tvorchestvo.kg

К рисунку Елены Свиряевой

 

 

Призрачная лестница

 

Кит, Дот и Парка — местные сорванцы, с гиканьем и улюлюканьем пронеслись мимо призрачной Лестницы, едва не попадав на первую ступень. Дежурный страж, до этого мирно посапывавший, пригревшись на солнышке, мигом очнулся и погнал негодников прочь. Мальчишки стремглав унеслись прочь от Лестницы и окунулись в людской поток рыночной площади.

 

Да и страж не собирался за ними гоняться — во-первых, пост ни в коем случае нельзя оставлять, во-вторых, лета уже не те, чтобы за пострелятами угнаться.

 

У стража был один из самых важных постов во всем городе — того и гляди, какой-нибудь недоверок турист полезет вверх по Лестнице и канет в Лету. Туризм сразу пойдет на спад, а городу — сплошные убытки и кризис.

 

Про Лестницу разное в народе рассказывали, вот эти любопытствующие и норовили просочиться мимо дежурного и разведать, что же там на самом деле. А про то, что никто оттуда не возвращался — в это они не верили.

 

Вот идет молодая пара, наверняка молодожены, идут в таверну к Мисси. Мисси им подаст свой знаменитый пирог с мясом, ее муж, Прит, нальет лучшее вино из местной винодельни. Молодые поедят — попьют, да и обязательно спросят по Лестницу-то. А как же иначе?

 

Огромная, ниоткуда взявшаяся, каменная Лестница, прямо посреди города, и ведет она наверх и в никуда. Всех она притягивает, всех зовет.

 

Страж и сам время от времени ловил себя на мысли, что неплохо бы хоть одним глазком взглянуть на то, что там в конце.

 

–  А что там непонятного? - ворчал старый Квил, - это есть место вечного упокоения. Вот потопчу землю до первых внуков, и поднимусь по ней. Пора уж!

 

Мисси, большая охотница до сплетен, рассказывала историю о бедном музыканте из соседнего города, который влюбился в дочку старосты. Чтобы жениться, пошел он в город искать работу да разбогатеть, а до таких известное дело, сам дьявол охочий — заключил с парнем сделку. Года шли, у музыканта этого с дочкой старосты детишки уже бегали, а тут время пришло отдавать должок. Парень к этому времени с дьяволовых щедрот разбогател и заплатил миллионы одному колдуну, чтоб тот его спрятал. Колдун деньги взял и наколдовал лестницу эту. Пообещал, что если парень по ней поднимется, то никогда более уже вниз не спустится, и в ад не попадет. Парень с отчаяния полез на Лестницу эту, и точно — никогда уже не спустился. Живет где-то там в темной башне колдуна и тоскует в одиночестве.

 

– И вовек не видать ему света белого и лица человеческого, - протирая стакан, заканчивал за женой историю Прит.

 

Послушают молодожены, скажут спасибо за вкусную еду и хорошую историю, и пойдут дальше — не иначе как в лавку Дэва, который с далекого востока самые тонкие и красивые ткани привозит.

 

Дэв перед ними товар разложит — диковинные украшения, пахучие пряности и прочие товары из самых далеких земель. Они его будут расспрашивать, где он побывал, да что видел, какие страны объездил, каких чудес навидался. Дэв расскажет про странные глиняные пирамиды, в которых царей иноземных хоронят, поведает об огромных рыбах, которые играться любят и плыть с кораблями в теплых водах, и о маленьких рыбешках, которые поют морякам о доме и о жизни, напоминают о том, ради чего нужно держаться и вернуться.

 

А затем добавит, что весь мир объездил, но диковинки чуднее Лестницы все же не видал. Молодожены устроятся поудобнее и подождут, пока он стряхнет старый табак из трубки на землю и забьет новый. Задумчиво попахивая чубуком, Дэв вспомнит, как однажды, лет 50-60 назад пришел в город удивительный странник. На нем была старая, порванная одежда, а в руках дубовая палка вместо посоха.

 

Странник почти всегда носил плащ с капюшоном, но если открывал лицо — от него словно начинало исходить сияние. Многие люди начали прислушиваться к его речам, а говорил он о любви, о сострадании, о милосердии и братстве.

 

У него появились последователи, и их число с каждым днем все больше росло. Люди перестали носить Святым мужам духовную десятину, как раньше, а сами в складчину покупали больным и сиротам одежду, еду и лекарства. Святые мужи прокляли странника, и назвали смутьяном и богохульником. Пятидесяти стражам приказали схватить странника, но ни у одного не поднялась рука. Тогда один из Святых мужей вырвал из рук стражника арбалет и выстрелил в странника. И тут, на только что пустом месте, воздвиглась невероятная Лестница в Небеса, и укрылся странник на ее верху. И спустится он, только когда решит, что люди стали достойны его света.

 

Молодожены восхищенно поахают, купят каких-нибудь заморских товаров и пойдут гулять по городу дальше.

 

И рыночный староста, и хозяйка постоялого двора, и даже мальчишка, разносящий по площади воду, расскажут им свою историю призрачной Лестницы. И конечно, дуралеи с наступлением темноты полезут сюда, на поиски приключений. И тут начинается моя работа — нужно быть начеку, чтобы не дать им ступить на первую ступень.

 

Если ступят — пиши, пропало. Не вернутся, пока до конца не дойдут. А разве есть конец у бесконечности? Так и будут вечно подниматься вверх, в поисках ответов. Ну и стоит оно этого?

По картине Елены Свиряевой:

 

Дом, в котором…

 

 

– Почему мы приехали именно к дедушке? – Марат не был рад таким каникулам: пропала возможность поиграть со своими друзьями. – Я вот, никогда не хотел сюда приезжать, вы меня заставили.

 

– Ладно тебе, дедушку тоже надо навещать.

 

– Но мама, он же никогда не бывает серьёзным, это не очень круто для его-то лет.

 

– Я знаю, Марат, и всё-таки это твой дед, относись к нему уважительно.

 

«Почему мы не могли поехать в другую страну на каникулы, на худой конец, в детский мир можно было поехать?» – думал всю дорогу Марат.

Дедушка Марата живёт на даче, где много-много деревьев, и пройти к нему очень трудно, по крайней мере, так он сам говорит. После часа ходьбы гости наконец-таки дошли до заветной опушки возле речки. Осенью опушка очень красиво отражалась в воде, отец Айсулуу любил фотографировать и рисовать эту местность.

 

– Добро пожаловать, Айсулуу, Марат, – дед полез целовать дочку с внуком. – Вы пока отдохните, я что-нибудь состряпаю.

 

Он всегда хорошо готовил. И пока дед кухарничал, Айсулуу и Марат расположились в одной комнате. В доме деда всегда пахло особенным уютным запахом древесины. Почти на всех стенах – картины отца. В самой дальней комнате висела особенная картина, на которой улыбалась жизнерадостная мама. Как же тяжело смотреть на это…

 

Обед и правда получился очень вкусный, за едой Айсулуу вспомнила детство: как она бегала по ступенькам у речки, как залезала на деревья и распугивала птиц.

 

– Дедушка, почему ты не переедешь к нам? Почему не съедешь отсюда?– Марата интересовало, почему он не уезжает из этой дыры.

 

– Понимаешь, бывает такое, что привязываешься к одному месту. В этом месте ты можешь быть самим собой, не притворяться. И при этом тебя никто не будет осуждать за всякие неправильные действия.

 

– Потому что тебя никто не видит?

 

– Нет, – дед улыбнулся, – дело не в этом. Именно в этом месте я встретил твою бабушку. Она была очень красивой, жизнерадостной и счастливой. И в тот момент захотелось сделать её счастливей. Я ухаживал за ней и завоевал. Это было как во сне: самая красивая девушка была со мной. Со мной, кто ничего по сути в жизни не добился, но сделать её счастливей я всё ещё хотел, и хочу сейчас это сделать… Этот дом мы построили вместе, мы состарились вместе в этом доме. Любили друг друга в этом доме. Смотрели на деревья, на то, как ветер колышет их листья. Видели, как кроны этих же деревьев сгорают осенью, окрашиваясь в желтые и красные цвета. Видели, как они умирают и как возрождаются.  Видели цветы, что вырастали на опушке. Ощущали всю красоту этого места. Лицезрели восходы и закаты. Всё это мы делали вместе. Я рисовал всё, что видел, хотел передать кому-то эту красоту. Даже после того, как твоей бабушки не стало, я продолжаю смотреть за циклом жизни природы и переносить это на холсты. Не хочу, чтобы после моей смерти она мне сказала: «Ты сложил руки». Это место – всё для меня. Это мои воспоминания. Ради этого я живу. Поэтому не переезжаю. И не перееду.

Айсулуу вытирала украдкой глаза, видимо, вспомнила маму и не сдержалась. А Марат недоверчиво слушал, как будто не понимал романтизма деда.

 

– Это всё для тебя пока что сложно. Вот, тебе на память, от меня.

 

Дед протянул ему картину, где изображался дом осенью. Речка, деревья, цветы –  очень красиво!

 

– Никогда не забывай, кто ты есть, и для чего ты живёшь. Не забывай, вспоминай меня, смотря на эту картину. Жизнь дана не только для себя, ты должен посвятить её кому-то, – дедушка был горд тем, что сказал, он улыбался.– Поверь, у тебя тоже будет место, где ты сможешь быть тем, кем являешься. Для меня это место – мой дом. Дом, в котором я счастлив.

К иллюстрации Джума Гунна

 

 

Прощальная песня

 

Sting - Desert Rose - Zohar.mp3

Горных хребтов острые лезвия режут небо кусками.

Здесь моя родина, в этой долине я умывался ветрами.

Пела мне мать колыбельные песни, вьюги подслушав мотив,

Первый мой лук мне натягивал папа, воином быть научив.

 

Горные тропы венами тонкими изрисовали хребты,

Я поднимался к вершинам заснеженным, чтобы хлебнуть красоты,

Чтобы увидеть орла в поднебесье, чтоб любоваться землёй,

Той, что зовётся любимой отчизною, где прорастал корень мой.

 

Видел стада, что комочками войлока на изумруде паслись,

Видел коней, что прекрасными вихрями вдоль косогора неслись.

Чистый хрусталь из потока прозрачного пил, зачерпнувши в ладонь,

Был путеводной звездой ночью тёмною юрты родимой огонь...

 

Ханский гонец звенит бубенцами, в пене его жеребец.

Весть роковую принёс он в становище: миру наступит конец.

Снова война, снова жадные вороны будут по небу кружить,

Хочет Хромец в пирамиды ужасные головы мёртвых сложить.

 

Слёзы текут по лицу моей матери, сёстры вцепились в седло,

Только братишки, по малости глупые, мне говорят: «Повезло!

Всех победишь, и вернёшься с добычею, золотом в сумке звеня,

Славу стяжаешь героя-батыра, честь родовую храня!»

 

Саблю  отец наточил седовласый, чтоб трепетали враги,

«Стрел не жалей, - мне сказал, - их достаточно. А вот себя — береги.

Вот твой колчан, лук тугой и проверенный. Помни дорогу домой.

Храбро сражайся, свой долг исполняя. И возвращайся живой.»

 

Саваном белым долина укутана, где моё детство прошло,

Сыпется снег, словно пепел пожарища, лёд на реке — как стекло.

Не оглянувшись, я тронулся шагом. Конь головой замотал.

Долго отец молчаливою тенью на косогоре стоял.

 

Слава тебе, Тамерлан! Твои тумены кровью зальются в боях.

Будут пылать города и селения, кости белеть на полях,

Будут стервятники жрать до отвала; каждому — доля своя.

Может, на месте сраженья жестокого лягу навеки и я.

 

 

Горных хребтов острые лезвия режут небо кусками.

Там, за спиной, моя нежная Родина

Спит,

укрываясь снегами...

Тема перенесена со старого форума.

 

Девочка и медвежонок
Жанр: рассказ
Автор: Мищенко Станислав

Безоговорочно подчиняясь глупым мыслям, долбившим голову с самого утра, я вышел под дождь. Следуй своей судьбе, Сантьяго-брат, ствол в висок. Одиночество. Уходили не мы одни. Надменно думал что создал что-то новое, писал безобразные строки, отрывками, почти рифмованные, бессмысленные, или же просто поток мыслей.

Идиллию сосуществования с дождём нарушал только хаотичный гул машин. Сны в последнее время какие-то странные подумал было, но на без того промокшего меня была опрокинута лужа проезжающей мимо машиной. Интересно, а Булгаков ревновал свою Маргариту к Мастеру? Я бы, наверное, ревновал, хотя какое мне к чёрту дело? Нашедший долго искомое теряет смысл, ему становится страшно, счастье на части рвёт, зажал в кулак, отпустил, не улетает, зачем искал? Видно не то что-то. Ну и слава Богу, продолжим путь. Своя дорога счастье. Своя судьба, Сантьяго-брат, просить большее - стать попрошайкой, бери это твоё. Не замечал мелочей. Знаки. Мир-любовь, а иначе и быть не может.

Стал приходить в себя. Промокший и почти голодный решил зайти к другу. Мокрыми улицами, тротуарами давно изученными до малейшей трещины в асфальте, стал подходить к подъезду №2. Небо, тёмное над головой светлой, заполненной мыслями безудержными, громом разверзлось. Ну вот опять дождь, не далеко и до снега. 21.00 - посмотрел на часы. Спать рано, да и негде пока.

- Вика иди домой! - грозный голос, видавший виды слился с громом и стал почти стихией.– Домой, сказала.
- Мама, ещё чуть-чуть….
- Щас спущусь, покажу тебе «чуть-чуть»...
«А тебе не в лом тётенька с 7 этажа пешочком, лифт то я знаю уж как 2-е сутки не работает?» - подумал я.
- Ну ладно, ещё 5 минут погуляй и домой.
- Хорошо, мама!

Да 7-й этаж все-таки, гуляй Вика до утра!

Девочка лет восьми-девяти, с синим бантиком под цвет глаз её, бегала вокруг рисунков, нарисованных мелом на асфальте, с газетой и накрывала их от дождя. Странным мне показалось это дело - борьба стихии и маленькой девочки. Что-то светлое промелькнуло в голове. Показалось даже, что она разговаривает с графикой на асфальте. Подошёл поближе - и действительно

- Подожди немного, сейчас я тебя накрою, а завтра дорисую, жаль, что я не могу забрать тебя к себе на ночь.
«Родители дома…» - продолжил я про себя: «Вот так всегда, проводил её до дома, надеялся на чашечку кофе, да не на кофе, конечно, я кофе вообще не пью…надеялся. А она говорит, спасибо, мол, за вечер, жду нашей следующей встречи, жаль, что я не могу забрать тебя к себе на ночь, родители дома…»

Увидел на асфальте почти смытого симпатично недорисованного медвежонка.

- Да не повезло тебе, брат! - вырвалось у меня.
-Тебе чего?- не отрываясь от спасения своего творения, недовольно сказала девочка. И вытерла лоб перепачканными мелом руками.
- Не повезло другу, говорю, твоему, только нарисовали, а уже и смываться надо…
- Это мы ещё посмотрим, кому смываться надо. Девочка поверх газеты положила полиэтиленовый пакет.
- Вот так всегда: хочешь куда-нибудь смыться ,а тебя закрывают и не спросят даже, чего ты сам-то хочешь.
-Чего?- удивилась девочка.

Порыв ветра подхватил пакет, он взмыл над моей головой. Я его уже было хотел схватить, попятился назад, поскользнулся - и уже через мгновения сидел в луже. Пакет, почувствовавший себя птицей, наверняка, за всё время своей полиэтиленовой жизни, впервые ощутил себя свободным и полетел осваивать новые, доселе неизведанные ему дали в сторону троллейбусной остановки.

-Держи газеты, а то тоже улетят, - приказала мне девочка и побежала вслед за покрывалом для своего медвежонка.
Я послушно встал и, даже не отряхиваясь, ринулся на защиту утопающего, точнее, смывающегося. Успел прижать газеты к земле рукой и, довольный собой, стал дожидаться девочку с пакетом. Долго ждать не пришлось, секунд через 40 она уже стояла рядом с нами. Мной и медвежонком.
- Ничего, завтра подрисую - будет как новый. Убери вообще газеты, видишь, размокли, только мешают.

Я послушно убрал газеты.
-Дождь кончился, можешь не накрывать его.
-Не накрывать? - возмутилась девочка. Да думай, хоть чего говоришь!

А что я такого сказал?
-А вдруг ночью опять дождь? А я ему ногу дорисовать не успела, он даже убежать не сможет!..
- Да, действительно сбрякнул, - мне даже стало стыдно, что я такой глупый.
- На, накрой его пакетом - девочка протянула мне пакет.– А я камни пойду найду, придавим его, чтобы больше не улетел.
Я послушно накрыл рисунок и в полусидящем состоянии стал дожидаться девочку с камнями. Подумал было о нелепости ситуации, представил картину со стороны: сижу на мокром асфальте с пакетом и нарисованным медвежонком. Но потом поймал себя на мысли, что вовсе я и не чувствую никакой нелепости.

- Молодец! А я думала, ты дурак! - Девочка принесла два не больших камня и придавила ими края пакета.
- Ну всё, теперь и домой идти можно.
- Ну да, - пробурчал я, - можно. А как его зовут-то?
- Кого?
- Ну, медвежонка, которого мы спасали? – и подумал про себя: «Зачем спросил?»
- Нет, ну ты точно дурак!- распалилась девочка.- Я его и не спасала, а просто помогала. Ведь он мой друг.
- Вика, с кем ты там?- снова раздался голос из окна.
- Ни с кем!
- Иди домой!
- Иду.

Девочка посмотрела на укутанного медвежонка, затем на меня, развернулась и торопливым шагом пошла к подъездной двери. Мелкими каплями снова стал накрапывать дождь.
- Ты к Андрею с 4 этажа? Я тебя здесь много раз с ним видела, - девочка остановилась под козырьком подъезда.
- Да.
- Темно, я дверь захлопывать не буду, а то код набирать придётся от замка.
- Хорошо не захлопывай.
- Спокойной ночи, - девочка юркнула в дверь, оставив её приоткрытой.
- Спокойной ночи, - моё пожелание явно уже не было услышано ею.

Минут десять я сидел и смотрел на пакет, под которым был медвежонок. Вся палитра человеческих отношений. Девочка и медвежонок. С каждой минутой капли, падающие с неба, становились крупнее и холоднее. Девочка и медвежонок. Человечность всевзывающая. Холодно. Поток откровений с самим собой. Осознаю себя в своём безрассудстве. Отключаю мозг. Доволен собой, как сучка после случки. Хватит.
Купил пару бутылок пива, поднялся к другу. Хоть кто-то мне рад. Сидели, думали. Мы любим это делать. Сидели, пили. И это тоже у нас в почёте. Замкнутый круг. Оптимизм пессимизма.
- Девчонку сейчас встретил в твоём дворе.
- Симпатичная? Телефончик стрельнул?
-Да ну тебя, какой телефончик, ей лет 9.
- В педофилы подался? - усмехнулся оппонент.
- Не остроумно и тупо.
- Да ладно рассказывай, чего «тупо»-то сразу?
- Она во дворе с газетками бегала рисунок накрывала на асфальте, такая серьёзная.
- Вика что ли?
- Ну. Её мамаша по имени называла,- громогласный голос снова промотался в голове.
- Да, она вечно фигнёй всякой занимается, с ней во дворе никто не общается.

Сидели, думали. Легли, уснули. Логика шизофреника. Сны. Фиолетовые пятна - другие миры. Мы все там, нас много, мы все в моей голове, и я нас вижу. Снова всех люблю. Как в детстве. Даже муравьёв, у которых в мозгах ковырялся, топил целые колонии. Я их любил, ведь не из ненависти убивал. Так надо было. Моя всеобъемлющая любовь. Её хватит на всех.

Утром погода наладилась. Когда вышел из подъезда встретил Вику с полным ведром воды, подумал ещё, баба с ведром – примета, вроде, плохая, остановил себя: какая баба, это же маленькая девочка.

- Привет! Ты куда это с ведром?
- Медвежонка смывать, я ему ногу уже дорисовала,- сразу начала Вика.
- Смывать…зачем? - такого искреннего недоумения я ещё не испытывал.
- А тебе бы понравилось на асфальте жить?
-… Нет…..на асфальте – нет, - ответил с запинкой, как будто даже засомневался.
- Ну вот, и ему не нравится, он мой друг, я его люблю и должна отпустить.
- Куда...отпустись?- но больше Вика не стала отвечать на мои вопросы.

Уходя я обернулся и увидел, как она вылила ведро воды на своего медвежонка…

Недели две я что-то делал и к Андрею не заходил. Заходил много куда, но это не важно. Думал, как бы стать миллионером. Много думал. Я люблю думать. А заработал за это время долларов 100, не больше. Оптимизм пессимизма. На пиво хватит, пошёл к Андрюхе.

На улице было прохладно. Прямо как в последний раз, когда я в гости заходил - подумал я.
Сидели, думали. Новости смотрели. Говорить особо было не о чем да и незачем. Пили пиво молча.
- Девчонку помнишь, Вику?
- Ну, помню, - ответил я.
- Вчера хоронили.
- Кого хоронили? - нет, я услышал, но мы ведь всегда переспрашиваем, когда хотим услышать что-то другое.
- Вику. Жалко девчонку.

Я не ослышался. Сидел, молча лил пиво на пол.
- Машина сбила, - последовал ответ на мой немой вопрос.- В сторону троллейбусной остановки зачем-то побежала, темно было…
- За пакетом…
- За пакетом? - переспросил Андрей. И почему мы всегда переспрашиваем? Ведь мы слышим.
- Она не успела его накрыть… он остался совсем один…
- ?

Всепоглощающая любовь. Любовь без права на обладание. Ничего просто так не случается. Сантьяго-брат, следуй своей судьбе. Выкидывай всё ненужное не задумываясь, ты свободен, когда ты пуст, а ты никогда не бываешь пустым, не бываешь свободным. Взаимоотношение свободы. Девочка и медвежонок. Асфальтовые росчерки. Истинное осознание свободы - пустота. Кто дал жизнь своим истинно прекрасным мыслям, тот и свободен.
Нажал на “play” в плеере. Какой красивый рифф. Я счастлив.....

Фермата инкогнита

 

В тот день шеф вызвала к себе и обрадовала:

– Бери билет и через час чтобы была на концерте! Там классика будет, ты же любишь.

– А как же работа? – пролепетала я, не в силах поверить в свою удачу. Весенний слякотный день начинался паршиво, рабочего настроения не было совершенно. И тут на тебе – такой подарок. Возможность прогуляться и даже (о боги!) посидеть в тепле, послушать музыку. Из моих коллег классику не любит никто, одна коллега не в счёт. Но она – более ценный рабочий экземпляр, который отпускать нельзя ради какой-то ерунды. Для ерунды (кого-то всё равно послать надо, проверят потом товарищи сверху) и я сгожусь. Признаюсь, я планомерно подходила к этому бестолковому статусу «ты молодец, но есть и помолодцовее», но это совсем другая история. Как говорится, кто везёт, того и погоняют. Я впрягалась только за галочки на подобных мероприятиях и «отдувалась» за весь коллектив.

Итак, я на свободе. Ура! Неожиданно – концерт в историческом музее, каком-то подвальном зале… Впрочем, от сердца отлегло, как только увидела сам зал – вполне себе камерное местечко.

Пётр Чайковский, Дворжак и Дебюсси – не пожалела, что согласилась на шлёпанье по лужам в мартовскую серость. И вдруг… Пропустила, не услышала автора, кажется, какой-то итальянец…

На сцене небольшой оркестрик играет… мою жизнь. Иначе и не скажешь. Со мной никогда такого не случалось – утонуть в звуках. Я слушала про себя. Вот – это детство, за ним – юность, потери, и зрелось. Вот – я сейчас, а это мне незнакомо; так вот оно какое, будущее!

Я плакала. Первый раз в жизни кто-то разодрал на мне одежду, грудную клетку и заглянул внутрь:

– Ах, вот ты какое у неё сердце!

Оглушённая, я не смела пошевелиться. Всё, что игралось потом, казалось чужеродным и скучным.

После концерта торопливо пробралась в фойе, где музыканты забирали одежду из гардероба.

– Здравствуйте, скажите, пожалуйста, как зовут автора, его имя заканчивается на ***?

– ***?

– Да, да!

– А, ну это был ***…

Я твердила Его имя, пока шла домой. Я нацарапала имя на первом попавшемся бумажном огрызке, чтобы не забыть. И, по иронии судьбы, лист был утерян, какое-то время я помнила Его имя, того, кто так хорошо меня знал, – и забыла напрочь.

До сих пор я внимательно слушаю итальянских композиторов, пытаясь снова услышать то божественное откровение. Но оно ходит мимо меня. Видимо, я тогда, много лет назад, узнала нечто, что знать не дано. Повесить, что ли, объявление: «Пропал музыкант. Имени не помню, названия композиции тоже. Помню только одно – он знает всё про меня и мою жизнь. Помогите найти бога!»

 

 

 

 

Фермата – музыкальный знак, обозначающий неопределенно сильное увеличение длительности.

 

 

Видео с шоро

 

Табакерка воспоминаний.

 

Вы любите шоро?

 

Слушать классическую музыку модно. Не осуждаю, упаси Бог, но отношусь к излишнему фанатизму молодых с иронией. Те, у кого классика и только классика в зэ-бест чартах, – на мой скромный взгляд, либо снобы, либо люди, не разбирающиеся в ней. Всегда один и тот же диалог:

– Что слушаешь? – прислушиваюсь к неразличимым звукам, просачивающимся из наушников.

– Классику, – равнодушный или довольный взгляд, разницы в них никакой: оба на разных краях координаты самодовольства.

Или так:

– Какой у тебя любимый музыкальный жанр?

– Классика.

Дальше как по нотам:

– И кто любимый твой (ваш) композитор?

– Ну как «кто»? Бах, Бетховен, Моцарт…

Маркс, Энгельс и Ленин от классики.

– А какой Бах именно? Их целая семья была музыкантов. Что из Моцарта нравится больше всего?

Минутное замешательство:

– Ну как… У Бетховена вот это его «Та-та-там!». У Моцарта – «Тарарам-тарарам-тарарам-пам!..»

В лучшем случае назовут Чайковского, «Времена года», и Вивальди, с таким же альбомом.

Нет, я не сноб и не разбираюсь в музыке на уровне академических преподавателей музучилища, чтобы потешаться над Митрофанушками от классики. Сама когда-то такая была.

– Дебюсси, Брамса, Вагнера, Рахманинова слушаешь?

– Нет, я больше Моцарта…

 

Девяностые… «Ласковый май», «Биттлз», «Кино», Высоцкий – вот, пожалуй, и все основное, что звучало тогда на наших улицах. Из классики – дай Бог здоровья, спасибо Полю Мориа, – только то, что он успел обработать со своим знаменитым оркестром, опопсовил, так сказать. Пластину Поля Мориа дома крутили еженедельно. Почему с такой ностальгией всегда вспоминается то время? Поиск, погоня за шедеврами – процесс увлекал. Это сейчас ткнул в поисковик – и на тебе кого хочешь. Сибелиуса? Россини? Дворжака? А уже и не хочется, всё есть. Наелась. Эх… Где она, радость узнавания нового?

 

Под музыку Вивальди, Вивальди, Вивальди

Под музыку Вивальди, под вьюгу за окном,

Печалиться давайте, давайте, давайте,

Печалиться давайте об этом и о том.

Об этом и о том…

 

Он был старше меня намного и любил Вивальди. А я любила его и не знала, что такое это «вивальди», которого не было в простой библиотеке. «Это вам надо в центральную библиотеку имени Ленина, музыкальный зал», – посоветовала какая-то библиотекарша, и я помчалась по указанному адресу. Там моя музыкальная девственность была порушена каталогом с именами (Кто это?) помимо Баха-Моцарта-Бетховена и, самое главное, пластинками, которые можно было послушать в зале.

Это первое «Ах!» и стук сердца. «Так вот она какая!» – признание в любви классической музыке состоялось. И дальше – как клубок, за одним именем другое… Моя первая кассета с Вивальди, Антонио. Ан-то-ни-о-о… Словно признание в любви. О! Как страдали виолончели!..

 

Да, спасибо Интернету, ткнул в поисковик, или зашёл во «Вконтакте» – любое блюдо по вашему заказу. Теперь цепочка любимых композиторов выглядит чуть длиннее – Бах-Бетховен-Моцарт-Чайковский-Вагнер-Брамс...

Будь я мужчиной, неженатым, обязательно бы знакомилась с прелестными девушками в наушниках:

– Девушка, простите, вы любите классическую музыку? Да? Отлично! А шоро вам нравится? Нет, я не представитель фирмы «Шоро», я про классическую музыку… Нет, я не шучу. Хотите послушать шоро? У меня есть четырнадцать отличных шоро от гениального Эйтора Вила-Лобоса. Послушайте!

Наверняка меломанки не устояли бы.

Когда знаешь, что мир диезного сладострастия шире Баха-Бетховена-Моцарта, только в первую минуту потрясение. А дальше – восторг перед прыжком в целый океан неизведанного.

 

Послушать шоро

Табакерка воспоминаний.

 

А-а-аист на кры-ше!!!

 

Рассеянная мадам Память, безжалостно уничтожающая ненужные воспоминания, иногда оставляет нечто несуразное, не имеющее никакого практического значения, разве что так, вспомнить иногда под рюмочку в качестве байки. А может быть, это я не подозреваю о ценности подобных пропущенных кадров и, на самом деле, эти воспоминания – нечто важное для меня? Я не знаю…

 

Где это было,

Когда это было,

В детстве, а может во сне…

 

1985 год или следующий... Мне девять лет, должно быть. Мама в то время занимала какой-то ответственный пост в районе, поэтому её отправили в качестве бдящего за процессом – на республиканский смотр-конкурс ансамблей. По какой причине я оказалась в компании десятка юношей и девушек, двоих преподавателей местной школы и, разумеется, маминой.

 

 Конкурс по выявлению лучшего молодёжного ансамбля проходил во фрунзенском интернате – даже не кинотеатре. Бедный интерьер зала, большая сцена не имела положенной портьеры: из зрительного зала превосходно было видно, что происходит на периферии. Снующие очередные конкурсанты готовят аппаратуру. Каждый ансамбль должен был играть на собственной аппаратуре, что с каждым выступлением вызывало заминку в минут двадцать, только колонки принадлежали местным. Да, кажется, так и было.

 

Аист на крыше

Гнездо для любимой

Свил по весне.

Чудился мне он

И в странствиях дальних

Символом верной любви.

Люди, прошу,

Не спугните случайно

Аиста вы.

 

Помню, как по дороге в город радовались, что выбрали такую хорошую песню – Давида Тухманова «Аист на крыше». Мир во всем мире – вот мечта настоящего советского гражданина! Жюри обязательно должно было оценить наш патриотизм. Преподаватели наравне со старшими учениками музыкальной школы находились в волнительном, но радостном возбуждении. Никто не подозревал подвоха от судьбы-злодейки…

 

И вот, наконец, жеребьёвка. Мы выступаем то ли третьими с конца, то ли пятыми – не важно. Главное, что до нас было два добрых десятков местных «Сябры». Но, ничего-ничего, зато времени на репетицию оставалось выше крыши, – так рассудили наши и успокоились.

 

Выступает третий конкурсант. Ведущий от команды, настраивающей инструменты, бодро объявляет:

– «А-а-аист на крыше»!!! Музыка Давида Тухманова, слова – Анатолия Поперечного! Ансабль бла-бла-бла из бла-бла-бла…

 

Наши вздрогнули и переглянулись. Кто-то тихо сказал: «Вот блин!» Но оставалась уверенность, что, мол, посмотрим, как другие сейчас облажаются и выступим во сто раз лучше.

Люди, прошу я,

Потише, потише,

Войны пусть сгинут во мгле.

Аист на крыше,

Аист на крыше,

Мир на земле.

Аист на крыше,

Аист на крыше,

Мир на земле.

 

Песня была спета, зал поаплодировал дружелюбно.

 

Выходит следующий ансамбль. Ведущий чуть менее уверенно:

– «А-а-аист на крыше»! Музыка Давида Тухманова, слова – Анатолия Поперечного! Ансамбль…

Аист на крыше

Гнездо с аистёнком

Ночью и днём бережёт.

Но а в том доме

Под крышей девчонка

Счастья так ждёт.

 

Кто-то из наших нервно хихикнул. Песня во второй раз была спета на ура, сорвала аплодисменты.

 

Учитывая выше упомянутые двадцатиминутные перерывы, нашим судьба была выступать только после обеда…

Люди в Нью-Йорке,

Берлине, Париже,

Верьте друг другу и мне.

Аист на крыше,

Счастье под крышей,

Мир на земле.

 

За это время  «Аист на крыше» прозвучал не меньше десяти раз. Другим песням аплодировали заметно громче и уважительнее. «Браво!» фанатам аистов уже не кричали.

 

Я отлично помню духоту, красные лица в зале… И мороженое, вкусное до умопомрачения, как в цирке, продаваемое у входа в зал. Я то и дело бегала туда-сюда, изнывая от ожидания. Мама молча выдавала мне мелочь, потом в ход пошли бумажные рубли. От расстройства мороженое да не по разу съели, кажется, все. От мороженого не тошнило. Тошнило от аистов на крыше. Уже не верилось, что этот день закончится и мы поедем домой. На моё нытье: «Ма-а-м, ну ско-оро?» – мама давала мне деньги на мороженое в очередной раз.

 

Стало бесить в песне всё. Скандинавский проигрыш в начале, который раньше казался по-импортному крутым, а потом – невтемным, ибо в самой песне он как-то больше и не повторялся, звуча бледным лейтмотивом между куплетами. Фраза «Войны пусть сгинут во мгле» пелась на высокой тоскливой ноте, при чем каждый ансамбль старался переорать предыдущий. Стало раздражать, до желания подвывать на строчках:

– А-а-аист на крыше!!!

А-а-аист на крыше!!

Ми-и-ир на земле!!!

А-а-аист на крыше!!!

Аа-а-аист на крыше!!!

Мир на земле!!!

 

В конце концов наши уже не выдерживали и выходили на улицу, переждать очередных «аистов». Участники ансамбля начали тихо переругиваться между собой.

 

И вот она, заветная наша очередь! Злые и потные вытащили аппаратуру, подключили. Учителя и мы приготовили ладони, чтобы аплодировать. Выходит ведущая и вяло объявляет песню. Кто-то рядом выше цыкнул:

– Опять что ли?

 

Наши болельщики тут же отреагировали:

– Вашу слушали молча, вот и молчите тоже.

 

Начали петь и – ай-яй-яй! – сбились… На третий раз, наконец, удалось, песню допеть до конца. Жюри шипели злыми котами.

 

Место, разумеется, мы не заняли никакого. А победила совсем другая песня.

 

Вот и спрашиваю я себя теперь – зачем мне это воспоминание? Никакой практической пользы. Сколько лет прошло, а до сих пор как услышу «Аист на крыше», – тошнить начинает. И совершенно не помню дорогу назад. Песня-то хорошая…

 

 

 

 

Джаз осенью 

 

«Предо мною река

распласталась под каменно-угольным дымом,

за спиною трамвай

прошумел на мосту невредимом,

и кирпичных оград

просветлела внезапно угрюмость»*

 

 * «От окраины к центру» – стихи И.Бродского 1962 года.

 

Пятьдесят лет спустя поздней осенью в одной среднеазиатской стране новая Ева от окраины к центру, или уж – к сентрю, сквозь тысячу арок бежала навстречу к ярко-красному Адаму.  Красный Адам, уже давно красный от холода стоял возле кинотеатра Ала-Тоо, держа в руке стакан с недопитой колой. 

 

«Добрый день. Ну и встреча у нас.

     До чего ты бесплотна:

     рядом новый закат

     гонит вдаль огневые полотна.

     До чего ты бедна. Столько лет,

     а промчались напрасно.

     Добрый день, моя юность. Боже мой, до чего ты прекрасна»

 

Я зашел в один известный паб, где играли в этот будничный вечер понедельника хороший ли, плохой ли, но джаз.  Мне хотелось, чтобы праздник продолжался, хотелось как-то ознаменовать новый этап в своей жизни, свой шаг в круг профессионалов.

 

Утром пришел пробоваться на вакансию фотографа, а мне предложили арендовать у них помещение в студии, то есть платить им денежку. Сказал, что подумаю, но мысль о своей студии окрыляла.

 

В пабе было темно, концерт уже начинался. Публика занимала столики, компании молодых ребят располагались сразу на диванах. Уверен, во внутреннем кармане пиджаков у них было чем согреваться в этот вечер, кроме ритмов джаза-свинга с темпом более 190 ударов в минуту.

 

Присел рядом с двумя мужчинами в возрасте Бродского, когда он написал своё знаменитое «Ниоткуда с любовью, надцатого мартобря...». По-видимому, они были одними из организаторов концерта, ибо смотрели заходящим не в лица, а в их руки.  В моей же руке был только фотоаппарат. И ни пенни.

– Я из журнала «30х30»

– Из какого журнала?

– Тридцать на тридцать, это музыкальный журнал, не слышали разве о таком?

 

Зал наполнялся, встречались друг с другом приятели и друзья, тепло обнимались и неизменно улыбались, но не так ослепительно, как Луи Армстронг, много-много проще, и слабее – я бы еще добавил. 

 

Впереди меня возникла фигура знакомого, знатная такая фигура. Учились с этим молодым человеком в одной школе, не в общеобразовательной, и не в школе хороших манер, как выяснилось потом, а так, всего лишь для увлекающихся поэзией. Рядом стоял мой собрат поэт, меня своим братом не признавший.  Он делал вид, что не видит – говорил то с одним джентльменом, то с другим.

 

Заиграл джаз-бэнд. На сцену вышла славянская Элла Фицджеральд. Джаз, музыка которая была символом свободы – сейчас она звучала как освобождение от длинного трудового дня, как приятная усталость, или чувство заслуженного удовлетворения. 

 

«Джаз предместий приветствует нас,

слышишь трубы предместий,

золотой диксиленд

в черных кепках прекрасный, прелестный,

не душа и не плоть -

чья-то тень над родным патефоном,

словно платье твоё вдруг подброшено вверх саксофоном»

 

Мой «приятель» привстал, увидев одного мистера:

– Аркадий Васильевич, здравствуйте.

– Здравствуй, Денис.

– Смотрю вы это или не вы, Аркадий Васильевич, на всякий случай решил поздороваться, как у вас дела?

 

Вот гад, строит из себя саму учтивость, а со мной решил, значит, не здороваться. Настроение сильно подпортилось, но, когда его фигура села, я наконец успокоился и стал следить за сценой.

 

Эллочка пела хорошо, со знанием дела.  Отпела несколько хитов мирового джаза и присоединилась к ближайшему столику послушать соло-сакс. Господи, а ведь Иосиф Александрович наверняка слушал — вот так вот в каком-то маленьком пабе, как и я, джаз – вдруг озарило.

 

Прошло больше полугода, как я бросил свою верную Еву, ушёл не оборачиваясь, оставив одну, неудовлетворенную в её комнатушке. Я давно уже порывался уйти, и в тот день ноги сами унесли меня, вперёд к свободе.

 

Я её не любил и был с ней, потому что она была сиротой. Если я всегда ощущал своё душевное сиротство, то она на самом деле была сиротой – это единственное, что меня с ней связывало. Уже давно перестал об этом вспоминать, но слушая джаз – в исполнении местных музыкантов, смотря на грузный силуэт знакомого, на столики с пивом и десертами, я вдруг осознал одну вещь… Я должен петь.

И он запел:

 

«Это – вечная жизнь:

     поразительный мост, неумолчное слово,

     проплыванье баржи,

     оживленье любви, убиванье былого,

     пароходов огни

     и сиянье витрин, звон трамваев далеких,

     плеск холодной воды возле брюк твоих вечношироких».

Приходи ко мне, печаль,

Гостем дорогим ты будешь.

Заварю зеленый чай

Или черный. Как ты любишь?

 

Вместе тихо посидим ,

Моя старая подруга ,

Молча только поглядим

В грустные глаза друг друга.

 

Ты сегодня в черном платье,

Сердце оттого так сильно бьется.

Не хочу в твои объятья,

Но, наверное, придется .

 

Ты положишь свою руку

Мне на воротник рубашки .

Ты взяла с собой тоску?

Что ж, и ей поставим чашку.

Давай останемся никем -

Так будет легче.

Мы избежим миллион проблем,

А время лечит.

Воспоминанья, как вода,

Порой нахлынут,

И я спасенье, как всегда,

Ищу в пустыне.

Хотя мечтаю я порой

О нашей встрече.

Наверно, болен я тобой, -

Пусть время лечит.

Давай останемся никем -

Так будет просто.

Пойдем по правилам систем,

По жизни взрослой.

Я буду часто вспоминать

Глаза и руки.

Но мне не хочется искать

Тебя в фейсбуке.

Давай останемся никем,

Так будет лучше.

Оставив сотни важных тем -

Мы вновь разлучные.

Колорады. Игры памяти.

 

– Стой! Останови! – дед кого-то или что-то увидел за окном.

 

Я припарковал машину у обочины и сдал назад: дед, неровно выставляя впереди себя костыль, шёл к чужому памятнику, украшенному витиеватым гаммадионом, в простонародье называемым свастикой. Святотатство было выгравировано на свежей могиле неизвестного Аджита-индуса.

 

– Фашисты проклятые… – суммировал дед свой гнев.

 

– Дед, это буддист, у них этому символу больше трёх тысяч лет…

 

Доказать что-либо я оказался бессилен: фашистский хакенкройц для ветерана, с гордостью носящего медаль «За победу над Германией», ничем не отличался от древнего знака, символа солнца и созидания. Пока мы приводили в порядок могилу бабушки, я рассказал всё, что знал о свастике. Но дед был неумолим: где-нибудь в далёком Непале пусть «они» рисуют свои кресты где хотят, а «у нас» это фашистский крест и точка. Я сдался.

 

Увы, два десятка лет сделали из доброго тысячелетнего символа убийцу, и память об этом жива более полувека. Вероятно, дед прав: восприятием правит история общества. Через два поколения, когда не будет ни участников той войны, ни их детей, кто знает, что останется от гаммадиона, будут ли проходить парады девятого мая, понесут ли цветы к памятникам. Если историческая память, прививаемая социумом, в семьях, школах, вдруг даст сбой, то генетическая – материя тонкая, недоказанная – сработает ли?

 

 – Доктор, успокойте меня, скажите, что эта прививка не опасна,– мать испуганно прижимает к себе младенца.

– Кто вам сказал, что она опасна?– доктор вскрывает упаковку с ампулой быстро растворимой генетической памяти.

– Знакомые рассказывали, что были случаи, когда дети сходили с ума от этой… памяти… Говорят, что лучше по учебникам, чем запоминать так нашу историю.

– Матушка моя, нравственный иммунитет с молоком матери не приобретается. На социум надежды мало, а знания не всем даются… И потом удивляются, откуда эпидемии… Кладите ребёнка на стол и заверните рукав. Инъекция внутривенная. Ненависть к фашизму, антирасизм, любовь к Родине, патриотизм – инъекция ФАЛП обычно не вызывает побочных реакций, если иммунитет уже закодирован в родительских генах. Место инъекции не мочить три дня, вам нельзя злоупотреблять алкоголем и пить антидепрессанты. Всё остальное разрешено…

 

– … И тут вдруг понимаем, что вражеский шнапс закончился. Что делать?.. – дед в миллионный раз рассказывал одну из своих фронтовых баек, в которых всегда побеждала если не солдатская доблесть, то хитрость и любовь к водке, наипервейшему транклюкатору всех проблем.

 

Я согласно мычал, делая вид, что занят дорогой, на самом деле позволил себе немного помечтать. Если бы мне хватило терпения и фантазии, написал бы утопию, в которой любовь к Родине и историческая память вводится в кровь с самого рождения… Но если человечество к тому времени не будет глобализировано, то подобные инъекции нравственности будут у каждого государства… Замкнутый круг… Ничего так себе утопия получается… 

 

– … Так и взяли высоту – за несколько литров шнапса…

 

Удивительная категория время. Опасный кундштюк может провернуть: охраняя здоровье, прячет в самые дальние закоулки память о боли, лишениях, разочаровании… Если раньше дед рассказывал и страшилки – про то, как взрывом разрывает на куски, про трупы мирных жителей на пути к фронту, про обмороженные руки и ноги, – то в последнее время слышу полувесёлые байки, словно не война была, а развлечение, кто больше выпьет и быстрее добежит. Кто знает, может быть, именно поэтому в масштабах поколения затирается память о самых страшных моментах той истории? Отрекается новое поколение манкуртов, отгораживается неверием в зверства, творимые фашистами, задавая себе вопрос, который однажды я услышал от подростка: «А не жили бы мы лучше, если бы нас всё-таки победили? Гитлер рано или поздно умер бы, и потом было бы лучше. Жили бы как в цивилизованной Европе». Хочется верить в лучшее, без ущерба для вероятности, что нас, скорее всего, в этом случае, и не было бы вовсе. Память стирает детали, чем мельче, тем проще их выводить: не было Гитлера ни в Хатыни, ни в лабораториях по выделке человечьей кожи, ни у доменных печей с самым страшным топливом за всю историю человечества. Не исключаю, что и с немцами память поиграла в дурную игру – избавила от исторической совести, задурманила идеей.

 

У подъезда, выйдя из моей «Мазды», дед онемел на мгновение: на скамье сидели Витька, мой семнадцатилетний кузен, и двое его друзей, неформалов, увешанных подобно новогодней ёлке георгиевскими лентами, на кепках, шеях, запястьях…

 

– Что ж вы творите, треклятые? – дед замахнулся костылём на увернувшихся витькиных друзей.

 

– Дед, иди домой, сейчас им сам шею сверну, – я под хохот пацанов с трудом повёл к двери упирающегося деда. Посадил в лифт, нажал кнопку нужного этажа, сам вернулся. Не столько к дуркующим подросткам, сколько за пакетами с продуктами.

 

– Витька, ты-то хоть бы своим диссидентам объяснил, бессовестный. У тебя дед воевал, а ты сидишь рядом…

 

Витька в общем воспитан правильно, дедом. Но активист в соцсетях и политикан дотошный: своё мнение выказывает на любые сомнительные события. «Пусси Райотс» посадили? Девки, конечно, ещё те идиотки, но давать срок за выходку в церкви – политическая провокация. Крым России отошёл? Не согласен: сепаратизм это, путинский гамбит. Отличился и в этот раз:

– А у нас акция «Антиколорад» называется…

 

– Как? На поля собираетесь паслёновые защищать? – я присел на освобождённый для меня угол скамьи.

 

– Нет, нервы колорадам портить.

 

– Не понял.

 

– Зачем ты ленту на антенну повязал? – друзья одобрительно слушали Витьку, судя по ситуации, хоть и не активиста, но сочувствующего.

 

Я растерялся:

– А какое это имеет отношение к вашей акции?

 

– А такое, что вы, колорады, вешаете ленты куда попало, а право на них имеете? Сами не соображаете, что делаете, лишь бы как все, толпой…

 

– Вообще-то, это просто символ и даже не собственно георгиевская лента, а гвардейская… Заметь, я не вешаю её себе на уши, как твои дружки, а ограничился одной.

 

Витька повторил скафнёж, который я уже слышал от знакомых и читал в Интернете, мол, носить только на груди, да с орденом или медалью и только тем, кто получил эту награду.

 

– Эх, молодёжь, молодёжь… У каждого сотка в кармане, а погуглить – лень великая обуяла, ага? – я дал Витьке некий аналог подзатыльника, оттолкнув от себя и встал.

 

В глазах пацанов читалось сомнение и недоверие:

– А тебя не обуяла, значит?

 

– Георгиевская лента не носилась единственно на груди да с орденом, как вы думаете. Она была и в петлице, и на шее, в большом своем варианте – через правое плечо. А так же на знамёнах и бескозырках матросов. И символизировала она всегда знак верности и храбрости – дым и пламя, как считала Екатерина Вторая, учредившая эту ленту. Во славу Российской империи. Учите историю, школота необразованная.

 

– А почему ж тогда ею машут федералы на Украине? – Витька упрямо не соглашался, – прикрываются, сволочи, победой?

 

Я пожал плечами. За нашим спором азартно следили дружки, словно находились на чемпионате по шахматам или пинг-понгу.

– Виктор, так дураков всегда хватало. Яркий тому пример рядом с тобой сидит. Ты сам почему не украсился? Не хватило? Я отвяжу от антенны, если надо.

 

– Э-э! – сплюнул один из увешанных лентами.

 

– Всё равно это неправильно, – Витька был угрюм, но менее уверен, – как туча колорадов ползёте по площади…

Нас перебила тётка Валентина, с балкона, не стесняясь жителей, крикнула:

– Мальчики, к столу! Остывает!

 

– Помоги пакеты домой занести, поговорим ещё… антиколорад… Как придумаете…

 

За столом дискуссия возобновилась. Витька, как все неформалы, не любил Новый год, Парад, День рождения свой и, оптом, всех остальных тоже, а так же двадцать третье февраля, Восьмое марта – одним словом, все праздники, требовавшие соблюдения многолетних традиций.

 

– …гражданина Иванова И.И. осудили сроком на 20 лет строгого режима по статье цать-дробь-эн за то, что гражданин Иванов И.И. осмелился запустить салют с тридцать первого декабря на первое января, а так же выкрикивал запрещённые ругательства «С Новым годом!».

В цать-каком-то веке, когда к власти пришел лидер партии «Не такие, как все» Непохожев А.А., были отменены все традиционные праздники. Конституционный суд так же признал соблюдение всех традиций аморальными и призывающими к опасной идентичности во взглядах и время проведении…

 

–… Даже закоренелые преступники боятся одиночной камеры. Человек – социальное животное, ему, как воздух, необходимо общение. Младенцы заболевают и умирают, если их ограничить в сенсорном общении. Робинзона Крузо вспомни, наконец. Читал? – в наш с Виктором спор родные не вмешивались: бывал я у них в гостях редко, а для брата авторитетом всё же являлся.

 

– Кино смотрел, – Витька ковырялся в тарелке, – это я понимаю. При чём тут Новый год и парад Победы?

 

– А при том, что обществу, чтобы чувствовать единение, необходимы ритуалы и традиции. Ты говоришь: «Привет!» – а дальше как обычно?

 

– «Как дела?», а что?

 

– Тебе на этот вопрос что отвечают?

 

– «Нормально».

 

– А не начинают два часа, – я покосился на тетку Валентину, знатную болтушку, – рассказывать о своих проблемах, да?

 

– В принципе, да, – согласился Витька, – и что?

 

– И то, что каждый год вы садитесь семьёй за стол тридцать первого декабря и сначала провожаете старый год, потом пьете шампанское, потом слушаете речь Президента…

 

– Скукота…

 

– В твоих силах внести разнообразие, в чем проблема?

 

– А парад Победы? Тоже ритуал?

 

Дед насторожился и придумал встрять, но я уже торопился, поэтому не давал вмешиваться в спор никому:

– Это уже традиция. Не будет традиций – сотрётся историческая память. Это как зубы – не будешь чистить каждый день, кариес обеспечен. Генетическая память ещё пока не исследована, так что надежды на неё мало. Остаются традиции…

 

– Что за?..

 

– Генетическая память – это… Как бы проще объяснить… Некоторые учёные, ну и психологи среди них есть, считают, что в генах у нас закодирован некоторый объём исторической памяти. Например… Гамбургер и кола – изобретение западное, генетически организм русского к ним не приспособлен… Или зарубежный менталитет – отношение к сексу, деньгам, искусству – тоже противоречит исконно русскому. И однажды это противоречие накопится в нации и отдельно взятом человеке, русском, естественно, и тогда начинаются неврозы, девиации в поведении, то есть, отклонения... Теория генетической памяти объясняет потерянное поколение, отчасти, разумеется. Пока нет убедительных доказательств, но и опровержений убедительных тоже. На грани фантастики, в общем.

 

– То-то, я думаю, чего они там на Украине с ума все посходили… – все-таки встряла тётка.

 

Я бросил быстрый взгляд на часы, торопливо допил чай, сложил руки лодочкой, как бы говоря «аминь», и поднялся из-за стола:

– Всё, спасибо, тёть Валь, за борщ, за чай. Дед, давай, до девятого, заеду за тобой к восьми. Витька, поедешь с нами на парад?

 

– Посмотрим, – загруженный информацией пацан раздумывал, – ладно, уговорил. Ещё поговорим на эту тему?

 

Я пожал ему руку. Неформал он, конечно, не столько по убеждению, сколько по временной необходимости: всегда будут те, кто будет идти против системы, думая, что открывают миру новое. Но за такими решение – что оставить от прошлого истории, что пересмотреть, а что вычеркнуть. Если получится, конечно. Поскольку память, любая, – штука хитрая. Никогда не знаешь, что затемнит, а что выдвинет на первый план и прибьет двадцатисантиметровыми гвоздями к стене навечно. А время после рассудит, правы мы были когда-то или нет.

 

Принц для принцессы

 

В этот день ей отрезали волосы и грудь, а ТУДА прилепили член из пластилина. Но она улыбалась. Вечная эмоция радости, стереть которую в силах разве что ацетон. Оторви хозяйка ей руки-ноги, оставь одну голову, и тогда бы улыбка не сошла с лица.

 

- Мама, купи мне мальчика? Ну, мама? – девочка канючила, тянула маму за юбку, показывала на витрину, где выстроились в ряд коробки с совершенными моделями людей. Лучезарные, яркие, неправдоподобно красивые они приковывали взгляды, вызывали желание взять их и унести домой. Но мама оказалась непреклонна.

 

- Нет, милая, - сказала мама, отвернувшись от витрины, - незачем тебе мальчик. Давай лучше возьмем еще одну принцессу?

 

- Но, мама, - девочка всхлипнула, - а как же они будут жениться?

 

- Что за глупости? Не надо им жениться. Играй так.

 

- А детки? У моих принцесс ведь есть детки, а пап у деток нет, - не унималась девочка. Она уже присмотрела в одной из коробок принца с волевым подбородком и ясными голубыми глазами.

 

- Детка, рано тебе еще в такие игры играть. Давай так, это не детки принцесс, а их сестрички и братики? А я тебе куплю новую принцессу. Смотри, какая красивая.

 

Ей отрезали волосы и грудь сразу, как только принесли домой и вытащили из коробки. Вместо пышного бального платья в блестках на нее надели футболку и узкие брюки, которые раньше носила другая кукла – бизнес-леди, от которой ничего, кроме костюма не осталось.

 

А потом сказали любить. Такую же, как она, только с грудью, длинными светлыми волосами и в платье цвета небесной лазури. Теперь ей надлежало стать Принцем для Принцессы. Им расстелили кровать, и усыпали ее лепестками герани.

 

Полиуретановые носы едва соприкоснулись, когда шарнирные руки обвили талию. Их первый поцелуй был недолгим.

 

- Милая, что это ты делаешь?

 

- Ничего, мама. Играю, - девочка спешно высыпала на кукольную кровать мягкие игрушки из корзины.

 

- Хорошо, пойдем ужинать.

 

 

В темноте под грудой мягких тел они лежали, обнявшись. Принц не видел платья своей суженной, но помнил, как оно воздушно и прекрасно. Ему хотелось такое же. Быть может, если он будет хорошо себя вести, то получит его?

 

На следующий день Принцесса предстала в новом платье – в том самом, в котором Принца принесли из магазина. А Принцу сняли пластилиновый член – он размазывался и прилипал к телу Принцессы, когда они женились. Его сменил небольшой гвоздь. Его забили принцу между ног и обмотали проволокой для придания формы. Теперь жениться Принц с Принцессой могли без проблем, только брюки на Принца больше не надевались. Пришлось сменить ему титул и провозгласить шотландским королем: на кровати с засохшими лепестками герани его уже ждала юбка в клетку.

Единственный выход
Автор: Попутчик (Артём)

Маршрутка полнилась духотой. В салоне было тесно. Люди потели, толкались, возмущенно цыкали, но вынужденно терпели присутствие друг друга. Даже тем счастливчикам, кто устроился на сидениях, приходилось нелегко: стоящие рядом соседи наваливались, норовили двинуть сумкой по голове. Водитель – законный владелец микроавтобуса – наполовину опустив стекло, щелкнул зажигалкой. В духоте поплыл запах табачного дыма.

Позади водительского места, за перегородкой стоял Данила – рослый парень двадцати четырех лет с хмурой складкой меж светлых бровей.

Салон внезапно наполнился синевато-серыми сумерками. Следом вновь сделалось светло. Темно, опять светло. «Под мостом проезжаем». Данила приободрился: ехать ему оставалось недолго.

Третий день отпуска проходил на удивление скучно. Раньше, вырваться из рутины – казалось спасением. Однако все планы на беззаботный месяц при ближайшем рассмотрении оказались либо ребяческими выдумками, либо пустой тратой времени. Оказалось – заняться попросту нечем.

Не сбавляя скорости, водитель выбросил окурок в окошко и поднял стекло. Спиной к Даниле, покачиваясь от дорожной тряски, стояла девушка с густым мехом на откинутом капюшоне. Парень нервно переступил: нос, измученный меховой щекоткой, втягивал сладкий запах духов. На очередной колдобине он всем лицом зарылся в коричневый мех. «Вцепиться бы зубами, и оторвать этот капюшон к чертовой матери! Визгу будет...». Усмехнувшись, опустил голову – пусть лучше лоб чешется, чем нос.

Как вдруг у себя на рукаве пальто Данила заметил черного муравья.
Машинально тряхнул рукой, и шестиногий пассажир свалился куда-то вниз, на грязный вибрирующий пол. «Раздавят. Ну, так ему и надо. Нечего в начале марта вылезать. Нормальные мураши в это время спят еще».

- Остановите, остановите на Московской!

Данила опомнился, тоже стал протискиваться к выходу.

Выбравшись на бетонную плиту остановки, привольно расправил плечи, вдохнул холодного мартовского воздуха. Самодовольно улыбнулся: его-то попутчикам предстояло и дальше толкаться в сигаретном дыму и духоте.


В родном подъезде все было по-старому: неподвижные сумерки, чуть влажный воздух и запах супа. Супом здесь пахло всегда, причем всегда – одним и тем же. Рисовым. Кто из жильцов на протяжении многих лет так неустанно и пахуче варил рисовый суп, оставалось для Данилы тайной.

Он поднялся на третий этаж. Звеня ключами, вошел в полутемную прихожую однокомнатной квартиры. Щелкнул замком, навесил цепочку – парень даже не догадывался, что оставляет за дверью привычную жизнь.


Лампочка в ванной комнате сквозь поднявшийся пар светила тускло. Данила выключил воду. Выбравшись на холодный кафель пола, сдернул полотенце с дверного крючка. Когда просушил голову и открыл глаза, то заметил на правом локте черную соринку. «Странно, отчего водой не смылась? Или упала с полотенца?». Попытался смахнуть – она оставалась на месте. Щурясь при слабом освещении, присмотрелся к черной точке, полагая в ней новоявленную родинку. Однако то была вовсе не родинка.

Данила повесил полотенце на сушилку и оделся. За дверью ванной поджидал прохладный воздух квартиры. Парень включил свет и остановился в узком, обклеенном желтыми обоями коридоре перед стареньким трюмо. Закатал рукав домашней синей футболки.

При ярком освещении родинка-соринка оказалась черной дырочкой. От прикосновений странная ранка нисколько не болела. «Где, а главное, чем можно так здорово проколоть руку?! Да еще и боли не почувствовать?».

Поеживаясь от прохлады, достал йод с ватой, сходил на кухню за спичкой. Через минуту знакомый с детства крохотный «факел» был готов. Данила уже поднес его к локтю, но остановился: из черной дырочки внезапно выросли две короткие темные щетинки, которые подрагивали, покачивались от неведомого сквозняка. Другие волоски на руке, привычно тонкие и светлые, оставались недвижимы. Парень с силой дунул на локоть – шевелящиеся темные щетинки тотчас пропали.

Сбитый с толку, Данила поморщился, вытер распаренный после душа лоб. Снова занес йодистый «факел» над ранкой, чтобы обработать. Как вдруг из нее опять выросли темные щетинки – только теперь бегали, качались независимо друг от друга. А следом на поверхность высунулась голова черного муравья. «Щетинки» на деле оказались усиками.

- Ах ты, гад! – Спичка с темной ваткой полета на пол.

Он хлопнул по руке. Муравей успел спрятаться в дырочке. Тогда, неловко вывернув правый локоть, парень принялся с силой бить с другой стороны, надеясь вытрясти черное тельце. И внимательно смотрел на вытертый рыжий линолеум под ногами – намеревался немедленно раздавить наглого муравья, как только тот окажется на полу. Данилу передергивало при мысли о том, что в глубокой ранке прячется насекомое.

Кожа от ударов покраснела, а муравей все не выпадал. Парень ринулся в душную ванную. Включил сильный напор теплой воды и сунул локоть под струю. Во время этого промывания рукав синей футболки намок и потемнел.

Данила вышел из ванной мрачный – похоже, насекомое по-прежнему пряталось в ранке. Он еще долго разглядывал черную дырочку на локте, растягивал и сжимал ее края пальцами, надеясь выдворить постояльца. Вымокший рукав неприятно лип к плечу. Кожа на локте воспалилась.

Парень поднял спичку с йодистой ваткой на конце. Обработал ранку и пошел ужинать. «Может, я просто не разглядел муравья на линолеуме? Даже если тот в коридоре не выпал – уж под краном был такой напор! Я запросто мог не заметить, как его смыло!». Данила представил происходящее глазами муравья: на безумной скорости в полной тьме ревущий поток мчит его сейчас куда-то, и совсем нет воздуха, чтобы вдохнуть. Удовлетворившись этой злой фантазией, парень выложил скворчащую яичницу на тарелку.

После ужина он поплелся в зал и плюхнулся на старенький диван с потертой синей обивкой. Включил телевизор. Сменяя каналы на пульте, с неудовольствием отмечал: все – скучно. Какая-то передача о шокирующих пластических операциях ненадолго захватила его внимание. Но когда начался первый рекламный блок, Данила отвлекся и тотчас заметил, что машинально потирает, массирует правый локоть. Вроде бы крохотная безболезненная ранка не давала покоя.

Он против воли прислушался к ощущениям. И чуть не подскочил на месте: внутри появился зуд. Глубоко, возле самой кости. Точно к оголенным нервам прикасаются тоненькие усики и лапки. Данила мучительно нахмурился: «Это ранка закрывается. Идет регенерация. Болячки ведь чешутся, когда заживают!». Поднявшись с дивана, парень с вялой нервностью бродил по однокомнатной квартире.

Квартира досталась ему от матери год назад. После того, как отец их бросил, мама вышла замуж во второй раз и, в конце концов, уехала с отчимом в Новосибирск. Данила переезжать отказался наотрез: учеба в университете, друзья, влюбленность в однокурсницу. Искать же общий язык с отчимом нисколько не хотелось. Мама сделала выбор, судить о ее поступках не следовало. Но и Данила сделал выбор: отчим навсегда – чужак.

Он вернулся в зал, выключил телевизор. Снова улегся на диван. Запретив себе прикасаться к локтю, постарался освободить голову от размышлений. Чтобы отвлечься, в тишине заскользил взглядом по комнате.

Замерший телевизор на пыльной тумбочке соседствовал со старым советским сервантом: за стеклом тускло блестели тарелки и несколько ваз.
На столе – бежевый телефон с круглым грязным диском. В углу темнел книжный шкаф полный любовных романов, которые мама не забрала в Новосибирск. Как раз между книжным шкафом и столом было втиснуто зеленое отцовское кресло: в него теперь никто никогда не садился.

Замаявшись, Данила с силой стукнул по локтю. Зуд оборвался.
Несколько месяцев назад парень заметил, что оставшись в одиночестве – обычно дома после работы – разговаривает сам с собой. Поначалу подтрунивал: «Приятно поговорить с умным человеком». Затем свыкся. Вот и теперь в сумеречном зале хмуро пробурчал в потолок:

- Может, к врачу сходить? Да уж…, представляю.
Воображаемый пожилой доктор с фонендоскопом на шее деловито поправил очки и поднял бесцветный взгляд на пациента:

- Присаживайтесь. Рассказывайте, что вас беспокоит.

- Понимаете, во мне живет муравей. У вас случайно нет какого-нибудь лекарства от муравьев? Или вы рецепт выпишите?

Парень коротко зафыркал – смеяться было лень.

Зал наполнялся густыми сумерками. Следовало подняться, включить свет. Но он продолжал лежать, разглядывая потолок. Так и уснул. Не разложив дивана, не застелив. В синей футболке с еще влажным рукавом.


Кругом колыхалась непроглядная тьма. В пятно тусклого света, где стоял Данила, лезли муравьиные головы – огромные! Двигались черные жвала, поблескивали выпуклые, будто слепые, глаза. И всюду что-то шуршало, шелестело без конца, тихонько поскрипывало.

- Пошли вон!

Данилу трясло от страха и отвращения. Громадные муравьи не нападали. Однако жались к нему, теснились кругом. И холодными коленчатыми усиками ощупывали, щекотали, возили по лицу, по спине, по рукам.

С каждой минутой гадких усиков из темноты возникало все больше. Они заполонили круг света, тянулись к Даниле. Черные суетливые прутья.

- Мрази! Отвалите от меня!

Он запутался в этих живых зарослях. Его уже не щекотали – требовательно скребли по коже. Все быстрей, все тревожней. Полезли откуда-то сверху.


Близился полдень. Данила просыпался тяжело. Давило виски, футболка прилипла к вспотевшей спине. Колеблясь между сном и явью, он не желал ни того, ни другого. Заворочался, чуть сдвинул руку и недовольно застонал – на диване были рассыпаны какие-то крошки, которые неприятно липли к взмокшему телу: колючие, мелкие – словно раскрошили пару сухарей. Сквозь тягостную дрему парень вяло попытался смахнуть их с дивана, старался сообразить, откуда они взялись.

Приподнялся, моргая, болезненно щурясь. В окна светило слишком яркое весеннее солнце. Вчера следовало задернуть шторы. Данила смел ближайшие крошки в кучку, взял в щепоть и поднес к глазам. Не сухари – что-то другое. Бурые, черные крохотные комочки.

- Я здесь ничего такого не ел, – хрипло, с бессильной апатией промямлил парень. Встать не хватило сил: упав на спину, закрыл глаза.

Зачем куда-то смотреть? Чтобы увидеть неподвижный твердый сервант с посудой? Или темный шкаф с книгами, которые никому не нужны? Данила коротко замычал. Хотелось укрыться от этой слишком знакомой комнаты, отдохнуть от самого себя. Все вокруг было невыносимо. «Я заболел».

Когда стало ясно, что сон не вернется, Данила слез с дивана. Отлежавшееся тело мелко покалывали иголочки. Пошатываясь, побрел в ванную. Почистив зубы и умывшись, немного взбодрился. Вытер руки – бросил полотенце на пол и схватился за локоть. Вокруг вчерашней ранки еще желтело йодистое пятно, но рядом появилось второе отверстие!

Данила вылетел на солнечную кухню. В смятении разглядывал две одинаковые дырочки на локте. «Может, просто не заметил? Нет, вторая появилась недавно. Пока я спал!». Парень заметался по кухне. «Что это такое?! Болезнь?.. Мне надо к дерматологу!». Как вдруг из ранки, не отмеченной йодом, выскочил черный муравей. Щекоча кожу, побежал вверх по руке. Возле запястья его путь оборвался – Данила с неожиданной вспышкой ненависти буквально размазал насекомое.

- Подохни, гаденыш! Вылез, да?!

Крохотное убийство принесло огромное облегчение. Будто разрешилась давняя гнетущая проблема. Парень даже удивился обретенной легкости. Однако триумф длился недолго. Из новой дырочки внезапно показались сразу четыре усика! Данила высоко вскрикнул, хлопнул по локтю…

Замер, прислушиваясь к ощущениям. Глаза широко раскрылись: тело до сих пор покалывали иголочки – точно всего себя отлежал.

Данила задергался, завертелся на месте, как безумный. Хныча, заскреб ногтями по лицу, по напряженной шее: нет, не отлежал.

Парень дико уставился в потолок, часто-часто дыша. Следовало успокоиться. «Это все неправда! Неправда». Когда закружилась голова, Данила зажмурился и перестал дышать вовсе. «Расслабься… Такого не бывает. Муравьи не живут в людях». Он тяжело сглотнул пересохшим горлом. «Если каждое покалывание сейчас – это муравей, то во мне их целая сотня! Нет-нет-нет, такого не бывает».

- Успокойся и не паникуй. Ты спал в неудобном положении – теперь просто восстанавливается кровообращение.

Данила ринулся в ванную. Грохнув дверью, скинул одежду – почти прижался к зеркалу. И отпрянул. Руки скорчились, сами завозились на груди: дырочка обнаружилась между ребер. И еще одна – на левой скуле. Он закрутился перед зеркалом, нелепо вскидывая локти – никак не удавалось осмотреть спину. Парень внезапно застыл. Потом прижался грудью и щекой к ледяному кафелю на стене. Холод отрезвил ум, но ощущения нисколько не изменились – внутри все зудело, легонько покалывало.

Трясущимися руками Данила оделся. Сел в зале на диван. В голове боролись два голоса: один настойчиво успокаивал, другой срывался на крик.

- Тебе кажется. Нет здесь никаких муравьев.

- Крошки на диване – из меня! Они роют ходы! Копают норки!

- Нет. Никто не копает.

- Во мне копошатся муравьи! Изнутри съедают!

Тотчас почудилось, будто тело потеряло в весе. Данила вскочил. Остро, до одури захотелось с разбегу удариться о стену. Чтоб муравьи перестали!

- Это лишь кажется. На самом деле ничего нет, - он заплакал.

Парень опустился на пол возле дивана, низко уронив голову. Потом напрягся, горячо засопел – со всей силы ударил в мягкую обивку.

- Нету никаких дырочек! Я только думаю, что есть! На самом деле нет!..

Надрывно всхлипывая, Данила медленно повалился на бок. Подтянул колени к животу – скорчился, сжал голову руками. Сдавленно замычал.

- Это же неправда! Неправда!..


Он лежал на рыжем линолеуме до тех пор, пока тело не окоченело.
Слезы высохли, и хотя отчаяние плитой гранита по-прежнему давило на грудь, бессилие как будто примирило Данилу с нынешним положением. Плечи, скованные напряжением, чуть расслабились. Он задышал ровнее.

Цепляясь за диван, наконец, неловко поднялся. Побрел на кухню – хотелось пить. Каждый следующий шаг становился быстрее, лицо оживало. В коридоре силы вернулись к Даниле: он подскочил к маленькому сломанному холодильнику, стоявшему напротив двери в ванную.

Сверху пестрела липкая клеенка, некогда снятая с кухонного стола. Парень рывком распахнул дверцу – изнутри пахнуло затхлым неживым воздухом. На нижней полке холодильника мутнел большой полупрозрачный пакет с потемневшими от времени макаронами «рожками», почти коричневыми – так долго они пролежали здесь. На верхнюю узкую полку кто-то давно затолкал пару изношенных черных ботинок со стоптанными задниками. Как раз рядом с ботинками хранилось тонкое колесико синей изоленты. Данила выхватил ее из холодильника, захлопнул дверцу и вошел в ванную. Вытащил из шкафчика ножницы – отрезал от изоленты несколько липких квадратиков.

Стоя перед зеркалом, Данила принялся старательно заклеивать все дырочки на теле этими синими кусочками. «Теперь муравьи задохнуться внутри меня. Сдохнут! И ранки потом заживут». Заклеивая отверстие между ребер, парень даже улыбнулся. «Посмотрим, сможете ли вы жить без воздуха! Изоленту вы не прогрызете». От картин будущего Данилу мутило: придется ходить по городу, разговаривать с людьми – а внутри, во множестве темных опустевших ходов будут лежать высохшие тельца со скрюченными лапками. Тихонько хрустеть во время ходьбы тела и рассыпаться. Будто он – старое бревно, источенное насекомыми-вредителями. Или подушка, набитая черной шелухой. «Все равно – это лучше, чем живые муравьи внутри. Прогрызенные норки потом обязательно сомкнуться, зарастут. А я сделаюсь таким же как раньше!». В душе поднималось ликование – надломленное, слепое.

Он полюбовался на себя в зеркало – на левой скуле теперь ярко синел квадратик. «Вот, даже не видно. Как будто их и нет вовсе». Данила пошел на кухню пить чай: хотя уже стоял вечер, есть не хотелось.

Оставалось только ждать. Парень с мстительной неторопливостью размешивал сахар. «Наверное, уже начинают задыхаться». Тишину нарушало позвякивание ложечки в красной керамической кружке. Этот монотонный звук казался единственно правильным, уместным. «Да, совсем как колокольчик. Похоронный колокол по вам, твари! Вы его сейчас слышите – задыхаетесь, бегаете, утыкаетесь в изоленту. Она тонкая, сквозь нее свет виден. Но эту липкую дверь вам не открыть! Вы скоро все подохните!». Данила принялся размешивать сахар быстрее, энергичнее – воображаемая паника насекомых распаляла ненависть. «Я как муравьиный маньяк!».

Злая улыбка пропала с лица. Данила машинально облизнул ложечку и, не глядя, положил на стол. «Маньяк… маньяк. Я схожу с ума».

Парень поднял кружку и осушил ее до дна в несколько глотков. Откинувшись на спинку стула, свободно переводил дух. На душе стало чисто и светло. В наполовину прикрытых глазах заблестели слезы невероятного, почти божественного облегчения:

- Господи! Я псих!.. Я же просто сошел с ума. Господи, Господи, спасибо!

Глубоко прерывисто дыша, Данила поднялся со стула и направился в зал. Там упал на диван и счастливо зажмурился.

Сумасшествие объясняло все. Дырочки на теле, черные муравьи – лишь плод больного ума, не более. А в действительности кожа оставалась по-прежнему целой, гладкой. Он мог прямо сейчас выйти из квартиры – свободно! Куда угодно – идти! Что захочется – делать! Счастье высоко, неуловимо для слуха, зазвенело в воздухе тонкими золотыми нитями. Будущая жизнь, как после школьного выпускного, обернулась светлой сказкой – столько всего впереди!.. Даже зуд и копошение внутри тела отодвинулись, лишились значения. Ведь на самом деле их не существовало. Впервые за последние два дня Данила полностью расслабился.

Однако через час парня начали скрести сомнения. «А вдруг мне это не кажется? Что если муравьи действительно существуют? Если я не сошел с ума, то… я с ума сойду от ужаса!».

Бастион спокойствия дрогнул. Требовалось срочно убедиться в собственном безумии. Каким-то образом проверить его. «Сходить к психиатру?.. Доктор, кажется, внутри моего тела живут муравьи – я ведь сумасшедший, да?». Едва освободившись, Данила вновь погружался в глубокую шахту мятущихся страшных мыслей. «Нельзя. Сразу же закроют – положат в лечебницу. Привяжут к казенной кровати и чем-нибудь обколют. Нет, мама такого не выдержит. Нельзя». Поднявшись с дивана, парень задумчиво закружил по комнате. «Надо кому-нибудь показать дырочки! Если их никто не увидит, значит – все это происходит лишь у меня в голове».

Он поспешил в прихожую, сунул ноги в ботинки, прихватил с полочки ключи. И, выйдя из квартиры, позвонил к соседке.

После приглушенного вопроса из-за двери, звяканья цепочки, на пороге появилась маленькая белокурая женщина в поношенном розовом халате.

- Здравствуйте, Валентина Ивановна! Извините, если поздно…

- Данилка, здравствуй. Ты заходи. Чего-то случилось? – Голос ее всегда звучал тихо, вне зависимости от обстоятельств и настроения.

Окунувшись в прихожую чужой квартиры – где все иначе, незнакомо – Данила оглядывался, поневоле тоже говорил тише.

- Да вот, зашел йод попросить. У вас нет случайно?

- Ой, ну что ты на пороге стоишь? Разувайся, на кухню проходи. Мы тут с Коленькой как раз чай собираемся пить. А йод сейчас достану.

Коля был ее сыном – почти ровесником Данилы. Хотя на вид ему давали не меньше сорока. Пропитой, прокуренный, рано поседевший, Николай одно время славился буйным нравом. Однажды в пьяной драке его пырнули ножом. Врачи спасли, мать выходила. С тех пор Николай сделался тихим. Продолжал пить, но уже не бил стекол, не клялся устроить пожар или убить «неугодных». Валентина Ивановна видела в этой перемене начало того долгожданного перерождения, которое обозначают фразой – «вернуться к нормальной жизни». Колю она любила всегда.

Сейчас на уютной и чистенькой, чуть душноватой кухоньке Данила ясно увидел разницу между наличием и отсутствием матери: его кухня была другой. Как минимум, без цветущих фиалок на окне. Валентина Ивановна сняла с холодильника желтую коробку из-под обуви, где хранила все лекарства, и теперь копалась внутри, шуршала пакетиками, звякала пузырьками. В присутствии соседа, Коля мрачно замер над тарелкой супа, не выказывая ни малейшего желания к рукопожатиям или разговорам. Зажал в одной руке хлеб, в другой – ложку, исподлобья тяжело смотрел на Данилу.

- Найду, найду! Точно есть… Кстати, а тебе зачем? Порезался, а?

Парень очнулся: прекратил разглядывать кухню, вид которой поднимал в душе мутные волны неясных чувств. Вспомнил о тайной цели визита:

- Да вот, руку… поранил, - он поспешно снял квадратики изоленты с локтя.

Валентина Ивановна обернулась, держа коричневый пузырек:

- Покажи-ка, дай посмотрю.

С внутренним замиранием Данила выставил локоть на обозрение.

- Погоди, нет. Ничего не вижу – ты к свету подойди.

Не удержав вздоха облегчения, парень расслабленно встал под кухонным абажуром. «Не видит – слава богу, я псих».

- Это здесь, где недавно йодом обрабатывал? И чего тут? Ссадина? – Валентина Ивановна нащупала свои очки на табурете, надела. – Ой, Данилка! Как же ты? Шилом ткнул? И глубоко-то...

Парень отдернул локоть, прикрыл его ладонью. Оглянулся на дверь.

- Да, шилом. Я сапоги чинил. Зимние. И вот.

Данила вдруг заметил, что Коля с насмешливым любопытством смотрит на него. Лишь теперь вспомнилось – один синий квадратик прилеплен и к лицу. Парень тотчас отодвинулся в тень. Валентина Ивановна поморгала большими – сквозь стекла очков – голубыми глазами:

- Осторожнее надо быть. Вот, возьми, - протянула коричневый пузырек. – Данилка, ты чаю хочешь? Садись с нами.

Парень рассеянно поблагодарил, заторопился. У порога едва не надел чужую обувь, ответил на какой-то вопрос о Новосибирске. И ушел.


Данила запер дверь своей квартиры, оставив ключи в замке. Рассеянно побрел на кухню, поставил чайник на огонь. Сел за стол, положив руки на изрезанную белую клеенку. Замер. «Когда это началось? Первый раз я увидел муравья в маршрутке. На рукаве. Может, специально подкинули?». Парень вообразил некоего абстрактного «врага» - попытался приставить к его голове, как маску, одно из знакомых лиц. Но ничего не вышло: неприятные люди были, а врагов не было. «Тогда откуда муравьи?».

На кухонном окне безвольно обвис желтый давно не стираный тюль. За ним на подоконнике прятались глиняные горшочки: в каждом уныло торчало по засохшему растению. Где фиалка, где плющ – не разобрать: только сухие коричневые палочки и хрупкие листья в поддонах горшков. Посади Данила новые цветы, за ними пришлось бы ухаживать. А если выкинуть нынешний сухостой, то пустым горшкам незачем будет стоять на подоконнике – еще один след, напоминающий о маме, исчезнет из квартиры. В углу чопорным иностранцем высился холодильник серого цвета. Данила купил его недавно – современная техника не вписывалась в антураж старой кухни. На плите истерично засвистел чайник.

От свиста парень вздрогнул: короткое движение усилило зуд внутри, пробудило тревожную суету. Данила вскочил. Сорвал пронзительно свистящий красный чайник с плиты, занес его над правым локтем, где в дырочках пугливо шевелились муравьиные усики. «Твари, вы сейчас подохните все!». Дрожащей рукой наклонил носик, из которого рвалась струйка горячего пара. Остановился. И всхлипнул:

- Я же… собираюсь обварить себя кипятком.
Парень осторожно поставил чайник на место и выключил газ.


Тускло светила лампочка, гудели водопроводные трубы: краны, открытые до предела, дрожали от напора хлеставшей воды. Окутанный паром, Данила сидел в ванной. Скорчившись, исступленно плача – возле колена обнаружилось еще три новые дырочки.

- Ну, почему?! Почему?!

Он с силой массировал ногу, подставлял локоть под струю нестерпимо горячей воды. Почти тонул в ванной – надеялся, что вода зальется в прорытые тоннели, и тогда насекомые погибнут. Тщетно. Всплыл только один неосторожный муравей. Данила раздавил его в мокрых пальцах. Однако все до единого крохотные выходы оказались заперты – жемчужными пузырьками воздуха. Парень пытался избавиться от них: растягивал кожу, бил, выдавливал, но эти пузырьки прочно сидели в черных отверстиях. Похоже, муравьи знали об угрозе затопления – рыли ходы умело.

Вода полилась через край. Судорожно всхлипывая, Данила закрыл краны. Вытянулся в ванной и разрыдался от бессилия, от беспрестанного зуда в теле. От отвращения к самому себе. «Даже сейчас выедают изнутри. Бегают-бегают. Копошатся. Во мне! В живом! Прогрызают ходы глубже».

Спиной сполз по борту ванной ниже и чуть не захлебнулся. Сразу приподнялся, болезненно кашляя, выплевывая воду. Даже бегущие слезы, щекотавшие лицо, теперь напоминали муравьев. Они были всюду.

«Съедают живьем! Выгрызают по кусочку, чтобы углубить свои ходы. Копают и едят!». Данила мучительно завозился в ванной, больно ударился затылком о кафельную стену. «Делают муравейник! Источат скоро всего!». Парню привиделось: он лежит на холодном линолеуме в прихожей. Еще живой. Подергивается, но крикнуть уже неспособен: легкие изъедены муравьями. Тело, как трухлявое бревно, сплошь покрыто дырочками. Внутри шевеление – насекомые хозяйничают, суетятся.

- Не надо! Пожалуйста!.. Ну не надо! Прошу вас!..

Рыдания обратились надрывными хрипами.

- Я же нормальный… Нормальный.


Прошел час. Данила больше не всхлипывал. Лежал с закрытыми глазами. Недавние слезы опустошили, а горячая вода расслабила: глубоко – глубже муравьиных нор. До самой души. Хотелось остаться в этой ванной, в этой запертой квартире. Чтобы все замерло в неподвижности. В безвременье.

Наконец, изнемогая от слабости, парень с неимоверным трудом выбрался из ванной. Спустил воду, вытерся. Уронив полотенце на пол, поплелся в зал. Кое-как застелил диван. Забрался под одеяло и сразу уснул.


Данила снова стоял посреди океана тьмы в одиноком пятне света. Однако это пространство ему приходилось делить с еще одним существом. То была муравьиная матка – крупная, как вороная лошадь. Гладкая и блестящая, с матово-слепыми глазами. Слюдяные крылья ее тянулись куда-то в темноту. Матка держалась поодаль: настороженно следила за Данилой.

- Что тебе надо? Зачем вы вообще пришли?!

Она задрала голову, задвигала могучими жвалами – будто пыталась ответить. Подобралась чуть ближе, покачивая коленчатыми усиками.

- Вы меня уже всего продырявили! Изъели!

Матка беспомощно переступила на месте.

- Уводи своих муравьев, поняла?

Как вдруг во тьме что-то затрепетало, в лицо повеяло сухим ветром. Поскрипывая лакированным телом, она коротко с расстановкой завибрировала прозрачными крыльями. Точно не решалась взлететь.

- Вот и правильно: улетай и забери свой выводок!

Матка сосредоточенно опустила голову, усики так и замелькали в воздухе.

- Ты не собираешься улетать…

Прислушиваясь к старательному трепету крыльев, парень растерялся:

- Но я же не понимаю по-муравьиному!


- Я не понимаю по-муравьиному, – пробурчал Данила и проснулся.

Левая рука, свесившись до самого пола, закоченела. На запястье чернели две новые дырочки. Он заметил, что к руке бежит черный муравей, неся в жвалах белесую куколку. Должно быть, та выпала случайно, когда «муравейник» ворочался во сне. А теперь ее следовало вернуть на место. Данила бесчувственно наблюдал, как насекомое со своей драгоценной ношей приближается. Как только усики коснулись гладкого ногтя, Данила тем же пальцем раздавил муравья вместе с куколкой.

Шевелиться не хотелось. Он знал: стоит изменить положение тела, как колючие темные крошки сразу же прилипнут к телу. Сколько насекомые прокопали за ночь? Сколько «мусора» вынесли наружу?

Поднявшись, Данила поплелся в ванную. Проходя мимо трюмо в коридоре, отвернулся от зеркала. Смотреть на себя не хотелось – наверняка, появились десятки новых дырочек на теле. И все же краем глаза парень отметил худобу. Мелькнувший в отражении профиль выглядел иначе. «Съедают жировую ткань. Надо же им чем-то питаться. Хотя от стресса тоже худеют».

Умывшись, он таки взглянул в зеркало на дверце металлического шкафчика. И застыл с полотенцем в руках. Пристально рассматривал мокрое лицо: невероятно, однако черная дырочка на левой скуле почти пропала! Затянулась розовой пленкой. Как видно, этот выход стал муравьям без надобности, а кожа теперь сама собой восстанавливалась. Других дырочек на лице не появилось. Данила улыбнулся, опустил голову.

Шумно вдохнул: грудь, живот, ноги – всюду чернели крохотные отверстия, из которых выглядывали шевелящиеся усики. Парень уставился в кафельную стену, чтобы совладать с собой. Потом начал одеваться. Натягивая джинсы, случайно коснулся поясницы тыльной стороной ладони. Осторожно притронулся вновь – хныча, отдернул руку, будто обжегся. Это было уже непереносимо. Едва справляясь с отвращением, Данила дрожащими пальцами застегнул пуговицы на рубашке до самого горла. «Никто не должен этого видеть! Если только люди узнают – конец! Чураться станут, отшатываться. Или насильно отдадут каким-нибудь ученым, которые меня раздербанят. Нет! Никто не должен узнать». Данила спешно обулся в прихожей, собираясь в ближайшую аптеку. Взялся за ручку двери, но остановился. «И что же мне дадут в аптеке? Что в этом случае купишь?! Ведь лекарства от муравьев не изобретали. Выйдя на улицу, я только рискну попусту, а помощи все равно не найду». Он привалился спиной к запертой двери. «Господи, помоги, пожалуйста! Один я не справлюсь».


Стемнело. Данила без движения продолжал сидеть в зеленом отцовском кресле. Раньше казалось, нужна веская причина, чтобы сесть туда: по меньшей мере – значимое событие или откровение. А сегодня он устроился в кресле запросто: там было удобно.

Данила смотрел в черный угол. Потом болезненно смежил веки, уронил руки на подлокотники. «Это уродство: сотни омерзительных, гадких дырочек на живом теле. И отовсюду черные их головы торчат… Неправильно. Несправедливо. Никто не спрашивал, согласен ли я на такое. А раз не спрашивали, то и последствия – не моя вина. Я ни в чем не виноват».

Поднялся из кресла и включил свет. С краю стола, возле бежевого телефона лежала синяя коробочка китайского дуста, на которой помимо таракана и клопа изображался муравей – в красном перечеркнутом круге. Средства было достаточно, чтоб отравить весь муравейник.

Данила провел пальцами по шероховатому картону. «Наверное, горький». На подставленную ладонь выпал пакетик, мутный от белой пыли. Внутри лежало два длинных сухих мелка. Один оказался разломлен посередине. «Живот заболит. Потом, вероятно, начнет тошнить. Еще неизвестно, сколько времени потребуется. Нет уж, надо быстро». Парень недовольно затолкал пакетик с мелками обратно, кинул коробочку на стол.

Дыхание оставалось ровным – слезы текли сами собой. «Я для них – обычный муравейник. Домик. Они же не знают, каково это – быть домиком. Просто копают ходы, делают новые дырочки. Заботливо грызут: чтоб не болело, а только чесалось. Муравьи ведь тоже не виноваты».

Данила вышел на балкон. Тут веяло сырой свежестью. У стены стоял велосипед без руля. Громоздились черные пакеты набитые барахлом – детскими игрушками, старой одеждой. Подтянувшись, парень аккуратно взобрался с ногами на подоконник.

Падать было страшно. Хотя уже стоял поздний вечер, в окне первого этажа не включили свет: лететь в застывшую темноту и даже не знать, когда настигнет удар. Под черной пеленой лежали осколки разбитых бутылок, шелуха от семечек, голые кусты, окурки. Хотелось, конечно, по-другому…

В зале за спиной приглушенно зазвонил телефон. Дрожа от сырой прохлады, Данила поднял взгляд на многоэтажный дом по соседству. Там светились желтые квадраты окон. Зуд прекратился, зато внутри медленно поднималась тревожная суета.

- Ваш домик должен умереть.

Он отпустил раму. Смелости не хватало, чтобы чуть наклониться. Телефон продолжал звонить. Сидя на корточках, Данила балансировал. «Если не сейчас, то никогда». Подался вперед, непроизвольно взмахнул руками.

Данила рухнул спиной назад, на цементный пол балкона. От такого удара вышибло дух. К тому же угораздило крепко приложиться затылком о порог. Рядом, звеня поломанными спицами, упал велосипед без руля – как видно, зацепил рукой при падении. Настойчиво дребезжал телефон.

Мучительно постанывая, Данила потрогал затылок – на руке осталась кровь. Вяло завозил ногами по полу, вытянул плечо из-под велосипедного колеса. Тяжело поднялся и, пошатываясь, вернулся в зал. Снял трубку:

- Алло...

- Звоню-звоню, почему ты не берешь?

Он прерывисто задышал, однако тотчас выровнял дыхание. Натянув телефонный провод, осел в зеленое кресло отца.

- Мам, привет.


Данила проснулся непривычно бодрым. Утреннее солнце весны задиристо блестело на вазах в серванте, лукаво прижималось к полу – дрожащими от нетерпения пятнами. Парень вскочил на ноги, натянул штаны: тело было легким, сильным. Очень хотелось есть.

Проходя мимо трюмо в коридоре, он сбился с шага. Встал прямо перед зеркалом, даже о голоде забыл. Да, на теле по-прежнему чернело множество дырочек. Но едва ли не треть из них затянулась розовой пленкой – отверстий становилось меньше! Спустя минуту Данила переборол себя: «Вчера чуть не умер. Неужто одного прикосновения не вытерплю?». Провел ладонью по всей груди. Черный муравей пробежал вверх по пальцам и мигом скрылся в дырочке на запястье. «Они еще не добрались до органов?».

Парень пришел на кухню. Задумчиво насупившись, мыл помидоры на салат, прокаливал масло, взбивал пол десятка яиц в большой чашке. Нарезая помидоры, поранил палец. Слизнул кровь и вылил болтанку в сковороду.

Завтрак был готов. Данила взял хлеб, занес вилку над горячим омлетом. И тут увидел, как темная капля, снова выступившая из пальца, впитывается в светлый хлебный мякиш. «Это симбиоз».


На столе исходила паром уже третья по счету кружка чая. Данила откинулся на спинку стула. И впервые попытался почувствовать насекомых. Суета внутри тела сразу прекратилась – черное полчище настороженно замерло. «Вот теперь я точно схожу с ума». Парень прикрыл веки, чтобы внешний мир не отвлекал от беседы с муравьями.

В полдень Данилу уже клонило в сон. Всю утреннюю бодрость он истратил сначала на искания, а следом – на первые несмелые «беседы».

Как выяснилось, заговорить с отдельным муравьем попросту невозможно – отсутствовала сама личность, не к кому было обращаться. Даже королева-матка, на которую Данила возлагал особые надежды, оказалась не лучше собратьев – без единой мысли в лакированной голове. Впрочем, она и королевой на деле не являлась: смирно сидела возле самого сердца, ела то, что приносили, и послушно откладывала яйца.

Тогда парень попытался заговорить со всеми сразу, но ничего кроме вспышки всеобщей тревоги не добился. Когда паника среди насекомых улеглась, ему, наконец, удалось нащупать «собеседника».

Некое подобие разума жило вне муравьев – бесчувственное, бессловесное, оно ничуть не напоминало сознание человека. Муравьи использовали усики, чтобы связаться с ним – получали новые сведения, распоряжения.

Поначалу «разговор» завязать не удавалось: Данила не мог освоиться с мыслью о том, что разум живет вне отдельных муравьев. Лишь позже он пришел к идее, которая вновь дала обрести почву под ногами.

Разум являлся подобием радиостанции, а сотни насекомых – приемниками, настроенными на ее волну. Одно без другого становилось бессмысленным. Конфликт же внутри системы был невозможен: ни рабства, ни диктата – жизнь целого. Ведь именно приемники создавали радиостанцию.

К вечеру Данила освоился: дело пошло на лад. Потекли «беседы» без слов – только мысленные образы, намерения и простейшие эмоции.

Муравьиный разум оказался довольно примитивным, зато принимал окончательные решения стократ быстрее человеческого. Едва Данила успевал создать вопрос или потребовать чего-то, ответ вспыхивал моментально. Впрочем, иногда ответы не появлялись вовсе – это бывало в тех случаях, когда разум насекомых чего-либо не понимал. Например, он промолчал в ответ на предложение покинуть муравейник – тело Данилы. «Если б я однажды пришел с работы, а дом наклонился, захлопал окнами-глазами и прогудел подъездом-ртом: «Не хочу, чтоб ты жил во мне!» - пожалуй, я бы тоже отказался как-либо это воспринимать». Промолчал, почему муравейник разместили именно здесь, а не в ком-то другом. Парень только хмыкнул: «Вот так всегда. На самые судьбоносные вопросы – нет ответа». Зато муравьиный разум объяснил, зачем потребовалось делать столько дырочек на пояснице: насекомые пробрались в почки и вынесли оттуда все – по их разумению – лишнее. Хотя, что лишнего могло быть в почках, осталось неясно. При этом они строго придерживались законов симбиоза – делали выходы только там, где это не повредило бы «домику».

Даниле стоило немалых трудов донести до собеседника необходимость закрыть лишние выходы. Наконец, парень «показал», что, будучи дырявым, он стал не похож на людей-сородичей – его таким не примут. Даже по меркам насекомых это был существенный довод: муравьиный разум принял его безоговорочно. Главная же новость потрясла Данилу: проблем со здоровьем должно было стать меньше – насекомые намеревались всегда содержать муравейник в идеальном состоянии. Они заботились о Даниле.


Отпуск перевалил за середину. Парень, сидя в тишине на солнечной кухне, заканчивал есть. Хлебнул горячего чая и взялся за сахарницу. Перевернув ее, высыпал остатки сахара прямо на стол перед собой. Расслабленно положил левую руку возле сладкой горки. На локте темнела теперь одна единственная дырочка – даже внимательный взгляд принял бы ее за родинку. Остальное тело – по обоюдной договоренности – уже давно сделалось чистым.

- Эй, черныши, ваш черед завтракать! – Данила сосредоточился: связавшись с разумом насекомых, мысленно «показал» ему белую горку.

Из руки с привычной щекоткой хлынул на стол черный ручеек. Сахарная кучка начала таять. Парень следил за пиршеством.

Три недели назад он наверняка пришел бы в ужас: кричал, в панике смахивал бы муравьев. И давил, давил на столе, убивал бы их в сахаре. Теперь же Данила оставался недвижим, выдыхал в сторону – чтобы не портить им завтрака лишней суетой. Званый пир продолжался.

Самый маленький муравей остановился у подножья чудесной горы. Стиснув жвалами блестящий кристаллик, серьезно покачивал усами. Его собрат, поминутно оскальзываясь, зачем-то карабкался на вершину. Двое других ухватились за хлебную крошку, тянули в разные стороны. Данила, улыбаясь, смотрел на муравьев с нежностью. Они были – его часть.


Одевшись, парень подхватил ключи с полочки и вышел из квартиры. В подъезде привычно пахло рисовым супом. Зато на улице пахло – весной.

Между стыками плит, возле арыков, заваленных прелыми листьями – всюду чернела мокрая земля. А коричневые заросли дикого винограда у подъезда уже просохли. Позади многоэтажных домов находилась помойка. Теперь там царило оживление: темные от сальной грязи, душистые мусорные баки пестрели воробьями и кошками. Обрывок пакета, зацепившийся за провода, трепетал на ветру. Данила жадно оглядывался, запоминал – суматошно рассовывал по карманам памяти. Ему годилось все: и расплющенная банка из-под пива на асфальте, и ветви тополей, белыми молниями тянущиеся в высокое небо, и девчонка, бегущая куда-то с розовым обручем.

На остановке ждать не пришлось – маршрутка подъехала сразу. Вместе с другими пассажирами Данила забрался в душный салон. Он ехал на базар. Помимо других продуктов, дома заканчивался сахар.