе захоронений, о времени, спустя которое можно сносить кладбище и возводить на его месте кинотеатр, торговый центр или ещё какое принципиально необходимое здание, и даже о Мексике, в которой нужно было платить аренду за могилу – чьи родственники вовремя не заплатили, того выселяли и складывали вместе с другими «бездомными» мертвецами в одно помещение, впоследствии ставшим музеем смерти.

Пока все внимали гиду и стройными рядами шли за ним по разбухшим от влаги дорогам, мы с подругой направились в другую сторону. А там уже нас ждал Артём.

Подпирая плечом высокое надгробие чужой могилы и скрестив на груди руки, он улыбался одним кончиком рта. Клетчатая красная рубашка навыпуск, потёртые голубые джинсы и белые кроссовки, с налипшими на них комьями земли.

- Когда ты успел переодеться? Ведь ты был в костюме, сером костюме, когда… Когда… – не договорив, я пошла к нему. Он усмехнулся и, отлепившись от надгробия, зашагал прочь.

Экскурсия. Я же на экскурсии. Днём. Почему это происходит сейчас, когда солнце высоко? И кладбище? Какая к чёрту экскурсия на кладбище?

- Я сплю. Я опять сплю, - шептала я, оглядываясь в поисках спасения. Подруга рядом выглядела такой же потерянной. Она знала, кто именно встретил нас и кто стоит в десяти шагах от нас, выжидательно улыбаясь.

- Давай ты ущипнёшь меня, а я ущипну тебя, - сказала подруга. Артём деланно вздохнул, закатив глаза к небу и приглашающее взмахнул руками: мол, валяйте, щипайте друг дружку, сколько влезет.

На мой щипок последовало вполне закономерное возмущённое «Ай!».

- Пошли уже, - вздохнула я.

- Нельзя с ними уходить, - возразила подруга, потирая пострадавшее место. Видать по всему, попе было больно даже через джинсы.

- Видишь, человек ждёт. Надо идти, - упрямо ответила я и шагнула к заждавшемуся уже брату. Подставив лицо солнцу, он жмурился, словно кот. А я с удивлением заметила, что волосы ещё отросли и спускались уже до самой поясницы.

- Не ходи, - подруга схватила за руку, - ты же не уходишь с бабушкой, когда та является. Вот и с ним не ходи.

- Бабушка меня пугает, а он нет.

- Может, она просто более честная? Ладно, я пойду с тобой.

И вот так, рука об руку, мы пошли к Артёму. Отвлёкшись от своего занятия, он подмигнул нам и повёл за собой.

И вдруг день сменился на ночь. Я даже не поняла, как это произошло. Будто кто-то резко поменял декорации, убрав куда-то и слепящее февральское солнце, и едва прикрытую клочками снега землю, и само кладбище.

Чернота над головами, но назвать это ночным небом не поворачивается язык. Просто тьма без единой звезды, без намёка на облака, обычно даже в туманную ночь размазанных неоднородной сине-фиолетовой палитрой по небесному холсту. Не космическая тьма – глубокая и наполненная до краёв, а что-то чуждое, гулко-пустое, жадное.

У ног шелестит река, такая же чёрная. А на берегу высокие деревья со странными плодами, гроздьями свисающими с тяжёлых веток. Как виноград, только каждая ягода размером с грушу. Тёмная, терпко пахнущая, с наверняка очень тонкой кожурой. Только надкуси, и в рот хлынет сладчайший сок, со вкусом которого не сравнится ни один земной виноград.

Вот я уже верчу в руках сорванный плод, вдыхаю его аромат, забыв обо всём, когда река неожиданно начинает пениться, с шумом разбивая волны о берег.

А на пирсе брат сжимает в объятиях мою подругу, целует её так, словно стремится поглотить всю. Бездыханным телом повисает та на его руках, когда он, наконец, отрывается от бледных губ и, подмигнув мне, произносит:

- Вкушай же тот плод, которого так жаждешь.

Продолжение следует...

***

Бабушка приходила с завидной регулярностью. Но схватить, как в первые свои посещения, не пыталась. Иногда просто стояла у кровати и подолгу смотрела на меня. Но и тогда было настолько страшно, что я даже кричать не могла – язык словно прилипал к гортани.

Вариант вызвать священника, либо какого-нибудь экстрасенса в нашей семье не рассматривался. Во-первых, религиозности в  нас не было ни на грош. Во-вторых, лично я была против всяких святых отцов. Совершенно детская обида на Бога, появившаяся после смерти моих собак, со временем трансформировалась в кривую форму атеизма с неизменными богохульными шуточками, как обязательными атрибутами моего тогдашнего мировоззрения.

Говоря себе, что не верю ни во что потустороннее, я всё равно интересовалась оккультизмом. Перечитав от корки до корки, в целях общего развития, Ветхий и Новый Заветы, особенно уделив внимание Откровению Иоанна Богослова, я принялась за поиски так называемой Чёрной Библии. В книжных часами простаивала у редких стеллажей с любопытной мне литературой, вздыхая над тем, что карманных денег на приобретение красивых, а, главное, содержательных трудов различных демонологов и оккультистов у меня не хватает. Ещё до смерти бабушки, но после смерти брата я присмотрела книгу с подробным описанием обрядов, инструкциями по вычерчиванию пентаграмм, соответствующих определённым случаям. Богато иллюстрированное издание стоило сообразно своей твёрдой обложке с почти бархатистыми страницами. Поэтому я начала на него копить, пожертвовав школьными обедами.

Разумеется, при таких увлечениях ни о какой речи о вмешательстве церковников быть не могло. Причудливый скептицизм протестовал и против шарлатанов из менее официальной среды. Оставалось только сходить с ума дальше, либо забить свой мозг до такой степени, чтобы на производство кошмаров у него уже не оставалось сил. Что я и делала, с головой погрузившись в учёбу. Я даже начала делать домашние задания по естественным наукам, к которым питала поистине гуманитарную антипатию. А по вечерам, три раза в неделю, ездила на курсы английского – готовилась к поступлению в университет.

- Бабушка не снилась сегодня? – спросила мама, когда я уже стояла в дверях.

- Почему не снилась? Снилась, – буркнула я, застёгивая пальто и проверяя карманы. Так, на всякий случай. Только деньги и наушники.

- Что делала? – как можно более спокойно поинтересовалась мама.

- В троллейбусе со мной на курсы английского ехала, - нервно улыбнулась я и краем глаза посмотрела на календарь, висевший напротив входной двери: 17 февраля. Сегодня 17 февраля. «Четыре дня со смерти бабушки. Дожить бы до сорока дней», - подумалось вдруг.

- Может, не поедешь? Останешься дома? – тревога. Мамин голос почти звенел от тревоги.

- Да прям. Что со мной может случиться? Пойду по освещённым улицам, сяду в переполненный троллейбус, выйду… Выйду на своей остановке. Всё будет нормально, мам.

- Не ходи, - тихо, едва слышно.

- Надо, - отвернувшись, завозилась с замком, открывая.

Юношеский максимализм. Неверие в саму возможность собственной смерти. Во мне этого было с лихвой. Быть может, оттого, что в детстве я часто умирала во снах и всегда просыпалась поутру. Или оттого, что страх, наоборот, становился катализатором всех моих безрассудных поступков. Панически боясь высоты, я в числе первых поднималась на крышу нашей пятиэтажки и там, затаив дыхание, борясь с головокружением, смотрела на маленькие машины и человечков, сновавших по дорогам. Если на крыше лежали мёртвые птицы (а они непременно там оказывались всякий раз, погибнув от столкновений с электропроводами), именно я первой подходила к ним и с каким-то ненормальным любопытством заглядывала в потухшие глаза, желая и опасаясь одновременно встретиться со своим отражением. Я приучила себя не бояться даже пауков, когда в детском саду все дети кричали, нечаянно увидев его. Улыбаясь, я пыталась поймать несчастного, и никто не догадывался, насколько тяжело мне даются прикосновения крохотных лапок к коже. 

Продолжение следует...

***

Скрипящий, обшарпанный троллейбус, с пигментными пятнами ржавчины по всему корпусу. В душном салоне мутит от запаха древнего дерматина, застарелой пыли и чего-то приторного с примесью лекарств, какие непременно бывают в тёмных комнатах, спрятанные в верхний ящичек прикроватной тумбочки. Агонизируя после каждой остановки, троллейбус неторопливо продолжает ползти вперёд. Города за запотевшими стёклами не видно. Просто туманная дымка с неясными силуэтами зданий, скелетами деревьев.

Все места заняты, и мне ничего не остаётся, как держаться за холодный поручень. Прислонившись к нему лбом, я мысленно повторяю английский, но слова постоянно ускользают, предложения расползаются, так и не успев сложиться в правильную грамматически конструкцию.

Чужой взгляд. И не один. Весь троллейбус, все пассажиры смотрят на меня. Смотрят доброжелательно, с сочувствием даже, и вот это пугает больше всего. С запоздалым удивлением я замечаю, что сидят все, и только я одна стою, хотя есть свободное место – почти у выхода, рядом с моей бабушкой.

Вздохнув, она приглашающее хлопает по этому сидению, и все дружно кивают в знак согласия. Шуршит одежда с грязными разводами, щёлкают шейные позвонки, задыхается троллейбус и бьётся моё сердце. Оглущающе громко среди общих молчаливых кивков.

Остановка. Скоро должна быть моя остановка. Я непременно сойду до того, как троллейбус привезёт меня… Куда? Куда он должен привезти?

Я всхлипываю и, продолжая цепляться за поручни, иду к ближайшим дверям, когда вспоминаю: этот троллейбус ни разу не остановился с тех пор, как я села в него. Подъезжая к остановкам, на которых толпились люди, он агонизировал, но не останавливался. Запустив меня, он так и не открылся больше ни для кого.

- Выпустите меня! Выпустите! – кричу я, пиная двери, пытаясь выбить стёкла. А люди всё кивают. И также молчаливо вытаскивают какие-то бланки, протягивают их мне.

- Что? Что это? Я… я не хочу смотреть! Просто отпустите меня! Выпустите! Пожалуйста!

Понимающе кивая, они взглядами указывают на карман моего пальто.

- Там нет ничего. Там только деньги и наушники, - тихо отвечаю я, изо всех сил надеясь, что так оно и есть. А сама опускаю руку в карман и нащупываю там тонкий бумажный квадрат. Кивки становятся интенсивнее, будто подбадривают.

«Справка о смерти, - читаю я, - имеется запись акта о смерти…». Мои инициалы. Моя дата рождения. И моя дата смерти – 17 февраля … года. Последние цифры закрыты моим большим пальцем. Надо всего лишь сдвинуть его, чтобы прочесть до конца, но я не могу. Сердце бьётся всё быстрее, и троллейбус, словно в такт ему, несётся с умопомрачительной скоростью. Пассажиры подскакивают на своих сидениях, меня мотает из стороны в сторону, бабушка настойчиво бьёт по свободному месту рядом с собой, но я упрямо держусь за поручень, боясь отпустить его.

Sheron,

Дракон еще не сниться? зря.   Все ж таки хотелось бы узнать что там дальше и чем закончилось.

Он самый и снится. Да ещё реалистичный такой  

Нууу, с того момента, как я с форума его снесла, много чего там произошло. Только я решила сперва дописать уже, почистить, поредактировать по мере возможностей, а потом выкладывать. 

Арлаак. Бывают такие персонажи, которые приходят во сне и потом долго не отпускают, пока не напишешь про них. А бывает и так, что персонаж из недописанной книги начинает сниться и творить всякое, недвусмысленно намекая, что пора бы уже вспомнить про его существование и дописать, наконец, книгу Вторых я боюсь больше))

А у меня самый главный страх - утонуть. Очень часто снилось, как я тону, ухожу под мутно-зелёную воду, сквозь толщу которой едва видны солнечные лучи. Бывает, просыпаюсь от того, что не могу дышать. Физически ощущаю, что задыхаюсь. Причём, снится такая фигня с самого детства, сколько себя помню. Чаще только собственная смерть снится. Погребённая заживо.

Котенок Фрида с отнявшимися задними лапками… добрый ветеринар Гаухар поставила Фриде лангеты

Мы просились в Гаухар, когда моя кошка упала и сломала позвоночник. Нас не взяли. Даже смотреть не стали, хотя я и плакала, и увещевала. Лечили в Самсоне. Кошка сейчас передвигается на передних, задние пытается ставить, но опоры не хватает. С лангетами сможет ходить?

***

Бабушка умерла 13 февраля 2002 года. Почти через три месяца после того, как погиб мой двоюродный брат Артём. Дядя Толя, только что потерявший сына, обезумел от горя настолько, что пожелал смерти родной матери. «Почему он, а не ты? Почему ты, старая, всё ещё жива, а он – нет?!», кричал он на похоронах Артёма. Люди осуждающе качали головами, шептались промеж себя, а бабушка ни слова не проронила. Только сидела, опустив глаза, в углу, возле гроба внука. Я не помню, плакала ли она. Скорее всего, да.

Эгоист по натуре, я была всецело поглощена своими чувствами. Накачанная успокоительными, я мялась у двери, не решаясь подойти к гробу брата. Кругом толпились люди. Все незнакомые. Казалось, вся улица пришла провожать его в последний путь. Чужие, с наспех состряпанными масками сострадания, они работали локтями, стремясь первыми взглянуть на того, кому ещё недавно с таким упоением перемывали косточки.

- Ох, Артём-то некрещеный, - вздохнула одна старуха другой. – Что с ним будет-то? В рай не возьмут. Так и будет мыкаться меж миров.

- И то правда, - со всем старанием бывалой поминальщицы сокрушилась вторая, - Ленка-то, невеста его, крещёная. И друг их, Серёга, тоже с крестом ходил. А этот, нехристь, прости Господи, упокой его грешную душу…

- Твари! – не выдержала я, невольно оказавшаяся свидетельницей их разговора. – Да как вы можете говорить такое?! Кто вы вообще такие?!

Бабки замолкли и повернулись ко мне. Всё сострадание, прежде жирное намазанное на их лицах, тут же стекло, будто и не было его вовсе.

- Сестра его, видишь? Такая же, - прошамкала одна из старух, отводя взгляд.

«Смотри, как похожи. Как в зеркале», - шептались люди, когда я сидела у изголовья гроба. И впрямь, мы были очень похожи с братом. Те же угольные брови вразлёт, огромные глаза. Даже тёмно-каштановые, почти чёрные волосы были практически одной длины – у меня они струились по плечам, у него тёмным облаком лежали на подушке. В левом ухе тускло блестело серебряное колечко – ещё один повод для сплетен у назойливых соседок.

Мой брат был очень красив. В детстве я тайно вздыхала по нему, отлично понимая, что испытывать такие чувства, пусть и к двоюродному, но брату нельзя. И ничего не могла с собой поделать. Он отличался от остальных моих братьев, будучи не только самым красивым, но и добрым. Мне нравилось даже просто тихо играть рядом с ним, пока он занимался своими делами. Почему-то мы стали реже общаться, когда я вышла из дошкольного возраста. Лишь изредка я встречала его на общих семейных собраниях, но не могла толком поддержать ни одну беседу, даже про рок-музыку, бывшую близкой нам обоим. Мне проще было сказать «привет» и уткнуться в очередную книгу.

Много раз впоследствии я спрашивала себя, почему его смерть оказалась таким шоком? Почему я так сильно переживала и продолжаю переживать это? Ведь мы с ним практически не общались. И только после его смерти стали видеться и разговаривать чаще.

Он снился мне едва ли не каждую ночь. И всё больше молчал поначалу. Виделся неясными образами, после которых наутро оставалось лишь понимание того, что он приходил, но содержание самого сна ускользало.

Я спрашивала маму, почему он снится, ведь я сделала то, что мне посоветовали родственники на похоронах: превозмогая страх, подержалась за его ноги, с некоторым удивлением заметив, что холодными, как это подобает покойнику, они не были.

- Это не спасёт от снов с участием ушедшего человека, - тщательно подбирая слова, отвечала мама, - это просто избавит тебя от страха, если он вдруг приснится.

По всему выходило, что в моих же интересах было проводить бабушку в последний путь. А перед этим ещё и подержать её за ноги. И я, вместе с семьёй, отправилась на похороны. Но на этом моя смелость закончилась. Ехать на кладбище меня не могли заставить ни осуждающие взгляды родственников и целой толпы чужих людей, ни необходимость бросить на крышку гроба горсть земли – «чтобы покойник не нашёл слабое место и не стал пугать по ночам». Я даже не помню, хватило ли мне сил посмотреть в последний раз на бабушку, перед тем как её увезли на кладбище. Всё виделось словно в каком-то тумане. Воздух, пропитанный ароматом церковных свечей и сладостью валерьяны, плыл и превращался в мириады снежинок, мутно-белой стеной отделявших меня от сновавших по дому людей в траурных одеждах.

- Она исчезла три дня назад. Пошла на базар и исчезла. Ты же знаешь, она и на пенсии не могла угомониться, работала на трёх работах. Потом ещё на базар решила за продуктами заскочить.

- Все больницы. Я объехал все больницы. Нигде её нет.

- Сегодня решил ещё раз заехать в четвёртую горбольницу. Мне показали бабушку, которую доставили шесть дней назад с базара. Инсульт. Я с трудом узнал её – она стала такая маленькая, такая маленькая.

- Это квартира Лысенко? Ваша бабушка умерла сегодня утром. Мне очень жаль.

Она любила меня. Конечно, любила. Приходила на все дни рождения и всегда с подарками, даже когда у всех настали трудные времена. Она водила меня за кулисы цирка, в котором когда-то работала, рассказывала о том, как ей жилось в цыганском таборе, и как она – девочка, из-за войны потерявшая родителей чуть ли не во младенчестве, до пятнадцати лет играла в куклы. Она любила меня. Наверное, именно поэтому не могла оставить. Поселившись в моей комнате после своей смерти, сводила с ума.

- Скажи ей, чтобы оставила её в покое?! Это же твоя мать! Скажи ей! – кричала мама на папу, пока я пригоршнями умывала лицо ледяной водой, стараясь смыть запах сырой земли и разложения. Казалось, он въелся в мою кожу вместе с влажными касаниями бабушкиных рук. Всхлипывая, я снова и снова взбивала мыльную пену, уже свыкнувшись с щипанием в глазах.   

Оставь меня

Предисловие

Зря я, наверное, решила это вспомнить. То был самый реальный кошмар в моей жизни. Я до сих пор не уверена, что всё это было лишь плодом моего воображения, без участия потусторонних сил. Тяжело проходить через это снова. Не знаю, зачем и почему спустя столько лет я взялась записывать то, что произошло тогда на границе сна и реальности.

Тогда, в феврале 2002го меня тянуло записать это, но было страшно. Очень страшно. Позже вспоминать не хотелось. До сих пор морально тяжело. И по-прежнему страшно. Не хочется на ночь глядя оживлять в сознании те образы. Но сдаётся мне, если я не сделаю этого хоть раз, то так и не избавлюсь от них.

Посвящается моему брату – Артёму Лысенко, погибшему 14 ноября 2001 года. Двадцать один год. Столько ему было, когда пьяный водитель на своей новенькой красной Мазде совершил наезд на него, его невесту и друга. Погибли все. Артём отлетел на пятнадцать метров. Жизнь оставила его последним. Собирали буквально по частям. В гробу пришлось связать верёвками, чтобы тело хоть как-то держало форму.

А виновник трагедии отделался шестью месяцами тюрьмы. Убийство троих человек проходило по делу как "Преступление средней тяжести". И через полгода он вышел на свободу благодаря амнистии.

***

Тук. Тук. Тук.

За закрытыми ставнями монотонно гудит засыпающий город. Редкие сигналы машин. У подъезда соседнего дома, в чей двор выходят окна моей спальни, переругиваются мужчина и женщина. Наверху разрывается чей-то младенец, внизу заходится кашляющим лаем собака. Со всех сторон несётся приглушённый разнобой новостных сводок, скандальных ток-шоу, слёзовыжимательных сериалов и тошнотворно весёлых мультфильмов. А над всем этим мерное «Тук. Тук. Тук».

Я знаю этот звук. Он преследует меня с того самого дня, как тело моего брата было предано земле. Комья рыхлой почвы гулко ударялись о деревянную крышку гроба. И я была в числе тех, кто три раза набирал горсть земли и три раза бросал её.

Тук. Тук. Тук.

Слишком чётко. Слишком громко. Слишком близко. На кухне вполголоса общаются родители, а в дверь моего шкафа кто-то стучит. Настойчиво и неотвратимо. От шкафа меня отделяет всего пара-тройка шагов и узкая полоска света из прихожей, прорезавшая комнату напополам. Своеобразная граница.

- Юля, ты спишь? – тихо спросила мама. Я и не заметила, как она пришла с кухни и остановилась на пороге моей комнаты.

- Оно стучит, - неотрывно смотря на дверцу шкафа, прошептала я. – Ты слышишь, мама? Стук. Ты его слышишь? Мама? Мне страшно.

- Я думаю, завтра на похороны бабушки мы поедем без тебя, - вздохнув, ответила мама. – Не стоит тебе снова проходить через это.

- Я боюсь оставаться одна дома, - стук не прекращался. И как будто стал сильнее, нетерпеливее. – Неужели ты не слышишь?

От страха голос пропал вовсе. Мой шёпот потонул в темноте, когда мама пожелала спокойной ночи и закрыла дверь. Теперь между моей кроватью и шкафом не было даже узкой полоски света.

Дверца скрипнула, приоткрываясь. Я села на кровати и, вжавшись спиной в стену, натянула одеяло до самого подбородка. Кричать не получалось. В горле внезапно пересохло, и оно могло выдавать только булькающие хрипы.

Что-то вывалилось из шкафа и стукнулось об пол. Прошуршало ко мне и остановилось у самой кровати. Всё это время я до боли в глазах вглядывалась в темноту, но видела лишь неясные очертания невысокой человеческой фигуры, когда в соседний двор вдруг въехала машина и полосы света от фар пробежались по стенам комнаты, на мгновение выхватив того, кто стоял теперь прямо напротив меня и тянул руки с узловатыми пальцами.

Моя бабушка. Та, к которой я должна была пойти на похороны завтра, но уже совершенно точно не пойду. Её лицо вновь скрыто темнотой, но я чувствую, что она смотрит. Смотрит на меня.

В лицо пахнуло сырой землёй, и на запястье правой руки сомкнулись холодные, влажные пальцы.

- Мама! Мама! Помоги! Мама! – с запозданием, но крик пробил преграду в горле.

- Тшшш, - шипела бабушка и тянула к себе.

Я брыкалась, вопила, плакала, звала на помощь маму, а бабушка всё тащила, уже схватив обоими руками.

- Всё, всё, родная. Успокойся. Всё. Это просто страшный сон. Страшный сон, и ничего больше. Юля, проснись! Слышишь?! Проснись!

- Подожди, сейчас я…

В лицо брызнули холодной водой.

Я открыла глаза. Апельсин-абажур под потолком заливает комнату тёплым, оранжевым светом. На кровати сидит мама и участливо гладит меня по спине. Рядом, с пустым тазиком в руках, застыл обеспокоенный папа. И больше никого.

Из соседних квартир всё так же доносится разноголосье новостных сводок, скандальных ток-шоу и рейтинговых блокбастеров. Уже не сверху, а где-то сбоку-снизу надрывается младенец. В доме напротив с криками бьют посуду и выясняют отношения. Облысевшие за зиму деревья надсадно скрипят, покачиваясь на ветру и треща ветками.

А дверь шкафа открыта. Но там только моя одежда.

Проситься спать с родителями в мои семнадцать совсем несерьёзно и даже стыдно. Но лучше так, чем оставаться одной в тёмной комнате. Если только спать со светом. 

Продолжение следует...

Интересная история. С родовыми тайнами, проклятиями и неожиданной развязкой. Однако меня несколько смутило, что все три истории в рассказе идут от первого лица. Конечно, на усмотрение автора. Но мне интересно, почему выбрана именно такая форма? Что, если бы автор попробовал начать с художника, а истории Ханса и того самого несчастного, влюблённого в Хадду, вплести в повествование. Чтобы это был мистический детектив, своего рода мозаика, разгадка которой появлялась ближе к концу. А так мы с самого начала знаем, кто живёт в дереве, и почему он там живёт. Интрига теряется, и сам текст выходит несколько простоватым - в плане сюжетного построения.

Богатый, образный язык, посредством которого рисуется очень красочная картина. Но вот обилие местоимений меня несколько коробит. Как бы сделать так, чтобы снизить их количество. Текст, как мне кажется, только выиграет от этого.

Ну а, теперь, я пройдусь немного граблями. А позже ещё вернусь и похвалю, как обмозгую и соберусь с мыслями)) Спасибо за рассказ))

Я могу дать тебе новое тело — с корой и листьями и попросить охранять семью, в которой однажды рожусь.

Рожусь? Некрасиво звучит. В принципе, этой речь самой Хадды, так что всё возможно, не исключено, что именно так она и говорила. Но, может, лучше заменить на "появлюсь на свет", хотя бы?

Кровь струйкой стекала по углубления древесной кожи, - углубленияМ. Окончание потерялось.

У меня не было глаз, но я видел каждую травинку вокруг четче, чем будучи человеком. - че-че-че Я бы порекомендовала поменять порядок слов.

Когда же мои состричь зеленую поросль, но мне было так больно, будто от меня пытаются отрезать куски плоти. - Что-то в этой фразе пропущено, сдаётся мне.

Ужасная боль начиналась в ногах, кожа расслаивалась и начинала отваливаться как куски сухой коры. 

Но под рубашкой его не было, только под ключицей был узор, похожий на крест. - Под - был, под-был. Вот так выглядит фраза. Может, её перестроить? Например, так: Но под рубашкой его не было, а в районе ключицы обнаружился узор, похожий на крест. 

Лишь один сказал нечто такое, что показалось мне походим на правду: - опечатка

Вдруг я увидел у выступающего дубового корня коробочку мака и удивился — что он здесь делает? Сорвал его, и вдруг прекрасная идея окрылила мой гений: если мак — символ забвения, то почему бы не вплести этот мотив в мою будущую картину?

Мой благодетель появился на пороге совершенно неожиданно, а разговор с ним взволновал меня, как только может сделать мистика, становящаяся явью. - становящаяся - некрасиво, портит текст. Может, лучше так: как может сделать кошмар, ставший явью?

3. Радикальное предложение В общем какие то странные у меня блоки получились, ну да ладно. Радикальное предложение родилось в голове во время размышлений на пункт номер 2. Наверное, многие со мной не согласятся, да я и сама с собой не соглашусь - завтра. Но сейчас все же выскажу. Мне кажется есть смысл в определенном "элитизме" - но не как в "Илите", а не знаю даже как - но вот чтобы у творческих наших людей было стремление попасть на Творчество.кг, потому что это такая площадка, на которой страшно и одновременно жутко гордо быть. Как в универах - во всех них бывают такие преподаватели, которые безумно круты и которых все боятся, и преподаватели это знают, и пользуются этим - пугают еще больше. Обычно студенты делятся на две группы -  тех, кто хочет заработать уважение этого преподавателя, и тех, кто начинает его ненавидеть. Я лично всегда была в первой группе, и мне хотелось бы, чтобы Творчество.кг вызывало похожее чувство в своих посетителях. Мне кажется тогда сюда потянется народ - потому что любящих рисковать и получить признание сильных, всегда больше тех, кому по душе просто милые "погладушки" друг-друга без никакой реальной критики. Вот такая радикальная и немного мазохистичная мысль… Как думаете?

Я на недавнем Форуме молодых русскоязычных писателей Киргизии всеми силами пиарила наш форум. И с удивлением выслушивала реплики вроде "У вас же там все злые. У вас же там загрызут". Приходилось по несколько раз доходчиво объяснять, что критиковать мы стараемся по существу и объективно (по возможности). Но народ отчего-то напуган. И периодически вздрагивал, когда я заявляла, что раз уж Фертес не смогла в этот раз посетить собирушку, придётся мне её заменять. Застращала в прошлый раз нЭээжные творческие души

scyrlin, привет. Если вы есть во Вконтакте, то можете глянуть здесь: http://vk.com/erikalinder Впрочем, если вас не во Вконтакте, то всё равно можете глянуть. Ещё, как мне кажется, вас должна заинтересовать эта группа:

http://vk.com/androgyns

ко всему прочему художник не брезгует росписью вееров (наиболее доступная серия  ок 4,5 тыс йен за штуку), оформил диск для культовых Dir En Grey и с периодичностью в полторадва года выпускает альбомы собственных работ (как они выглядят  отдельная песня о прекрасном) сформированных тематически.

Бежим!

Пять дней в Токио, столько же в Нагое, день в Киото и пробежка по небольшим городам, лежащим на пути из Нагои в Токио. Целыми днями мы пропадали на различных встречах, пресс-конференциях, презентациях, а потому любоваться в своё удовольствие красотами японских мегаполисов нам удавалось только после заката. Потом даже странно было как-то в один из редких выходных дней выйти на улицу среди бела дня – районы, изученные нами в мельчайших подробностей, уже с трудом узнавались.

Потеряться в незнакомом городе – такое приключение хоть раз, но случалось с любым иностранцем. А на нашу долю выпало не только это.

Решили мы как-то отправиться в другой район Нагои (кстати, четвёртый по количеству населения город Японии, после Токио, Йокогамы и Осаки), но не пешком, как обычно, а на метро. Собственная отчаянная смелость придавала нам уверенности и окрыляла.

У станции метро как обычно по вечерам выступали какие-то музыканты. Прохожие бросали им монеты, а наш коллега внезапно решил стать звездой. После короткого обмена любезностями с вокалистом, Давурану вручили гитару.

- Я спою вам песню русского музыканта, - сообщил он на английском, - Виктора Цоя.

И он запел. До вокальных данных японца ему, честно признаться, было далековато, но все были в восторге: аплодировали от души. А Давуран в качестве платы за истязание инструмента и ушей публики оставил вокалисту рублёвую монету.

- Откуда вы? – спросил японец, изучая рубль.

- Из России, - ответил Давуран. Говорить, что мы из Кыргызстана, было неудобно. Заранее боялись неминуемого вопроса: «А где это? А что это?». Как оказалось потом, совершенно зря. В Японии немало выходцев из Кыргызстана, да и в свете последних политических событий про нашу страну не знает только ленивый. Жаль, только имидж у родины так себе. Как в своё время говорил один из моих преподавателей: «Лучше всего живётся в той стране, про которую практически ничего не слышно».

Автомат в метро выдал нам билеты, когда раздался звук приближающего поезда.

-  Бежим! – крикнула Ринара. Мы подхватились и за ней. Успели вворемя – двери вот-вот должны были закрыться. Втиснувшись в людскую массу, еле сдержались, чтобы демонстративно не сморщиться. Перегаром несло чуть ли не от всех пассажиров. Вечер пятницы, японцы едут с работы и, как следствие, уже отпраздновали наступление целых двух выходных. При этом все чистенькие, чуть ли не напомаженные, волосы у большинства уложены так, словно только из парикмахерской. И стоят эти японцы, держатся за поручни, слегка покачиваясь в такт электричке.

- А мы точно на тот поезд сели? – тихо спросила я, вглядываясь в название следующей станции, высветившейся на табло.

- Нет, - выдохнула Ринара, но тут же успокоила нас с Давураном, - не беда. Выйдем здесь. Пересядем на другой поезд. Вернёмся на свою станцию, и там сядем на нужную нам электричку. Главное понять, в какую сторону идти.

Оказалось, что в Японии несколько линий. Различают их по цвету полосы, нанесённой на платформы. Наши билеты были помечены жёлтой линии, а мы сели на поезд, пришедший к «красной» платформе.

Накатавшись, мы всё же добрались до нужной нам станции (нам всего-то две станции надо было проехать). Но магазин, в который мы так стремились успеть, уже закрывался. И нам ничего не оставалось, кроме как вновь отправиться в бесцельное шатание по улицам в надежде набрести на что-нибудь интересное и относительно недорогое.

- О, сто-йен шоп! – обрадовано воскликнула Ринара, - пойдёмте, хоть лапши возьмём.

Во всех японских городах есть такие магазинчики, в которых все товары продаются за сто йен. В переводи на наши – это около пятидесяти сомов. Там можно купить любую мелочёвку – начиная лапшой быстрого приготовления и заканчивая носками. Чем больше магазин, тем,

соответственно, больше выбор товаров. В некоторых всего за сто йен продаются даже наборы для написания кандзи (иероглифов) – рисовая бумага, угольный грифель, специальная кисть.

На нашу беду перед тем, как зайти в магазин, Давурану вздумалось покурить. А так как в Японии курить можно только в строго отведённых для этого местах (иначе рискуешь схлопотать немаленький штраф), он обратился с вопросом к щупленькому японцу. Тот разулыбался, радостно закивал, видимо, показывая, что, да, курить здесь можно. И на этом бы всё и закончилось. Но после перекура японец поплёлся за нами. Улыбка, казалось, приклеилась к его лицу. И даже ударь его, он всё равно улыбался бы. Ну, я так думаю.

Мы рассматривали стенды с канцтоварами, японец крутился возле нас. Мы уходили в отдел мыломойки, японец следовал за нами. Петляя, короткими перебежками, потеряв по пути Давурана, мы с Ринарой спрятались в отделе женской косметики, но, подняв глаза от пудрениц, чуть не закричали – японец стоял рядом, заглядывал нам в глаза и улыбался.

- Юля, он маньяк, - обречённо прошептала Ринара, - где Давуран?

- Я не знаю.

Мы резко развернулись и бросились искать нашего коллегу по всему магазину. Нашёлся он возле пакетов с лапшой. Японец, к счастью, по пути отстал. А мы к тому времени чувствовали себя уже зайцами, усердно путавшими идущую по их следам лису.

- Давран, ты что здесь делаешь? Бросай всё! Бежим!

И мы побежали. Не заботясь ни о том, что нас могут принять за воришек, ни о том, что ужин мы себе так и не купили.

Пробежав целый квартал, мы устало привалились к стене одного из зданий.

- Эх, зря убежали, - отдышавшись, сказал Давуран, - у него при себе столько денег было. Могли бы отжать. Шучу я, шучу, - видя наши округлившиеся глаза, рассмеялся он.